«Неслышный и неторопливый, Так странно плавен шаг ее, Назвать нельзя ее красивой, Но в ней все счастие мое.»
— Николай Гумилев «Она»
☾
Глава 6. Теперь мне не кажется странностью твое закрытое сердце. Было бы справедливым отметить, что не только Кавех умел превращать моменты своей жизни во что-то крайне уморительное для других. Разница в том, что у Хайтама оно было редкостью, да и с возрастом он научился владеть собой куда лучше в любой из ситуаций. Но когда-то он влюбился. Присущая ему рациональность заставила подойти к данному обстоятельству с деловой точки зрения, но он тут же выявил брешь в подобном подходе. Потому что девушкам нужны были жесты чуть более очевидные рекомендации любимой книги или сухая оценка ее курсовой работы. Которую юный аль-Хайтам восхищенно читал всю ночь и любовался стройными доводами, глубоким анализом и просто выведенным ее рукой именем в уголке листа. Наверняка он был очевиден, впервые почувствовавший столь ощутимый поток эмоций, кружащий его как пустынный ветер мелкие песчинки, перекладывая их в барханы по своему велению. Его пристальный взгляд следовал за тонкой девичьей фигурой, укутанной в легкий традиционный наряд. Куда бы ни шла она — звенели браслеты на ее ноге и что-то искристо-чистое в сердце Хайтама. Сейчас ему было бы очевидно, что он перепутал восхищение и желание почувствовать что-то с влюбленностью, даже любовью. Но тогда казалось, короткий разговор с ней стоил всех звезд на небе, что она так боготворила. Ее звали Шакти, и недовольство от того, как влияло это имя на него когда-то, перекрывали все те юношеские тревоги и стремление понравиться. — Ты выглядишь по-дурацки, — вкрадчиво говорит ему Кавех, следуя по лестничному пролету вровень и задевая плечом. Аль-Хайтам невозмутимо смотрит вперед, степенно спускаясь, будто бы нет заинтересованного друга, бросающего на него подозрительные взгляды. — Все три недели ты появляешься в Академии, изводишь всех своим высокомерным видом, снарядил инспекцию с проверкой на кухни, якобы нормы питания снизились в этом году, потом надоумил студенческий совет увеличить количество потоковых лекций, ведь по твоим словам «настоящие ученые должны знать чуть больше лишь своей специальности». Но самое жуткое заключается в том, что ты спросил моего мнения об эпиграфе своей работы. Вряд ли ты собираешься очаровать мастера Хараави, так что спрошу прямо: кто еще любит мятно-фасолевый суп так сильно, что ради него ты поднял на уши поваров? — Никто, — равнодушно отсекает Хайтам, но Кавех уже прыгает вокруг него мячиком, выскользнувшим из рук ребенка, и не собираясь оставлять свое любопытство в угоду его покою. — Это я знаю, что ты не только дотошная язва всего учебного процесса, а ты уверен, что объект твоей симпатии вообще понимает, что ради него происходят такие старания? Аль-Хайтам останавливается, скептично оглядывая восторженное до невозможности лицо архитектора, который ухватил такую роскошную для него новость. Хайтаму не нужно догадываться о мыслях старшекурсника, он и так видит закушенную губу, чтобы рот не расплылся в широкой улыбке. Кавех не осуждает и не пытается насмехаться. Ему попросту интересно. Это же нормально для друзей? Хайтам не знает ответы на такие вопросы, поэтому просто решает довериться моменту и конкретному человеку. — Пожалуй, что не понимает. Кавех пританцовывает на месте, довольный своими блестящими выводами, что позволили ему метко попасть в цель. Победный танец забавляет Хайтама, на секунду он чувствует облегчение от возможности поделиться. — Кто она? — улыбается архитектор, при этом у него такое искреннее в своей радости выражение на худом мальчишечьем лице, что от неловкого и чуть смущенного смешка не удерживается и аль-Хайтам, потирая покрасневший лоб. Внимание оказалось приятным, а искреннее участие Кавеха отдавало теплом внутри. Значит, вот это и есть дружеская поддержка? — Шакти. — Любишь постарше? — незлобно поддевает Кавех. Хайтам фыркает и срывается с места, продолжая путь, пока Кавех заливается райской птицей над ухом, что почувствовала весну. Шакти была на том же курсе, что и Кавех, да более того — оба недурно ладили между собой. На деле так они и нашли общий язык в свое время: архитектор для курсового проекта выбрал планетарий, долго и кропотливо делая чертежи и визуализацию, для которых и понадобилась помощь Шакти, чтобы эстетика шла об руку с практичностью не только для случайного посетителя, но и ученого. Тогда Хайтам нашел их в учебной комнате, где его друг что-то хаотично черкал на огромном листе бумаги, в то время как девушка меланхолично покачивала туфлей на низком каблуке, цепляющейся за мысок ноги. Увидев новое лицо в комнате, она улыбнулась своей милой кроличьей улыбкой, у которой передние зубы были чуть длиннее остальных, и взглядом позвала к ним. Прошло совсем мало времени, прежде чем они уже втроем спорили о чем-то, где на все бескомпромиссные доводы Хайтама Шакти вдруг сочувственно сказала: «сатурн в одиннадцатом доме, да?» под коварный смешок Кавеха, что быстро перерос в такой же смех. — Не думал об этом. — А о том, что с ней сложнее, чем было бы с кем-либо еще? И речь не только о том, что за одно неверное слово в ее сторону я вызову тебя на словесный поединок, — разумеется, Кавех не мог перестать быть собой. Это бы означало, что ему нужно перестать понимать людей и — заботиться о близких. Он вновь углубляется в мысли. С ней хотелось быть другим, не таким резким и въедливым. Когда ее маленькие руки приветственно тянулись к его предплечью, едва касаясь, то он сам делался мягче. Ее имя говорило о властности, но кроме текучей нежности и тихого голоса в ней ничего не было, на первый взгляд. А уже на второй Хайтам и сам не осознавал, как подчинялся: замолкая и слушая, усмиряя шаг и следуя подле, запоминая мелочи и преподнося ей их. Был ли аль-Хайтам уверен? Как и всегда. Но все же в словах друга был смысл. Она напоминала ему ту, какой становилась бабушка рядом со своим мужем. И казалось, что только подобные — особенные — женщины способны усмирить любой холод и властность. Гордая соколица казалась ласковой голубкой, стоило ее руке оказаться в ладони любимого. В такие моменты ее улыбки Хайтам прощал деду многое. Была ли это затаенная обида, но его чувства к деду навсегда остались покрыты трещащей коркой льда, что приводил в чувство и обжигал одновременно. Потому что свою жену аль-Мурад любил, науку восхвалял, а все остальное желал покорить, если вообще обращал внимание. Седовласый высокий мужчина с едкими зелеными глазами и точками зрачков, чей голос гремел под сводами Академии, был не просто резок — он был жесток. Пожалуй, только такому человеку под силу было воспротивиться воле целой семьи, преподнеся свое сердце лишь единственной. Иногда казалось, что больше никто не владел даже самой малой его частью, уж наверняка этой любви не удостоились ни посторонние, ни дети. Ни тем более он, Хайтам. Юноша был крайне мал, чтобы иметь силы сформулировать и выдать словесную трактовку происходящего, но их хватало на выводы. И он прекрасно помнил ледяные глаза деда, когда тот при нем получил новость о гибели родителей Хайтама, повернулся к детскому растерянному лицу и крепко, до боли, схватив за плечо, веско оборонил: «не смей даже слезы уронить перед своей бабушкой, будто бы ей мало горя и без твоих глупостей.» Для семьи Хайтам всегда должен был соответствовать — и ему это удавалось. Он не воспринимал это с отторжением, наоборот, высокие стандарты сказывались на качестве: интеллекта, окружения, обстановки, самого себя, которого Хайтам привык ценить не просто за факт своего существования. Но в будущем, все же, прекрасно осознавал откуда взялось такое упорное желание вести тихую жизнь, без надзора и высоких стандартов ученого гения. Однако, его гений — результат в том числе наследственности, к которой он никогда бы не смог относиться с пренебрежением. В момент, когда тяжелая рука аль-Мурада опустилась на цыплячье мальчишеское плечо, способное сместить кости одним злым движением, аль-Хайтам подумал, что, должно быть так и выглядит слепая любовь к кому-то. Дед не запрещал ему чувствовать, но — проявлять эти чувства. Не только ему, но и самому себе ради своей любимой. Больше никто и ничто не имело такого же значения. Его, маленького, это тогда напугало, но и заставило смириться. Он коротко поклонился, выражая понимание. Что еще ему оставалось? До появления Кавеха это поведение было для него обыденным, как что-то само собой разумеющееся: уметь чувствовать, но стремиться схоронить внутри все личное. Хайтам однажды спросил себя: если бы у него появились дети, воспитывал ли он их так же, как воспитывали его. Закрыл глаза. В темноте в витражах памяти цветными стеклами выделялись отдельные воспоминания: сказки и поцелуи в лоб от бабушки, полузабытые колыбельная матери и ее запах, что окутывал его безопасностью и теплом, худощавая тетушка, угощающая его конфетами, которая весело пританцовывала при шаге. Были здесь и братья деда, что всегда пили крепкий кофе и пытались научить его не выплевывать долой сумерскую настойку. Они на правах старшинства выталкивали взашей Мурада, стоило тому явиться с поучениями, и продолжали задорно щелкать фигурками настольной игры, делясь историями своих экспедиций. Их было занятно слушать. «Не забывай о сердце, Хайтам. У мужчин нашей семьи суровый нрав, но любящее сердце.» — так сказала ему бабушка однажды, с печалью глядя на отпечаток жестокой руки на щеке внука. Он сидел перед ней с поджатыми губами, прямой и строгий уже в свои юные годы, не понимая, почему она переживает. Такие вещи случаются, если ты на них напрашиваешься. Это учит тебя быть умнее и изворотливее. В поступках деда было своего рода учение, пусть и выражалось оно радикально, но доходчиво. О нем можно было сказать что угодно, впрочем, справедливость была ему не чужда. Не было никакой нужды страдать из-за того, что тебе не хотели и не могли дать. Пустая трата времени. На его памяти первым мужчиной, который не прятал свое сердце, был Кавех. Остальные всегда откупались, выражая свои чувства. Временем, деньгами, вниманием, словами. У них всегда было что предложить взамен — это называлось надежностью. Кавех же умел отдавать себя, протягивать руку и заводить за свою спину. Хайтам будто пытался отучить его от этого, как неразумное дитя, про себя восхищаясь. Где-то очень глубоко и неявно, и все же отмечая это. Когда тот сказал ему, что Шакти — особый случай, аль-Хайтам понимал о чем эти слова, зато удивился отсутствию сомнения в голосе архитектора. Спросил тогда: — И не будешь говорить, что я не подхожу ей? Кавех вздохнул, упрямо заправляя растрепанные пряди волос под берет. Снова и снова, чтобы бестолково повторять этот жест бесчисленное количество раз за день. В юношестве его волосы спускались почти до поясницы, сплетенные в неаккуратную толстую косу. В моменты, когда он снимал студенческую мантию и оставался в своей белой рубашке, радостно растянувшись где-то на траве позади стен города, золотое облако окутывало долговязую фигуру. Кавех никогда не был этим доволен, порываясь усмирить свою гриву и обрезать, прерываемый только Шакти и отсутствием должной решимости. Хайтам смотрел на них со стороны, пока они возились среди цветочной буйной зелени, плетя венки, и Шакти вплетала в чужие светлые пряди стебли падисары. Архитектор что-то бормотал себе под нос, уперев локти в согнутые колени и крутил травинку в длинных пальцах. Чарующие фиолетовые лепестки короной возлежали на голове, рассыпаясь и на локоны, что неизменно появлялись после косы. Под палящим солнцем и среди изумрудной зелени золото его оттенков слепило и казалось чем-то неземным. От ресниц до светлой кожи Кавех светился, как мотылек, попавшись в луч фонаря. Чернобровая и смуглая Шакти всегда носилась с ним, как с куклой, любовно выряжая и любуясь. Она заметила пристальный взгляд Хайтама и обратила свои серые глаза на него, хитро вздергивая широкую красивую бровь. Он улыбнулся ей, а она — ему, поверх погруженного в себя друга, и все вокруг стало в сто крат ярче. — Не скажу. Хоть ты и ведешь себя как высокомерный ишак порой, неспособный сказать ласковое слово. — Ты назвал меня упрямым ослом? — возводит очи горе Хайтам. — Еще ответь, что я не прав, — фыркает Кавех, — правда странно, что ты усвоил только это из сказанного. — Помимо оскорблений ты делаешь мне комплимент между строк. Удивительное дело. — Я очень щедрый и справедливый человек, — приосанивается Кавех, важно надуваясь и почти пропуская ступеньку. — Ох! Мое мнение — один из немногих оплотов благоразумия. Да что же это?! Хайтам ловит его практически за шкирку, но берет слетает, а золотые волосы рассыпаются поверх зеленой мантии. Архитектор забавно повисает в воздухе, удерживаемый за плотную ткань как котёнок — мамой-кошкой, и вновь вздыхает. Его руки неторопливо находят талию Хайтама позади себя и бесцеремонно помогают восстановить равновесие с ее помощью, падая на этот раз уже в обратную сторону. — Оплот незыблемости, — Кавех с торжественным лицом стучит по уже практически стальным мышцам живота, заставляя их поджаться. Хайтам утомленно смотрит на забавляющегося юношу, все еще сжимая пальцами его воротник. Волосы поверх приятно греют руку, от них пахнет незнакомыми духами. Чуть распробовав, аль-Хайтам узнает падисары. — Еще один комплимент? — Я о-о-очень щедр сегодня. — Но не слишком благоразумен. Как и всегда. — А ты непоколебимо придирчив. Неизменно ядовит, — хитрая выжидающая улыбка. — Мы играем в синонимы? Здравый смысл покинул тебя вместе с почвой из-под ног? Как же он перед ним слаб. — Ты же лингвист — я лишь подражаю тебе, а ты как и всегда неизменно колок. — Предусмотрительно ли так выражаться с тем, кем будешь писать одну исследовательскую работу? — Неразрывен с сатирическим дискурсом при личностной оценке происходящего. — Это комплименты или оскорбления? — аль-Хайтам со вздохом поджимает губы и убирает руки, стараясь не дернуть пряди чужих волос. — Я выиграл, — смеется Кавех, все еще прижимаясь к нему. Отчего-то подобное действие вызывает желание вернуть ладонь, зарываясь в растрепанную гриву. Хайтаму кажется, что другу понравилось бы подобное. Он вообще производил впечатление человека, любящего ласку. Когда-то очень осторожный, сейчас спокойно прикасался к нему и слишком очевидно желал объятий. Но никогда не решался их попросить. Хайтаму внезапно стало очень любопытно. — Я еще смогу тебя удивить, — хмыкает он, осторожно кладя руку на острое плечо. Решительно, но все же без намерения спугнуть. — Практикуешься на мне, чтобы не задавить своими ручищами Шакти? — карминные глаза смешливо блестят, и вполне оправдано, что наглец вмиг раскусывает жест Хайтама. И тому ничего не остается, кроме как соединить пальцы в замок за спиной архитектора, нырнувшего в объятие с таким довольством, словно планировал его годами. Аль-Хайтам прикрывает глаза, задумчиво и въедливо погружаясь в свои ощущения. Пыль, искристо вспыхивая на солнце, отчетливо видна в россыпи света, падающего из раскрытых окон. Витая лестница астрономической башенки едва ли часто видела студентов днем, все часы ее посещения сдвигались на позднее время. Шакти и еще несколько любительниц астрологии использовали ее для своих занятий, и от того, что они делали в своем женском обществе, Хайтам был крайне далек. Иногда он сопровождал Кавеха, имеющего привычку относить им сладости после студенческих завтраков. И редкое присутствие друга в стенах Академии архитектор использовал только ради важных дел: и воровство («заимствование, Хайтам!») унылых десертов со столов обеденного зала в двойном объеме было наглядным примером. С лучистой улыбкой Кавех доставал сладкие трубочки с халвой и джалеби из потертой сумки, принимая несдержанные восторги девушек и их поцелуи в щеку. Аль-Хайтам стоял по своему обыкновению у двери молчаливой статуей, на которую внимание обращала лишь Шакти. Она в такие дни всегда подходила к нему, делано невозмутимо подпирающему дверной косяк. И пока она шла, делая свои маленькие аккуратные шаги, он впитывал ее силуэт в этом темном купольном зале с причудливыми механизмами и телескопами. Светлые глаза и одежда, темные волосы и смуглая кожа — контраст, прекраснее которого не было. Украшения на ее руках, ногах и даже тонкая цепочка от уха до носа — звенели, мелодично возвещая о ее присутствии. Шакти могла быть невозмутимой и отстраненной, не обращать на него взгляда вовсе, но когда она улыбалась и протягивала свои покрытые рисунками хны руки — он переставал дышать. Не мудрено, что архитектор заприметил эти удивительные перемены. Объятие возвращает его в реальность. Кавех жилистый и худой, но умещается в его руках с легкостью, не давая иных ощущений, кроме тепла и мягкости. От головы с золотистым водопадом волос невыносимо приятно пахнет новым парфюмом — томным и ярким, заставляя дышать им. Они соединились бы плечами вровень, однако свое лицо Кавех прячет на чужой груди, тихонько сопя, укутываясь в руки друга и его верхние одежды. Он явно получает удовольствие, но Хайтам чувствует что-то одинокое за жадностью до проявления тактильности и внимания. И в том, что первым отстраняется, нацепляя солнечную улыбку как убеждение. Что все в порядке? — Ей понравится, — резюмирует он и со вздохом ищет упавший берет. Душное пыльное лето в стенах Академии, эта глупая влюбленность и длинные золотые волосы Кавеха — вот что так хорошо запомнил Хайтам. После совместного исследования тот их отрезал так же легко, как разорвал свой экземпляр этой работы, о чем и не жалел. А вот аль-Хайтам, почему-то, вспоминал их. Шакти он так и не признался, не желая смущать и тревожить. Кавех еще долго разочарованно ворчал, наивно веря в юную любовь, но все же успокоился. Мог ли такой человек, как Хайтам, убедить кого-то в силе своих чувств и были ли они такими, чтобы перекрыть человеческие раны? Шакти всегда протягивала руку, но так и не касалась. Улыбалась, но никогда не смеялась. Могла писать вдумчивые исследовательские работы, раскрывая весь свой потенциал, но ее сердце оставалось запертым. Она знала, что с ней не так. И это знание было сильнее гения Хайтама, потому что не имело ничего общего с логикой и доводами разума. Однажды кто-то из студентов в праздничный день в общей радостной суматохе обхватил ее, пылко обнимая девушку, и успевая подкинуть в воздух свой берет. Гомон толпы стоял такой, что все голоса тонули в общем гуле. Ее крик растворился в нем, не слышимый никем. Если бы не Кавех, аль-Хайтам не придал бы значения резкому уходу тогда еще незнакомой студентки с праздника. Ему и самому слишком хотелось покинуть шумный людской поток, но внушительная фигура деда нависала своей тенью, напоминая о приличиях. В тот раз он рассеянно смотрел в одну сторону, лениво отслеживая юркие перемещения Кавеха в толпе. И когда тот кинулся за Шакти — заприметил. К тому времени все эмоции архитектора удавалось считывать даже если тот стоял к нему спиной. И коротко взглянув на поглощенного мероприятием Мурада, Хайтам, пятясь, заменил приоритеты. Он нашел их в дальней нише по тяжелому дыханию и ласковому бессмысленному воркованию Кавеха. Посиневшее от нехватки воздуха лицо девушки искажал ужас, похожий был и в глазах архитектора, но тот держался, лишь мельком взглянув на незваного гостя. — Сядь, — практически беззвучно приказал ему он, заставив опуститься рядом на холодный каменный пол. Шакти спрятала слезы за согнутыми коленями, а ее волосы закрыли всю ее сгорбленную дрожащую фигуру тяжелым занавесом. — Что произошло? — тихо спросил аль-Хайтам, не решаясь двинуться даже на миллиметр. В груди холодно и вязко расползлось волнение. Но Кавех только дернул плечами, упираясь ладонями рядом с девичьими стопами, не трогая их даже на самую малость, лишь даря ощущение тепла. Это было не самое лучшее знакомство, но другого у них не случилось. Шакти повезло иметь любящую семью и заботливого отца, что не чаял в ней души. Но порой судьбы суровы без рациональной на то причины. Что-то просто случается, вряд ли ведомое волей Богов. Она выросла в небольшом поселении недалеко от стен столицы, ребенком обожая окрестности и в свои шесть лет зная все укромные места местного тропического леса. Детям сложно привить чувство опасности и самосохранения, а ее воспитание было вовсе не железным, Шакти никогда не опасалась гнева родителей — ей было незачем. Наверное, не случись того, что произошло, ее вольная натура раскрылась бы с возрастом во всей красоте, а созвездие изумрудного квезаля — священной свободной птицы — стало бы завершающим штрихом. Зря ее просили не сновать вдали от хижины, пугая лихими незнакомцами. Ребенку все это казалось далеким и эфемерным. В те года по Сумеру промышляли торговцы людьми. Чаще всего они крали совсем маленьких девочек среди бедного населения, чье исчезновение осталось бы в большей мере незамеченным. Нередко семьи были большими, в отличии от достатка, и ценились в них скорее мальчики. Иногда родители и вовсе не говорили о пропаже дочерей — настолько удобным казалось такое положение дел. Но отец Шакти был старостой своей деревни, и дорожил своей семьей. Поиски начались практически сразу. Они с Кавехом так не узнали, как именно нашли похищенных детей, среди которых была Шакти, но на это ушли драгоценные недели. Хайтам заметил в последующем, что прикасалась она лишь к семье и едва ощутимо — к Кавеху, к себе не позволяя даже этой малости. В какой-то мере он сам был для нее комфортней прочих, не стремясь нарушить личное пространство ни при каком случае. И ему захотелось, чтобы так оно и оставалось — он не имел права «лечить» ее и нарушать покой. Шакти была и оставалась особенной девушкой его юности, но дело было в ее личности, а не прошлом. Раз в год они обменивались письмами — после выпуска из Академии она уехала в продолжительную экспедицию, путешествуя по Тейвату. Из одного послания он узнал, что она завела собаку: его грязная лапа осталась вечным отпечатком на светлой бумаге. Пса звали Кави, и когда аль-Хайтам передал эту информацию архитектору, тот очень долго умиленно улыбался, жмурясь, пока мужчина не сказал ему елейно: — Ты выглядишь по-дурацки.