диски, на которых сирень за окном.

диск второй. февраль. Жизнь подождала. И Женя на это злится. В голове крутится бесконечное «соль си ля до си ре до ми ре соль фа ля шестнадцатыми и соль четверть», резко сменяется на «ля восьмая си нота с точкой до ре половинка фа половинка ми соль си ми соль си ми» и, кажется, он сходит с ума. Пальцы отстукивают то-ли концертино, то-ли пьесу по ансамблю, но зато Женя точно живой. Живой ли? Луна озаряет лица преступников и их жертв, проходя по городу. На циферблате 21.35, перед глазами параграф по физике. В учебнике что-то говорится про силы тяжести и притяжения, а у Жени нет сил даже на то, чтобы встать. Мерзкая вибрация заставляет отвлечься от безраздумывания и ничего-неделывания, и почему-то (почему?) Дунайский даже не удивлен. Леша наверху. Женя быстро накидывает на себя серый свитер безразмерный и вылетает из комнаты. Тут же на него глядят две пары глаз. Зеленые витины и голубые — прям как у самого Жени — мамины из напротив находящейся гостинной. — Собрался куда-то? — Витя говорит строго и грозно, а его голос распространяется по нервам и звучит на ре струне. — Да, мне нужно срочно — слова приходится вытягивать из коробки со словарями под кроватью — мне нужно срочно отдать учебник соседу по парте, случайно сегодня захватил в спешке, а завтра контрольная, надо подготовиться. — И что этот сосед только сейчас заметил, что у него учебника нет? — возвышается белоснежной колонной над ним Витя. С его темных отстриженных волос падают капли воды. — Да, да, у него сегодня тренировка допоздна, к соревнованиям готовятся. — витино лицо на минуту (чуть меньше) становится мягче, но вдруг он снова задает вопрос. — И ты сейчас пойдешь к этому однокласснику? — Нет конечно, он сейчас подошёл к дому, меня ждет. — словари закончились. Практически не наврал. Витя безразлично махнул рукой и пошел в сторону спальни родителей. Женя любимец несуществующего Бога. Быстро нацепляет куртку, пережившую буквально и огонь, и воду, ботинки, захватывает по указанию матери! шапку и выбегает в секвойи из разносортных дебрей. Для сиреней слишком рано, от дубов и берез сейчас толка нет, а секвойи можно вырастить и на подкорке сознания в колыбели. Что, вероятно, Женя успешно и сделал. Спорт — далеко не его стезя, но бежать вверх по лестничным клеткам приходится. Дверь скрипит мерзким диссонансом, и на фоне заспающего города развиваются бесконечные темные кудри. — Я уж думал, что тебя нахуй послали и дома сказали сидеть. — он не оборачивается, видимо Бог приказывает. — Ты слишком низкого мнения обо мне. — Женя приближается к высокой (ну ведь правда) фигуре, и хочется жить. Темные кудри готовы либо улететь куда-то в подворотни, либо на Фурманово, к своей первой детской, и как оказывается недолгой, любви. — Пойдём. — кудри берут Женю за локоть и ведут вниз по лестнице. У подьездной двери замерло время, велосипед с лета лежит в безмолвии, кудри лешины летят по ветру, смешиваясь со снегом. Снег здесь выпал впервые за два месяца. Хотя больше напоминает не снег, а молочные зубы детей из приюта, которые обронила зубная фея. Порядком сотни тысяч детей останутся без сюрприза. Как когда-то и сам Женя. — Дарену сказали дома сидеть, иначе совсем затухнет. — разговор начинает Леша. — А Рахим? Гриша? У Гриши время жить. — Женя щурит глаза из-за снежинок, наровящих закрыть собой город. — Рахим пойдет только ради Гриши. Они последнее время не разлей вода. — И хорошо, Грише это только на пользу. Родя же придет? — Я думал, ты это будешь знать лучше меня, поэтому не интересовался даже. — зеленые глаза озаряют заснежаненную дорогу, а ведь обычно в это время все начинает таять. Лешины кудри седеют из-за снежинок, только он сам все еще ребенок, и, признаться честно, хотелось бы им быть всегда. Вечерний, практически ночной, город встречает узорами на окнах, побитыми крышами беседок, фантиками и тем, о чем взрослым лучше не знать. Да они и не поймут — не увидят, глаза у них замылены белой пеной из бумаг и ипотек. У детей в глазах играет юность, беззаботность и розовый светильник в виде цветка. В парке пахнет быдлом и теменью. Чем-то родным. Леша двигается вглубь деревьев и мерцающих фонарей, Женя идет следом за ним. Каждый раз все кажется нереальным: и кошка в полоску, и заброшенный ларек среди берез, и разбитые детские сердца. Дорога никогда не меняется: от входа в парк до кладбища божьих коровок, потом вправо до гвоздик и маков, по ковру из трав прямиком до практически иссохшей реки, а доведут тебя бабочки и стрекозы. Хотя для бабочек и стрекоз сейчас слишком холодно, Женя знает точно, что они есть, не видит, но чувствует их присутствие. Глаза слишком ненадежный рассказчик, сердце поточней. Ларек, увеличенный за счет бетонных плит, сворованных со стройки, и досок от сгнивших бараков, с каждой неделью обесцвечивается все больше и больше. Синяя входная дверь стала практически белой, а стенд с товаром, некогда там продававшимся, и ценами висит на одном лишь божьем слове. Когда в Бога Дима, Леша, Данис и Ринчин перестанут верить, стенд упадет и разобьется о детские слезы на кладбище божьих коровок, а его труп смоет с весенними талыми водами. Ксюша и Родя будут долго плакать. Внутри достаточно тепло, хотя без куртки все равно не выживешь. Дима и Родя изучают рецепты к таблеткам и упаковки от любимой Женей малиновой жевачки. Данис дрожащими от холода пальцами перебирает струны жутко расстроенной акустической гитары. Ксюша согревает руки в карманах Сараны, пока та списывает задачу по физике из тетрадки Куары или же — как называют ее некоторые из ларька — Ку. Как купрум или неправильный Кулон. Вера навешивает на волосы Рафаила новые заколки, резинки и неведимки, сам же он напевает мелодию, под которую поставлен номер на завтрашний (или послезавтрашний) концерт. Рахим смеется на весь ларек, заставляя притихнуть даже Сарану. Гриша то ли отчаянно, то ли чересчур воодушевленно смотрит в глаза Ринчина. Каждый день одно и тоже. — Сейчас слишком поздно для улицы, вам не кажется? — глухой осевший голос Димы раздается в созданной Женей и Лешей тишине. — Сам же позвал. — Леша не церемонится. И Дима это в нем любит. — Да, ты прав. — Днепровский, он же Дима, сконфуженно улыбается — Июнь будет сложный. — В июле же ты придёшь? — Данис отставляет гитару к комоду с висельниками и конфетами с прошлой Пасхи. Христос воскреснет весной, Дима вслед за ним только летом. — Конечно, может даже в конце июня. Дима намного старше их всех, по крайней мере так говорит Вера. Хотя, признаться често, разница в три года у Жени и «Старшего» практически не ощутима. Вера же на год младше Леши. А Родин возраст принципиально никто не считает — сколько ни проживет, все равно будет мало. Дни рождения всех с ларька записаны в пестром дневнике Сараны, обклеянном стразами и наполненным страшилками про смерть с косой. Вера долго спорила с Сараной о том какого все-таки цвета коса: русая или черная, а потом пришел Рафаил и сказал, что, вообще-то, коса — это орудие убийства. С тех пор Ксюша стрижется по уши, Сарана переворачивает интернет в поисках баек, а Вера досмерти боится смерти. Женя сел где-то между Родей и сгоревшим электрическим чайником. Лампочка, вкрученная в деревья и порванные провода еще Вовой и Яриной, мигает и скоро совсем перестанет светить. Тогда доставать учебник по физике за 8 класс, рассчитывать вероятность того ебнет или нет, колдовать подснежниками и ветками придётся Ринчину и Леше. Но здесь слишком любят сегодня, чтобы думать о том, что будет завтра. Гриша достает из тумбы потертый сборник сонетов Шекспира, но Рахим тут же вскрикивает: — Нет, нет! Убери это! Я еще от «Ромео и Джульетты» не отошел, а тут такое. Давай что-нибудь другое? — И что же? — Гриша убирает сочинения обратно, встает и подходит к покосившемуся шкафу с кучей книг, украденных из библиотек и купленных в переулке. — Давай что-нибудь из Агаты Кристи? — встревает Рафаил и тут же об этом жалеет. — Только через мой труп! Там же сплошные убийства. — кричит у него под ухом Рахим — Давай какой-нибудь романчик миленький современный лучше, Гриш. — Ну нет, эти сюсюканья слушать я не собираюсь. — время возмущаться пришло уже для Рафаила. И все-таки все как всегда. Стрелка часов ларек не любит, поэтому бежит свою стометровку со скоростью света, а то и больше. Для детства и свободы Иисус (Данису — Аллах, а Ринчину — Будда) выделил слишком мало времени, за это его все здесь просто ненавидят. За окнами затаился маньяк, поджидает своих будущих жертв для штамповки и типирования, для того, чтобы слепить из них бухгалтеров, банкиров, учителей и электриков, но Дима говорит, что маньяк подождет и все верят — смеются, плачут, хранят записки и фантики, читают белые стихи, мечтают о крыльях и бабочках, и, конечно же, бояться не вернуться. На дисплее высвечивается 1.07. Все дома уже давным-давно спят: и мама, и отчим, и старые ведьмы в серванте. Женя поднимается на свой этаж. В две секунды оказывается у нужной двери. В такие моменты Дунайский готов уверовать: ключ в скважине издает звук более тихий, чем обычно, и слава Богу, — какому решайте сами — поворот вправо, шаг через порог, и ты в квартире. Из родительской спальни слышен витин храп, из-за которого хочется только повеситься, на крайний случай — вырвать сердце. За последний год Женя наловчился не издавать абсолютно никаких звуков, это даже больше похоже на какую-то игру, пройденную уже 2000 раз, но не менее интересную: идешь исключительно по правой стороне, потому что на левой переодически скрипит у шкафа с куртками и скелетами, проходя мимо родительской спальни можно снять свитер сверху, чтобы если что «ты ходил пить», это «если что» кстати никогда не пригодилось, дверь открыть ровно на 50 градусов, иначе завизжит, как мандрогора или картина «крик». А там легко самому разобраться. Страх перед будущим застрял в комнате, повис, смешась с воздухом и запахом старых мармеладок. Плечи ощущают какую-то тяжесть на себе, хочется либо упасть, либо раствориться. На прикроватной тумбе покойниками в гробу лежат булавки, скрепки и неведимки в коробке из-под малинового чая. Глаза слипаются, будто склеивают, и Женя обещается вернуться — то-ли все ещё эфемерному Богу, то-ли булавкам — через шесть часов. В ларьке пошел отсчет назад.