— Что же такое это опустошение? Какую призму необходимо использовать, чтобы детально рассмотреть это состояние, воспроизведенное из-за отсутствия ощущений? И что ты утерял? А стоил ли ранний вкус наполненности того?
***
Цок. Щелчок. Ровно четыре утра. Советские часы идут громко, надрывисто. Настала пора выступать. Но куда, зачем и с какой целью? Привычка. Петру было в диковинку ощутить чувство свободы действий. Она граничила с нотой страха на подсознательном: как жить дальше? Посмотрел по сторонам — сопящие вольники и бывшие бандюки, потерявшие крышу у Султана, как узнал по шушуканью самых брехливых с островка — обозвал Янов — обосновались по краям цокольного этажа. Тут воняло плесенью и зажаркой — Долговцы шиковали с поставки. В углу же, подле шкафа, закрывающего обвалившуюся плитку, ворочился Свободовец, пытающийся согреться под ватным пыльным одеялом, которое было вдвое меньше бедолаги, взмершим после ночного дозора. Тут уже было неважно, к какой группировке ты относишься, коли настало время дежурства — снимешься. Работать во благо своей же безопасности — дело. Рылов отметил, что данный устой схож с простроенным комом, еще на зачатках, у бывших его сотоварищей. И сколько бы не хаяли друг друга за отличие во взглядах, всех их что-то да объединяло. И сейчас, сидя на щедро выделенным самим Сержантом Седоевым матрасе в знак благодарности и просьбы молчать о произошедшем в тот злополучный вечер, бывший майор словил себя на том, что крайне занимательно простраивать параллели между каждым отдельным из великого множества разных сборищ. Увалился на край ватного, подложив под себя крепкие руки, вздохнул и, с невиданным доселе расслаблением, прикрыл тяжелые веки. Наконец-то может позволить себе выспаться. А если учесть внутреннее желание Петьки тянуть припеваючи назло Мясникову, который вдалбливал ему на протяжении всей службы, что, как-бы наемники не впахивали, жить в удовольствие они не смогут, поскольку «псина грудью барина прикрывать приневолена», то все происходящее обретало новые приятные ноты, кои, по ощущениям, расплывались на губах подобно сахару в жару. Так и сверлил щелью правого пожелтевший потолок с жутковатой лыбой на морде, пока не сморило. Утро, а вернее сказать, поздний вечер застал неожиданно. Поднялся старый только ближе к одиннадцати. Часть сталкеров уже стянулась обратно, на родную. А потому настало время навести справки да разузнать обстановку на «фронтире». Аккурат завернул и убрал за собой матрас в проржавевший шкаф, чтоб, от греха подальше, не спиздили особо умные — волею случая вспомнил Сеньку. Скислил морду и двинул наверх, заводить знакомства. Нужно выбираться из социальной ямы. На что обратил внимание: шаги были тяжелыми, словно натаскали ему в обувки свинца. Каждый заброс ноги чуть выше прошлого становился все более тяжким на исполнение испытанием. Ближе к концу трети от пройденного вверх подумалось, что крякнет прямо тут и ломанется кубарем вниз, сбивая косточки в единое перетертое месиво, которое потом безбожно швырнут, словно сплющенный под прессом мешок с человеческими экскрементами, где-то подле стоящего зеленовастого мерзкого вагончика, от которого разило за километр-два, и будет оно показательным всем хаявшим местную мать-природу. Атипично плыли диски желтоватых зайцев, возжелавших, подумалось, станцевать сальсу в сонных глазах, которые Рылов все разлепить хотел, да не выходило, как назло. Злость… А ее теперь и не сыскалось. На смену этому перманентному, как было принято на его счет окружающими, пришла тревога, растущая постепенно, как и тошнотворный эффект. И усиливался он, несомненно теми же зайчиками, слабым гадким желтым светом и затхлым запахом, протянувшимся с нижнего этажа, который напоминал с далека дыру в никуда. Чернявую, большую и гиблую, в которую сползала вся шваль (и он из их числа, разумеется). Задерживаться тут нельзя — мелькнуло мимолетно. Клокотнуло внутри, когда томящее мгновение в попытке подняться наверх увенчалось успехом. Петрушка за секунды прокрутил, что совершенно не знает, как ему заводить диалог, ведь привычным было, что в подавляющем, что до него долетало — было ебучее командование с указом. А что до его мизерных перебросов с другими шакалами (как сказанул бы любой вольник), то тут было скорее редкое, возникавшее проблесками, как в когда-то еще отчасти, но все же целой, не ушатанной в мясо, психике. Сейчас сложнее. Не то. Вообще не то. Надо, но желание диктуется рациональным, а не эмоциональным Петей. Дернул головой, чтобы блядские отросшие вороновы закрутились в противоположную и легли не мешая. «Подстричься бы.» Переключился на внутренний устрой и совершенно точно отчеканил для себя, что не было на привычном ни одиночек, глотающих паль, пока та желудок не проест, ни торговца, который в начале так драил жестянку, будто девку грел. Эх, девки-девки… В голове всплыл Седоев с его старательными охами. Стоп. А какого, собственно, хера? Дал себе пощечину. «Николаич, помни, ты не педик!» — пронеслось отчетливо, как и рассеялось. Буркнул на себя подсознательно, тем не менее образ рыжеволосой дуры выкинуть так и не смог. «Дура! Как есть! Его два раза от силы наблюдал и, авось, боле не свидишься. Вернись на землю, военкомовский выродок!» — Приперся! — Смех. Скрипучий, как половица в сталинке. Струящийся по помещению, словно дымок, сковывающий, не дающий сделать минимальную вставку в базар. — Гхэ! — Майора начало выворачивать наружу с добавочным ощущением едкого, еле слышного аромата, травившего нутрянку. В глазах стало плыть и багроветь. Куски неба, еле видные в прорезях металла и окнах вокзального, окрасились в бордовый, после — в янтарный и опять в бордовый. Выброс? Сидящий за столиком распалялся в хохоте. И только тогда Петрушка взвидел, что расположение столешницы было определенно странным — ближе к середине помещения, чуть смещенное в сторону краснопузых. Мужик на морду был не знаком. Память на лица у, побелевшего от лютого мутилова, Рылова была феноменальная. Чужд. Не видел. — Что, наемничек? Бо-ольно? — Тянется. Тембр меняется. Полноценная речь мимикрирует под свинячье повизгивание. Бывший Душмановский в моменте скручивается в рогалик от резкого приступообразного бама в районе желудка. Режущие, колющие и сверлящие приступы слились воедино и ударили с разгона под сотню Ньютонов. Слезы слетели в бок. Неестественно. Рефлекторно повернул голову в их сторону и замер. Волна холода окатила, словно блядский ушат с речной водой в лагере спросонья. Лицо этого толстощекого ублюдка, нет… Харя! Масляная, плывущая и слюнявая находилась в паре сантиметров от него, сверля когда-то толстоклюва своими растянувшимися вдвое глазами; Рылов дыхнуть не мог. Боялся, что сердце этого не переживет. Черепушка затряслась, как болванчик около приборной панели автомобиля. Незнакомое нечто заорало в моменте по-животному, упиваясь шоу: — Аааа! Да! Да-а! Боишься? — Мелкие, по ощущениям детские ручонки залетали около взмокшего лица, сигнализируя о получаемом восторге. Вольник попытался схватить ноздрями глоток свежего, но горло сжалось, а после вспыхнуло, как от ожога слизистой. Валеевский отличник начал панически пытаться впихнуть в свои легкие хоть частицу воздуха — тщетно. Очередной удар, но уже поддых, вытянул из несчастного остатки примесей — захрипел, выпучил зенки, судорожно шатаясь яблоками по помещению и вновь замер: теперь оно лежало рядом, закатив утекшие по сторонам ямы, что были когда-то зрительным органом, открыв своих исполинских размеров рот, из которого показалась рука, судя по уровню разложения и кривизне — снорковская, дергающаяся, изъявлявшая явное желание ухватить побольнее и дерануть на себя, растягивая и разрывая ахиллово сухожилие в пюре. — Муа-ах! Сюда-аа! — Внутриутробный стон, пониженный втрое от ранее услышанного долбанул по сознательному так, что Николаевич, позабывший в моменте о ранней немощности — подорвался и пустился в сторону главных дверей Яновского комплекса. Приставил левое плечо, чтобы уточнить точку удара, ускорился и…! Впечатался с такой дурью, будто бы вылетел, снеся лобовое стекло самосвала, которому отказала тормозная система на пригорке. Разрезал острием железного листа левое надбровное пространство и саданул прямо в глаз. Ржавая, впитавшая в себя радиацию, железка протаранила ресничное и стекловидное тело, навсегда травмируя как вспомогательные структуры, так и аппарат в целом. На осознание случившегося майоришке потребовалось доля секунды, когда он, буквально повисший мордой на невесть откуда взявшемся обрубке, ощутил стекающую на ведущую руку — кашу: из остатков сенсорного органа и крови. От шока тот мог только мычать. Громко. Истошно. И душераздирающе. — Мыы… Мм… — Восьмерка пнул ногой вторую дверь, не до конца признавая собственную беспомощность, перед тем, как самым неожиданным образом легкие наполнились кислородом по самое «не балуй», а естественно подступившая отрезвляющая боль не заставила его завизжать, как мальчонку, разодравшего колено об кромку асфальтового покрытия. — Эй… наемник… — Выло оно, ползущее прямиком к нему-родимому. Схожее ранее с человеком желе подталкивало себя еще не атрофированными из-за кондиции ногами и руками, теперь уже несколькими — такими же уродливыми, смердящими, покрытыми отслойками и торчащими из ротового отверстия. Чем ближе оно подлезало, тем сильнее поднявшийся в голове гул и скрежет резали мозг. Бедолага, подумав, что сейчас его соображаловка непременно точно лопнет от звуковой мешанины и растущего уровня ломоты из-за отходящего на задний план шока, начал молиться. Календарик с изображением Матроны Московской вылетел из кармана и угодил прямо в чернеющую пасть. — Господи… Иисусе Христе… помоги! — Мыы… Наемник. Хы-хэ. Красивый… Эй, красивый! — Голос варьировался, пейзаж за металлическими прорезями начал вспыхивать. — Прости мне грехи мои вольные и невольные! — Голосил сорокалетний лоб, сползший вниз, к краю железной кромки. — Красивы-ый! — Кряхтело, пытаясь схватить. В момент, когда опухшее, разрезанное и залитое лицо бывшего вояки встретилось со своим худшим кошмаром, на месте множества разлагающихся рук и средним, между человеком, рыбой-каплей и демоническим отродьем сидел Сказочник, с прищуром. Злым. Дурманило в худом свете и то, что зырил он непомерно красными глазищами с противоположно голубыми дисками радужки. — Вставай! — Он ударил Рылова по лицу, напоследок растянув рот, поглощая мученика ужасающей ипостаси царства Морфея.***
— Мхф! — Подскочил, сбрасывая капли ледяного пота. Осмотрелся: цокольный этаж. Яновская берлога. Все то же полуподвальное помещение. Пустые спальники, он — ошалевший от происходящего и Ванька — Свобода, сидящий позади него с угашенной мордой. — Чего тебе? — ожидаемо громко вздохнул старший, пытаясь надышаться. — Хе-хе! Мне? Ну, колбаски бы да хлеба буханку, прям щаз! Да заебенить бы бутербродов повкусне… — Чего будишь, спрашиваю? — прохрипел майор, понимая, что словесное распиздяйство может вылиться в бесконечность. — А… — молодой присел на голени, почесал репку. Сверху донесся крик, сменяемый схожим по содержательной части, но отличный по интонационной. Еще. Еще и еще. Возмущения сменились болезненным стоном. В угольных глазах сверкнул недобрый огонек. — Там твоего дружочка белобрысого мутузят по чем зря. — прыснул курильщик. — Кого? Нет у меня тут таких! — возмутился Петька и уже собирался увалиться на матрас, как Митин огорошил того невдупляющего коротким: — Вольного судят, который тебя привел, как его там? Ветка? Сучок? Палка? — Забубнил. Старый подорвался с места. Дошло. — Щепку что ли? — сердце пропустило удар. Атипичное состояние. Ранее думалось-считалось, что последние намеки на эмпатию и сензитивность восприятия были закинуты в темный угловой ящик да укрепилось, как следствие, от воспаленного мозга после просмотренного ужаса. И черт поберет всех и вся, рискнувших бы уничижить его за невместный подрыв — аль пнуло его пятую или сам учел всевозможные неблагоприятные развития событий — полетел, словно Зоновский ворон, что даже при учете фактической гибели все равно взвоет в небо. И не есть важно, что минутами ранее, во сне, разумеется, он показал диаметрально противоположное. Кольнуло. Кажется, пора признать в открытую, что влип Николаич по самую маковку. Как махнул пролет уже не вспомнится, зато каждую составляющую картины «А судьи кто?» запечатлел детально: натюрморт из бутылок у крайнего столика, икающих вольных, одного опущенного бандюкашку и Торбу с Медведем, оттаскивающих бывшего пленного Митяя, разбушевавшегося от тех же «Казаков». Посреди давки мелькали патлы — длинные, белесые, словно первый снег в Кировском в далеком семьдесят восьмом, которые начали чернеть под наплывом крови. Бедолага, зажатый с обеих сторон, со сломанным носом, рассеченной бровью — такой же белой — взвыл знакомым, но уже не уветливым тоном. Бывший толстоклюв в один шаг оказался подле и впечатал четким промеж глаз толстосуму; отлетев, тот поцеловал бортик стойки затылком. — За Корягу ответишь, педрила! — Петька развернулся рывком, уходя от встречного удара более трезвого дружка ранее отправленного почевать сталкера, и, воспользовавшись существенной разницей в кондиции, физической подготовке и явным отсутствием опыта рукопашки у оппонента — вальнул его оземь, пробив перед этим по подколенным ямкам, отключая противника четким ударом лица о железный прилавок. — Атанда! Он убьет сейчас, убьет! Скильдявка синежопая! — Заголосил последний, державший руки Щепки в заломе. — Я сам тебя сейчас на тот свет отправлю, Гадина ты непросохшая! — Пробивался Митька, плеща слюнями в разные стороны, пока Медведь не ахнул героя по ушам. Так и стих. Рылов впился порезанными в девятом году, при транспортировке ликвидированного заказчика на Мясникова — пропади он пропадом — руками в недруга. И так сильно, что бухущий в синю протрезвел в раз и заверещал в припадочной манере: — Кхе! Мля… не н… над, братка! — Николаевский показательно хрустнул шеей и уже хотел присоединить последнего к гоп-компании, как на площадку подоспели (и ох, как «вовремя») Локи и Гавриленко, со стороны красных, как и принято — подмога в виде двух неизвестных в экзоскелете. Знакомая тяжелая легла на плечо, давая понять, что продолжать перепалку — дело неблагодарное для обеих сторон. — Выдыхай, наемн… сталкер. — Прохрипел лейтенант — Оно тебе на руку не сыграет. Дыхание участилось. Будь Петрушкина воля. Пострелял бы гадов по ногам. Чтоб сплясали на радость публике. Хоть какая польза была б. Закусил щеки, дернул губами, разжимая костюм заядлой пьяни, отступая назад на два шага и мотнул головой в знак согласия, не решаясь поднять свою пару на пострадавшего. Досадно. Не успел к началу этой треклятой заварухи. Удивительным образом у него с телохранителем Шульги синхронизировалась поведенческая реакция: заходили желваки, как только лидер экспедиционного отряда Свободы подал голос: — Ба! Да вы гляньте-с, все по штандарту. Долг выше этого, поэтому было бы определенно-точно обозвать чудом возможный визит в подобное мероприятие подполковника Шульги, коего… — тот сладко причмокнул, протягивая — я здесь, собсна, не наблюдаю. — Классика! — тот съяхидничал, опираясь на металлический косяк, осматривая с ног запыханного в мыло Петьку. Подмигнул и шурнул в сторону колкое: — Вы тут прекращайте-ка шалить, ребяты. Как там кот-Леопольд говорил? — он протянул, кочегаря — Давайте жить дружно! — Подойдя ближе к нагромождению из тел, Зеленопуз склонился над мычащими от невминоза Корягой и Вадькой Сухим (Иронично, впрочем таковым он не являлся). Хохотнул, цокнул, отводя морду в сторону с типичной, как отмечал пришедший в «гадюшник» Николаич, для Свободы стилистикой. Хитрожопой. Вспомнил встречу со Сказочником и ожидаемо для себя отметил того рядом, подле «отчей». Ха-ха. Резонно. Гавриленко молчать не намеривался, брякнул отчетливо, что у Рылова аж в глотке зачесалось с красоты подкола. — А что же тут анархисты забыли? Не уж то порядки наводить решились? Это все ваших оглоблей дело. Иль по-старинке? Как коршуны прилетели? — намеревался продолжить, как того дернул Кирилл Сергеевич. Тьфу-та, баля! Всех собрали. Ну-с, господа, все для вас, с любовью, непревзойдённый шут-гороховый — Рылов Петр Николаич — когда-то майор, служивец, наемник и просто возжелавший расставить все по полочкам мужик; который в один злополучный день попер исправлять свою пошедшую по пизденке жизнь, стоящий теперь в трехэтажном ахуе, который погоняется, словно извозчиком, чувством, схожим со стыдом первоклассника. Феерично. Не попишешь. — Этих — драить толчки — измученно плюнул, скислив мосю. Теперь и ясно, в честь чего «Кислый». — Сего… — он обратился к Торбе и выровнявшемуся по-привычному Медведю, кивая на покрасневшего хер-пойми от чего Митяя — в спальник и на завтрашнее дежурство. — Ой, гляньте! Его высочество-Кирилл Сергеич раскомандовался, а, может, Свобода тоже хочет судьбы вершить? — Локи гоготнул, подталкивая ухмыляющегося Ваньку. Тот, взвидев Рыловский тяжкий, блыснул и, дернув старшего, подлил масла. — Ну, Свобода на то и Свобода, чтоб отпустить бедолаг, не поделили, бывает! — заливался, будто соловей. Петр выгнул широкую бровь в знак неподдельного замешательства. А не он ли минуты с три назад ему на уши присел, что несчастного мутузят? Шоу посмотреть захотелось? Ну так что? Замкнуло? Забурлил, однако, выдохнул быстро, когда в его грудь нырнул хрипло дышащий, дрожащий от скачка давления, размалеванный Вовка. Он болезненно похрюкивал, много моргал из-за подтеков, заливающих глаз. Бывший Валеевский вздохнул и осторожно, обращаясь самым схожим образом с фарфором, смахнул алую жижу с проводника. — С… спасибо, Восьмерка… Спасибо… А что до Долга, то Кислый среагировал на провокацию демонстративным закатом глаз и указал нынешнему вольнику на проход с противоположной стороны от территории военизированной гурппы — там располагался кабинет Костоправа. Зеленые довольно вякнули в унисон. Финита ля комедия, мужики! Концерт по заявкам окончен. Сплюнули. Разошлись, как в море корабли. Пока что.***
Пятерка дней тянула спокойно, без происшествий. Вовкины обидчики старались лишний раз не попадаться на глаза «темноглазой гниде», вероятно, опасаясь за остатки собственного еще не поебанного анормальным образом существования здоровья. Свободовцы безбожно дымили на территории комплекса, горланили песни, травили байки; главным по делу у них, как не странно, был Сказочник. Первое, что влезло в Петрову башку, когда ее обладатель проползал в коморку мимо сборища в головной части здания, так это то, с каким серьезным рылом короткостриженый наркоша въебывал в такие же молодые, недавно подступившие умы, рассказы про чернобыльских белок с кабанью голову. Ебать, сказочная трилогия зарисовывается! Изначально казалось — стебет, но каждый вечер подступившей на смену недели освещался чем-то новым (в продолжение, к лысым, с торчащими нижними резцами, грызунам). Точно трилогия: теперь еще и бобры с иссиня-мертвыми глазищами, в которых вселенная отражается, пока те пси-излучением мозги сталкеру сушат, заставляя того становится невольником ситуации и вступить в секту по созданию деревянной плотины, только отличительной частью ее непременно точно выступит отличная геометрическая форма полу-пирамиды с кучкой проводов поверх. «Дань Монолиту!» — орал он в конце, помни-ца, да так ущербно, что Гаваец давился, роняя ту самую, зачищенную до дыр, банку. А наивный молодняк сцеплялся друг с другом, словно паззл. Умора. Ржали все, кроме Долговцев, разумеется. У тех, вероятно, вовсе не принято было лишний раз эмоции показать. Когда Ванька-рассказчик предложил тем присесть и присоединится, желающих с противоположной стороны не нашлось, поскольку малое количество решившихся на сие быстро опрокинули указом на более важное. «Неча прохлаждаться!» На что украинские волки, в числах которых кого только не затесалось за последнее время, что, разумеется, напрягало их оппонентов по дележке территории, возникло типичное выражение: приподнятые в домик, поджатые уголки рта и выпученные глаза — как жест передразнивания. Необходимость упомнить, что позже, в историях, начали всплывать подробности того, как местная фауна миграцию затеяла. Тут уж майоришка встрял на месте остря уши. Тема важная для него самого. Не просто так же смущала его вся эта бесоебия. Двигать надо было дальше. Не сидеть на месте. Но напрягало то, что в последнее время в Зоне отчуждения творилась какая-то откровенная поебота. С той же станции пропал сквад Красных спин, а с ними еще два вольника. С того вечера стало Петьке окончательно душно. Не давало покоя, что ж за дрянь такая то? И не помешает ли она в достижении его цели? Единственной показательной черты, по какой именно причине этот неуравновешенный психически персонаж оказался не в том месте, не в то время.Очередное правило Зоны: верь всем и никому соответственно.
Оксюморон. Но вполне объясняемый. Никогда не будешь убежден, кто сможет вытащить твою бедовую задницу, а главное, для последующего получения какой именно выгоды с твоей опаленной аномалией шкуры — вспомнил Митина. Вздохнул. Как там ребята? Что впаял им Душман после его побега. Именно побега. Как не пристрелили там же, в кабинете у главного — загадка века. Ведь всем и вся будет известно, что наемники своих секретов не выдают, свидетелей убирают. А кем ныне являлся Мясникову, Хибельникову — ежели тот и вовсе жив еще — и Душману Рылов? Правильно. Мишенью. Ох и не за просто так его теплым оставили. Вообще подобная мысля мучила его с момента выхода с территории базы в ночь отхода. У него расчет был, что Душман попробует его кокнуть, а тот и рад будет. Ведь у пернатого всего два варианта: официальная отставка, до которой Валеевскому отличнику дожить, походу, так бы и не удалось, судя по количеству притязаний со стороны лидера, либо смерть: в бою или от руки начальства за провинность. Удивляло Петрушку и то, что на Янове приняли и вправду тепло, чуть ли не с хлебом-солью по меркам нынешнего. Нечисто тут чего-то. Восьмерка давно разучился верить в человечность своих собратьев и по оружию, и по виду сапиенс-сапиенс. Как того не припаяли в клетушке одного из главенствующих тут — хер поберет, малопонятно. А еще более непонятно, почему настолько быстро его раскусили касаемо того, кем ранее он кому приходился? От мысли об Азоте — передернуло. Хабалистый тип. Вспомнилась Маша, припрятанная в железном ящике. Не годится. Непрактично. Да, память, времена, нравы. Но никто не заставляет от нее избавляться. Все-таки не стоит забывать, что для похода в центр Зоны нужно что-то стоящее. А что до денег — проблемы не составит. Всем известно, у наемника самый тяжелый карман. — Извиняй, сталкер, ничем помочь не могу. — отрапортовал торговец, грустно, со вздохом. — Что-то по мелочи, конечно, найти точно смогешь, а вот что до рыбки покрупнее… Тухло дело, у нас на Янове с этим… — протянул, цокая языком — негусто, понимаешь? Конечно он понимал. Петенька вообще слыл одним из самых въезжающих в этой затхлой чертовой радиоактивной клоаке, которая, похоже, начала откровенно измываться над ним. Ни оружия, ни экипа сыскаться не смоглось. — А по припасам? — А по припасам сориентирую, остатки можешь забрать, эх, последние — гнусаво протянул Гаваец, выкладывая перед Николаевичем три вязки колбасы, банку тушенки и полбулки хлеба. — Водки надо? — прищурился. — Обойдусь. — Сухо прозвучало. Сверлил эту продуктовую кучу недолго, подал пачку потуже и молвил негромко: — А что с провиантом за проблема? — ежели откровенничать, то Рылову не хотелось лишний раз на иные точки заскакивать с целью закупа. Так и подламывало основательно собраться на Юпитерских окрестностях, двинуть к цели, не в одно рыло, разумеется, но что до сопроводящих — в душе не ебал, с кем колеса крутить. Вечно посмеивающийся, в приподнятом, как на таблетках, барышник осунулся и выдал: — Перехватили поставку, похоже. Вот, ребят думают отправлять сегодня, чтобы буханку искать, может, увязла где, хотя… и тушкану ясно, что кривда. Попер кто, а, может, твари помяли, от этой мысли не легче. Рылов уже начал проклинать себя за внутреннюю Мать-Терезу, так и норовящую лишний разок ухватиться за штурвал его поебанного сознания, но отметил про себя важное: ему же в плюс, если выдвинется, может, хоть праведный гнев отведет на попятную от себя-любимого. Впрочем… Если в этом завязаны когда-то его сотоварищи, тут ему уже в любом случае худо станется. В еще непроснувшемся мозге заплясала сцена, как тот же Мясников сталкера на лоскуты резал, при Хибельникове, жизни того учил. А как бедолага орал в пару с Никиткой, молил о прощении, деньги предлагал. «И за этого полупокера мне еще по кодексу впрягаться пришлось». А как кончил — тот дух испустил практически, едва ли не в шаге от кончины, уже сопящий, мамку звал хрипло, да братишку младшего вспоминал в горячке. Дернуло. Умер у него на руках тогда. Спустя полчаса как главный ушел. Поблагодарить успел за то, что Петрушка вместе с Никиткой ему раны промывали, да морфий кололи, лишь бы страдания облегчить. Все семье просил деньги с артефактов передать квитанцией. Выполнил в дань невинно убиенному — перевел. В двадцать раз больше. Еще и Хибельников накинул треть своего запаса. «Не искуплю, жизнью не искуплю, понимаешь?!» Кричал тогда сопленосый. А потом и сам сгинул. Как за ребятами, пожранными «Гневом Зоны», двинул. С того времени покосившийся деревянный крест на холмике навещал в одиночку. И каждый раз, как в первый «Ну здравствуй, Макарка» — шептал Восьмерка. Погоняло не изрек. Не успел… Лупетки остекленели, и так больно стало, будто душевные Петянкины струны в один момент порвались, оставляя после себя предсмертный «бим». — Эй, заснул? — перед носом наемника щелкнули пальцами. — А? — Доброе утро, сталкер, я говорю, там группу собрали на поиск, авось, к вечеру завтрашнего притащат чего. — слямзил местный скупщик. Поблагодарил, упаковался как следует и чуть не дал в глаз резко выросшему перед его харей Сказочнику. — Совсем ебалай что-ль? — прогремело, словно в полях. Тот аж осел, с какой-то неадекватной радостью. — Ну, есть немного. Пойдешь с нами жратву искать? А то скоро друг друга грызть будем таким делом, ты ж вон, последнее скупи-ил! — он гундосил, растягивал практически каждое слово, отчего Восьмерке думалось пробить ему в бубен, может, хоть контузия пройдет? — Ты опять накурился? — Чутка, хе, да не, я в норме, если надо, любую белку с расстояния в милю вальну! — Ага, если только та размером с кабанье рыло будет, да-да, помню. — передразнил. — Времени даром я погляжу не теряете. — прыснул повернувшийся Седоев. Оба, как по команде, завалили рты и встали, как вкопанные. Особенно бывший наемник, который без зазрения совести откровенно глазел на Долговского лейтенанта еще не напялившего шлем. «Это шутка какая-то? Опять это незаурядное трио.» Внутренне выругался, осознавая масштаб растущего дискомфорта и выдал, причем грубо: — С вами пойду.***
Обшагать пришлось большую часть области. Изначально маршрут был направлен в сторону цементного завода — логично, оттуда дорога из области протягивается. Пусто, как в аптеке и у Яновского торгового в закромах. Плюнули. Покурили. Двинули дальше, предварительно поделившись надвое: часть на осмотр «Плавней», остаток к карьеру. Рылова распределили к последним. Шел он молча, понурившись, сопоставляя план действий. Ему Виктор — купеческих дел мастер — Гавайский прямым текстом сказал: «Нужно что-то прочное и подходящее под нынешние суровые реалии? Так на Затон лыжи востри. Есть там, на Скадовске, мужик один. Неприятный на вид и язык. Сычом зовут. Ты с ним, мил человек, поаккуратнее. Неизвестно, что у него на уме, но каждый знает, что переходить дорогу ему не стоит — дорого обойдется. Понадобится информация? К нему. Оружие? Тоже к нему! О броне и смысла нет вещать. Если не подойдет иль не захочется лишний раз хамский рот кормить, обратись к Шустрому; откуда, конечно, у этой молодой холеры только товар берется, черт поймет, но подождешь с недельку, и будет у тебя дорогое и первой свежести!» — Затон, значит… — бубнил, продолжая складывать один плюс один. Осенило! — Это ж туда, вроде, Щепка собрался выдвигаться, как в себя придет. — лицо почернело от наплыва неприятных ощущений. Из-за него ведь белобрысого помотали. Так тот еще и сдавать этих козлов не хотел. Митяй выручил. Тут то его длинный язык и пригодился, цитировал: «Кого к нам привел, Иуда! Морозов херов, как есть! Линчевать бы тебя прям здесь, да не по порядкам! Он таких как ты — пачками лупит и еще ссыт поверх, на бездыханные тела, уебище!» — когда пересказывал, аж стыдно стало. А вообще Восьмерка привык. И к тому, что хуесосили его безмерно денно и нощно, что начальство, за глаза, разумеется, что выходцы из групп. Может, не зазря? Пока самоедствовал — не заметил, что догнал Седоева и впечатался тому мордой в макушку. — Блять! Петр, не по шарам что-ли? — впервые позволил себе оскорбление в морду. Остро. И неожиданно забавно. Даже приятно. Мотнул тыквой. Уже собирался что-то ответить, пока рация не прошипела знакомым: — Янов-4, внимание! Вижу цель, рассредоточились по укрытиям. Рядом отряд. — Гавриленко скандировал. Все дружно срыгнули, а ушедшие в сторону аномалии добавочным сообщением крыли: «будем через три минуты, отбой». Принялись высматривать картину: УАЗ-452ой, практически целый, только с простреленной лобовухой и боковыми слева. Следы крови у порогов автомобиля и… четыре сталкерских трупа неподалеку. Рылов принялся всматриваться в окружающее. — Есть двухсотый, группу пока не рассмотрели, видите нашивки? Все принялись ждать, пока один из ближайших, копошащихся у микроавтобуса не покажется миру. Минута. У Николаича перехватывает дыхание: одновременно с неожиданно зазвучавшим проговором в его рации на свет выходит двое наемников. — Ну че, мля, есть че кроме жратвы, а? Зря, получается, этих вальнули? — Ты, фраер, тупой, как пень! Ну ебнули, и хуй с ним, поделом отродью, пусть знают, что мы — власть. Глаза округлились. Группа Мясникова… Сердце пропускает очередь ударов, особенно после того, как все шесть пар глаз, вместе с уже подоспевшими сверлят его, сквозь многослойный костюм. И только Сказочник щурится, с явной лыбой, такой неуместной, причудливой, что пугает это пуще всего остального. — Что это значит, Восьмерка? Если бы Петька знал. Но что он точным образом разумел, так то, что именно в эту минуту можно было списать его образ в остросюжетный комикс, над названием коего можно было не размышлять, первое, что вертелось на языке, так это: сказание о том, как майор меж двух огней встрял. И ежели сейчас он ничего не предпримет, все им задуманное канет в лету. Дудки! Уже треть пути пройдена. Не в его смену, родные. Не в его! Брянькнул маузером, группируясь, выкручивая громкость карманного персонального компьютера. — Сейчас и узнаем.