Тайнопись нежности

Здравствуй, Фиамма! Я прекрасно осознаю всю нелепость подобного обращения, однако формализм, привитый нам в стенах интерната — помнишь же, правила написания приветственных писем, акцент на грамотности, красоте почерка и изяществе слога? — по-прежнему довлеет над моими мыслями. Я никогда не тяготела к фиксации прожитого, курсируя от момента к моменту. Впрочем, и жизнь моя не отличалась яркостью: спокойное течение времени среди серых стен, строгих правил, монотонного распорядка, вересковых пустошей, простирающихся до надломленной линии горизонта. Впервые я осознанно задумалась над последовательным изложением впечатлений, когда писала прощальное письмо девочкам. Да, мне не хватило сил или смелости попрощаться лично. На пороге взросления окончательно сжигать мосты легче: связи — тонкие нити, подобные натянутым струнам, а не ржавые цепи. Но я обещала писать им, обделённая талантом рассказчика, делиться своеобразными путевыми заметками. И мечтала, что мои истории будут хотя бы отдалённо похожи на легковесное волшебство твоих сказок, а не на лживую патоку её пересказов, присвоенных приключений. Однако со временем поняла, как бы пафосно это ни звучало, все мои слова — высокопарность выражений, попытки облагородить сумбурный шелест размышлений, подарив не своей трагедии возвышенность старых английских романов, — о тебе и для тебя. Это не исповедь: я всегда со смешливым презрением относилась к подлинному религиозному таинству, а подростковую буффонаду давно переросла. Не попытка заслужить прощение. Может быть, признание? Вынужденная честность, произрастающая из знания о том, что всё сказанное останётся запечатанным среди бумажных листов, не найдя адресата. Мне жаль. Я никогда не говорила этого вслух не потому, что тщилась отгородиться от причастности к совершенному. Но потому что произнесённое с каждым повторением будто выцветает, утрачивает крупицы смысла: остаётся остов, прозрачная конструкция, открытая всем взглядам. Мне не нужно снисхождение общества, рождённое из предвзятости, не нужно расщепление вины до коллективной ответственности: когда виновны все, виновен ли хоть кто-то в полной мере? Это удобно, как кляп в разверзнутый рот совести, как шоры, выборочно затеняющие память. Но я хочу помнить. Она говорила, что разделение вины равнозначно попыткам переложить её на другого, что я стремлюсь очернить её. А я смотрела на неё, жалкую, такую жалкую, и чувствовала, как внутри разрастается брезгливое отвращение, накатывает горячий стыд. Руки, казалось, не слушались меня. Нет, не так. Собственные пальцы словно утратили чувствительность, каждое движение выходило резким, как замах для удара, механическим, будто на месте суставов проворачивались со скрежетом ржавые шестерёнки. Помню, как бросила пояс ей под ноги, и тот свернулся красной змеёй. И, знаешь, я очень надеюсь, что тогда причинила ей боль, превосходящую любой удар: рушился её маленький уродливый мир, ненависть — тоже сильное чувство, неразрывно связанное с любовью, а мы отказывали ей даже в этом. Отторгали и отвергали, обрубая все связи. Я не понимала, как могла быть настолько душевно слепой, как могла столь самозабвенно бежать за миражом, впитывать её сладкую ложь, перенимать увечные убеждения. Память — единственная расплата, что мне доступна. Но она не слишком надёжный свидетель, её избирательность и незаслуженно милосердна, и достаточно жестока. Хроника обрастает слепыми пятнами: я не помню, как звучал твой смех, больше не смогу отличить звучание твоего голоса. Однако многое — до крушения — навсегда сохранится в моей голове, иногда как нестерпимое яркие картины — солнце, упавшее в холодную воду, — а иногда как смутный отзвук, тающий туман чувства, подобный отпечатку ладони на запотевшем стекле. Несколько недель выгорающего, поблекшего английского лета — пустоши в цвету, зыбкие тени в послеполуденном мареве, блеск воды и ты, своим появлением сломавшая всю упорядоченность наших будней. Я отчётливо помню твой первый прыжок. Как ты поднялась наверх, замерла у края, такая незначительная на фоне неба, что, казалось, самый лёгкий порыв ветра способен смахнуть тебя с вышки и унести — обратно, в красно-золотую Испанию. Но ты оттолкнулась, легко непринуждённо, сделала сальто в податливом воздухе и ринулась вниз — стремительная, как лезвие, оточенная кромка, прорезающая золотистое полотно воды. Взметнулись брызги. Над поверхностью показались твоя голова, расправленные плечи. Краткие секунды, до того, как я повернулась, увидела её ликование, существовал лишь восторг, опосредованное восхищение: так преклоняются перед красотой, не перед человеком, сотворившем её. Но её улыбка сломала что-то светлое во мне, извратила и вывернула чернильной изнанкой — желчной завистью. Я бы хотела наблюдать за тобой, она — присвоить тебя. Мне не хватало опыта для понимания её мотивов, для понимания собственных чувств. Моя жестокость походила на детские попытки привлечь к себе внимание и беспомощную ревность отвергнутой, низложенной с пьедестала. И тем больнее признавать, как легко ты оставила вражду в прошлом, после камней, которые летели в спину. Тебе хватило такта не упоминать мой срыв — плач брошенного ребёнка, замурованного в одиночестве среди таких же, — даже тогда ты берегла мою уязвлённую гордость. Помню, как ловила твой мягкий взгляд в зеркалах, самое откровенное, что я могла себе позволить. Наверное, это лучше всего описывает воспоминания о тебе: фрагменты и отражения, недосказанность и незавершенность. Помню, как смотрела на тебя после украдкой. Как ты спала — безмятежное лицо в ореоле рассыпавшихся волос, угол плеча, показавшийся из-под сползшего одеяла, тонкая кисть, походившая благодаря полусогнутым пальцам на нераскрытый цветочный бутон. Как читала и неосознанно чуть хмурила брови. Как улыбалась, неизменно с какой-то сдержанностью, затаённой печалью. Это странно, верно? Но ты была иной, пришедшей из реального мира, не ограниченного подчинением своду скучнейших правил. Из настоящей жизни. И ты была так добра ко мне, ко всем нам без исключений, не срываясь в превосходство… Мне жаль, что я смогла оценить это так поздно. Я часто думала, могло ли всё сложиться иначе? Мне хотелось бы верить, что да, но только здесь я позволяю себе беспощадную честность — нет, я судила так, будто имела на это право, будто за каждым человеком не стояла своя история, будто твоя свобода ничего не стоила. Я считала девственность некой весомой добродетелью, потому что не знала подлинной любви. Мне хотелось чувствовать себя взрослой, рассуждать об эротических подтекстах в романах и грязных мыслях. Но до чего же было страшно. Я оставалась настолько неискушенной, что вспыхнула смущением, когда ты невинно коснулась пальцами моего подбородка, вынудив немного запрокинуть голову, чтобы тебе было проще нарисовать усы для нашего нелепого праздника. Знаешь, какое самое яркое и беспокойное моё воспоминание? Как я ловлю твою ладонь, смеюсь от ударившего в голову алкоголя, делающего мир мягким, головокружительно-нереальным, подношу к губам в шутливой развязности, но так и не целую. Пугаюсь собственного порыва и отпускаю руку, пряча смущение за нахальной усмешкой. Ломаная незавершенность. Твой бархатистый тёмный взгляд, из-под затрепетавших ресниц. Какое-то особое выражение на твоём раскрасневшемся лице. Я никогда не узнаю, не померещилось ли мне. Я никогда не смогу уткнуться дрожащими губами в выступы твоих костяшек, обмирая от преступного восторга, безмолвного пылкого преклонения. Но это несоизмеримо ничтожный список несбыточного по сравнению с тем, чего лишена ты. Поднимаясь всё выше по лестнице собственных сожалений, скажу то, что, быть может, усугубит мою вину в твоих глазах: я никогда по-настоящему не сражалась за неё, я защищала со всей яростью лишь себя. Нельзя любить того, кого совершенно не знаешь. Я видела красивый образ — её смелые брючные костюмы, её риторику, воспевающую превосходство желания над здравым смыслом, её одобрение, самое вожделенное, растравляющее дремавшую чувственность, — но не пыталась разглядеть за ним человека. Страх. Беспомощность. Слабость. Одержимость. Мне льстило внимание, наши игры на грани, то, какой взрослой и важной я ощущала себя рядом с ней. Нет, не так: какой нужной, незаменимой становилась. Идеальный крючок для моего одиночества. Мы все были для неё чистыми листами, лучшими зрителями, благодарными слушателями. И мне нравилось, так нравилось быть обласканной вниманием выдуманного совершенства — бесстрашной женщины, которая видела мир, меняла мужчин, не впадая в зависимость ни от одного из них, желала и имела смелость брать желаемое. Я не хотела терять этот маяк собственной исключительности, уютный кокон, где возможно всё, но в будущем настолько далёком, что почти неосуществимом. Моё раненое самолюбие вынудило погрешить не только против истины, оно подтолкнуло к истинному злодеянию. Я знаю, что увидела той ночью. У этого лишь одно название — насилие. В этом не было твоей вины, хоть тогда я кричала, срываясь на почти звериный рык, об обратном, о коварном соблазнении, о прелюбодеянии. Никогда не смогу простить себе то, что когда ты попросила о помощи — вижу твоё лицо, будто всё происходило лишь мгновение назад, — я первой набросилась на тебя. Предательство — само по себе страшное преступление. Но одно дело обмануть из корыстных побуждений или из-за наличия червоточины в душе наивного незнакомца, совсем чужого человека. Совершенно другое — растоптать доверие близкого, вверившего тебе определённую власть. Ты смотрела блестящими от слёз глазами, взглядом, от которого внутри всё переворачивалось и сердце наливалось тяжёлой давящей болью. Смотрела впервые с надеждой. Я…Ненавижу себя за это. И за то, что оставила тебя с ней после. Меня почти ломало от бессильной злости. Опротивел интернат, лицемерие, широко закрытые на «трагическое стечение обстоятельств» глаза директрисы, безнаказанность, давно заплесневелый сироп нашего ограниченного существования. Я знала, что будет сложно: эмансипация чуть ослабила удавку на шеях женщин, но, Поппи была права, ради комфортного существования рано или поздно придётся снять панталоны. Или браться за любую работу, которую удастся заполучить. Я засыпала в грязной съёмной комнате в неприглядном рабочем квартале и думала о лазурном море, ласково омывающем берега Испании, о смуглых девушках в алых платьях, о тебе среди них. Прижимала к груди книгу в затёртой обложке, гладила одеревеневшими от холода пальцами резные грани флакона с духами. Всё, что осталось у меня от тебя. В самые тяжёлые дни я распыляла чуть-чуть парфюма на внутреннюю сторону запястья и лежала, уткнувшись в него лицом. В мгновения блаженного отсутствия мыслей — на стыке сна и грёзы — мне мерещилось, что под моей щекой — твоё плечо. Мы никогда не были настолько близки, но я бы хотела целовать твои ладони, если бы ты позволила. И неметь от счастья при виде твоей улыбки. Я бы приняла твою ненависть или твоё безразличие. Мне бы хватило знания, что ты просто есть, пускай на другом континенте, далёкая и чужая. Прости меня, Фиамма. Прости.

Дай Рэдфилд.