диски, на которых сирень за окном.

диск первый. январь. Всё началось в тот день, когда Женя родился. Его мама — очень жалкое и беспомощное создание, по крайней мере так считал мальчик лет до пятнадцати — родила того рано, а если точнее около семнадцати лет, отец очень быстро пропал со всех радаров и, вроде, укатил в другой город. И Дунайский его никогда не видел, в общем-то, зато наслышался историй о том, что он делал, каким был, но, признаться честно, легче, от знания каковым его батя был козлом, бросив девушку, которой только-только исполнилось шестнадцать, предварительно ее обрекая на пожизненные страдания вместе с ребенком, лучше не становилось. Даже, пожалуй, было только хуже, по крайней мере, жениной матери — уж точно. Она первое время говорила, что в уходе отца виноват сам Женя, мол, нехуй было рождаться, и это Дунайский слышал достаточное количество лет, чтобы развить в себе чувство вины за абсолютно все, но когда мальчик пошел в шестой класс, Шира — мама, собственно, Евгения — вдруг начала обвинять себя, а-ля: «надо было контрацептивы выпить, тогда все было бы хорошо», но она не думала, что тому индивидуму надо было мозги подарить и научить пользоваться презервативами, хотя, кажется, и мать об этом тогда не знала, как-никак советское воспитание — лучшее воспитание в мире, а про шестнадцатилетних матерей-одиночек мы, пожалуй, промолчим. Шира, вообще, — женщина сильная, раз поборола себя, вышла на работу, смогла дать ребенку образование, но ей нужен человек, желательно с членом, рукастый и со стабильным заработком. И она находила таких мужчин. Те менялись быстрее, чем появлялись новые вещи в гардеробе, уже, Вероники, Женя оглянуться не успевал, как высокий блондин дядя Сережа менялся на худого брюнета дядю Федю. Только потом, когда вырос, Дунайский понял, что его мама работала проституткой, но тогда дядь Сереж и дядь Федь не было, и слава богу, был стабильно дядя Витя, у котрого они с мамой жили уже год. Только этот Виктор сразу Жене не понравился. Хоть сначала все и в правду было прекрасно — мама радостная ходила к своей подруге, говорила, что её Витенька самый лучший, ибо и о ребенке заботиться, и маме её помогает, и деньги на новый маникюр скидывает — и разве счастье мамы, не главное? Вот только потом, Шира вышла за этого Витю, и оправдались все опасения Жени и его бабушки. Не смотря на свою «рукастость», нормальный стабильный заработок, вполне опрятный внешний вид, ухоженную квартиру, он ничем не отличался от среднестатистического мужика вышедшего из совка, то есть бил все, что только видел, считая, что женщина — никто, а детей надо воспитывать методом кнута и пряника, вот только у него идет большее предпочтение к кнуту. Эдаким островком безопасности у Евгения всегда была квартира, в которой они раньше жили с мамой, и, к счастью, они ее не продали, бабушка говорила, что нечего, вдруг потом пригодится. И бабушка была права. В квартире все было подстроено под Женю, точнее он сам все так сделал. Там было и второе фортепиано — старое, зачем-не-знаю куплено, и груды книг, нотных тетрадей, справочников, и фотоальбомы были убраны далеко под кровать в маминой комнате, и везде разбросаны кисти, карандаши, ручки, тетради, упаковки от жевачек. Однажды сюда пришла мама и ужаснулась количеству «мусора» по всей квартире, она даже пожалела, что отдала хорошую двушку на растерзание мальчишке в пубертате, но быстро отошла, помогла, наконец, протереть пыль, купила то, что просилось, сказала: «Ну, пиздец» и ушла. Всё-таки, чего она ожидала? Вот и сейчас Женя сидит в гостинной той самой квартиры. Справа на столике кружка остывшего кофе, на полу смешались листки с набросками и распечатанным у Вити на работе проектом по географии о животном Австралии. Евгений учиться не любит, но получать от отчима он тоже не очень-то и желает, поэтому и в дневнике пятерки, и в конкурсах первые места, не сказать, что ему это неинтересно, но и не сказать: «ВАУ!!! БОЖЕ МОЙ, это что???!!! Гипербола??? Ебать, как круто!!!!!! Так бы и хотел, что б она меня трахнула! Кончил, Лариса Алексеевна, спасибо, график сЕКС!!!!!!!!!!». Хотя алгебра ему нравится. Только он не понимает, навязанная ли эта любовь или ему правда интересно решать уровнения. Скорее всего, не поймет уже никогда, ну и что? Это уже ничего и не значит. Голубые глаза поднимаются на часы — 19.41. Пора. Дунайский складывает листки А4, тетради и учебники, пенал с кучей расписанных бумажек в рюкзак. На улице зима, январь, только началась третья четверть, белоснежный снег лежит за окном. Панельные дома рядами устраивают город, превращают его в олицетворение отчаяния и тоски, и скрашивают эту печальную картину изредка, еще с Нового года, висящие гирлянды. Женя неспешно движется по заснежанным тропинкам, в ушах звучат песни «Кино», «Сплин» и «Операции Пластилин». Все вокруг бегут домой, ближе к семье, какой бы отвратительной она не была, и во всем этом потоке выделяются те, кто идет сам не зная куда, для них понятие «дома» давно утратило себя, а одиночество вошло в привычку. И Евгений не боится видеть в них себя. Он, впрочем, часто замечает за собой недетскую осознанность и зоркость на людей. Конечно, это связано и с семьей, и с социумом, в котором рос Женя, но, признаться честно, иногда ему хочется хотя бы на миг избавиться от этой «взрослости», только бы почувствовать себя ребенком. Почувствовать себя хоть кем-то. В очередной раз мимо проходящий человек шипит, поскользнувшись, вполне разборчивое: «Блять», а потом убирает руки в карманы и идет, уткунувшись взглядом в снег под ногами. Уже привычная металлическая дверь кажется с каждым разом все тяжелей, а желание заходить в дом все меньше и меньше. Сырой подъезд многоэтажки, наполненный разносортным быдлом никогда не был приветлив Жене. Из какой-то квартиры слышен звук трубы, из другой крик — все это кажется чересчур мерзким. Ключ поворачивается в скважине, скрип двери и Дунайский оказывается в собственном аду. Он не отрицает, бывают ситуации в семьях и похуже, но это не значит, что синяки на теле жениной мамы или на его самом, оставленные Витей, это нормально. В доме пахнет чем-то жареным, а с кухни слышится низкий громкий голос отчима.       — Явился, не запылился. — тянет он, заходя в прихожую. Женя снимает сапоги, кидая их куда-то в угол, вешает куртку на крючок и еле-еле шепчет: «Привет»       — А чего это мы такие хмурые? — продолжает практически кричать Витя.       — Не донимай ребенка. — прерывает его мама, вышедшая из кухни, — Ты лучше, Жень, расскажи как день прошел.       — Да ничего нового. — бурчит мальчик.       — Как это? Совсем ничего? Дунайский кивает и уходит в свою комнату, убегая от лишних вопросов. Щелчок. Холодный свет озаряет все пространство. Слева у окна незастеленная кровать, тумба, напротив письменный стол. Справа фортепиано, пюпитр, скрипка и гитара, а на другом конце комнаты шкафы: книжный и для одежды. Стены давят, напоминая о каждой ссоре, каждом крике, о всех бессонных ночах, пугающих мыслях, которые оставили на себе бежевые обои. Женя собирает рюкзак на завтра и бросает его на стул около стола. На черном пюпитере оставлены ноты этюда, который надо вообще-то уже начинать учить, но желания как такого нет. Этюды и гаммы — это невероятно скучно и нудно. От них плюс только один — развитие интонации и техники, но когда ты умеешь практически все, плюсы исчезают, оставляя после себя одни минусы. На телефон в кармане джинс приходит уведомление. Дунайский достает телефон, видит сообщение в телеграмме от «посмешище». Леша. Старый матрас скрипит под весом Евгения. Голубые глаза пробегают по тексту:       — Значит идем мы с Нарине домой       Ну я ее провожаю       А там этот крашенный из б класса                                Двуцветный новенький то есть       Он с Юрой был       Ну думаю: «Похуй вообще»       Но с Юрой конечно поздоровался не чужой человек же       Так этот Костя (?) так угрожающе на меня посмотрел когда я просто руку пожать подошел       Думал наверное что я сейчас прям на него налечу             Смешной такой И правда, отношения Леши и новенького из «Б» класса Кости не задались с самого начала, хоть и из-за такой глупости. Женя быстро отписал: «ну точно не смешнее тебя» и оперся головой о стену. На прикроватной тумбе лежит блокнот с высушенной сиренью с прошлой весны, с закладкой в виде картонки с кучей разноцветных наклеек и нарисованным в верхнем углу подсолнухом. А может это солнце? Солнце в этих местах не бывает, соваться в эти серые дворы, встречая детей с синяками и котов без глаз, себя не жалеть, поэтому единственные гости здесь только Смерть и Страх. Но люди рады даже им, все-таки гостеприимность в здешних местах в крови. Или в слезах. На книгах покоится пыль, и Женя готов поклясться, что на нем тоже. Встает с кровати, этюд на пульте все еще мазолит глаза. Из-за двери раздаётся: «Женя, ужин», и он считает, что это судьба. Этюд подождет, а жизнь — ни за что.