Семь оттенков любви

      Вечно серьезный, чуть ли не постоянно сосредоточенный и временами страшно занудный парень отступает на второй план — как же я люблю, когда Байбл отпускает себя, когда, в конце концов, расслабляется и позволяет своей сдержанной душеньке насладиться жизнью. И как же я люблю быть к этому причастным!       Прошло чуть больше часа с тех пор, как мой драгоценный друг заглянул ко мне в студию: похвастался новенькой, собственноручно собранной гитарой и попросил меня устроить для нее тест-драйв. И вот я играю уже десятую песню из своего концертного списка, а он непрерывно смотрит на меня и нежно, аж до мурашек, улыбается.       И, кажется, я готов провести так целую вечность, только бы иметь возможность находиться рядом, смотреть в сияющие не иначе как волшебным огоньком глаза и делать близкого мне человечка чуточку счастливее. — Не устал еще меня слушать? — завершаю очередную мелодию и посмеиваюсь: совсем на то не похоже. — Никогда не устану, — произносит настолько мягко, что я начинаю плавиться.       Его особенная интонация… когда мы только узнавали друг друга, я заметил несколько любопытных черт в этом отстраненном, замкнутом парнишке, одна из первых — его голос: я обратил внимание на то, как он меняется в разговоре с разными людьми.       Байбл, его разум и тело, слишком честный: он не может быть таким уютным с людьми, которых не любит по-настоящему. Я помню, как он старался открыться новому коллективу, найти контакт с каждым проявившим инициативу — несмотря на все отчаянные попытки, он продолжал звучать зажато и неуверенно; в то же время он красиво и ласково щебетал в трубку мобильного телефона.       Сначала я думал, что дело в комфорте — неправда. Даже когда Байбл привык ко всей нашей дружной банде, почувствовал себя спокойно среди пятнадцати поддерживающих его ребят, ничего не изменилось: его голос наполнился этими домашними согревающими нотками лишь с одним, с его родственной душой и, пожалуй, самым близким человеком за все его двадцать пять лет жизни.       Должно быть, поэтому я каждый раз млею и в деталях запоминаю, как он с тем же трепетом обращается ко мне. Байбл позволяет чувствовать себя особенным, значимым для него. — На твоем концерте я буду той самой визжащей от восторга фанаткой с первого ряда, — в голос хохочет, от чего я не могу сдержать улыбку — очаровательный.       Не представляю его визжащим от восторга, но видеть эту довольную мордашку в первом ряду я буду счастлив; правда, есть одно опасение: я могу весь концерт абсолютно случайно посвятить одному лишь Байблу.       Он знает практически все мои старые песни, одним из первых слушает каждую новую композицию, он видел в моем исполнении мировых хитов больше, чем я могу вспомнить. Байбл поддерживает любое мое начинание, восхищается даже самыми странными экспериментами и предлагает свою помощь во всем, он же рекомендуют мою музыку при каждом удобном и неудобном случае.       Я знаю, что он мной гордится. И знаю, что он искренне любит меня как артиста. Жаль, что только как артиста… — Той, что сводит меня с Кодом? — улыбаюсь, должно быть, нелепо — сам не понимаю, зачем решил привлечь своего маленького друга; немного нервничаю, прежде чем подвести к тому, что действительно хочу спросить, пусть даже в такой игровой форме, — или той, что влюблена в меня?       На несколько секунд Байбл замолкает — смущается: его щеки покрываются легким румянцем, впервые на моей памяти, а взгляд мечется по доступному вокруг пространству, лишь бы не пересекаться с моим.       Я начинаю жалеть, что не сумел сдержаться и ляпнул нечто подобное, но Байбл вовремя разряжает обстановку: — Той, что хочет сделать тебе приятно, — подскакивает с места, тянется к своему рюкзаку и довольно-таки долго в нем копошится, — у меня для тебя кое-что есть.       Он медленно подходит ко мне сзади и осторожно проводит ладонью по моим волосам — неожиданно и, признаться честно, волнительно: чем бы это не было, пусть не заканчивается.       Байбл нежно собирает падающие мне на лицо пряди, одну за другой укладывает их в своих пальцах и скручивает в легкий, нетугой хвост. Я поднимаю голову вверх и упираюсь в подтянутый живот друга, смотрю на него и думаю: насколько я отчаянный, если даже в своих мыслях не смею назвать его иначе, как другом? Как часто друзья отменяют все свои планы, только потому что получили сообщение: «Привет, свободен вечером? Можно я заскачу к тебе на пару часиков?»? Разве друзья пользуются ненавистным, немного тошнотворным парфюмом, купленным по максимально глупой ошибке, из-за: «Вау, от тебя так приятно пахнет!»? Неужели друзья ждут с нетерпением и трепещут от каждого случайного прикосновения, совсем невинных действий? И уж точно друзья не мечтают стереть все существующими между ними границы к чертовой матери, не жаждут попробовать что-то большее, гораздо большее. Если я и друг ему, то, без сомнений, самый поганый.       И пока я витаю ни то в облаках, ни то над пропастью, Байбл игриво мне подмигивает, аккуратно приподнимает, возвращает в прежнее состояние, и застегивает на моей шее кулон. Кручу в ладони объемную фигурку Сатурна, заинтересованно разглядываю цветной камушек и отдельные мелкие детали и непроизвольно широко улыбаюсь — это так на него похоже, изящно и душевно. — Очень красиво, — оборачиваюсь и ныряю в долгожданные объятия, — спасибо.       Я обнимаю его откровеннее, чем стоило бы: укладываю свои руки на его плечах, вплотную прижимаюсь к всегда пылающему телу, а лицо прячу в изгибе манящей шеи — слишком близко, слишком интимно для друзей, но как же приятно моему бедному, изголодавшемуся по одному конкретному человеку сердечку. Пожалуйста, пусть Байбл даст мне немного времени, не отталкивает меня так непросительно скоро — я сам отпущу его через пару минут, обещаю.       Я всем своим организмом ощущаю тревожную барабанную дробь по грудной клетке, когда застывший на месте Байбл начинает реагировать на мои порывы: он, вероятно, по-своему понимает мое поведение, успокаивается и обнимает в ответ — я сохраню таких нас в памяти.       Когда мне будет грустно или я в очередной раз страшно соскучусь по дорогому другу, я вспомню его деликатные ладони на моей талии и горячие губы, оставляющие легкие, невесомые поцелуи на моей макушке. — Давай теперь ты, — нехотя отстраняюсь и смотрю на него с переполняющим мою душу трепетом, — Роузен заждалась тебя.       Как только Байбл устраивается на диване со своей красавицей-гитарой, я следую за ним, забираюсь с ногами и присаживаюсь прямо позади товарища: утыкаюсь подбородком в крепкое надежное плечо, естественно, с целью наблюдать за действиями своего «подопечного» и временами касаюсь его умелых пальцев, безусловно, для того, чтобы указать другу на правильные аккорды.

Сейчас я чувствую тепло любимого человека и мне по-настоящему хорошо, даже несмотря на то, как по-разному мы влюблены: Байбл в мое творчество, а я в него.