***
— Я говорил, что эти ягоды лучше выкинуть, — Нетейам вздыхает, смотря на зеленого Ло’ака, страдальчески свернувшегося калачиком в гамаке. Он, в общем-то, не слишком удивлен, что Ло’ак не побрезговал уничтожить набранные им же ягоды весьма сомнительного вида, хотя и был уверен, что после первого предупреждения брат выкинул их от греха подальше. — Будь добр…помолчи. И без тебя тошно, — его слабый голос удручает. — Хочешь, схожу в лабораторию? Возьму какие-нибудь таблетки, чтобы ты не мучился. — Таблетки…для слабых духом, — Ло’ак тяжело дышит, открыв рот, и глаза его полупусто смотрят куда-то вперед. Ну, конечно. Лучше лежать и терпеть. Нетейам скрещивает ноги, устраиваясь поудобнее на полу возле его гамака. Рядом стоит ведро, и он предпочитает туда не заглядывать — Ло’ак за утро знатно проблевался. Хорошо еще, других, не менее отвратных признаков отравления пока нет. Разумеется, ведь слушать то, что говорит старший брат — намного хуже, чем потом корчиться от боли. — Если мы живем в лесу, — Нетейам устало потирает лоб, — это еще не значит, что мы должны молиться колесу. Ради Эйвы, хоть раз в жизни послушай старших. Ло’ак пришибленно возится, и Нетейам смеет тешить надежду, что в нем проснулась сознательность. Два медленно всплывающих средних пальца ломают хребет этой надежде. — Имей в виду, — отодвигает ведро в сторону, — наблюешь на пол — будешь убирать сам. — Спасибо за поддержку, — младший даже в полуобморочном состоянии не может не съязвить хотя бы раз, — мне сразу полегчало. — Всегда пожалуйста. Нетейаму искренне жаль брата, но в случившемся Ло’ак виноват сам, а потому свое сочувствие он показывать не хочет. В следующий раз будет думать головой, прежде чем что-то делать. А если для этого нужно, чтобы он хорошенько проблевался, то Нетейам, при всей своей доброте, самолично засунет два пальца ему в глотку. Время уже перевалило давно за полдень, того и гляди опустятся сумерки, а Ло’ак так и не смог подняться на ноги. С самого утра в их хижине крутится беспокойно мать, появляется на пороге раз в полчаса отец с тусклым траурным взглядом. Один раз пришла бабушка, попыталась провести ритуал, но ее методы лечения эффективными не оказались. Пару часов назад прибегал Макс с блистером черных таблеток, но Ло’ак отказался их глотать даже под страхом смерти, как бы его ни пытались уговорить, а насильно запихнуть не получилось — он зашелся новым приступом тошноты, и таблетки оказались в блевотном ведре. А Нетейам все это время статуей сидел у его гамака, смешивая искреннее беспокойство с нотациями. Он уже успел трижды поклясться самому себе, что с этого дня будет следить за тем, что его непутевый брат тащит в рот. — В таком виде… — Ло’ак сглатывает сквозь сухость пересохшего горла, — в таком виде я к Тири не пойду. А жаль. Нетейам вопросительно склоняет голову набок, но ответ не получает. — Позови ее, — он хило улыбается с долей ехидства, — хочу…чтобы она держала меня за руку и плакала, пока я умираю. Нетейам закатывает глаза, раздраженно метеля хвостом пол. Иногда драматизм брата раззадоривает желание заткнуть уши и бросить его на произвол судьбы. Ло’ак никогда не был нытиком, но всегда был одним из тех, кто считает, что хороший спектакль драмой не испортишь, а весь мир — театр одного актера. Чтобы Тири, мол, держала его за руку и плакала. Эйва, какой абсурд. Нетейам представляет эту картину: зеленый Ло’ак, блевательное ведро и она стоит на коленях, заливаясь слезами. Хуже не придумаешь. И с чего он вообще вспомнил про Тири? — Ты не умираешь. — Никакого понимания, — Ло’ак не без труда отворачивается на другой бок, — каменюка…бесчувственная. Какая красивая вышла бы история… — Очень, — Нетейам косится на ведро, — только пахла бы не слишком. — Заткнись, а? — приглушенно тянет Ло’ак, не оборачиваясь даже. — Иди, позови Тири…я с тобой наедине с ума сойду. Нетейам поднимается и заботливо переставляет ведро на другую сторону гамака. Чтобы тянуться далеко не пришлось.***
Тири резко распахивает глаза, задыхаясь болью. Тело бьется мелкой дрожью, голова гудит. Холодная испарина каплями выступает на лбу, приглушенный свет ее места обитания режет взгляд. Ей снилось что-то ужасное. Что-то такое, от чего впору закричать, но она никак не может вспомнить, что именно, хотя кажется, будто бы что-то важное. Как тот сон с девушкой в зеленом. Обычно сны — просто вереница ярких картинок разной степени бредовости, но бывают среди них особенные. Слишком реалистичные, слишком запоминающиеся, сверкающие в памяти бельмом на глазу. Самое ужасное в таких снах то, что они запоминаются как факт, без подробностей. Тири знает, что ей снилось что-то важное, но не может воспроизвести ни единую секунду. Она лишь помнит, что было невыносимо больно. Настолько, что эта боль выскользнула из сна в реальность, раскаленным оловом растекаясь по всему телу из одной-единственной горящей пламенем точки в груди. Но разве же так бывает? Разве сон не должен заканчиваться в тот момент, когда открываются глаза поутру? Тири переворачивается на спину с тихим стоном. Прижимает ладонь к груди, к тому месту, где ее плоть словно пронзает стрелой. Боль пульсирует в такт сердца, рвет и раздирает на куски, и ей впору заплакать, но слезы лишь выжигают глаза, никак не желая горькими каплями разразиться на подушку. Звук приближающихся шагов вгоняет отчаяние клинком в сердце. Хочется, чтобы ее оставили в покое и не трогали, даже если это желание глупо до бесконечности. Хочется, чтобы никто не приходил, потому как иначе ее обязательно протащат через вереницу процедур, а этого Тири не вынесет. — К тебе можно? — Нетейам. Только его не хватало. Нетейам сразу замечает, что что-то не так, потому как вместо лица на Тири — бледная фарфоровая маска. Он невольно думает, что сегодня, верно, день особенный, — дерьмовый, — раз все полегли, но Тири ло’аковских ягод точно не пробовала. Он в три прыжка оказывается у койки и обрушивается на край. — Что случилось? — осматривает ее бегло, но никаких признаков болезни или травмы не находит. Тири молчит, но глаза ее блестят от слез. Нетейам пугается, право. Не понимает, что происходит, но зато видит, что так быть не должно, а, значит, надо что-то делать, но вот что — черт его знает. Мысли путаются, превращаясь в разношерстную кашу, и Нетейам уже жалеет, что проснулся сегодня, потому как к такому жизнь его не готовила. Быстро мыслить в стрессовой ситуации — не его конек. Это Ло’ак — непризнанный гений импровизации, но точно не он. — Потерпи, я позову кого-нибудь, — порывается встать, но у Тири вдруг прорезается хилый голос: — Не надо… Не надо? Нетейам глупо моргает. Как это — не надо? О, Эйва. У одного — таблетки, мол, для слабых духом, у второй — не надо никого звать. Он, честно, свихнется скоро. Откуда у них такая неприязнь к профессиональной помощи — непонятно, но сам собой напрашивается вывод: что Тири, что Ло’ак — любители усложнить свою же жизнь. И его, Нетейама, тоже. Единственное, что приходит в голову — воспоминания о том, что делал отец, когда кому-нибудь из них становилось плохо. Нетейам прижимает ладонь к ее лбу и выжидающе смотрит, точно это должно помочь, но Тири волшебным образом не исцеляется. Глупо, верно, было на это рассчитывать, но особенно богатыми познаниями в медицине Нетейам никогда не обладал. «Ладно, — думает, — отец делал кое-что еще». Когда вместо ладони ее лба касаются его губы, Тири вздрагивает, забыв о боли. Распахивает глаза, выпуская первые слезинки, и забывает о дыхании, напрягаясь всем телом. Это…странно? Это такая попытка успокоить? Секунд девять не происходит ничего. Тири лежит, буравя удивленным взглядом его ключицы, а Нетейам глупо нависает над ней, губами прижимаясь ко лбу. И что он, интересно, должен был понять? Отец, когда так делал, всегда приходил к какому-то заключению, мол, здоров или нет, а Нетейам лишь отмечает, что у нее кожа неплохая, только и всего. Едва ли это может как-то помочь в сложившейся ситуации. Выставил себя идиотом, а толку-то. Секунд девять не происходит ничего. Тири лежит, буравя взглядом его ключицы, и сквозь оглушительную боль в голове снова простая мысль: красиво. Что красиво, почему красиво — непонятно, но хочется эту красоту потрогать. А еще больше хочется дать себе подзатыльник. Тири не уверена, что такие мысли — правильные, потому как иначе, верно, они бы возникали системно. Только вот Ло’ака потрогать ей почему-то не хочется. Есть приятельство, приязнь, симпатия, дружба и иже с ними. Очень много чувств, эмоций, состояний и прочего — в них кто угодно ногу сломит. Интересно, какое из этих чувств, эмоций и состояний включает в себя острое желание облизнуть чужую ключицу? Еще интереснее — насколько острым должно быть это желание, чтоб переплюнуть разрывающую на куски боль? Нетейам скованно выпрямляется, мазнув ее косичками по лицу, и старательно избегает ее взгляда. — Я…отец всегда так делал, — оправдывается, потирая затылок, и чувствует себя так, будто его кто-то душит, — прости. — Больно… — Тири почти хнычет. Она успела заиметь прекрасное представление о том, что такое боль, и подумать, как славно было бы избегать ее всеми правдами и неправдами в будущем, но, как и в нескольких других начинаниях — например, не подводить чужие ожидания — с треском проваливается уже который раз. Какой все-таки из нее отвратительный дар Эйвы, право. — Где болит? — Нетейам взволнованно напрягается, и хвост его хлещет железное изножье. Теперь ему тоже больно, но это ничего. Тири медленно, с видимым усилием накрывает ладонью грудь. Чуть ниже шеи, под ключицей. Нетейам никогда не обладал обширными познаниями в медицине, но все равно прочесывает свою память, пытаясь выудить хоть какую-нибудь крупицу полезной информации. Что может болеть в этом месте? Кости? Нет, кости не могут болеть, там нет нервных окончаний. Или есть? Он мягко убирает ее ладонь, касаясь кожи своей, и Тири вдруг шумно выдыхает, расслабляясь и закрывая глаза. Нетейам вздрагивает, отпрянув. Умерла? Прямо так? Дышит? Что произошло? Ее кожа горит под его пальцами. Эйва, это тебе не отравление ягодами. — Спасибо, — блаженная улыбка на лице Тири неотвратимо вгоняет его в ступор. — Тебе…лучше? Тири кивает. Нетейам смотрит на свою руку, лежащую на ее груди, как на чужую. У него что, теперь дар исцеления? Волшебная рука? Коснется болеющего — и хворь пройдет сама собой? Эта мысль занимает первое место на его собственном пьедестале абсурдности, и Нетейам медлит. Убеждается, что глаза Тири закрыты. Медленно тянет вторую руку к ноющему от удара хвосту. Касается. И…ничего. Ну, действительно, а на что он рассчитывал? Впору раскраснеться от стыда. Тири не задумывается о том, почему боль вдруг утихла. Может, поразмышляет об этом на досуге, но сейчас она просто наслаждается. Вдыхает глубоко, выдыхает — и не чувствует раздирающих плоть клыков в теле. Усталость раздавливает, наваливаясь неподъемной скалой, и ей снова хочется спать, хотя она проснулась едва. И вдруг Тири вспоминает. Нетейам с легким привкусом удивления наблюдает за тем, как ее прохладные пальцы накрывают его запястье. Тири обеими руками берет его ладонь, рассматривая задумчиво. Касается каждого пальца, подносит ближе к себе, мягко сжимая, а Нетейам молчит, ожидая какого-то заключения. Кожа у нее правда приятная. Он смущенно закусывает щеку изнутри. — Почему у тебя четыре пальца? А, вот оно что. Значит, это был не приступ нежной благодарности. Нетейаму не то, чтобы жаль, но… — У всех На’ви так, — отвечает просто, но руку не высвобождает. — У Ло’ака и Кири — по пять. И у твоего отца. И…у меня. — Потому что они — наполовину люди, как и твое тело. Вот как. Тири с грустью смотрит на тонкие длинные пальцы Нетейама. Та связь, которую она чувствовала в деревне Оматикайя, почему-то обрывается, болезненно ухая в пропасть. — Выходит, я — ненастоящая На’ви? Нетейам посмеивается. Понимает, что ей, верно, тяжело по-настоящему, потому как не может она разобраться с тем, кем является, но столь искренняя грусть по такой мелочи вызывает улыбку. Тири хорошая. Очень. Нетейам видит это по глазам и чувствует в теплоте прикосновений. — Самая настоящая, — кивает серьезно. Ло’ак, конечно, просил позвать ее, и Нетейам помнит это, но разве же Тири в таком состоянии куда-то пойдет? К тому же, он почему-то думает, что и без того никуда бы ее не повел. Пришел бы сам — и все. Что ей, в конце концов, делать с Ло’аком и блевательным ведром, правда? Может, и не правда. Нетейам чувствует кислый укол вины. Ну и ладно, в общем-то, переживет. Они молчат какое-то время. Тири устало зевает. Здесь, в этом блоке, нет окон — только потрескивающие лампы на железном потолке, и Нетейам не имеет ни малейшего представления о том, который сейчас час, но, по ощущениям, прошло уже двое суток. Этот день окончательно вымотал его и выжал, точно тряпку. Сначала Ло’ак со своими ягодами, потом — Тири с какой-то странной болью. Ни минуты покоя. Хотя, признаться, с ней, Тири, приятно. Приятно и спокойно. И Нетейаму больше особенно ничего не нужно, потому как натура у него сама по себе спокойная, точно мирное течение ручья. С ней приятно и спокойно. И красиво, но это уже мелочи. — Ты… — он хочет что-то спросить, но замечает, что она уснула. Это мило, право. Ее расслабленное лицо напоминает тот день, когда он впервые подошел к амниобаку с безымянным телом. Он еще тогда подумал, что эта девушка, кем бы она ни была, довольно красива, а теперь вот она — лежит перед ним, живая. Невольно думается, как странны и неожиданны бывают повороты судьбы. Тири тихо посапывает, крепко сжимая его ладонь обеими своими. Нетейам хмыкает. Что ж, пока она не проснется, он никуда не уйдет. И ради Эйвы, собственно. Здесь тихо, спокойно, приятно и красиво, так куда ему торопиться? Ло’ак явно справится без его помощи и присутствия — Нетейам ни разу не слышал, чтобы кому-то требовалась помощь с извержением съеденной пищи. Разве что волосы подержать. Тири бормочет что-то во сне, морщась, и стискивая его руку. Не проснется она еще долго. Он слезает с кровати на пол, кладя голову на жесткий матрас. Подбирает ноги под себя, стараясь устроиться поудобнее на холодном железе, и вздыхает. Часов здесь нет, равно как и окон, и он не имеет ни малейшего представления о том, который сейчас час, но глаза слипаются, а, значит, наверное, уже вечер. Или просто этот день так вымотал, что хочется скорее проснуться в следующем. Голова кажется чугунным мостом, а пружинистый матрас — манной небесной. Сидя спать не слишком удобно, но Нетейам никогда не был из капризных, так что и жаловаться ему не пристало. Он вскидывается, когда слышит чьи-то шаги. Высокий силуэт вырисовывается в тусклом свете блока. Отец. Смущение затягивает удавку на шее, и он инстинктивно сжимает пальцы Тири, чувствуя себя вдруг до жути неловко. Он тихо шипит, прикладывая палец к губам, когда отец подходит к койке. Джейк вскидывает бровь, смотря сначала на сына, потом — на Тири, а после — на их руки. И Нетейам хочет объяснить, что это все — не то, что он подумал, и что это просто обстоятельства так сложились, но не может. Только смотрит, широко-широко распахнув глаза, как мотылек, на которого посветили фонарем. Джейк по-доброму, по-отечески усмехается, кивая. — Зайду потом, — шепчет. Нетейам роняет голову, пряча горящее лицо в матрасе.