***
Дорога была мучительной. Бросало в холод, жар и ноту отчаяния. Последний раз подобное Петр испытывал после осознания бесповоротности произошедшего, когда суховатый, скрюченный бытием, с всклокоченными у висков волосами и кривым крючковатым носом, заведующий реанимационного отделения взял его за руки и прожевал, по возможному, внятно: мои искренние соболезнования. И если тогда причина внутриутробного желания разорвать себя и весь мир в одночасье была естественно понятна и проста, то сейчас — увы и ах. Все смешалось воедино. Неурядицы. Предположения. Даже ноты задетого самолюбия. После всего того, что было им сделано? Рылов по праву мог получить статус ломовой лошади, тянувшей за собой баржи в лицах лености и неспособности других по койкам сделать банальности. А как по итогу его отблагодарили? А с иной стороны… должны ли? Сам ведь знал, куда шел. А если да, зачем позволяешь инфантильности жрать изнутри? Откуда вновь заиграла эта детскость? Неспособность засунуть ненужные никому эмоции в причинное место и следовать далее по назначенному пути? Гештальт, границы коего все еще не прикрыты? Не выдержал. Сел на землю. Схватился за голову. — Ой, бля-яять! Я схожу с ума! Нашла все-таки, как со мной расправиться! На больное! На мозги… Акх-хх! — Ногти впились в район надбровных дуг, и если бы не комбинезон, наемник, теперь уже по праву бывший, с вырванной эмблемой, полупустой кибиткой и севой* поверх, изувечил бы себе лицо, отдавая дань свыше, мол: «смотри, матушка! У тебя получается! Получается, родная! Не выбросом, так пси-излучением!» — не в действительности своей, разумеется. Так а кто ему докажет? Ежели здоровому вбивать, что он имбецил — поверит. А Петенька внушал себе многое. Довнушался. Как итог: свернутый в баранку, наполовину в трясине, израненный, пускай и душевно, не имеющий сил и желания двигаться вперед, даже на метр. Какое убожество. Привычный повсеместный лай затих, позволяя небывалой в этих местах тишине взять власть над округом. Единственный верный ее спутник — северо-западный и тот растворился в законсервированном чахлом пространстве. Сложилось впечатление, что чуть-чуть погодя гнев всевышней, одухотворенной в глазах добротной части населения, обрушится прямо на разлагающуюся тушу майора, пускай и морально, дела это не изменит: даст по зубам, наконец, за низменность. Поделом, хамову племени. Но минуты шли, а страшный суд все не наступал. Казалось, матушка решила позволить нерадивому блудному сыну самолично искупить гнев, но на конце полузатопленного поля послышалось чавканье. Разобрать было несложно: кто-то идет. И сейчас Рылов молил бога, от которого отрекся лет так в пятнадцать, после кончины опекунши, чтобы это был зверь, что сможет прекратить всю эту катавасию, ставшую клеймом для него самого. Устал мужик, нервы сдали. Случается, дерьмово, разумеется, но случается. Но на сей раз незримое божество (и уже не ясно в чьих ипостасях) решило изрядно потешиться, ведь перед сжавшимся теперь уже очерненным — таким себя считал сам Рылов — вырос сталкер, среднего роста в зашарпанной серо-зеленой накидке. Кажется, новоприбывший витал в облаках — таких частых в Зоне, привычных. Поскольку пройдя еще метр-другой, чуть не запнулся и брякнул прямо на лежащего. — Батюшки-святы! — оторопел малый, — Мужик, ты живой тут? — На удивление мягкий, видимо от природы, чуть напряженный ситуативной неурядицей, голос вторил: — Эй, родной, ты как? Прихожанин приспустился на колени, аккурат коснулся обращенного к розоватому небу плеча, и улыбнулся сквозь маску, как услышал внутриутробный стон. — Живой, брат. Что с тобой, зацепило? Зверь подрал? — Не дожидаясь, парировал снова, — Так-с, сейчас глянем, позволь, будь так любезен. И с небывалой легкостью этот, щуплый, как обозвал его за очи свои Петька, приподнял развалившегося в трясине, промял в местах сгиба пояса верхних и нижних конечностей и радостно отрапортовал: — Цел, родимый. Ну-ка, вставай, на меня обопрись и пойдем по-тихонечку. Тут база неподалеку будет. А ты пока рассказывай, чьим приходишься? Последнее, чего хотел Петр прямо сейчас, это отчитываться перед незнакомой мать-Терезой, кем он кому приходится. «Может еще выписку из налогового реестра ему предоставить?» Дернул головой. Совсем обозлился, гад. Нельзя ж так, не по-человечески, что-ли. Вздохнул и начал парировать настолько членораздельно, насколько позволял злополучный СЕВА, от которого старший уже порядком отвык, прошагивая в обиходе своем в экзоскелете, жаль, Душман — тварь такая — даже выкупить его не позволил. Видите ли, казенное, мать его! — Ничейный я… теперь. — Глухо выбросил старший, аккурат переставляя ноги. — Чу! Вольный? Ничего-ничего, брат, на Янове таким рады будут. Покормят, пригреют и напутственного люля дадут. Туда и двигаем, кстати. — Последнее прозвучало по особенному тепло. Важно упомянуть, что подобного Рылов давно не встречал. Привычным стало, что все как один горло перегрызть хотят, ведь сложилось же впечатление у народа, что если наемный — то обязательно мразь. Жестокая, рвущая глотки не хуже химер. От сказанного старый даже чутка оторопел. Повернул визор в сторону горе-спасителя и выдал: — Зачем ты мне помогаешь? Неужели не страшишься? — А чего мне поджилками то трясти? Ну, обидно будет, разумеется, если прихлопнут в дороге за дело доброе, как там поговорка то звучала: «добра не делай и зла не получишь?» Так это не про меня. Так я не могу, понимаешь? Жаль людей. А если человек не пытается прикончить, то уже, считай, праздник! В этой диковинке местной флоры и фауны все стали забывать о том, кто они такие, озлобились, разумеешь? Петр задумался. А правда ли, что позабыли? — Не думал, что люд просто нутро свое гнилое показал наконец? Дали свободу, вожжи чуть стянули, и понеслись кони-добрые куда глаза глядят да так, что телега развалилась к чертям? Вольник засмеялся, чисто так, будто малый, непорочный совсем. — Какие у нас с тобой взгляды разные! Но ты мне все равно нравишься, мужик! Это интересно все-таки. У каждого свое мнение насчет людей в Зоне и самой ее, Зоны этой. Порой, так послушаешь, все о своем, о своем. Былом, так-зать. А как за местность заходит, робеют все, шепчутся, думают, будто бы неравен час их трахнет по голове выбросом за грубость в адрес происходящего! Ха-ха! Ну-у. Я считаю так. Коль оказался тут, поздно разглагольствовать, спорить, упираться рогами в дрын у забора. Все, как один мы часть этого красивого кусочка мира, тут своя вселенная! — Да ты прям философ. — Печально усмехнулся спасенный. — Не, меня Вовкой звать! Щепка я в народе, Щепка! — Чуть залился, сщурился, на кота стал похож, который на солнце смотрит и лыбу давит. Рылов аж хохотнул. — А я Петр. — Чуть зажался и щелкнул любимым подсумком, на коем едва проглядывала выжженная от времени да суровых условий цифра восемь. — Восьмой будешь? — Восьмерка, скорее. — Приятно! Недолго телепали. Коллаж мрачных пейзажей, словно обрывок бумаги в калейдоскопе сменялся, оголял все новые стороны. Да настолько часто, что начинало невольно тошнить. Тягучая, влажная, окружающая двоих сталкеров, картина высасывала силы, по крайней мере, из старшего из дуэта — точно. Петька даже начал думать, что вся эта серо-бурая флора никогда не закончится: стал прокручивать в голове в абсолют не связанные мысли, среди коих, самым неожиданным для него образом, всплыл медицинский халат, который ныне вызывал в сорокалетнем лбе исключительную неприязнь, граничащую с неистовым страхом на подкорках. Он прекрасно помнил, как его словесно терроризировали последующие полгода после армейки, в которой он, по рассказам белых спин, получил «бирку за ухо» — гнет всех пришедших из горячих точек. «На лицо все признаки острого посттравматического» — то, что было старательно спрятано в глубине, припомнилось и вскрыло в нем старую рану, словно острая карма всплывшего со дна корабля, распоровшая тонкую кромку ледника. Для него признание его больным приравнивалось, обязательным образом, к добровольному пожиранию дерьма ртом. Нет, он не умалишенный! Не отброс социальной ткани, где он выступит в роли прогнившей нитки! Нет-нет-нет! — Нет! — Вскрик взбудоражил сознание, которое нагрянуло весьма резко, так, будто бы его тотчас опалила молния. А лучше бы именно это и произошло. Он бы не сетовал на то, что матушка, наконец, наградила его долгожданным поцелуем в макушку, как нерадивого сына, опорочившего дворовую честь в совковые годы. Тогда бы он, бесспорно, расплылся в пучине этого законсервированного мирка, который так охотно желают вскрыть, словно язву — Свободовцы, и намерены прижечь Долговцы. Все бы шло привычным и правильным. Будто две змеи пожирающие друг друга за хвост. Это ведь аномалия? Так чем здешний событийный порядок отличен? Столько вопросов. — Что с тобой? — Щепка рухнул в сторону от неожиданного эмоционального пробуждения давеча спасенного. Кажется, на его пути было многое, но среди этого многого он ни разу не имел опыта коммуникативного контакта с ревуном, а именно так и предстал в его глазах Петр, вцепившийся в кусок отошедшего от краснопузого вагона лестничного пролета, валявшегося неподалеку, в куче мусора, на краю возвышенности. — Эй… Спокойно! Все хорошо, мы пришли. — Урчащий, словно кошачий, голос вольника привел вояку в норму крайне быстро. Чего не ожидали оба. В том числе и надзиратель Янова, который сейчас вторил в громкоговоритель о том, что бедолагам необходимо «спрятать оружия в ножны», натянуть выражение лица попроще и можно щеголять внутрь даже не снимая обудки. Вот тебе, блять, и клуб веселых да находчивых. Рылов сглотнул. «Ну, здравствуй, новая глава вяло текущей жизни в этой злоебучей консервной банке!»***
— Тебе тут не рады, пшёл нахер, Сеня! — слышится басовитый тон перед тем, как мимо чуть подпотевшего визора затершегося СЕВЫ новоприбывшего мелькает пятидесятимиллиметровый гаечный ключ. Из левого крыла станционного здания вылетает мужик: крепкой кондиции, высокий, с явной залысиной — признак поганой жизни. Глазища его, как показалось горемыке-Петру, были непростыми, повидавшими тягость и дурной люд, посему рассматривали они Рылова с особой точностью, будто бы желали залезть в самую маковку да понять, на что способен этот покосившийся, едва стоявший на ногах хмырь, с просматривающимися из-под глубины зелени пластика глазищами — черными, ледяными, будто бы всех тут присутствующих можно было подписать под очерняющих чистоту — настолько грубо смотрел, с отторжением. Прервали эту немую дуэль спаситель нерадивого и чудом избежавший кары — потенциальная жертва местного механика — Сенька. И если первый не имел явного желания злить вставшего на хороший счет у Долговцев вольного, то второй, наоборот, находил в этом противоборстве со свойским нечто цепляющее, ведь именно поэтому он сразу же, при подходе, отдал хлопок по массивным плечам кореша с громким хрюком, схожим с боровом. Петр внутренне оскалился, как заметил подошедшего — желтобрюхий. Бандюга. Как есть. Рефлекторно сжал кулак, на что Яновский техник усмехнулся: — Новым будешь, не видал раньше. Ты, милчеловек, выдохни. Янов — место тихое. Пристанище всем найдется, даже таким, как ты. — На возрастном лице появилась ухмылка — она действовала Петьке на нервы. Проверял, гад. Явно понял, кого из себя подставляет Рылов. И не по нашивке. Сей блядский кусок ткани уже давно сгнил где-то в закромах зачахшего над деньгами Душмана. По нутру понял, по мироустройству. Взвидел, чертяка, след от врезавшегося в кожу ошейника. Внутри что-то щелкнуло и Рылов выпрямился, будто бы по приказу свыше. Соответствует. Тело широкое и мощное сейчас выглядело еще более устрашающим. Поравнялся с одиночкой. — Это каким, «таким»? — точенные, хмурые черты лица теперь выглядели по-особенному остро. Даже свисающий верх слитого костюма не смягчал картину. Напряжение росло. Двухметровый задрал уголок рта, что, казалось, воткнуло в крышку гроба самолюбия бывшего «хозяйского» еще один гвоздь. До сей поры бывший гончий Душмана не замечал обстановку в зале, уцепился за один-два портрета, и все. А тут обратил. Все замерли. Умолкли. Кто-то сжал в руке металлический стакан с паленой водярой, кисло сводя мышцы на лице в знак непринятия ситуативного момента. Кто-то молча тупил в стену, вникая в суть лишь ушами, качал головой. А остаток и вовсе схмурился, готовясь к худшему. На лопатку, теперь уже вольника, по факту, но все еще не по духу, легла рука. Теплая, мягкая, как и голос, пытающийся вывести старого из полупьяной животной прострации. — Эй, восьмерка, пойдем к столику, разложимся, там и зазнакомимся уже! — Шелковистый Вовкин струился по помещению тихо, монотонно, так, казалось, что действовал он подобно колыбельной, может быть, поэтому, желтый плащ смачно зевнул и тявкнул под нос, что «Пора бы катить колеса на картонку в уголок». И все бы ничего, если бы у, практически синего, дегенерата не возникло желание замолвить последнее за собой и гладануть ситуасьен громким и ясным: — Наемным псам тут тоже место найдется, нах. — Плюет. Даже с нотой грусти, косит вправо, кашляет по-больному. Помутневшие от постоянного недосыпа белки глаз Рылова наливаются кровью, словно у быка. Рациональная часть вторит, что рыпаться нельзя, прижмут и будут правы: тут своя территория, хабар. За базар придется ответить, и явно не этой бухой чупакабре. На лбу вздувается вена. Давление подскакивает. Невместно отвечать на шакальный выпад. Он больше не дрессированная шмара с купированными ушами, что кинется с желанием перекусить хребет по первости, как только хозяин, ведомый обостренным чувством собственного всевластия, с барского своего изречет: жри сукина сына, давись, захлебываясь в каше из крови и дерьма — словесного в том числе. Вот тебе и испытание от Зоны — люд же тоже ее составная, да какая — докажи что ты не шавка. Покажи власть над условным инстинктом. Зенитный, с залысиной, не моргая, опускает голову в бок с интересом, просматривая малейшее изменение в мимических у Петрушки. Радуется. Вся эта катавасия ему до одури импонирует. Вот она — власть. Ситуативная. Зато в абсолют своих границ. Видимо, была у мужика давняя такая, кой на бывших братков Рыловских зубец наточен. Такой, что сейчас он неплохо прокусывал остаток натянувшегося нерва нынешнего вольника. Может быть, техник и продолжил бы внутривенно злорадствовать, если бы за спиной не раздалась продолжительная замедленная ария из демонстративных хлопков. — Браво, Азот — голос сипел под слоями экипировки. Теперь причина, по которой никто не вмешивался в эту бесоюбию, была проста и понятна — все ждали резонного завершения программы в лице лидера небольшой Долговской группки, которая, по счастливому стечению обстоятельств, пилила взглядом прожжённый радиацией костюм одиночки-подсоса (и вновь старый не отличился в фантазии). Тишина воцаряется в помещении. Даже Гаваец замирает на месте, отставляя чистку банки из-под тушенки. Долговязый в лице не меняется, разворачивается на сто восемьдесят и, посмеиваясь, здоровается с пришедшими после зачистки окрестностей Юпитера. — Кирилл Сергеевич, здравия желаю, вы сегодня веселее обычного! Никак снег пойдет! — рукастый йорничает, пока в ответ не получает выгнутую тонкую рыжую бровь. Щепка закусывает внутреннюю щеки и шепчет Рылову о персоне прибывшего, на что получает четкое: — Знаю, это я его тогда… — Спас? Да, было. Рад встретится, Петр. — Холодный, неожиданный тон выбивает из колеи: такой приятный, аккуратный на вид, даже чуть диковинный для него-побитого, парень ведет себя ровно противоположно от ожидаемого амплуа. Ничего не клеится. Язык будто бы связался в узел, хотя бывший майор не отличается говорливостью, сейчас ему непременно хотелось бы вставить пару-тройку копеек. Так. Для вскидки. Проверки, не сон ли это? Опять он. Диссонанс. Сильнейший. Разность картин. Тогда и сейчас. Создается впечатление, что если бы Седоев надавил своим зашарпанным армейским на верного мелкого — Петруша бы тотчас осел, не противясь, осознавая непомерную долю необычной для него заинтересованности ситуацией. Что за дрянь? В реальность бывшего наемника вернул проговор длинноволосого, прижавшего едва стоящего на ногах Сеньку к восходящему боком шиферу: — Совсем запился? Тебя тут поят-кормят по чем зря, а ты еще и гадить намерился? — В янтарных глазах заплясали черти. — Коли поручились за тебя, будь добр, не пятнай. — Шипит сержант, вдавливая опомнившегося желтобрюха поглубже. — И речь фильтруй, — Хватка усилилась, поскольку, как уже выяснилось, бывший бандит взвыл, вероятно, от болевых ощущений, созданных пластиковыми нашивками на тыльной стороне перчаток Сергеича — Он тебе не наемный пес.***
Сидели тихо. Стоячий фонарь чуть потрескивал из-за накала. Шуршал матрас под сопящим Долговцем. Николаич прокручивал в руке сигарету, ловя боком с двадцатки пар глаз. Испытующих. Даже с нотой предвзятости. Свобода. Чтоб ее выбросом переебало. Вспомнил прошлые обиды. Ребят, убитых, просто, постфактум. Со злорадством. Анархия — то, что не мог понять и принять сидящий у грелки Петька. Хотя в глазах многих большим злом в Зоне из людей были именно наемники. И ясно же — неважно, кто, кому и кем придешься, убьют и не моргнут. Без раздумья. Машины. Псы. Хуже Монолита. Те то хоть не по своей воле кромсают «от» и «до» несчастного вольника, забредшего куда-то не туда, куда-то не к тому. А толстоклювы — как верещали каждый раз при виде эмблемы — желали крови. Народ так видел. И, в чем-то был прав. Люд смотрел с одной стороны, Рылов со свойскими, кому давилось жить в той среде — с иной. Но что его точным образом рознило со среднестатистической гончей смерти, так это сострадательность к своим, которая не объяснялась элементарным беспокойством по поводу внутреннего устройства организации и ее отдельных ветвей. Не желал признаваться в собственных грехах, запятнавших руки. Хотя те были в крови по самый локоть, увы. В голове вновь заплелся клубок из мыслей: каждая вторила о чем-то своем, но что их единило, так это четкая и ясная попытка увидеть себя со стороны. А вправду ли он больше не кровожаждущая тварь? Не убийца по призванию? В сознании встала картина с орущей бывшей супругой, впоследствии дергающейся от эпилептического припадка, вызванного триггером — скандалом с рукоприкладством. Кто его тогда дернул? Зачем бросил в ее сторону эту чертову утварь? С какой целью? Напугать? Унизить? Ублюдок, не умеющий экологично транслировать собственные эмоции, позволяющий загнивать себе изнутри, портящий все его окружающее. Сжал сигарету в руке. Сломал. Как и свою жизнь тогда. Если бы не грань, которую он преступил в тот вечер — они были бы живы… София, Дениска, Леночка… Зарылся, порезанным когда-то вначале своего сталкерского пути, лицом в ворох из ткани. Хотелось сдохнуть. Болезненно и мучительно, как он заслужил. И чтобы для полноты картины над его еле живым телом склонился ренегат и высрал так деловито, в его стиле: «Лежишь, падла? Правильно, собаке — собачья смерть!» И так бы продолжал разлагаться бывалый убийца дальше, если бы не периодичное подпихивание его в плечо. Рылов медленно задрал голову вверх, будто бы та медная. Из-за спазма аккомодации словил расфокус зрения. Ну и… — Блаженство! Кого к нам заперло то нынче! — в нос ударил сладкий запах. Трава. Прибывший всмотрелся: голубые диски на фоне красных, фактически бордовых белков выглядели жутко, зрачки, размером с точку, удваивали эффект. Множественные веснушки, бритые под трешку русые волосы и рот до ушей. Молодой совсем, лет двадцать пять от силы. Дурной на всю голову — свободовец. Ну, блять, приехали. Волчьи глазища не мигая вгрызлись в пришедшего мелкого. — Чегось молчишь то, красивый? А? Давай знакомиться! — Протянул руку и сжал крепко, что даже удивило при учете его… кондиции. Завалился рядом, уставился на торчащую из кармана нынешнего вольника пачку, перевел взгляд на сломанную сигарету и цокнул, покачивая головой: — Негоже так со святыней то! — Выхватил, закурил. Улыбнулся. Решил продолжить начатое: — Ванька! Сказочник! — Втиснул тугой, забитый под горло, пакетик с марихуаной. — Добро пожаловать на Янов!