Тайнопись нежности

Невинность Хидэко отнимают раньше, чем она успевает созреть. Дом наполнен пороком, подчинённым желаниям одного мужчины, превращён в храм поклонения всему, чем он по-настоящему никогда не сможет обладать, какую фамилию ни взял, в какие бы одежды ни облачался. Дом — золотая клеть. Выбирайте зал по вкусу, однако что в европейском стиле, что в японском, несвобода одинаково мучительна, одинаково совершенна, и столь же изящна, как петля, наброшенная на тонкую женскую шею. Дни смазываются, словно изысканный каллиграфический росчерк, который по нелепой случайности задели рукавом, — уродливая тень, пятнающая белизну свитка жизни. Всё существование Хидэко вмещается в эту тень. Расплывшиеся чернила излишне схожи с красными — наливающимися синевой от белёсо-розового до сливового, непоследовательно-беспорядочной росписью гематом, — пятнами от ударов. Это учение. Правила, врезанные в память через боль. Ограничения, вписанные в разум страхом. Чтобы удержать, не всегда нужны цепи: ужас — самый верный страж, страдание — самая надёжная клетка. Невинность Хидэко отнимают через глаза. Сюнга, что иллюстрируют тексты, по которым старик предпочитает исправлять её дикцию, вызывающе откровенны. В соитии не остаётся таинства: оно разложено на неестественные позы, на безразличные выбеленные лица, на детализированные места соприкосновений. Среди сорванных покровов и спутанных одежд тело механически соединяется с телом, тело обладает телом. Тело подчиняет тело. Процесс кажется то смехотворным, то отвратительным, то пугающим. Словно ещё одна форма несвободы, цепь, что ложится поперёк шеи. Невинность Хидэко отнимают через уши. Порок просачивается через вечерние чтения, отголоски которых содержат нечто глубоко неправильное — голос тёти то опадает, будто вишневый лепесток, пойманный ветром, то вздымается, словно жалобный всхлип или стон безнадёжной муки. Словами старика, как иглами, чьи острия испили яда, увечит разум, искусно и медленно. Он единожды упоминает, что боль обнажает красоту, делает честнее и чище. Суть многих женщин — иллюзия и притворство, ложь и мнимое непокорство, которое разорвать проще, чем лист рисовой бумаги. Под веером низменных женских уловок — утива-э плохого качества — всегда тяга к подчинению, к сильному мужчине, способному брать всё, что пожелает. Излишнюю строптивость легко укротить в подвале, заставив молить даже не о прощении, но об избавлении от бремени жизни. Цветение вишни теперь навсегда связано в памяти Хидэко с бледным мертвым телом в окружении лепестков, со смертью. Невинность Хидэко отнимают через язык. Она — марионетка в плену церемониальных одежд, каракури-нингё с ограниченным набором умений, призванная ласкать взор выверенной японской красотой, подобной распустившимся пионам, что робко раскрывали лепестки под кистью Ито Дзякутю. Призванная услаждать слух — словами, оживлёнными распалённым воображением. Хидэко внешне холодна, как Юкки-онна. Мятежные её порывы погребены под увядшими цветами вишни, но голос её льётся чистым звуком ручья, шелестом трав, шорохом падающих одежд, сладострастными стонами, что нарастают, прерываются на пике и затихают. И в волнующем завершении отзываются сокровенными обещаниями, сулящими большее наслаждение, ритмами плоти, песнопениями экстаза, рождённого ударами плети, и последними вздохами. Удовольствия плоти разнообразны и в то же время столь скучны в своей однотипной механике. Хидэко пресыщена. Всем, даже омерзением. Похотливые взгляды, оглаживающие лицо, не ломают доспех беспристрастности: она знает, что мысленно все слушатели давно раздели её. Но их интерес безлик, как само естество их вожделения. Оби Хидэко завязан спереди, как у юдзё, чтобы легко было самостоятельно справиться с узлом, сбросить роскошное кимоно, а после вновь вернуть иллюзорную благопристойность, тусклый мираж загадки. Юдзё издавна звали жёнами на день. Хидэко же многоликий морок на несколько мгновений, навеянный сигаретным дымом и жаждой женского тела. Владеть им в этот миг словно обзавестись дорогой изысканной вещицей. Она — серебристая гладь зеркала, поддёрнутая мягким сероватым туманом, которая отражает лишь чужие страсти во всей полноте, сосредоточенности на сиюминутном удовлетворении. Амальгама не смеет жаждать. Хидэко не уверена желает ли она любви, если любовь столь плотно переплетена с плотью, с необходимостью подчиняться, отдавать. Сук Хи доказывает обратное. Её прикосновения ласковее, чем тёплый весенний ветер, играющий распущенными волосами, когда она, томительно замерев на секунду, приникает губами к губам Хидэко. Поцелуй подобен глотку умэсю — обжигает поначалу, но после разливается сладостью, пьянит, вынуждает желать большего. Быть ближе, тело к телу — не в стремлении подчинить, но в порыве трепетать добровольно, словно натянутая струна сямисэна, возвращать каждую ласку, благодарно и горячо. Разум Хидэко переполнен пустыми развратными историями, напитан их застоявшимся мраком. Однако её никто никогда не касался. Не касался так. Рядом с Сук Хи разум её разлетается бабочками, свободные крылья которых никогда не сможет пронзить ни одна отравленная игла старика. Прикосновения Сук Хи яростнее, чем буря, срывающая черепицу с крыш, твёрже, чем сталь, которой суждено в горниле переродиться в катану, когда она удерживает Хидэко, не позволяя петле захлестнуть шею окончательно. Смерть от удушья противна: лицо синеет, словно гнилой плод, язык распухает и свешивается из раззявленного рта, по ногам стекают нечистоты. Подобное нельзя вожделеть, на подобное никто не посмотрит с голодной, маслянисто-чёрной, как смола, похотью. К лучшему, успевает подумать Хидэко, когда отпускает ветвь, почти легко, почти мстительно. Но падает в руки Сук Хи. В те самые руки, что распускали шнуровку её корсета, ненавязчиво скользя костяшками по обнажённой коже, — момент сладостно-тягучий, застывающий сахарным кристаллом. В те самые руки, что утешали её: осторожно гладили по плечам и отгоняли печали, смахивали их, как прах, как тлен, как паутину, сплетённую стариком. В те самые руки, что не способны лгать, когда обманывает рот, когда слова собираются в невесомый затейливый орнамент фальши, а черты лица запоздало вторят этому нелепому представлению. В те самые руки, которые ломает дрожь непритворного ужаса. Маски сорваны. В глазах Сук Хи, широко распахнутых, тёмных, как таинственная летняя ночь, застывают мольба, слёзы и отражённое звёздное небо. — Я никогда вас не предам, госпожа, — решительно заявляет она, смахивая влагу с отяжёлевших ресниц, и тянется к Хидэко, к красному следу, отпечатавшемуся на шее. — Верите? И перехватывает её ладонь, торопливо целует прохладное запястье, исчерченное голубыми дельтами вен, острые утёсы костяшек, каждый палец, кажущийся особенно уязвимым, фарфоровым, в изменчивом сиянии луны. Губы Сук Хи — морская соль и трепетная искренность. Они больше не способны лгать. — Верю. — Хидэко склоняет голову к плечу Сук Хи. Ночь раскинулась над ними тысячей иссиня-чёрных крыльев, осыпанных мерцающими крупицами звёзд, что похожи на редкие драгоценности — прозрачно-голубоватые эвклазы. Рассеянная тьма, напоённая запахами смятых трав, позволяет отчётливее чувствовать близость, пусть и омрачённую остатками непрогоревшей неловкости. У лжи есть последствия. Но лишь через правду, через откровенность — опущено оружие, сброшены колючие покровы жестокой защиты, — возможно обрести будущее. Хидэко впервые столь алчно и самозабвенно жаждет жить. Не протянуть столько, сколько позволят планы старика, возжелавшего не только поработить её разум, но и присвоить тело, имя, наследство, а смотреть, гордо вскинув голову, в лицо каждому новому дню. Знать, что собственное существование — не досадное порождение злого рока, приведшее к смерти матери, но множество возможностей. Что её можно любить. Что она может любить — не застывать хладным трупом под ищущими ладонями, не обжигать морозным презрением в безжизненном взгляде. В японском языке существует три способа признаться в симпатии и только два — в любви. Язык далёких родных земель в памяти Хидэко опорочен гнусными извращениями, что заставлял читать на публику старик. И кажется, что последняя нить, связывающая с происхождением, оборвана. Однако Хидэко вспоминает особенности японского проявления чувств: слова значат ничтожно мало, унесённые ветром, памятью, временем, суть неизменно в поступках. Сук Хи удерживает Хидэко от падения, и это признание — «ваша жизнь имеет для меня значение». Она — негасимое пламя Дзигоку во взгляде, ярость, что смертельно прекрасна, — с полным самоотречением раздирает книги старика, полосует свитки ножом, заливает непристойные иллюстрации чернилами. Кажется, что её невозможно остановить, и её праведный гнев неприкрыто говорит — «я никому не позволю причинить вам боль». Сук Хи горячо отвечает на поцелуи Хидэко, обхватывает ладонью её затылок, путая волосы, стремится касаться. Кровь приливает к щекам, стук сердца подобен ударам в чангу, необходимость таиться от любопытных взоров лишь раздувает пламя страсти. Хидэко не видит в этом грязи, посягательств на собственную свободу: чистая обоюдность желаний преобразует слияние тел в слияние душ. Это тайнопись нежности — смелыми ласками по телу, лихорадочным шепотом бессвязных признаний по душе. Шифр, понятный лишь им двоим. Сук Хи притягивает Хидэко к себе раз за разом, и это безмолвное заявление — «вы так красивы, госпожа, что я теряю разум». План побега требует доверия. Сук Хи вверяет самое ценное, что у неё есть — свободу, — не опасаясь предательства. «Я хочу прожить с тобой всю свою жизнь», — говорят её объятия, крепкие и полные восторга воссоединения. Их ждут селадоновые земли Шанхая, раскинувшиеся под насыщенно-голубым небом. Воздух пахнет морем и безграничной свободой. Волны лениво бьются о борт, расходясь ажурной пеной — пронзительно-белой по бескрайней синеве. На линии горизонта небо впадает в море или море уходит вверх, бликуя переливами лазури. И кажется, что нет ни земли, ни времени, только это путешествие, только Сук Хи и Хидэко, символично отбросившие прошлое. Переплетённые пальцы. В каюте — переплетённые тела. Хидэко признаётся в любви Сук Хи на всех известных ей языках, всеми известными способами, выписывает своё признание на её теле. Сейчас для них поют колокольчики.