Семь оттенков любви

      Миска клейкого риса, тушенная сладкая свинина с пряными травами, тарелка свежих сочных фруктов и несколько упаковок сырных снеков — и вновь никакой гарантии, что господин Кинн хотя бы взглянет на приготовленные специально для него угощения. Какой день подряд он игнорирует основные приемы пищи, третий? — Господин Кинн, можно? — свободной рукой стучу в дверь спальни босса, но ответа не получаю: в комнате стоит гробовая тишина.       Как и во все предыдущие визиты, просто вхожу внутрь: господин Танкхун велел не обращать внимания на истерики своего младшенького и не бояться нарушать его личное пространство — раз у самого не получается утешить тонущего в саморазрушении брата, он просит меня и еще нескольких телохранителей следить за тем, чтобы господин Кинн, как минимум, не умер. И как бы господин Танкхун не старался разыграть раздражение, я вижу его искреннее беспокойство, более того, я его разделяю.       Наблюдать за сломленным, разбитым на тысячи мелких кусков наследником основной ветки влиятельной мафиозной семьи… непривычно и больно?       Пару дней назад ему пришлось застрелить человека, которого он по-настоящему любил и который его самым мерзким способом предал — нет ничего удивительного в том, что господин Кинн закрывается в своих комнатах, забивается в самый неприглядный, скрытый от чужих глаз угол и отказывается взаимодействовать с окружающим миром.       Он спустил курок с закрытыми веками, всего мгновение спустя развернулся и ушел прочь — с тех пор он не показывается на людях; господин Корн позволил сыну сделать небольшой перерыв, переварить свои чрезмерные, на его взгляд, эмоции и настроиться на нужную для грядущей работы боевую волну.       Только вот подобного настроения у господина Кинна даже близко нет: сейчас он сидит на полу у изножья кровати, пугающе пустым взглядом смотрит в никуда и время от времени заливает в себя очередную порцию добротного коньяка — и все это в абсолютной темноте, ничего не делает его «футляр» светлее: плотно зашторенные окна не пропускают лучики естественного освещения, а сам хозяин отказывается от искусственного.       Страшно представить, от какого водоворота терзающих мыслей он так отчаянно пытается убежать — и ведь все равно накроет, рано или поздно. — Вы не спустились на ужин, — включаю один из блеклых светильников, показываю себя и освещаю дорогу одновременно, и оставляю поднос на комоде, — я принес Вам перекусить, попробуйте что-нибудь, пожалуйста.       Вздрагиваю и машинально оборачиваюсь на резкий оглушающий звук: в неуклюжем движении господин Кинн опрокидывает только что опустевший стакан — вдребезги. Его совершенно не напрягают разлетевшиеся по полу осколки — тянется к стоящей поодаль бутылке, делает следующий большой глоток крепкого алкоголя прямо с горла и как ни в чем не бывало вытягивает свои кровоточащие ноги вперед.       Опускаюсь перед господином Кинном на колени, на них же укладываю чужие стопы: зажимаю бумажными полотенцами, к счастью, неглубокие раны и с переполняющем меня сочувствием смотрю на словно неживого человека напротив — действительно больно.       Господин Кинн бывает импульсивным, его повелительный и местами грубый тон может знатно напугать, но я никогда не сомневался в присущей его чувствительному, ранимому сердечку доброте — качеству, совершенно неподходящему преступному миру. Я продолжаю всматриваться в его поникшее лицо и не вижу в нем абсолютно ничего — вместе со своей первой любовью он, кажется, потерял и самого себя. — Сейчас будет неприятно, — тихонько предупреждаю, хотя отлично осознаю, что порезанные мягкие ткани и раздражающие действие перекиси водорода беспокоят его в последнюю очередь, если беспокоят вовсе.       Как только ноги господи Кинна оказываются в безопасности, обработанные и перевязанные, я принимаюсь собирать разбитое стекло — останавливает: — Пит, — зовет осипшим голосом, от которого меня бросает в легкую дрожь; как долго господин Кинн ни с кем не разговаривал? — можешь побыть мне другом?       Я прекрасно понимаю его просьбу: даже если это неправильно — для него, меня или нас обоих — я не откажу, я буду рядом.       Перебираюсь на другую сторону, уверенно, но все-таки деликатно укладываю свои руки на чужих плечах и притягиваю окончательно обмякшего парня к своей груди — не сопротивляется. Господин Кинн подается ближе, обреченно утыкается лбом в мое плечо и так тяжело выдыхает, что мне становится дурно: жаль, в нашем мире не изобрели целительной пилюли от душевных терзаний, выпил одну и снова счастлив.       Господин Кинн удобнее устраивает свою голову, а я ненавязчиво поглаживаю его по спине — мы сидим молча ровно до тех пор, пока я не чувствую острую необходимость сказать: — Ты не один, — в попытке сконцентрировать его внимание на своих словах я опускаюсь чуть ниже и прижимаюсь щекой к темной макушке.       Ничуть не отстраняясь, поднимается и впивается в меня своими застланными пьяной пеленой глазами — теперь я точно уверен, господин Кинн меня услышал: он сокращает оставшееся между нами расстояние, мягко касается моих губ своими и тут же останавливается — ждет разрешения.       Держу его уставшее лицо в ладонях, большими пальцами аккуратно прохожусь по скулам и улыбаюсь ему ни то нежно, ни то печально. Я знаю, в чем он так мучительно нуждается, поэтому в этот раз целую сам: до абсурдного медленно и в той же степени ласково.       В наших безобидных действиях нет страсти, никто из нас не мечтает и не станет заниматься ярким, жарким сексом спустя каких-нибудь пятнадцать минут. Нет в них и любви, мы никогда не трепетали от одного лишь вида друг друга, случайных и намеренных прикосновений, моментов близости — и, вряд ли, когда-нибудь начнем. Связь между нами куда проще или, напротив, в разы сложнее.       Несколько лет назад в один из сложных, переломных жизненных моментов я стал для господина Кинна своеобразной зоной комфорта, а он для меня человеком, которому хочется быть преданным и о котором хочется заботиться — это единственное, что мы вкладываем в наш исключительно уютный поцелуй. — Останься со мной, — отрывается от моих губ и практически жалобно шепчет куда-то в шею, — пожалуйста. — Только если ты поешь, — произношу мягко: у меня нет цели поставить господину Кинну условие, я прошу его лишь поберечь себя, — договорились?       Вымученно кивает в знак согласия, но прежде чем приступить к ужину он берет мою ладонь в свою, бережно сжимает и подносит к своим губам: — Спасибо, Пит, — оставляет легкий, благородный поцелуй и только потом поднимается за подносом.       Сейчас ему жизненно необходимо чувствовать тепло того, кому он все еще способен довериться — конечно, я останусь: помогу ему забраться в постель, накрою теплым одеялом и сам устроюсь под боком.

Я дождусь, когда он заснет и тихонько уйду. А завтра мы оба сделаем вид, что ничего не было — ровно до следующего раза, когда ему понадобится моя помощь.