«…тело, приговоренное, как будто пробуждается ото сна с тяжестью, вызванной забытыми снами.»
— Michael Ondaatje, The English Patient
☾
Глава 4. Лучше бы мне никогда не касаться тебя. Хайтам любил то чувство, которое появляется с женщинами. Стоило разуму стать настроенным на определений лад, что неизменно случалось рядом с правильными людьми, открытия не заставляли себя ждать. Женский взгляд словно видел дальше тех границ, что ты очерчивал, какие ты мог скрывать даже сам от себя. Удивительные. Общество умных женщин он порой любил так же, как некоторые книги, каким бы неожиданным не казалось это изречение от него. Некоторые знакомства не приводили никуда дальше любопытного диалога, но какие-то их них заканчивались последующим исследованием друг друга на тот короткий миг, когда этот эксперимент имел смысл для обоих. Это была редкость — поистине редкость, но тем ценнее она ощущалась. Умом, волей случая и прикосновениями. Женщины непокорны, непостижимы — так их описывали многие ученые мужи, почти всегда — поэты и прочие люди искусства, но Хайтам не видел особой тайны в простом желании довериться и прочувствовать каждый доступный им миг. Он всегда знал чего хотел, того же он искал среди людей, кто оставался подле него на любую из превратностей судьбы. Хотя не всегда он мог это назвать происками случая, скорее — закономерностью. Когда знакомство приводило к чему-то подобному — аль-Хайтам не вспоминал ни судьбу, ни Богов. Он прекрасно знал свое место, и оно вряд ли было под пристальным наблюдением чего-то свыше. Вопреки мнению, что складывалось о нем, сам мужчина знал себя точно так же — не взирая на досужие домыслы. Не позволяя никому и ничему делать выводы вместо него. Кто-то бы высказал то, что его рукам милее всего сухие страницы книг, но в мире множество прекрасных текстур. Касания — тоже своего рода исследование. Познание — всякое — интересовало его не меньше, чем любого другого, вся суть заключалась лишь в том, чтобы оно того стоило. Хайтам любил мягкость женского стана под своими пальцами, знал как коснуться, чтобы показать ей свое впечатление от нее же. Смешны те, кто утверждал лишь о девичьей нежности и хрупкости, видимо, это были те, кому никогда поистине не отдавались. Самый трепетный момент любого секса — видеть в глазах не то, что называется покорностью — покоряются деньгам, силе или любви, а сладкий миг доверия, становящийся началом того, после чего ночь не окажется проведенной впустую. Нет ничего хуже потраченного времени. Упущенного случая. Неправильных трактовок. Его не интересовали её сакральные глубины, не было смысла знать биографию. Но распахнутость, что шла дальше разведенных ног — заставляла себя гордиться. Собой и ею, учуявшей безопасность в его объятиях. Он прожил достаточно, чтобы понимать, насколько это ценно для любого, но в особенности — для женщин. Это означало особое удовольствие и для него, которое ему стремились доставить куда свободнее и с большей охотой. Позже они расходились навсегда, однако на той самой ноте, позволяющей даже после взаимодействовать с особой приязнью. Люди в большинстве своем не вызывали желания любопытствовать, но собственная жизнь, включающая человеческие связи и их оттенок — напротив. Как и практически любой мужчина он умел погружаться в тот мир, в котором скользящие ощущения отдавались где-то глубоко. Нечасто, но… Она могла быть любой рядом с ним конкретно в этот промежуток времени. Он бы сделал все ради удовольствия — общего, все, чтобы стало возможным забыть все, включая имена и условности. Порой это было необходимо, чтобы наутро стать собой. Все это было четко расчерчено, как каллиграфия. А то, что произошло сегодня — не подлежало оправданиям. Аль-Хайтам тихо лежал, спрятав лицо в прохладный шелк, облегающий подушку. Он осознал, что заигрался, запутался в собственных нитях, что он сплетал при разговорах и жизни с Кавехом. Все это — эмоции, разум, чувства, выводы, желания вместе умел учитывать архитектор, не он. Желая добиться чего-то одного, Хайтам неожиданно наивно упустил одну простую вещь: как бы хорошо Кавех не понимал его, сколько бы не знал, что стоит за его словами, теория погрешности и сама их вероятность всегда существовала. Это означало, что не разгадать его мотив: желание, мысль, настроение, предложение, было так же легко, как набрать сапоги песка в пустыне. Мужчина не хотел показать Кавеху свое пренебрежение, насмешку, никогда не желал унизить. Но все его действия и слова за последнее время говорили об обратном. Почему он посчитал, что на него откликнутся так же, как бывало до этого с другими? Почему решил, что они хотят одного и того же? Для чего вообще все это сделал? Может прав был Кавех, высвобождая свои чудачества и глупости, являя их миру? Если позволять им переодически влиять на твою жизнь, тогда они не становятся комом, погребающим собой в одночасье? То, что Хайтам свалял дурака, было очевидно и без вычислений. Даже не так. Он сделал больно человеку, о котором заботился. Мужчина вздохнул, с неудовольствием чувствуя то, как внутри противно тянет. Сердце давило, птицей стуча о ребра. Наверное хотело в ужасе покинуть эту клетку, не собираясь оставаться в таком глупом человеке. Так сказал бы кто-то вроде Кавеха, аль-Хайтам же с удовольствием вырвал бы орган и сам, не повлияй это фатально на его жизненные процессы. Разница между ними была очевидна и в этом: в первую очередь Хайтам давился собственными переживаниями, только следом понимая как себя чувствует Кавех. А архитектор в такие моменты, если вообще их допускал, думал вовсе не о личных проблемах. Но сегодня аль-Хайтам надеется, что его сожитель заботится только о себе. Сколько угодно проклинает на чем стоит свет бездушность и наглость Хайтама, но сделает все, чтобы сохранить себя. Видеть его раздавленным и униженным было неприятно. Кавех должен крутиться райской птицей, занимаясь своими делами, в которые входило присутствие аль-Хайтама и препирательства с ним же, звенеть своим голосом и украшениями в волосах, заставлять мужчину делать себе кофе, писать корявые списки покупок и с довольством хвалиться новыми крупными заказами. Не опускать глаза в пол, не выслушивать грязь, не чувствовать груз на своих плечах, который ему вовсе ни к чему. И никогда не опасаться Хайтама, не чувствовать себя задетым его высокомерием и словами. Однако, общаться с тем, кто обладает подобной восприимчивостью, было непросто. Аль-Хайтам искренне не понимал почему именно он мог разозлить или разбить былого друга парой фраз. Чувственность Кавеха все еще оставалось одной из слабостей, которой пользовались другие. Вместе с раздражением возник мимолетный ревностный вопрос: пользовался ли Амир, врывался ли так же в причудливый мир Кавеха, как нечто неуклюжее, чуждое, громоздкое, указывая каким ему быть? Для чего Хайтам пытался обернуть Кавеха в броню? Потому что знал, как больно тому может быть. Даже если это никогда не будет показано никому из людей. Кавех был тем, кто даже любые мелочи принимал близко к сердцу, одновременно с тем обыгрывая их так, как мог только он.☾
— Еще одно! — Хайтам отвлекся от книги, поднимая взгляд поверх нее на Кавеха, что изгибался кошкой, пытаясь что-то увидеть в настенное зеркало с помощью карманного. Красная накидка-шлейф небрежно брошена на кресле неподалеку, а плечо белой рубашки беззастенчиво спущено к талии, низко повисая из-за глубокого разреза на спине. Аль-Хайтам видел только его спину и острые локти, хотя архитектор так крутился, что и на них сосредоточиться было сложно. Он не стал ни о чем спрашивать, не обнаружив чего-то требующего внимания, и вернулся к тексту. — Хайтам, — заныл Кавех, — взгляни. — Если ты хочешь обратить внимание на то, что похудел из-за плохого питания и обращения, которыми я тебя морю, можешь сразу попрощаться с выделенным бюджетом на продукты. Так ты оправдаешь абсурдность этой жалобы, а я смогу лишить себя счастья ужинать таким количеством сладкого и мучного, на которое ты тратишь деньги. — Ты — подлец, — с оттенком драматизма заявил Кавех, внезапно оказываясь у него перед носом и убирая руку с книгой в сторону, — всегда знал об этом, но сейчас важно другое. У меня снова появилось пятно из-за солнца! Мужчина скептично оглядел светлую кожу спины с едва заметными веснушками и парой родинок на ней. На уровне его глаз была прикрытая золотистой гривой волос шея, поскольку Кавех нагло втиснулся на диван, практически ему на бедра, и сердито пыхтел себе под нос. Его мало что смущало в этой жизни, правда это он замечал чаще за Хайтамом, а не собой. — Мне пригрозить солнцу за то, что оно посмело коснуться тебя? — иронично спросил он. Уперев ладонь меж лопаток, аль-Хайтам попытался спихнуть верткого сожителя, но тот деловито остановил его. — И прикажи луне освещать мой путь во мраке. Ты что — на досуге читаешь романы? — Кавех обернулся, лукаво вперив взгляд на обложку книги. — Или романтизм все же не чужд даже такому ученому сухарю вроде тебя? — Никакие жанры не могут быть порицаемы, если… — он осекся, заметив восторженный огонек в карминных глазах. — Не важно. Чего ты хочешь от меня? — Не могу поверить, что ты и в самом деле любитель описания высоких чувств. Наверное, не так давно читаешь и еще не успел понабраться, да? Давай тогда вслух — чтобы наверняка. Хайтам едва удержался от желания закатить глаза на игривую поддевку, как будто кот небрежно придавил мышь лапой и еще не решил: это его обед или забава. — Помимо прочего, я нашел весьма увлекательным труд по таксидермии и полон энтузиазма опробовать несколько способов набивки чучел. После того, как иссушенную шкуру… — его занудный тон прервал нетерпеливый жест, золотые пряди пощекотали нос, пока их обладатель пытался нащупать что-то вдоль позвоночника. Одуряюще пахло падисарами. Это же надо так обливаться парфюмом. — К слову, о шкурках, — показательно миролюбиво ввернул Кавех, указывая пальцем себе за спину и обозначая место выше поясницы, где действительно темнело несколько коричневых пятен, — взгляни на мою и скажи насколько плохо дело. Эти слова и мягкие просящие интонации до того позабавили аль-Хайтама, что он беспрекословно обратил свой взгляд на то, куда показывал мужчина. Сощурившись, надавил ладонью, все еще лежащей на острых лопатках, заставляя наклониться вперед. Кавех нетерпеливо подчинился, подставляя кожу свету и ожидая вердикта. — Они светлые, но крупнее твоих обычных. — И не проходят, — вздохнул Кавех, поведя обнаженным плечом, — для пустыни этот наряд вообще не годится. — Покажись целителям? — Обычные солнечные пятна. Пустое. — кожа под рукой была теплой и шелковой. Рассеянно поглаживая ее кончиками пальцев, Хайтам обвел контур пятна с неровными краями. Если не здоровье волновало архитектора, то что? Эстетика? — Они не выглядят плохо, — попытался дать понять он, действительно не видя ничего из того, что могло бы испортить внешность Кавеха. — М-м, да пусть, а на что оно похоже? Всегда интереснее, если можно что-то вообразить. Как с облаками, знаешь? — Ты за этим меня спросил? — утомленно вздохнул аль-Хайтам, про себя даже не удивляясь этим чудачествам. Поведя плечами, Кавех сбросил его руку, вмиг возмущенно заведясь. — А как бы я сам его увидел? Это мое тело и оно имеет значение! — На птицу с клювом, — оборвал негодование Хайтам, — изогнутым. — Как орел? — снова закрутился на месте архитектор, беспрестанно задевая бедро мужчины. Хотелось надавить на узкую талию и заставить закончить нетерпеливые движения. — Больше похоже на сокола, — с усмешкой сказал Хайтам, убирая свои руки подальше и снова подхватывая книгу за корешок. — Может, ястреб, — упрямое возражение повеселило, — в конце концов, твоя фантазия оставляет желать лучшего. Нечего было и спрашивать. — В таком случае, попроси портного сшить тебе нормальный плащ, не то сокол превратится в курицу. — Лучше попроси солнце, чтобы перестало перегревать твою голову. Из каких книг ты перенимаешь свое дурное чувство юмора? — ворчливо вопросил Кавех, наконец слезая с дивана. Взгляд зацепился за идеально ровную линию позвоночника, будто это не архитектор корпел, согнувшись в три погибели, над чертежами ежедневно. — Могу почитать вслух.☾
Мужчина еще глубже вжался в постель, пока тошнота подбиралась к горлу и набат звучал в висках. Однако, Кавех был сильным и никогда не предавал себя. Это он сам лежал и рассыпался на части, не архитектор. Впрочем, откуда ему это было знать наверняка? В ушах все еще стоял прерывистых вздох на грани слез, который он оставил за спиной и закрыл дверь. Нужно было не уходить? Или решение отложить все до утра было верным? Громогласный спор разума с сердцем не могла разрешить третья сторона, поэтому Хайтам судорожно сжал себя руками, все еще вдавливая лицо в подушку, словно с кислородом в его легкие поступали ядовитые мысли. За прошедший день он успел изваляться в пыли своих собственных моральных ценностей и понять, в какую труху превратилась его хваленая невозмутимость. В какой момент она подвела? Мутный зеленоватый калейдоскоп вертелся под закрытыми веками, поневоле складываясь в маленькие картинки, что потом превратились в беспокойный сон. В нем не было никакого смысла на первый взгляд. Разве это был не один из очередных споров, в которые быстро превращались любые дискуссии? Таверна Ламбада мягко сияла вечерними огнями, пахло специями и чем-то мясным. Сайно и Тигнари казались серыми фигурами, чьи голоса едва пробивались сквозь пелену нечто, нависшего над этой реальностью. От жаровни неподалеку исходило приятное тепло, но Хайтам не обращал на это внимание. Вместо этого он смотрел на Кавеха, скульптурно возвышающегося над столом. Источник света позади озарял фигуру, нитями прошивая силуэт и попадая прямо в зрачок аль-Хайтама. Архитектор что-то доказывал ему, опускаясь до рычащих интонаций. Не злобных, скорее всего тогда уже оба охрипли от потока слов, каким пытались убедить друг друга. Когда Кавех находил слушателей, его слова начинали звучать с особой расстановкой. На деле он так любил говорить, что не прилагал лишних усилий для того, чтобы донести мысль не только ясно, но и лирично. Кавех тяготел к метафорам, сложным конструкциям, но не хотел запутывать, как это бывало с самим Хайтамом. Последний вел диалог со всей конкретикой, почти скупо, однако за одной фразой мог стоять целый лабиринт рассуждений, входя в который, другой человек бы сбился моментально. Но когда дискуссия, набрав обороты еще днем, близилась к вечеру, а уступать оппоненту никто не желал, заставить Кавеха замолчать хотелось еще больше. Они и тогда о чем-то говорили. Он как со стороны слышал собственный сухой поддевающий тон и яростный, убедительный — Кавеха. Тот всегда отстаивал свое мнение как лев. Неожиданно Кавех утомленно выдохнул и очень быстро обхватил щеки Хайтама ладонями, его длинные пальцы касались вспотевших от духоты и выпивки висков, а запястье — абриса челюсти. Хайтам замер, удивляясь и одновременно с тем думая: да, это в духе Кавеха. — Прекрати со мной спорить. Лучше меня эту тему мало кто знает, так что хотя бы раз в жизни прими мой авторитет как должное. — низкий хриплый голос повел, как мираж в пустыне к зыбкому оазису. Аль-Хайтам моргнул. Признаться, его сбивал с толку прямой карминный взгляд, руки, что приятной прохладной ощущались на коже. С чувством превосходства Кавех убрал ладони, переключаясь на жизнерадостный диалог с друзьями, пока подавленный этим жестом мужчина пытался состыковать поведение архитектора и его слова. Сонная муть всколыхнулась от света, что окружал Кавеха, не смея поглотить его и приблизить к невзрачности окружения. Не противился этому и Хайтам.☾
Утро настало внезапно. Казалось, он на миг закрыл глаза, после чего солнце встало на небе, а дверь сотряс энергичный стук. Мозг едва обрабатывал информацию, но подал сигнал встать и выйти из комнаты, лишь бы прекратился этот ужасный звук. «Нужно поговорить с Кавехом,» — подумалось ему, что было единственной осознанной мыслью. Измученным жестом проведя рукой по лицу, Хайтам вздохнул и отворил дверь. Солнце было слишком высоко, изъедая жаром мостовую и людей. Сколько прошло времени? Шум города ударил по ушам, от чего мужчина почувствовал себя еще хуже, ведь наушники он снял, опасаясь не услышать… Кавеха, вероятно. Пропустить то, когда встанет его сосед. — Выглядишь паршиво, — уверенный и властный голос. Дэхья. — Праздник прошел невероятно хорошо или же так плохо? Аль-Хайтам непонимающе смотрел на наемницу, украдкой прижимая ладонь к правому уху. Почему было так громко? Отступив к темноту коридора, он отметил, каким твердым шагом Дэхья вошла в дом, прикрывая за собой дверь. Стало тише. Уперев руки в практически обнаженные бедра, она вздохнула, затем поддев коготком гриву своих волос у острого, красиво накрашенного лица. Как и Кавех, наемница особо любила масляные духи, которые въедались в кожу и накрывали тяжелым шлейфом, но у нее звучание раз за разом обретало новые ноты. Сегодня ими были жасмин и амбра. Снова сдавило, теперь в горле. Слишком душно. — На самом деле, у нас не так много времени на сборы, но я вижу, что тебе не помешает восстановить равновесие, — она догадалась говорить тише, но не до того, что стоило бы уйти, а не проходить дальше и занимать диван в гостиной. — И что же у нас в планах? — хрипло задал вопрос мужчина, бросая взгляд в сторону. Ключ с брелоком висел на своем месте. — Приключения, разумеется, — довольно оскалилась Дэхья, вольно вытягиваясь на подушках и мурлыкая от успокоительной прохлады дома. — Но пока, — она посерьезнела, — сделаешь мне кофе и расскажешь почему Кавех утром уехал из города со своими вещами? Выглядел он примерно как ты. По его лицу она поняла, что это был плохой вопрос. — Тогда… с меня кофе, с тебя — рассказ? Где кухня?