«Одиночество и эгоизм слишком важны, чтобы предавать их ради общества»
— Sylvia Plath, The Unabridged Journals of Sylvia Plath — July 1950-July 1953
☾
Глава 7. Я едва ли могу вынести эту тяжесть горячего желания. Дэхья уже растворилась в жарком полудне, наказав встретиться в таверне около трех часов. Вместе с ней пропали многозначительные взгляды и душный парфюм так же резво, какой была сама наемница, напавшая на нужный след. То, насколько взыграл в ней азарт, подгоняемый любопытством, становилось заметно невооруженным глазом. Мужчина лишь сказал, что ему нужно сменить домашнюю одежду, как Дэхья нетерпеливо вскочила на ноги, прищелкнув каблуками о пол, и тут же улетучилась из его гостиной. Она сказала: «надеюсь, ты знаешь что тебе следует сделать. И приди в себя — сейчас с тобой невозможно разговаривать о работе.» Хайтам успел только рассерженно фыркнуть, прежде чем дверь громогласно хлопнула о порог. Но Дэхья была права: стоило браться за дело ради первых результатов. Падисара вновь хищно отвоевала ароматы дома, царицей окутав все вокруг. Казалось, она ласкала осязание, звуча приглушенно, но услышав ее — ты больше не замечал ничего другого. Но сейчас она создавала не домашнюю — напряженную атмосферу. Хайтам чувствовал ее даже на своей одежде, в которой проводил время вовне этих комнат, архонтовы духи пропитали все в жизни мужчины. Не смывались водой, под которой аль-Хайтам сейчас стоял, прогоняя сонную и кофейную муть, пот после нервной ночи с тела и в идеале — сотни мыслей из головы. Но он понимал отчего был так зол чувствовать их. Раньше парфюм Кавеха был шлейфом подле, а сейчас он знал его на вкус. Он знал насколько чувствителен рот Кавеха, раскрывающийся шире от одного касания, лишь чтобы уйти от него. Он знал как ощущается дрожь под рукой, которой он удерживал его затылок — потому что эти губы, этот рот будоражил даже легкий контакт. Он знал, что если пощекотать кончиком языка нёбо, то голова Кавеха запрокинется, и если ее остановить, не давая отстраниться, его беззвучные вздохи прервут попытки остаться спокойным. Это было практически насилием: Хайтам понимал, что выбил почву Кавеху из-под ног своим поступком, что тот не оттолкнул бы его, потому что он перегрузил его сенсорные ощущения длительным наглым поведением, поцелуем и властными пальцами на шее. Кавех молчал, но его тело практически стонало в руках мужчины. Но он не был согласен, он не хотел происходящего. Хайтам унизил его тем вечером так, как не смог бы никто иной — возведя в абсолют и обнажив донельзя. И лишь сам архитектор полагал, что был презираем во все эти моменты. Аль-Хайтам оказался восхищен, раскален от своей ревности. И жаден на столько же. Мутное зеленое стекло, отделяющее душ от остальной ванной комнаты, запотело, увитое по краю стеблем неприхотливого и любящего влагу растения. Капли воды разбивались о мужскую фигуру, оседая на резных листьях. Вода казалась прохладной, насколько она могла быть такой в климате Сумеру, но не очищала подверженные жару видений разум и кожу. Они слишком хорошо помнили. Мужчина прислонил пылающий лоб к перегородке, закрывая глаза. Как он мог похоронить этот жар так глубоко, не показывая свету и не давая ему названия? Проклятые запахи. — Ты всегда пахнешь мылом на травах. Кавех останавливается совсем рядом, ведя взглядом куда-то вдоль обнаженной шеи, вслед за каплей воды, что сорвалась с намокших серых волос. Они стоят друг подле друга, и архитектор так очевидно пьян, распахивая рот в глубоком вдохе и чуть покачиваясь. Хайтам ловит его за шнуровку рубашки у боков, удержав в неосознанной заботе. После свежести воды, унесшей алкогольные пары и запах таверны, Кавех ощущается огненным цветком — благоухающим и отправляющим своим запахом в пекло. Его запах звучит как пот, въевшиеся в ткань, волосы и кожу масляные духи и резкий аромат сумерской настойки. Душит, но Хайтам все равно вдыхает, не чувствуя неприязни. И чуть просветлевшая голова вновь становится тяжелой. От Кавеха исходит лихорадочный жар, влезающий под остывшую под прохладой душа кожу. Хайтаму совсем не нравится его взгляд — тяжелый, с мутной поволокой. Кавех даже не смотрит на него, гипнотизируя влагу на ключицах. Не касается — лишь врывается в его пространство, заставляя осязать себя всем нутром. Он ничего не делал нарочно, чтобы ощущаться жалящей пощечиной — и в этом весь Кавех. Но этот взгляд. Если бы он увидел его у женщины, стоя перед ней в своем доме и не имея под халатом ничего, кроме идущей мурашками кожи. Если бы это сделалось так, то она бы уже оказалась обнаженной, пока он слизывал с ее горькой кожи этот роскошный аромат. Они не дошли бы до кровати — он бы взял ее на этом низком столе, целуя и кусая плечи. Он бы не оставил ни одного живого места на такой шее, пожирая этот запах и делая его своим на время. Если бы. — Не разбей свой нос о ванну, когда пойдешь туда. Последняя бутылка вина, которую ты выпросил, была лишней, не так ли? — ему хотелось прохлады, поэтому Хайтам нашел в себе силы скоординировать собственное воображение и сопоставить его с реальностью. В которой Кавех уже шел мимо него, бубня под нос что-то свое. Выглядел он безмятежным. Как и должно было быть. А теперь он узнал не только каков этот аромат на вкус, но и осязал чужой. Не было нужны пробовать разницу, чтобы понимать чья сладость примешивается к терпким и тяжелым запахам Кавеха. Тот не принял душ и стоял перед ним в новой рубашке, но не коже. Хайтам чувствовал пот, масла и концентрат падисары, кислую примесь слюны — своей и чужой — на шее. Широкий мазок языка собрал тогда всю эту горечь; яростно желая проглотить и хотеть сплюнуть, аль-Хайтам в своем безумстве почувствовал даже отголосок соляного привкуса спермы. Бешено бьющаяся жилка пульсировала под человеческим клыком, неспособным прокусить. Это было единственным, что останавливало от жажды содрать этот меченый чужаком кусок кожи. Еще был разум, умоляющий ласкать трепетное тело. Как ему этого хотелось. Реальность проступала как поднятая из толщи воды со дна. Он осознал себя только когда жар внизу живота опустился до немеющих ног. Мужчина сипло выдохнул, врезаясь в ребристое стекло сильнее. Ему стоило бы поторопиться. Но Дэхья была права — в таком состоянии не приходилось думать о делах. Но думать о них и не хотелось. И о ней. Ни о чем за пределами своего мира. Аль-Хайтам любил усмирять себя же, свои лень, низменные желания, сердце и чувства, но этого должно было быть в меру. Еще больше ему нравилось себе потакать, имея на это полное право. Представлять снова и снова эти искусанные губы меж своих становилось чем-то волнительным и жалящим одновременно. Этого не было ночью, но можно было додумать отдачу, ответное желание, представить, что горячий язык сталкивается с твоим у кромки губ, сплетаясь. Как Кавех снова дрожит, но уже от желания не только уйти от ласк, но и податься навстречу. Слышать шумные вздохи, как ткань шуршит от жадных прикосновений, обнажая. Как Кавех звучит. Как он умеет звучать. Властно и хрипло. Срывая стон в рык. Как же это красиво. Хайтам слышал это. Когда Кавех был не с ним. Хайтам вздрагивает, выдыхая через раскрытые губы. В своем раскрошившимся от этой мысли забытьи звучат отголоски звучного стона удовольствия. Которое доставил не он. Кавеху было плохо с ним. Сознательно он не хотел аль-Хайтама так же, как хотело его тело. И уже знакомая собственническая злость поднимается из недр, окатывая его волной. Мужчина злится на себя, корит в каком-то стыдливом первобытном припадке, не узнавая и так бестолково распалив свой гнев. Его тело напряжено, окутывая пламенем всё от кожи до переплетения вен под ней. Хайтам ощутимо проводит онемевшей вслед за ногами рукой вдоль члена, позволяя себе чувствовать весь этот калейдоскоп прямиком из Бездны. Прикосновения кажутся чужими из-за временного нарушения кровообращения, он напрягает сжатую челюсть, перемещая ладонь на тяжелые яйца и оттягивая их. Выдох тяжелее предыдущих паром оседает на стекле. Аль-Хайтам почти усмехается от того, насколько течет. Вода обмывает лишь согнутую спину, а смещая руку и подставляя ее согнутой под уже покрасневший лоб, он и вовсе закрывает себя от нее. Пальцы, липкие и влажные, пережимают основание, чтобы с оттяжкой провести вдоль всей длины члена, сбивая с головки выступающую каплю и размазывая ее. Нестерпимо жжется внутри, грубо касаясь себя, он старается сбить это, переключить на другие мучительные ощущения. Но самым мучительным все еще является воспоминание разрушенного Кавеха, которого он мучал своими словами, губами, пальцами. Движения руки пока медленные, но все еще ощутимые. Хочется сжать до полной тесноты, чтобы трудно было двигаться, но этот побег вслед за фантазиями раззадорит не только боль. Хайтам не знал как обращаться с мужчинами, никогда и не думал об этом, даже если видел красные губы Кавеха в студенчестве — его это не волновало. С кем тот проводит ночи, кого целует, с кем становится опытным. Он никогда не обсуждал отношения, та короткая влюбленность в Шакти, невозможность коснуться ее руками и грязными мыслями не принесла подобных разговоров. А сам аль-Хайтам не задавал никому вопросов, предпочитая познавать самостоятельно. Единственную откровенность позволил себе когда-то дед, смерив внука знающим взглядом. Тогда Хайтам был по-юношески спесив, и поэтому те слова хоть и запомнились, но были восприняты в штыки. — Никогда не полюблю так, как ты. — Полюбишь, — с усмешкой сказал Мурад, — навсегда и так сильно, что больше ничто не будет способно утешить тебя, кроме твоей любви. Но это не было никакой любовью — это дикое желание чувствовать другого всем телом, ощущать идеальность, с которой чужое подходило твоему. Вряд ли Хайтам вообще умел любить, если все важные люди равнодушно покидали его. Никакого смысла. Те вещи, которые можно было познать и ощутить, оставались иным, незыблемым и подтвержденным разумом. Он был долгожданным ребенком, но родители предпочли его — важному эксперименту, который оказался последним в их жизни. Они знали, что исследование опасно, они знали, что дома был их сын. Стоило ли говорить о аль-Мураде, к которому надлежало обращаться только по академическому званию или безликим «господин»? Справедливо будет отметить, что аль-Хайтам не почувствовал ничего, когда время деда подошло к концу. Бабушка перед смертью не помнила даже его имени. Архитектор уже потом осторожно подобрал слова, сказав задумчиво и ломко: — Я… наверное бы тоже предпочел забыть самого себя, лишь бы не ощутить каково это, когда смерть забирает воплощение твоей любви. Сам же Кавех устал слушать, выбрал сорваться в неизвестность, из которой едва выпутался, но не пережить разговора с ним. Хайтам никого не винил. Он знал, что был недостаточно хорош, достаточно — сложен, но это все еще был он, а поэтому все же крупицы логики помогали не принимать вещи, которые просто случались в человеческих жизнях, на свой счет. Как можно меньше думать о них. Сейчас, в светлой ванной комнате все потеряло свой смысл и очертания. Болезненное напряжение в паху и нечеткие картинки перед внутренним взором заставляли руку дрожать, сбивая её ритм в неровный. Злость превратилась в мрачную тоску по неизвестному, оттягивая момент разрядки. Напряженное тело едва могло разогнуться, все больше Хайтам чувствовал отчаянье, чем удовлетворение, мелко содрогаясь. Вместе с заливающей глаза чернотой он все отчетливей представлял руки Кавеха на своих плечах, это бессмысленно, потому что он сам бы удерживал его, не давая отстраниться. Но пусть эти руки с шершавыми мозолями на длинных пальцах будут как можно ближе к нему. Пусть Кавех ведет себя как хочет: властно или наоборот податливо, притираясь к его бедрам. Может оттолкнуть, меняя их местами, чтобы прижать к столешнице, придавить в ответ своим большим, но изящным телом. Может разрешить вжаться в себя сзади, пока Хайтам терзает его шею, покусывая загривок и пробираясь ладонями под одежду. Изгибается, стонет. Мужчина как воочию слышит этот стон, тягучий и полный наслаждения. Что-то не отпускает его в этом звуке, он бы так хотел, чтобы Кавех не переставал звучать ни на миг. Чтобы своими звуками и сбитым дыханием рассказал о том, как ему хорошо. Чтобы ими показал что и как ему нравится. Хайтам глухо рычит, вбиваясь в кулак, пока его бедра беспорядочно дрожат от ощущений и глубоких фрикций. Недостаточно глубоких. Хотелось тогда сорвать все с желанного мужчины, распахнуть эти стройные ноги и войти. Чтобы Кавех научил как это делать, научил делать себе хорошо. Он был бы прилежен в этом. Кавех получил бы то, чего так давно хотел — покорность Хайтама. Он бы говорил только то, что Кавех хочет услышать, что хочет с ним сделать. Он бы заставил его увидеть каким сладким и жестким мог быть их секс, поставил перед любым зеркалом просто чтобы показать как хорошо смотрится картина, когда его член был бы в нем, как хорошо он бы вошел. Аль-Хайтам не дал бы ни одной возможности скрыться от этого вида и уйти от своих прикосновений, и Кавех понял каким разбитым мог выглядеть в руках Хайтама, не ощущая на себе вреда, пока в нем двигаются глубоко и сильно внутри, попадая в нужное место. Жаль, что Хайтам не знает ровным счетом ничего, кроме вкуса чужих губ и раскаленной кожи. Но этого выматывающе много и хватает для собственного короткого стона, дергающегося члена и того, чтобы испачкать стекло перед собой. По телу распространяется покалывание и тяжелый свинец заменяет кровь в конечностях. Он скользит ладонями вниз по стеклу, голова легка. И наступает временное затишье.☾
Рука сняла второй ключ как заведено. Аль-Хайтам даже не взглянул на стену с витым крючком, который Кавех специально разыскал среди сокровищ базара. Привычным жестом палец захватывал оба кольца, свисай они вместе. Львенок все так же скалился. И вместо того, чтобы опустить его в карман, Хайтам возвращает на крючок. Пустота звенящей вуалью накрыла дом за спиной. Он не был суеверен, но гнетущая атмосфера напоминала звуковой фантом, частый гость выдумок и старых легенд. Кормилицы и ведающие женщины любили рассказывать их детям, пугая пустыней, в которой всегда было немало опасностей. Его бабушке больше приходились по нраву художественные повести, но и она рассказывала о черном мираже, который манил к себе путников, путая разнообразными звуками. В один раз это мог быть зовущий ребенок, в другой — надвигающийся волной тревожный звон, что заставлял скорее покинуть место. Было легко представить, что тени за спиной оживают и начинают издавать шум, впрочем, это было бы не менее глупым, чем само предание. Видимо, он настолько привык к постоянному шуму, если архитектор не выходил из дома и не отправлялся на заказ, что его отсутствие ощущалось сквозняком. Никто из них не старался попадаться другому на глаза, но были привычки, так внезапно укоренившиеся в жизни двух соседей. К примеру, аль-Хайтам всегда ожидал, что к его приходу Кавех высунется только через нарочито отмеренное время из комнаты, смерив нечитаемым взглядом. Архитектор любил вредничать на тщательно выдуманную тему, пока Хайтам переодевался после работы, смывая пыль с лица или перенося купленную еду на кухню. Кавех въедливо рассказывал или выговаривал ему что-то, следуя по пятам, и искать зерно истины и логики в его словах было бесполезно. Он выпрашивал внимание как кот, оставшийся в одиночестве, в порыве любви шипящий на своего человека. Это ворчание стало таким же одомашненным, как и сам сожитель, его стянутые лентой волосы, покрытые пятнами грифеля руки, привычный жест, когда он разливал настоявшийся чай в подготовленные чашки. Кавех всем видом показывал независимость, но аль-Хайтам знал, что его ждали. Чай всегда был горячим, а ужин — неторопливо поспевающим. Спроси напрямую — и чай бы оказался у него на лице, но это было очевидно — они оба отвыкли от одиночества за короткий срок. Вслед за традиционным ворчанием Кавех переключался на важные ему новости и тотчас вываливал все, что могло произойти за долгий день, мог показать новую безделушку для дома и символически спросить куда ее можно поставить. Ставил их он всегда в принципиально противоположное ответу Хайтама место. Воспоминания об этом вновь подняли что-то, раздраженное уходом сожителя, внутри. Бросив презрительный взгляд на гостиную, будто она была корнем бед, аль-Хайтам подумал, накапав ядом и убедив самого себя в этой мысли: «Да куда же еще ему идти. Чуть подождать — и вернется сам». И закрыл за собой дверь. Улицы Сумеру в нижних районах всегда были наполнены шумными толпами. Гомон смешивался с ароматом близкого рынка и товаров, пришедших на кораблях. Мальчишки перечеркивали объявления на доске, пока их не видела стража, у богатой горожанки глухо тявкала песчаная лисица на руках, прижимая огромные уши к маленькой голове. Мимо протиснулся юноша, стремящийся успеть за юркой фигурой отца, поучающего его на ходу. Вид у него был понурый — ценные указания явно сыпались на его голову уже долгое время. Пропустив их, Хайтам шел дальше по витому спуску, ближе к подножию Великого Древа. Погода стояла ясная и безветренная, солнце нагревало камень, отчего хотелось держаться поближе к тени. Многоуровневый город удачно скрывал своих жителей от палящего светила, а широкие ветви дерева оберегали от любой непогоды, будь то раскаленный день или тропическая сырость в сезон дождей. Он направлялся в место, куда задумал попасть еще когда Люмин только обмолвилась о невнятных записях. Иероглифика династии Дешрета была расшифрована плохо по разным причинам, основной из которых считалась сложность получения древней информации и разнообразие самих иероглифов. Хайтам не кривил душой, говоря Дэхье, что начертание одного символа могло различаться в зависимости от многих факторов: региона, верования, иногда даже личных предпочтений недобросовестного писца или каменщика. Дело усложнялось тем, что совсем малое количество письмен дублировалось на других языках, а носителей знаний и вовсе уже не осталось. Доскональный перевод имела лишь часть фразы из церемонного приветствия, и то потому, что требовалась для иностранных делегаций. В последующих веках устная речь и письмо видоизменялись, упрощались и переходили под влияние лингвистических особенностей чужого языка. Событие, которое повлекло за собой падение цивилизации, оставило еще меньше возможностей изучить эпоху Дешрета. Многочисленные храмы и гробницы манили к себе исследователей и энтузиастов, практически любая доступная стела была перерисована во множество учебников, снабжаясь примерным переводом своего сюжета. Но дословно переложить все многообразие и образность древнего языка пока никто не смог. Формальный и декоративный характер иероглифов — иногда в Академии их называли рунами — обусловил то, что они использовались в основном для монументальных надписей и записей священных текстов. Для ежедневных административных и деловых документов и для переписки существовало более простое скорописное письмо. Свитки и папирусы, что достал Тирзад, как и многие из письменных источников, часто оказывались написаны на древнесумерском, не имеющем серьезных отличий даже для обывателя от нынешнего языка. Знание древнесумерского позволяло делать вполне достоверные гипотезы о значении рисуночных слоговых письмен и их расположении в тексте. Но не без искажений переводить идеограммы, из которых состоят иероглифы — язык королей и богов, из простых смертных им владели лишь жрецы и поколения семей-духовников. На данный момент количество известных символов уже превышало шесть тысяч. Из более распространенного было доподлинно известно, что Дешрет обозначался символом солнца и сокола, иногда — ока, самостоятельного или заключенного в треугольник, обращенный вершиной вверх, что являлся символом огненного мужского начала. Криптологией Хайтам не владел, в основном полагаясь на составленные словари, а криптологов, к которым можно было бы обратиться за помощью, пока не прикинул. Одним из вариантов был мастер с его же факультета, почтенный старец, давно лишенный желания не только преподавать, но и участвовать в идеологических распрях касательно пустынного наследия. Но сейчас он надеялся справиться собственными силами, направляясь в особое место. Это место было тайной библиотекой, в которой хранилось множество книг и старых рукописей прямо под носом Академии. Сколько на самом деле здесь запрещенной литературы — оставалось загадкой, и владельцы этого места оберегали ее ревностно. Не раз пришедшие сюда с проверкой стражники или матры уходили ни с чем, ведь вместо неугодных Академии книг на страницах оказывались либо безобидные рецепты плова, либо учебники математики начальных классов. О ней знали все, кому нужно было это знание, и проходили мимо безразличные к нему. — Аль-Хайтам, — белозубо улыбается с легким поклоном молодой мужчина, восседающий за деревянным прилавком. В глубине помещения среди диковинных цветастых ламп дымились благовония, окутывая темное пространство. Множество резных книжных полок начинаются сразу у входа и теряются во мраке, подсвеченном то тут, то там одинокими светильниками под потолком. — Пуруш-джи, — кратко приветствует одного из хозяев библиотеки Хайтам, складывая ладони у груди. Ему мягко продолжают улыбаться, не произнося больше ни слова. Молчаливость Пуруша невесомая, как вуаль — ее легко отодвинуть в сторону, раскрывая сокрытое, и так же ненавязчиво она ощущается. Задай вопрос — ответят, но пока намерения у тебя остаются благими относительно этого места, вряд ли станут беспокоить. Он следует вглубь, зная где стоят нужные ему книги и что за ним не последуют. Одна из ног Пуруша была тоньше другой и неестественно вывернута, обычно он сидел на своем кресле, односложно привечая редких гостей. В отличие от своей сестры, что оказывалась рядом в неожиданный момент, он был незыблем во многих вещах и казался наслаждающимся этой жизнью. Его улыбка всегда была искренней, а глаза — цепкими и мудрыми. Сколько Хайтам себя помнил — брат с сестрой не постарели ни на миг, и в юношестве его это знатно завлекло, а сейчас он бы сказал, что не все ответы подвластны человеческому разуму, каким бы пытливым тот ни был. Рука аккуратно и цепко ухватила знакомый корешок зеленого рунического словаря, раскрывая на указателе. Ворон — одиночество, горечь, траур, место между жизнью и смертью. Знак, похожий на крюк — тирания, возмездие. Ворота — сновидение, граница между мирами. Кошка — проклятие? Падисара — любовь? Сердце? Луна? Камень был безжалостно изломан, и это не считая других видимых символов, нуждающихся в переводе. Словарь не подходил для расшифровки, длительные сопоставления похожих символов в разных письменах так же давали смутное представление о смысле. Разные столетия — подчас разное значение. Разное. Хайтам убирает на место словарь. Если бы они знали хотя бы примерную дату возведения того места, похожего на храм, можно было бы взять за основу письменные источники того периода. Но ничто не подсказывало. Возможно, будь Хайтам знаком с архитектурными особенностями… Он скрипнул зубами, насильно прогоняя образ Кавеха из головы. Даже если так, по осколку статуи и обтесанной песками и временем наглухо двери на подъеме едва ли что-то можно было понять. Упрощенный грузный монумент принадлежал либо Дешрету, либо высокопоставленному человеку, восседающему на троне, и был практически типовым, а дверь украшали все те же полустертые иероглифы. Искать еще и специалиста по древностям? Слишком много людей, излишне большое исследование. Аль-Хайтам не стал бы спорить с утверждением, что интересная задача перекрыла многие неудобства от просьбы Люмин, да и возможность продвинуться в изучении цивилизации Алого Короля, более того — не изученной даже наполовину письменности была крайне заманчива. Честолюбие еще не покинуло его окончательно. В совместной работе с Кавехом им пришлось изучать что-то подобное, но куда больше времени и внимания было отдано архитектуре и ее символике, практическому применению. Хайтам вычленил из крупиц информации суть — Дешрет присутствовал, но был явно не центральной фигурой, храм или усыпальница — кто знает чем было то место — не принадлежали ему. Никакого утилитарного назначения, никакой помпезности в отделке, практически никакой исторической ценности за исключением загадки самого места. Или он мог ошибаться, не видя главного под самым носом. И эта странная фигура иноземца в черно-желтых одеждах. В то время как пустынные жители традиционно изображались синими или красными цветами. Хайтам осматривает полки, на которых неровными стопками лежат свитки в перемешку с книгами. Затхлый запах старой бумаги перебивается благовониями и деревом. В этом месте холодно, не взирая на любую жару вовне, температура тут опускается низко настолько, что могут зябнуть руки. — Сфинкс говорит: разгадай мою загадку или будешь повержен. Так же относится к нам и история, повторяясь раз за разом, скрывая свои загадки в глубине веков, и в этих песках времени мы продолжаем вязнуть с надеждой найти ответы. Безликий голос раздается за спиной мужчины, не уловившего ни звука о приближении живого существа. Вторая хозяйка появляется как всегда бесшумно, тенью вырастая позади. — Госпожа, — он приветствует и ее, темноволосую и сумеречную, что взирала на него своими слепыми черными глазами. Пракрити безразлична ко всему, словно была знакома не одну сотню лет с любым живым или бездушным творением, она молчала или говорила те вещи, в которые необходимо было вслушиваться, если ты не мог найти решение. Это аль-Хайтам приметил давно. Пракрити указывает ему на свиток, почерневший с двух концов будто от пламени, и добавляет: — В жизни есть ловушки: власть, пустыня, удача и любовь. Берегись их, особенно когда они манят тебя к себе. Она исчезает так же, как и появилась — не позволяя заметить свои движения. Холод крадется по коже мужчины. Иррационально ему кажется опасным ее предостережение. То же писала ему Шакти в своем письме. Аль-Хайтам касается хрупкой бумаги. Этот свиток переписан современным языком, специально состаренным, чтобы передать дух древних времен. Обычно таким способом рассказывали сказки и легенды. Ничего особенного в нем нет — это не исторический документ. На желтой бумаге чернеют слова «об Алом Короле и Лунной Царице». Шурша, свиток раскрывается. Внизу, после вязи букв, выведена блеклая от времени, но все еще изящная падисара.