Тайнопись нежности

Тусклый осенний день умирал, распятый на шпилях берлинских соборов, и красноватые закатные отсветы, лившиеся сквозь рваные края пурпурно-серых туч, напоминали кровь — спёкшиеся следы вокруг проникающего ранения. Ранние сумерки ползли по влажным улицам, вкрадчиво, по-змеиному, свиваясь тугими кольцами вокруг ручейков света. Вспыхивали фонари. Распыляли подрагивающие ореолы, выцветающие от ржаво-жёлтого до блеклого, подобного капле, сбегающей по расплавляющемуся столбику стеариновой свечи. Дождевая вода, скопившаяся в неровностях тротуаров и узких мощёных дорожек, блестела изломанными бликами. Город был почти прекрасен в момент мнимого покоя. Когда ни стихия, словно раз за разом стремящаяся сложить из распадающихся нот что-то столь же тревожное, как хруст костей, раздробленных ударом, ни люди, которые вписывали себя в историю кровью и грохотом взрывов, не терзали его. Обманчивый стазис. Возможность поверить, что мир снаружи — сейчас такой же далёкий для Сьюзи, как ферма в Огайо, — тих и покоен, безмятежен, словно сон в закрытом шкафу среди старых платьев матери. Всякое дитя тянется к той, что вытолкнула его в мир, — произвела на свет в муках, чтобы даровать жизнь, исполненную тягот. Выглаженная ткань привлекала Сьюзи как замена: тяга вжаться щекой в жесткие изгибы, равнодушную бестелесность материи, пропахшую дешёвым мылом, — проявление сублимации. Желание подвергнуть болезненную потребность в любви матери, которая предпочла посвятить себя религии и тернистому своду её правил, преобразованию. Несвобода всегда таилась не в несовершенстве человеческом, а в цепях благопристойности. Они призваны были не разрушить узилище, но сделать его настолько приятным, изукрашенным, будто спина, по которой сладостно-кощунственно танцевала плеть, что и покидать его не захочется. В Сьюзи с детства вызревал, наливаясь гранатовым соком запретных мечтаний, постыдного, греховного жара, плод — свойственная ребёнку необходимость быть принятым. В какой-то момент его мерное сердцебиение прервалось, подвижная плоть упокоилась, подвергнувшись петрификации. Она искала не той любви и не у той женщины. Мир полон ложных матерей. Суть стремлений, выскобленная до первоосновы, до тёмной пульсирующей сердцевины, и ребёнка, и взрослого едины, конкордантны, словно однояйцевые близнецы. Дитя нуждается в принятии — упрощённой форме понимания, — потому что ещё не умеет выживать самостоятельно. И это привязывает к матери так же, как пуповина, и так же способно захлестнуться вокруг шеи жгутом. Взрослый же неизменно ищет того, перед кем можно приспустить набор социальных личин, обеспечивающих существование в обществе, торжественно обнажить то, что сокровеннее наготы телесной. Вывернуть себя изнутри, не стесняясь яростного Ид, терминальная ценность которого — наслаждение. Свобода от любой морали. Распахнуть своды ребёр, словно створки Железной девы, унизанные обагрёнными шипами задавленных порывов, и позволить шагнуть внутрь — принять пустоту, смрадный сумрак разложения забытых откровений, или познакомиться с тем, кто всегда ждал своего часа. Такая близость, подобная совокуплению зверей, губительна. Поэтому люди, отрицающие в себе животное и презирающие возможные пертурбации, не стремятся переплестись с кем-либо шипами в нерасторжимой связи, но алкают моментов соприкосновения. Вечный жизненный поиск неизменно вращается вокруг принятия. Различны лишь пути. Семья с возможностью обрести в потомстве своё подобие, глубоко инаковое с изнанки разума. Быстрый секс без имён и обязательств — забавное столкновение перверсиями без необходимости изображать нечто большее, чем голое вожделение. Революции, что всего лишь знаменуют желание перекроить устои согласно собственным убеждениям. Искусство — выплеск в мир, приоткрытые, будто полные влажные губы, влекущие порочностью, створки. Любое творение, будь то чудесное отражение Эдема на холсте или траурная оратория, написано кровью, что сбегала с шипов. У самого прекрасного и самого ужасного — один исток. Когда Сьюзи впервые увидела Виву Бланк — острые, будто готовые пропороть серые покровы бытия, грани тела и танец, воплощающий в резких движениях откровенность, призыв, отторжение рамок, — внутри, среди стальных стен железной девы, нечто встревожено затрепетало. Глубоко вздохнуло, расправляя складки опавших лёгких, и отозвалось узнаванием — так отличают не лицо в рассыпающемся строе толпы, но того, кто тождественен по естеству. Ради кого не жаль опустошить себя, чтобы на условный отрезок времени обрести резонанс, бесконечно повторяющееся эхо в полых сосудах друг друга. Шипы исполняли интраду в честь неё. Сьюзи пересматривала документальный фильм в библиотеке так часто, что могла воспроизвести не только каждое слово, ноту, элемент танца, но любой дефект плёнки под сомкнутыми веками. Вива танцевала среди серебристых расколотых звёзд. Порывистость её движений отображала непримиримость. Падение неизбежно, у всякого начала есть финал, но она вкладывала в каждое отдельное мгновение столько, что красота преобладала над конечностью действа, над отведённым временем. Вива не просто танцевала, она анатомировала вечность, рассекала её по воображаемой linea alba серпом сложенных рук так, будто в этом для неё не было никаких тайн. Фольк казался мистерией. Вива — жрицей, пригубившей из фиала высшего знания, пока другие — мать Сьюзи — довольствовались лауданумом. Сьюзи не грезила о том, чтобы обладать Вивой или принадлежать ей исключительно в плотском смысле. Не вожделела только тело, что искры на лезвии серпа, киноварь на его кончике, звёздное серебро и тьма, укрывающая как преступное, так и великое. Не мечтала подменить благолепной строгостью черт мутный материнский образ. Не хотела стать Вивой, преобразоваться из её ребра. Сьюзи желала смотреть, как она танцует, и танцевать для неё. Чтобы вечность лежала пред ними, безропотная, влажно взирающая провалами глазниц, и существовало только сегодня, расщеплённое на множество повторений, как фрактальный узор. А ломаный ритм вздохов говорил бы больше, чем любые слова: гладить кожу сорванным дыханием друг друга как касаться оскалившихся игл внутри железной девы, не боясь пораниться. Танцевать с Вивой — как обрести дом. Как стать частью чего-то большего, безмерного, уходящего корнями во мрак веков, стыдливо присыпанный хлопьями кровавых кружев. Как проснуться от затянувшегося сна и признать собственную цельность. Сьюзи не думала про опасность и наказание, когда добиралась автостопом, чтобы посмотреть выступление. Неуклюжая куколка — стадия, предшествующая имаго, — трогательная в своей беспомощности и беззащитности, остатки на стыке безрадостного детства, подросткового неумелого бунта и грядущей грации проглядывали во внешности. Суровое воспитание матери — в стянутых почти до боли косах и бесформенном платье, застиранном до особого голубовато-серого оттенка. Но внутри, там, где сердце бесновалось в крещендо и бесконечно сгорало — так страшно, так сладко, — изнемогало ожидание и становилось осью, вокруг которой мир Сьюзи вращался. Время текло мучительно. Секунды растягивались, словно мышцы и сухожилия приговорённого к колесованию, а затем рвались неудержимо, как крик боли из глотки. Сьюзи слышала нетерпение собравшихся в зале: особенный темп вдохов и выдохов, своеобразное вступление, тихое, будто молитва. Или приглашение. Но в момент, когда танцовщицы выпорхнули, словно бабочки из разорванного кокона, из-за занавеса, дыхание замерло синхронно. Воздух колебали лишь их тела, выхвачённые из опустившегося мрака холодным, едко-снежным светом софитов. Танцовщицы казались хрупкими, как чешуйки на крыльях мотыльков, и алмазно-крепкими. В искусственном сиянии, росчерках белизны, ложащихся попёрек расправленных плеч, мерещилось, что они обнажены, а под сплетением красных нитей, струями стекающих по телам, — только нагота. Тени, залёгшие во впадинах над ключицами, проступившие под очертаниями подвздошных костей, притягивали контрастом: мрамор и агат, подчёркнутые кровавыми извивами. Красота и страдание. Свобода и плен. Стремление и падение. Искусство — это всегда предельная открытость и агония, вздёрнутая на пьедестал эстетики. Оно не прорастает из плевела рядовых переживаний, но неумолимо жаждет плодородной почвы сложных ощущений. Искусство — агония мысли, лихорадочный трепет чувства, идея, безжалостно требующая, чтобы ей придали форму, проведя по лабиринтам разума и узким каналам сердца. Задушевная беседа с самим собой и собственным опытом, рекурсивно преломлённая в зеркалах стилей, мотивов, сюжетов, приёмов, архетипов. До того как начался танец — развернулось действо движений и вздохов, собирающихся в обращение, — Сьюзи ощущала только смутное родство. Как отголосок. Как детское ненадёжное воспоминание, воссозданное больше не по собственным впечатлениям, но по чужим словам, искажающим достоверность. Но после неловкие мечтания — собственные пальцы двигались по внутренней стороне бедра, выше, душный шкаф сменялся сценой, по которой шагала Вива, — обратились в цель. Фольк был монологом, вызывающим обращением, обнажённой душой творца, исходящей кровью. Возможностью прикоснуться к мыслям изнутри. Познанием. Берлин тянул из-за океана, будто земля обетованная. Сьюзи словно стала стрелкой компаса, а Вива — её севером, единственно верным ориентиром. Было больно стремиться по направлению к столь далёкому, страшно развеивать пепел сожженных мостов — пара чемоданов и билет в один конец. Однако она слишком восхищалась голосом Вивы, её умением говорить, не опускаясь до тривиальных объяснений, но даруя миру танец. Сьюзи знала о конечной точке своего пути: нексус оккультной гексаграммы, замкнутые контуры энергии. Однако Вива была даже не ключом, но замочной скважиной, изысканной резьбой, сквозь которую можно увидеть лишь кусочек. Но так сложно сосредоточиться на бледных огнях и судорожно бьющихся тенях, когда она — застывшее лицо в расходящихся концентрических клубах сигаретного дыма — приковывала внимание, словно иерофания. В разгар «берлинской осени» Сьюзи видела сны. Те, что навевал ковен, походили на коллективное бессознательное — экспрессивные кляксы реминисценций и лоскуты чувств не одного поколения, но многих. Они осколочно секли разум, дразня возможностью пробуждения. Но после оставалась только Вива — скорбный фантом, волосы свободно ниспадали по плечам. Иногда она задерживалась, замирала в распахнутом разуме Сьюзи в томительно-нежном ощущении присутствия. То, что привносила она, в изощрённости превосходило смерть от тысячи порезов, однако даровало не боль — познание. Близость, что могла существовать только в мгновение, когда истаивали последние секунды до соприкосновения, переходящего в голодное столкновение. И в этот миг потребность главенствовала, возвышалась над формой обладания. Было неважно: прижиматься ли трепетно, красть ли тёплое дыхание хищно, изучать неловкими пальцами каждый изгиб, изломы скул, сокровенный жар приоткрытых губ. Или кружиться с ней, переходя от диалога на языке танца к молчанию, что значимее любых слов. Дни исчезали слишком быстро. Траурно-серое небо над Берлином роняло, как первые горсти земли на гроб, редкие искры снежинок. Но теперь и внешний мир казался далёким, словно нечёткие контуры на линии горизонта. В комнате не было окон, только полосы зеркал обрамляли стены, из-за чего мерещилось, будто пространство закольцованных отражений старалось исчезнуть, схлопнуться, поглотив само себя. Но и чужие взгляды, вездесущие, словно сквозняки, не проникали сквозь невидимые стыки. Уединение порождало интимность. Желтоватый свет нивелировал пустынною неуютность зала. Сбившееся после прыжков дыхание Сьюзи резало сгустившуюся тишину. — Красота — это всегда взгляд в себя, — Вива не потянулась привычно за сигаретой, но заговорила, недвусмысленно дав понять, что на сегодня занятие окончено. — Оценка внешнего через призму собственных вкусов и интересов. Но ты — нечто иное. Когда ты танцуешь, то кажется, что ты принимаешь и понимаешь фольк лучше, чем я. Сьюзи подалась вперёд, сокращая расстояние, и множественные отражения повторили её движение. Десятки тонких, укрытых распущенным рыжими волосами силуэтов, соединившихся в порыве. — Я всегда мечтала об этом, — сказала она, не уточняя, о Берлине ли, труппе, танце или самой Виве Бланк. — Вы верите в предназначение? Вива улыбнулась тонко — то ли грустно, то ли ласково. На ней лежала печать времени, прожитого, но это лишь придавало её чертам нетленное изящество. — Я верю в решения людей, в их поступки. В бездействие, которое может быть хуже любого действия. В благие поступки, которыми устилают дорогу в ад. В жажду перемен, которая развязывает войны. И в страх перемен… — она не закончила мысль, но Сьюзи знала, что пряталось за вуалью вынужденного молчания. Прошлое скреблось под паркетом, распухая слоями сброшенной кожи, и тянуло бессильные руки. Мать Маркос — былые заслуги и грядущий крах в одном лице, фрагменты из сна, нетерпеливые взгляды из затемнённых углов. — Ничто не может существовать вечно? А как же красота? Сьюзи аккуратно коснулась руки Вивы, скользнула пальцами от тёплой сердцевины ладони к тонкому запястью. Нежность в этом жесте искрилась, разливалась немым преклонением. От неё становилось слишком тесно в груди, но получалось поразительно легко дышать. — Красота может существовать вечно. Но ничто вечное не может быть красивым. — Вива внезапно медленно провела ладонью по щеке Сьюзи, всмотрелась в её доверчиво подставленное под случайную ласку лицо, трогательное очарование беззащитной молодости. — Его ждёт либо забвение, либо превращение в уродливое. — Тогда стоит радоваться тому, что люди смертны, — улыбнулась Сьюзи и легко поцеловала запястье Вивы. Её весёлый тон счистил ненужную трагичность разговора. Если есть предназначение, то есть и предопределение — тягостное отсутствие выбора. — Пускай так, пускай… Но то, что вы создали, будет жить долго. Может быть, вечно. Кто знает. Вива чуть склонила голову с напускной строгостью, однако блеск тёмных глаз выдавал её истинное настроение. — Было бы весьма тщеславно так размышлять. — Поступки не исчезают так просто, как люди, — сказала Сьюзи, и в невысказанном эхом прозвучали имена Патриши и Ольги. — И живут часто дольше людей. Она склонила голову на плечо Вивы, неспешно, покорно, и прижалась губами к шее. Прошептала так, будто хотела впечатать слова в кожу, в плоть, в разум, выгравировать на каждой окровавленной игле: — Если я исчезну, то вы всегда найдёте меня в своих снах. И знайте, что когда я буду танцевать, то это всегда для вас. Ту грязь, что в Берлине не спрятал снег, сокрыла разлившаяся поверх улиц, где карали и миловали, беззвёздная глухая ночь. Ту горечь, что не скрыл тихий смех, растворил мимолётный поцелуй — вверх по шее, в место, где пульс можно было поймать губами. В этот момент «всегда» не казалось злой насмешкой.