Кузнечик

      Швейцар, открывший дверь в комнату, вежливо пропустил вперед себя «его благородие» господина Петра Степановича, подвел к столу, за которым сидел уже почти растаявший как сахар, кипенно-белый Ваня Шатов, и удалился, оставив «господ» вдвоем. Шатов, когда Верховенский усаживался за столом, из полотняно-белого сделался вмиг пунцовым, фужер, уже почти опустошенный, скакал в трясущихся его пальцах. Верховенский этот замечательный момент тут же уловил, но высказался лишь выразительным взглядом, в котором перемежались искорки. Иван Павлович до того уже перестал верить в то, что Верховенский придет, что совершенно потерялся, когда Петр Степанович вошел в комнату с видом самым спокойным и деловым, будто встреча назначена была здесь еще загодя, оттого и сидел Шатов с видом самым дурацким и огорошенным. Иван Павлович часто, прерывисто дышал, крылья его покрывшегося испариной носа раздувались будто в почти случившемся истерическом состоянии, глаза блестели и бегали, по кадыку скатывались капли пота. Волнение это было и ему самому чудно и конфузно. С Шатовым так нечасто происходило нечто подобное в присутствии Петра Степановича (то есть, нечасто свойственное этому тревожному и стыдливому подчас человеку нервное напряжение принимало вид любовного, трепетного возбуждения, в котором даже стыд ощущался почти приятным), что от случившегося с ним этого влюблено-тревожного конфуза он почувствовал себя вдруг почти беспомощным. Петр Степанович видел в нем это отчетливо и того не скрывал, а Иван Павлович отчетливо видел то, что Верховенскому все ясно как день. Первая, спустя три дня, встреча их выглядела невероятно комично.       — Славный жилет, — Петр Степанович улыбнулся почти неопределенно — тон его и выражение лица были как будто совсем безразличны, эмоцию (и даже на грани с сильным чувством) выдавали только блестящие, живые глаза.       Отпущенный между делом формальный комплимент, пусть звучал и преплоско, прешаблоннейше, но вогнал Шатова в еще большую краску и рассеянность.       — Я, правда, без шляпы… — Ваня нервно провел ладонью по волосам. — Не успел… и… не думал… впрочем… нет, не про шляпу хотел, не те слова, — и на его лице изогнулась глупая полуулыбка.       Верховенский нетерпеливо отмахнулся, наморщившись, и сложил-сцепил ладони жестом очень торопливым, в каждом движении и в каждой черте Петра Степановича опять появилась спешка.       — Ну, брось. И я, однако, удивлен, в таком месте… — Верховенский поднял глаза и окинул взглядом-полудугой потолок с красивой хрустальной люстрой, а затем прямо уставился в глаза Шатова. — Это свидание? Так?       Ваня кивнул и посыпал, сбивчиво и с замирающим дыханием, изъяснениями:       — Да, но я из самых благородных намерений… то есть, я в самых благородных чувствах, а не то, что у тебя там написано — «узнать больше об телах»… — Шатов нервно хмыкнул. — Хоть ты и приписал это некоторого рода вдохновению, а вот только вдохновения там быть не может, потому что пошло ужасно и… словом… — Шатов в неопределенности повел ладонью, запнулся и бросил мысль недоконченной.       — Как, не понравилось? — усмехнулся Петр Степанович, но в усмешке скользнули нотки уязвленности, а оттого и раздражения.       — Нет, как это могло понравиться? — все нервно отсмеивался Шатов. — Чушь полнейшая, но я не потому позвал тебя… Я в общем и сам был в некотором вдохновении, да и сейчас тоже… есть… в некотором роде.       — Да, я вижу, какого это рода вдохновение… — Петр Степанович, весь искря негодованием, выдавил желчную ухмылку и выразительно поглядел на опустошенный фужер. — Скажи мне, Ваня, честно: ты пьян? О, здесь не может быть иного, нежели как ты пьян, я с порога еще увидел, что ты красный как помидор, а теперь ты и вовсе себя компрометируешь, потому как ты в трезвом уме со мной и полслова не скажешь, а тут еще и в литературную критику пустился. Тебе это не к лицу, кстати, — добавил он, с видом натянуто-задумчивым (а на самом деле — очевидно очень обиженным) разглядывая бильярдный стол.       Шатов тут же встрепенулся: колкость он не то чтобы снес — и не услышал в словах яда оскорбленного достоинства — зато вспомнил, чего не хватало:       — Что ты, Пьер! — суетился Ваня. — Нет, я это… так… я один только фужер, и то, я весь вечер… Подожди, подожди минуту, сейчас! — Иван Павлович кинулся звонить в настенный колокольчик, тут же нервно подскочил обратно к своему стулу и неуклюже уселся за стол. — Сейчас прикажу подать… Ты будешь шампанское? Или коньяк? Или, может быть, желаешь вино?       С каждым Ваниным словом с лица Петра Степановича медленно сползала та мрачная тень уязвленности, какая отпечаталась в каждой черте его еще с минуту назад, и сменялась уже не тенью, но колоссальным удивлением, поддернувшим уголки рта в осторожной, опасливой улыбке.       — Шампанское, — ответил он вполголоса, глядя на Шатова пристально и пытливо.       Когда в комнату вошел слуга, Иван Павлович быстро, но очень тихо пролепетал: «шампанского дайте, живее» и обернул лицо обратно к Верховенскому. Вид у Ивана Павловича был до смешного школьный, рассеянный и в некоторых торопливых жестах даже неряшливый от нервной спешки — особенно этой неопрятной, умилительной «школьности» придавали его виду растрепавшиеся светлые кудри и (Верховенский впервые обратил на это внимание) едва заметные веснушки на покрасневшем носу. Контраст между стоявшим отчетливо пред глазами образом ожившей статуи ангела и этим робким, влюбленным мальчишкой из старших классов сбивал Верховенского с толку. Шатов, впрочем, и не заметил, как делался все тревожнее с каждой минутой его спутник.       — Ваня, давай начистоту, — строго, но все с той же опасливой осмотрительностью начал Верховенский, глядя исподлобья. — Ты взял у Порфирия ладан, сколько в карманы вместилось, и все эти три дня жег его в келье с закрытыми окнами, так?       Шатов, как вдруг лопнувший мяч, громыхнул хохотом — и до того искренним, что Верховенский еще более насторожился, напрягши плечи и чуть склонив голову вбок.       — Шатов, я серьезно, я сейчас отвезу тебя в дурдом.       Иван Павлович качнул головой, отсмеявшись, и заговорил с видом самым спокойным, даже почти вдруг обмякшим:       — Пьер, ну разве не может человек быть счастлив? — Шатов выговорил это так искристо и легко, ничуть не растерявшись, и улыбался так широко, и глаза его так ярко, живо блестели, что ни капли сомнений у Верховенского не осталось — Ваня сходит с ума и уже почти дошел до грани помешательства.       — А, это мы вот что? — Петр Степанович вздернул бровь выразительно-скептически, но в голосе его уже определялась осторожная как будто бы снисходительность.       — Да, — улыбался Иван Павлович, глядя неотрывно в глаза Петра Степановича. — Я счастлив, Пьер, я кое-что понял, и мне все теперь стало совершенно ясно.       Напряжение в занятой Петром Степановичем позе никуда не делось — он все так же, не поднимая головы, смотрел в упор, но прежний скепсис во взгляде потускнел, сквозь него уже проблескивало разыгрывающееся любопытство.       — И что же? — нижние веки Петра Степановича едва видно дрогнули.       — Мне теперь ясно, — начал Шатов ровно, ничуть не волнуясь, — что я люблю тебя — и в этом нет никаких сомнений. О, нет, Пьер, не думай, что я сумасшедший. Может быть, конечно… — Шатов робко опустил взгляд и улыбнулся отстраненно, в смущении. — Ведь кто полюбит беса — тот же сошел с ума и со всякой нравственностью покончил, но… — Иван Павлович наклонился весь к столу и забормотал тоном до странности задумчивым, будто тушуясь, и притом не самих слов, а формы их и последовательности, точно он раскладывал Пьеру какую-то сложную теорию и очень в нее погрузился. — Я не дошел еще до той грани, где готов буду бросить все к твоим ногам. Пусть и люблю, но эта грань — она не дает мне покоя, вот тут терзает, — Ваня вдруг порывисто сжал кулак в области сердца и вскинул взгляд прямо в глаза Верховенского. Теория шла к кульминации и захватывала уже не концепцией, а духовной близостью этой концепции говорящему. — И я хочу познать ее. Хочу знать, до какой степени должен я дойти, чтобы все бросить к твоим ногам. В этом мое стремление, и я теперь буду искать эту степень… — Шатов сделал паузу, неопределенно поведя ладонью, силясь подобрать нужное слово, но ничто из пришедших на ум не подходило ему. — Пусть это помешательство, и черт с ним, — вдруг злобно махнул он рукой. — А я хочу дойти до грани.       Повисло короткое молчание. Верховенский смотрел на Шатова все так же сбоку и застывшим выражением лица, а Ваня снова упер взгляд в стол и сделался опять очень задумчивым, хот и не мрачно-задумчивым, а будто заблудившимся в своих розовых облаках. Внесли шампанское. Петр Степанович махнул слуге, чтоб тот незамедлительно удалился. В воцарившемся вновь тихом уединении Верховенский не спешил открывать бутылку и все глядел на Шатова с осторожностью, но уже смягчившимся, игривым несколько взглядом.       — И что же, выходит, мы теперь вместе? — голос, зазвучавший вначале, как шорох бархата, возвышался с каждым словом — Петр Степанович будто мягко расталкивал задремавшего спутника. — Ты и я — мы пара?       — Пара, — ответил Шатов без пауз и с улыбкой и с чрезвычайной готовностью, точно и не задумывался, и ждал этого вопроса. — И я пойду за тобой, куда скажешь, и если желаешь брака… — он вновь покраснел до невероятности. — То есть, я знаю, что ты всякие традиции осмеиваешь, и браки — это уж в первую очередь, но я… Может, и в бреду или во сне видел… — Шатов сбивался, почти задыхался и упорно разглядывал скатерть. Он еще более путался от спешки, потому как переживал ужасно, что Пьер его речь не дослушает от нетерпения и возмущения и оборвет, не дав довершить мысль. — Ты говорил, что мы можем быть будто бы молодоженами… И я знаю, что, кажется, в Англии это возможно, если только тайно…       На несколько секунд лицо Верховенского вытянулось в совершенной растерянности, но Петр Степанович быстро сообразился с мыслью и, переменившись всем видом, вскинул плечами, небрежно махнув ладонью, будто отсылает от себя назойливую прислугу.       — Ну к чему брак-то, Ваня?! Оно и без брака-то — сколько вынесет твое гордое правдолюбивое сердце? — Петр Степанович изогнул брови, одну притом выше другой, с видимой раздраженной иронией. — Я говорил тебе еще год назад, твоя правда, но не совсем о браке, я больше о внешнем виде отношений, и не об Англии, а о Париже. Но и Париж нам сейчас не по пути, и в России дел по горло. Кто ж ее, кроме нас с тобой, отмывать будет? — он с каждым словом все более и более распалялся, уже блеща меж выражений короткими всполохами улыбок, нервных, будто лихорадочных, и не суливших ничего доброго. — И степень — та твоя мифическая крайняя степень чего-то — это ты быстро отыщешь, уж не мне ль тебя знать лучше, чем себя самого, а? Ты, Ваня, в чем-то — темный лес, а где-то прост, как пень, — здесь Верховенский желчно, но с заметной тревожностью, растянул на лице улыбку — точно натянул тетиву, то есть совершил действие, требующее немалых сил, но к которому умелец в этом деле привык и усилий своих уже не ощущает. — Тебе и недели хватит понять, где та твоя грань, а дальше, после грани, ты уж либо притрешься ко мне, как пес, либо уйдешь, как кот, по заборам гулять да искать новые степени. Нет, эта твоя степень грани — чушь собачья или кошачья, ни то, ни то мне не представляет приятных перспектив, — Петр Степанович, весь уже в жару, конвульсивно вздрагивал через слово. — Скажу тебе сейчас: идем со мной головы сечь. Пойдешь?       — Пойду, — отрубил Шатов спокойно, точно смирившись наконец с мыслью, уже давно мучившей его больное сердце. А затем улыбнулся будто бы извиняющейся улыбкой. Все нервные судороги Верховенского он или не примечал, или не желал примечать — но вид его ничуть не менялся по мере напряжения атмосферы между молодыми людьми, словно бы Шатов себе все это воображал, свою грезу сознавал и ничуть не страшился ее.       Нервная судорога спала вся разом: Петр Степанович посмотрел на Ваню огорошенным взглядом, а потом, расхохотавшись, схватил бутылку, вскрыл ее с громким хлопком, разлил шампанское по фужерам, и, смеясь, выдал: «А, и к черту папу Римского!» — «чокнулся» с Шатовым, взявшим фужер рассеянно в дрожащие пальцы — и выпил залпом. Ваня пригубил свой фужер, не вполне понимая аллегорию, но интуитивно, может, на одном только знании натуры Пьера, догадываясь, что Петр Степанович имел в виду.       Говоря кстати, в этой последней его фразе, ввернутой емко, но совершенно как бы невпопад, и заключалась самая суть и тон всего этого вечера — диалог и вектор диалога этого вообще представляли собой смешную, нелепую и неуместную аллегорию, грубую, как древесный обрубок, и совершенно на вид бессмысленную, но имевшую в себе как будто глубокую мысль. Петр Степанович выделывал из себя то скептика, то любовника, то оппонента, и все эти роли наслаивались друг на друга, сбивали с толку и не укладывались в голове (в том числе и из-за напора сплетавшихся трех ролей воедино и давивших все разом). Шатов же в это самое время робел, краснел, чуть не задыхался — словом, во всех красках цвел полупсихотическим восторгом. Он казался сейчас едва расположен к пониманию психологического контекста, однако разум его, гибкий и чуткий, уловил злобное напряжение, исходившее от Пьера — и в этом ощущении реального положениях их дел идиллия, безветренная и теплая, которую так стремился достичь Иван Павлович, рушилась на глазах. Но случившийся еще прошлый ночью сильнейший любовный порыв держал уже Шатова в своем душном розовом плену стен Хрустального дворца — то есть, крутой норов был уже как бы заранее, априори усмирен, и Ваня стал совсем покорен, податлив и гибок в сердце и настрое своем. Он готов был — нет, еще пока не бросить все к ногам Пьера, чего так уже желал, разожженный отчаянием и любовным порывом — но броситься сам к его ногам, чтобы идиллия, уже закрепившаяся в его сознании, как должная настать непременно, наконец воцарилась между ними.       Верховенский, отставив на стол опустошенный фужер, достал из пиджака папиросы, ловко стукнул пальцем по дну пачки — одна из папирос «выстрелила вверх», Петр Степанович сноровисто подцепил ее зубами и закурил. Шатов сидел напротив него, как блеклая тень, побледневший и будто всем своим силуэтом неосязаемый — даже взгляд его был будто размытым, неконкретным, уроненным на фужер, но беспредметно; в груди Ваниной разрасталось чувство болезненного уплотнения, давившего уже на ребра и готового, казалось, вылупиться из грудной клетки, как нечто вылупляется из яйца. Пьер, может, и не смотрел на него в тот момент, но курил с какой-то особой злобой и жадно, взахлеб, папироска тлела стремительно, как подожженная соломина, комната наполнялась плотным сизым дымом, едким до того, что начинали слезиться глаза и болеть голова — и этот дым будто был самой настоящей, материальной формой напряжения, повисшего меж двумя молодыми людьми, как поволока.       Петр Степанович заговорил внезапно, и тон его не предвещал ничего доброго:       — Позволь мне кое-что узнать, поскольку мы теперь пара — это с твоих слов, я, заметь, еще почти полсловечка не выговорил... а, ты хочешь сказать: «А кто мне сейчас про кошачьи грани говорил?» — так это лишь краткий комментарий, заметил между делом, что идея у тебя в лучшем случае ненадежная, все о тебе, а не о себе — потому я, в общем, и хочу узнать некоторую важную деталь, чтоб нам обоим, раз уж ты заключил, что мы пара, было легче, — Верховенский выговорил всю эту вереницу слов не спеша, докуривая папиросу и глядя очень серьезно.       В этот момент Ваня остро ощутил, насколько он жалок, оттого, как стремительно он накинулся и ухватился за эту просьбу кое-что узнать, надеясь, видимо, в глубине своего сердца, что это последняя точка, что именно от этой точки, возможно, давно между ними стоящей и ждущей отправления от нее, и начнется путь дальше, к Хрустальному дворцу. Потому Шатов нервно зачастил:       — Конечно, Пьер, спрашивай, что угодно!       Верховенский, однако, вопреки обыкновенной своей поспешности, не торопился: ответ выслушал он отвлеченно, будто едва обратив внимание на то, что только что вырвал из груди в отчаянии собеседник его, затем закурил новую папиросу, устроился поудобнее в своем стуле, налил себе еще шампанского и выпил полфужера и сделал еще одну глубокую, размеренную затяжку. При каждом неторопливом движении взгляд его был совсем отстраненным, будто не имел никакого отношения к ситуации, и Петр Степанович находился весь в мыслях и наедине с собой. Равнодушная сосредоточенность и отсутствующий вид мучили Ванины нервы, и чем больше в лице Шатова отражалось это мучение, тем, казалось, меньше Петр Степанович его замечал.       — Скажи мне, — начал вдруг Верховенский, отчего Шатов вздрогнул — он и не ожидал, что Петр Степанович заговорит именно сейчас. — Кого ты по природе предпочитаешь — женщин или мужчин?       Вопрос обрушился совершенно неожиданно, как снег на голову. Шатов весь разом потерялся, и отчаяние его преобразилось будто в апатию; он сцепил дрожащие пальцы в замок интуитивно, в попытке скрыть дрожь, и выговорил надломленным голосом:       — Я… Если честно, не задумывался об этом… Мне казалось, что все очевидно, как и у всех, но я не думал… — как ни странно, такой, казалось бы, возмутительный вопрос Шатов воспринял очень серьезно и ответ дал искренний, хоть и было ему тяжело говорить совсем серьезно, удерживая нервную, конвульсивную улыбку, которая в этой апатии точно стремилась разбить толщу снега, как первоцвет.       — Тогда, раз дело это до сих пор неясное, позволь мне провести краткий беспристрастный анализ, — Верховенский с самым простодушным, как это умеют светские люди, видом предупредительно вскинул ладони, опережая встревоженное поспешное суждение, которое Шатов и не собирался говорить, но какое отчетливо читалось в его глазах. — Все сугубо фактически, обращаясь лишь к реальным фактам, без капли художественного домысла, — на этих словах он блеснул хищной зубастой улыбкой, и образ светского простодушия сильно надломился.       Иван Павлович до того чувствовал себя размозженным, что сдался под давлением питоновых колец и просто качнул головой, уже не глядя на Петра Степановича.       — Насколько мне известно, и полагаю, что достоверно, — начал Петр Степанович, не глядя затушив папиросу о столешницу; вид его был уже почти совсем расслабившийся, — с женщинами ты заговариваешь в лучшем случае нечаянно, в кругах женских не вращаешься и желания такого не имеешь, взять, положим, твою Софью Маркеловну — много ль ты с ней слов сказал? Горячий нрав, тяжелая рука — не слишком ли напоминает она твою жену, а? — глаза его блестели усмешливо, но лицо было совершенно спокойно. — Полагаю, что предостаточно. Для чего? Для заключения: твой типаж — женщина-локомотив, я имею в виду, стальная сумасшедшая конструкция-таран, то есть общими чертами характера имеющая сходство с мужчинами. Оно неудивительно, твоей прямой воспитательницей была Варвара Петровна — при всем моем к ней уважении (он вновь вскинул ладони со слишком уже выделанной светскостью) — полагаю, свой отпечаток это наложило. Однако и здесь есть одна маленькая черта, за которую я хочу уцепиться для верности моего анализа, поэтому остановимся здесь и копнем немного глубже, — Верховенский без единой передышки в своей тираде пустился в самозабвенную жестикуляцию: — ты ищешь твердую руку, сам возлагаешь ее над собой — и этим все оканчивается, ты покорен этой руке, ты против нее и слова не скажешь — из чего мы делаем вывод, что в твоей жизни женщина-локомотив — это условная стабильность, этакая фигура из прошлого, благодетельная постоянность, при которой есть чувство определенности, завершенности и, как бы то ни было противоречиво, ведь ты и сам — крутой норов, и драки не боишься — а все-таки, защищенности. Здесь защищенность исключительно психологическая, защищенность от разного рода неожиданностей и притязаний на твое спокойствие и право в нем пребывать — только и всего, ничуть я не ставлю под сомнение твое мужское начало. Надеюсь, что ты внимательно слушал меня до сего момента, потому что теперь я готов сделать заключение: женщина в твоей жизни — ни больше ни меньше, чем фигура стабильности и определенности места в мире, и всего-то. Тому подтверждение — твоя парадоксальная стыдливость. В мире женщин твой выбор, старательно уклоняясь от общества милых болтушек, останавливается всегда на локомотиве — на этом и заканчивается всякое ваше взаимодействие. Сколько раз лег ты со своей женой в постель? Вынужден допустить здесь лирическое отступление и высказаться, потому как скрыть здесь свою позицию — это уж лицемерие будет, а мы ведь с тобою говорим открыто, так? (Петр Степанович даже просиял от удовольствия) — уж меня костери про себя или потом сколько хочешь — а бьюсь об заклад, что ни разу. Вижу уже дух противоречия в твоих глазах, — вдруг весь приосанился Верховенский, смотря на Шатова, обратившего на него лишь один краткий взгляд, по-учительски снисходительно, — Но продолжу, еще парочка нюансов осталась. Теперь о мужчинах — уж не знаю, была ли когда-то третья фигура, для верности лишь о двоих скажу — взять меня и Ставрогина. Здесь отдам дань хронологии и о Ставрогине о первом скажу: это было откровение, правда ли? Красавец, почти Иисусово лицо, стать и холодная аристократическая гордость, и умен, и обходителен и — о, чего в нем только не было, правда ли? — Петр Степанович снова ударился в самозабвение, на сей раз ничуть не скрывая сочащегося ревностью тона. — Ты был буквально одержим его ореолом божественности, все твои мысли, все желания — все начиналось и заканчивалось Ставрогиным. Это была страсть, в чистом и настоящем ее виде, дурак бы только не заметил страсти, а на твое везенье все у нас в Никольском — дураки, — он кратко усмехнулся, прикурил новую папироску и сделал затяжку. — От страсти ты и ударил его в то воскресенье — я это запомнил, неважно, но было воскресенье — от страсти и бросился играть в Швейцарии, хоть ты и не игрок, а лапоть деревенский. Теперь обо мне — но здесь лишь пара слов, потому как ты в пересказе едва ли нуждаешься — и здесь страсть, но уж не платоническая. Здесь настоящая физика, здесь уже не идея, — он был чрезвычайно уверен в словах, говорил остро и броско, точно метал ножи, глаза его горели. — Реальность такова, что мужчины в твоей жизни роль играют романтическую, женщин же ты выбираешь как некую крышу над головой и каменные стены вокруг твоего спокойствия — здесь и конец анализа, и вывод: ты предпочитаешь мужчин.       Шатов сидел, ссутулившись и так нагнув шею, что напоминал старого больного гуся. Он по обыкновению своей стыдливости, о которой говорил Верховенский, смотрел в стол и некоторое время даже не двигался. Пауза воцарилась почти естественная — Шатов будто пытался проглотить все вываленные на него помои и не изблевать их в тот же момент. Лицо его было в те минуты таким бледно-зеленым, что, казалось, Ваню и впрямь уже затошнило. Когда первый порыв (или, если уж совсем без обиняков — позыв, и вполне природный) отступил, Ваня выговорил, обращаясь будто не к Верховенскому, а к столешнице:       — А кто не был влюблен в Ставрогина? Каждый был, и ты в том числе.       Верховенский этого не ожидал и даже встрепенулся от возмущения, пыхнув последовавшей мгновенно фразой, как костер снопом искр:       — Это было вдохновение — и не больше. Лишь идея, и даже не цельная, а фантом идеи. Но ты сказал «влюблен» — то есть, ты и не отрицаешь моего анализа, я верно понимаю?       — Что отрицать… — так же, говоря в стол, пробубнил Иван Павлович. — Все, как оно есть.       Весь этот «анализ» произвел с Шатовым удивительную метаморфозу: любовный стыд, сквозивший весь сквозь кожу румяного почти мальчишки, почти школьника, треснул, как ороговевшая оболочка, и из него выползло уже — имаго, имевшее вид между тем чего-то уродливого, но уже завершенного, с крыльями и теперь уже окончательного живого, и живое это было таким хрупким, мягким и притом омерзительным внешне… Словом, искусственный восторг всего за несколько минут анализа вынул уродливое, хлипкое нечто, что было настоящим видом страдающей Ваниной души, наружу. Выглядел в этот момент Шатов точно как цикада, завершившая метаморфозу — мерзкое, но хрупкое создание, которое можно в ту же секунду и прихлопнуть. Иван Павлович был мрачен, потлив и изнурен, цикадовыми крыльями в лице его можно было назвать сине-зеленые синяки под глазами, которые вдруг стали так заметны взгляду на бледном посеревшем лице.       Верховенский этот эффект оценил без какого-либо довольства, окинув только раздраженным, быстрым взглядом измученное лицо, и пересел поудобнее в стуле. Если же говорить вернее, то речь и не могла здесь идти об удовольствии: произошел всего-навсего надрыв, гадюка, вытянувшись в полтела, плюнула ядом и снова распласталась по земле. Петр Степанович был все еще в нервном напряжении, никакого смысла, кроме желания блеснуть остроумной прозорливостью да плюнуть ядом, не состояло в анализе — он не добился ровным счетом ничего от Шатова, потому как и цели не преследовал, а скопившийся за все это время яд отплюнул лишь в пару капель.       — Папиросу? — Верховенский протянул Шатову пачку жестом до того обывательским, что даже и не подходящем ситуации, а тот, схватившись вдруг за папироску, как утопающий за соломинку, нервно кивнул и отрубил: «да». Верховенский поджег спичку и прикурил ему. — Я только в смысле прямой пользы для наших отношений, Ваня, не думай лишнего. Здесь не может быть никакого яду, я только для пользы, повторюсь.       — О чем ты? — выдавил из себя Шатов вместе с выдохом табачного дыма. Первая затяжка была как глоток воды.       — О потенциальных своих конкурентах, о чем же еще? — хмыкнул Верховенский. — Для ясности, с какой стороны ждать — помнишь, как в сказке: «Ждут, бывало с юга, — ан с востока лезет…» — черт, наизусть не скажу, но, я думаю, ты припомнишь по детству.       — Кто лезет? — не понял Шатов, нервно куря. Он никак не мог сообразиться с мыслью и будто еще сидел поверх своей сброшенной скорлупы, не желая никак взлететь и оглядеться кругом.       Верховенский рассерженно рыкнул, выдохнув дым так, точно сплюнул:       — Да любовники, кто еще?       — Любовники? — Шатов ошарашено улыбнулся, его нижние веки дернуло тремором. Он начинал уже злиться, будучи еще, несмотря на свое жалкое состояние, в силах испытывать эмоцию хоть какого-то протеста. — В таком случае, — Шатов махнул ладонью, в которой держал папироску, и очертил в воздухе полудугу табачного дыма, — и я хочу знать.       — Тебе-то что знать, дурень? — огрызнулся Верховенский, осушая очередной фужер и глядя исподлобья. Он растекся в своем стуле с тем беззаботным комфортом, какой всегда свойственен уже полупьяному человеку, и не вспоминал ни о каких приличиях за совершенной, в эту минуту, их для него ненадобностью. В желтом освещении люстры он выглядел почти богемским: расслабленная его эксцентричная поза была дерзкой до того, что походила даже на искусство — правую ногу он поставил на сиденье каблуком, а левую растянул под столом, голову откинул на спинку стула и чуть склонил вбок, от излишней жестикуляции гладко уложенная прическа несколько подрастрепалась, и одна красивая, ровная прядь, выбившаяся из челки, расчертила собой правую сторону лица; голубые глаза смотрели ледяно и в высшем смысле бесстрастно, то есть настолько, насколько может быть идейно-равнодушной страстная натура; атласный костюм, на сгибах локтей и колен собравшийся складками, блестел. — Я не дал еще повода усомниться в себе, напряги мозг, черт тебя дери, и вспомни, что я один из всех тебе был верен всегда и безоговорочно. В отличии от тебя, ведь ты спишь и видишь на моем месте Ставрогина.       Шатов скрипнул зубами, чувствуя, как все внутри закипает. Верховенский уже заметно гнусавил, так что Ваня изо всех душевных сил своих старался все отвратительное его поведение приписать не больше, чем просто опьянению; и любому, кто находился бы сейчас в комнате и был в лучшем случае чуть трезвее Верховенского, было бы очевидно, что Иван Павлович прикладывает немалые усилия, чтобы не вскочить и не разбить своему любовнику нос. Шатов потупился еще более, ища глазами хоть что-то, что отвлекло бы его от бурлящей в груди злости, и выговорил натянуто-сдержанно:       — Когда любил Ставрогина — тогда его во снах и видел. Потом тебя.       — Ах, потом? — криво усмехнулся Верховенский, и в этот момент будто все его черты лица съехали вбок (лицо его уже начинало обмякать). Шатов почти все время, что они просидели вдвоем, смотрел в стол и не замечал, как Верховенский наливает себе шампанское. — А сейчас-то, Ваня? Снюсь?       — Да, — отрезал Шатов, чувствуя, как неловко ему становится рядом с опьяневшим Верховенским. Он налил и себе, нервничая и конфузясь, и торопливо осушил фужер. Голову слегка вскружило, и Шатов осмелился поднять взгляд на Петра Степановича.       — А, что ж, раз уж снюсь, так значит, что все в порядке, — хмыкнул Верховенский и вдруг молниеносно пересел в своем стуле, приняв нормальную, совершенно ровную и твердую позу, опустив ногу на пол и приосанившись. В этот момент Ване показалось, что все это время он только притворялся пьяным — так уверенно и просветленно выглядел Пьер. — Поцелуй меня, — сказал он повелительным, но с тем очень мягким тоном. Шатов поднялся со стула почти машинально. Тепло, разлившееся по телу от выпитого вдруг и залпом шампанского, действовало магнетически и на разум — Ваня весь сделался вдруг упругим и подвижным, как мяч. Машинальной смелости его, однако, хватило лишь на два шага — его ноги в один миг точно подкосило, Иван Павлович робко, снова сильно смутившись, приблизился к Верховенскому, точно подкрался, и неуверенно, как подломленный, наклонился к его лицу с поцелуем.       Стало жарко. Петр Степанович откликнулся на поцелуй резко, мгновенно и очень жадно, подавшись навстречу лицом, но оставшись недвижим всем телом. Шатов смущенно, дрожа, целовал его губы, неуверенно, пугливо пробуя обводить линию верхней губы языком; Верховенский бросался тут же перехватить инициативу, широко раскрывал рот, вываливал язык и ловил им Ванин, углублял поцелуй напористо, но так и не двигался. Шатов, обмякший под жгучими ласками, сдался почти моментально — он страстно простер ладони к лицу своего возлюбленного, обхватил его и притянул ближе к себе, наклонив голову и втягиваясь в поцелуй; большими пальцами он ласково поглаживал скулы любимого лица и, улучая моменты ниспадавшей в поцелуе страсти, когда губы их размыкались — нежно приникал кончиком носа к носу Верховенского и терся по-кошачьи. Пьер надрывно, как-то даже болезненно выдохнул Ване в губы и прильнул новым поцелуем — змеиным, то есть рывком, жадно, страстно и хватая всем ртом, но было в этой страсти что-то совсем личное, будто на несколько мгновений открывшееся для Вани — успей только поймать и понять. Поцелуй был разлучен обоюдно. Шатов и Верховенский, словно ощутив одновременно изнеможение от жадной близости, отстранились друг от друга, при этом сочно причмокнув губами. Пьер так и не простер к Ване руки, а Ваня, в свою очередь, уж и не знал, что делать со своими руками: он отнял их от лица Пьера, и в этот момент им будто стало пусто, будто нужно было снова их куда-то опустить, прижать к чему-то, и Ваня нервно схватился одной рукой за кисть второй и начал конвульсивно заламывать ладонь.       Петр Степанович, ничуть не краснея, вновь уселся поудобнее в своем стуле и снова налил себе шампанского. Он не спеша примкнул губами к фужеру, глянул исподлобья на Ваню, а затем перевел многозначительный взгляд на бильярдный стол. Иван Павлович, дыша через раз, кивнул.       И вот с этого-то момента ночь и понеслась, как сумасшедшая. Велено было подать еще вина. Партию разыграли на двоих. Счет не вели, потому как Пьер, уже стоявший на ногах нетвердо и державший кий чересчур крепко, точно вцепился в него как в перила, чтобы не упасть, поставил себе четкую цель ударить так, чтобы один шар разбил другой. Шатов хохотал, даже бросил сам играть и наблюдал за презабавным Верховенским, у которого при каждой неудачной попытке разнести вдребезги шар случались приступы гнева, и он, матерясь и размахивая кием, клялся, что «все шары тогда непременно об стену разобьет». Шум поднялся колоссальный, и не только от крика — Пьер выдумал им игру «попади шаром в фужер с расстояния от бильярдного стола до обеденного». Сначала Ваня, промахнувшись, разнес бутылку вина, затем Пьер угодил шаром в застекленную картину, потом наконец дело дошло и до фужеров — только шары, вместо того, чтобы по задумке попасть четко в емкость, как пули снесли фужеры, и те звонко поразбивались.       Верховенского с Шатовым выгнали насилу. Молодые же люди, хохоча перепрыгивая через порог, схватились за руки и неловко, один другого перегоняя, помчались ловить ванек. Пьер, однако, ваньку брать передумал, даже замахал руками и заорал, что так «до рассвета не доедут». Взяли лихача. Место, в которое любовники могли бы на ваньке и «до рассвета не доехать», было гостиным двором в соседнем селе, где всегда хорошо принимали и никогда не выгоняли, хоть бы там и кто кого убивал — главное, чтоб убийца потом заплатил. Домчались за час, а то и менее.       На месте сняли комнату, заказали ужин, вина и водки (Шатов, все же, выразил против последнего некоторый протест, но так, как бы к сведению, «просто сказал»). Верховенский пил без устали, болтал до невозможности много, много ел и постоянно лез целоваться. Шатов на все его поцелуи отвечал смущенно, конфузясь и краснея, но невероятно ласково, как только мог этот преданный и трепетный в глубине натуры своей человек.       Потом велено было принести карты. Принесли новую пачку, распаковали и аккуратно выложили колоду. Играли на интерес, без ставок. Сыграно было несколько конов, и все Шатовым проиграны — несмотря на то, что был он практически протрезвевшим, потому как пил в гостином дворе мало, а Пьер, напротив, еле лыком вязал, Верховенский так ловко и искусно вел игру, будто этот навык был в нем природой заложен так же, как и ходьба, и движение руками, и все такое прочее.       «Ваня, мы свое сделаем… Тебя сделаем таким, как надо… То есть ты готовый уже, готовый, помяни мое слово, цельный — но без виду, без виду! А мы тебе такой вид сочиним, что будь оно проклято, все Царствие Божие!» — все твердил, сбиваясь и едва направляя взгляд в одну точку, Петр Степанович, вроде бы ведя к чему-то конкретному, но пояснений так и не дав. Иван Павлович смотрел на него задумчиво и как-то даже встревоженно, но ничего не отвечал.       Когда времени перевалило за полночь, Верховенский рассчитался с хозяином, и любовники веселым нестройным маршем пустились шататься по селу, поднимая на уши спящих и раздразнивая засидевшихся. Петр Степанович все заглядывал в щель в плетнях и, заприметивши свою жертву сидящей в беседке или на веранде, выдавал какого-то школьного уровня дразнилки и матерные частушки. Ваня покатывался со смеху, а если жертва еще и порывалась наказать хулигана — в хохот его вмешивался заливистый смех Пьера. В конце концов, пошли бродить околицами, все смеясь и пересказывая друг другу старые анекдоты из Швейцарии. И, когда забрели в какой-то обособленный, утопавший в листве дворик, случился вдруг совершенно неожиданный жест — Петр Степанович подошел к буйно цветущему кусту сирени и наломал целую охапку веток, сымпровизировав букет, а затем размашисто и по-пьяному щегольски презентовал его Ване. Иван Павлович весь густо покраснел, но не смог сдержать смеха.       Дом, в котором Петр Степанович нанимал квартиру, находился в центре города, на Красном берегу, и стоял следующим после Уездной Земской управы. Это был доходный дом какого-то крупного купца с громкой фамилией, где все квартиры сдавались внаем. Напротив дома тянулось два параллельных ряда прекрасных липовых аллей, совсем рядом находилась набережная, вдоль которой был высажен чудесный сад. Словом, место было превосходное и соответствовало немалому аппетиту Петра Степановича на роскошь. Сейчас же, когда времени было уже около двух часов ночи, и улицу накрыл густой чернильный мрак, роскоши и благоденствия обихоженной улицы видно не было. Колеса неспешно подъезжавшей повозки размеренно стучали по брусчатке, повозка сама ковыляла и переваливалась, как откормленная гусыня, и вместе все это — покачивание и приятный дробный стук — усыпляли еще хмельного Шатова и вдрызг пьяного Верховенского. Извозчик оповестил «баринов» о приезде громким окликом. Шатов, прикорнувший на плече своего спутника, сонно заморгал и потрепал Верховенского за коленку. Петр Степанович уснул самым крепким сном и просыпаться не собирался — откликнулся на растряску одиночным гортанным всхрапом. Иван Павлович, рассердившись совсем, раздраженно пихнул Верховенского в плечо и несильно шлепнул по лицу своим букетом. Верховенский отмахнулся, пробурчал в ответ что-то крайне злобное, но все ж таки проснулся. Рассчитались с извозчиком и, спустившись кое-как, на ощупь, впотьмах, двинулись к квартире.       Квартира Петра Степановича находилась на втором этаже. По лестнице Верховенский, хоть и чуть пошатываясь, а поднимался уверенно, даже быстро нашел ключом замочную скважину и, растворив квартиру и пропустив Ваню вперед, щелкнул замком и тут же исчез в комнатах. Вернулся он уже с зажженной свечой и призывно махнул Шатову рукой. Вошли они в залу, довольно просторную, хорошо мебелированную, с опущенными плотными шторами. Верховенский быстро разжег огонь в камине и не спеша прошествовал к платяному шкафу, раскрыл дверцы и вынул оттуда первым делом хрустальную вазу.       — На, поди в ванную, — не глядя протянув вазу одной рукой, а второй вновь принявшись шарить в поисках чего-то по полкам, пробубнил Верховенский будто сам себе. — Воды налей и сирень поставь.       Иван Павлович, державший букет в обеих руках, заторопился, неловко перехватив охапку сирени под мышку и спешно хватая вазу освободившейся рукой. Чуть подумав, Шатов опустил вазу на ближайшее кресло, поставил в нее сирень, взял одной рукой подсвечник, а второй — поднял вазу с букетом. Ванную нашел быстро, а когда вернулся с наполненной вазой — Петр Степанович уже сидел в одном из кресел напротив камина, спиной к Ване, а на столе подле кресла стояла уже початая бутылка коньяка. Шатов нахмурился; он был сам уже практически трезв, а вот Пьер трезветь и не думал — Ивана Павловича это настораживало; припомнив кстати и письмо Верховенского, где он упоминал коньяк, и количество выпитого им за вечер, Ваня даже заволновался, как бы его Пьер не пошел по скользкой дорожке запоя. Потому и, оставив вазу на комоде, Ваня осторожно подошел к Петру Степановичу, но вдруг замялся: он совершенно не знал, как бы так осторожно намекнуть Пьеру, что он уж перебрал и пить больше не стоит. Иван Павлович был уверен, что, скажи он прямо — Верховенский это в лучшем случае не оценит.       А Петр Степанович, уже осушивший стакан разбавленного с компотом коньяка и наливая следующий, тут же приметил отражавшееся во всей ссутулившейся Ваниной фигуре волнение и процедил, иронически криво усмехнувшись:       — Что усох-то весь разом, а?       — Я думаю, — аккуратно начал Ваня, чувствуя, как все более начинает смущаться и конфузиться. — По-моему, тебе на сегодня достаточно, — Шатов было протянул руку забрать стакан, но Верховенский ему этого не дал.       Он мигом отставил коньяк на столик подальше от Вани, уперся обеими руками в подлокотники кресел и медленно, с какой-то даже угрозой в движениях, поднялся. Шатов не двинулся с места, но напрягся еще более. Огонь в камине мелькал и переливался как светлячок, очерчивая золотистым Ванин силуэт и отбрасывая на Петра Степановича его длинную тень.       — А тебе что за дело? — прошипел Верховенский, блеснув глазами и медленно склонив голову к плечу.       Шатов бросил исподлобья болезненный, но вмиг озлобившийся взгляд, перемена в лице его произошла колоссальная — все то нежное, пугливое и откровенное, что было в нем еще несколько секунд назад, исчезло мгновенно, точно Шатов вдруг поднял в душе своей оборону из частокола.       — Если бы мне не было дела до тебя, я бы здесь вообще не стоял, — прорычал Ваня сквозь зубы.       — Да ты хоть сиди, хоть лежи, а здесь тебе не церковь, — низким, шелестящим тоном протянул Петр Степанович, смотря на Шатова сверху-вниз каким-то мыльным, беспредметным взглядом. — И нечего проповеди читать.       — Не ты ль не так давно меня за пьянство полоскал?! — не выдержав, наконец, крикнул Шатов, сделав решительно шаг вперед и вскинув голову так, что взгляд его был направлен прямо в глаза Верховенского.       Петр Степанович схватил его вдруг за горло, прямо под челюсть, и потащил вверх, с этим жестом вытянув шею к Ваниному закрасневшемуся лицу. Глаза его, только что бывшие равнодушными и почти пустыми, загорелись как угли. Он склоняя лицо то вправо, то влево, будто рассматривая и примеряясь, что станет с Ваней, если сдавить сильнее, продержал Шатова так, однако ж, всего несколько секунд — Иван Павлович вцепился в его руку и с силой отдернул ее. Они стояли молча еще несколько мгновений, глядя друг на друга как безумные, а затем Шатов, вдруг уронив взгляд в пол, точно бросил оружие, потупился и помрачнел, словно схлынуло. Он сделал шаг назад и пробубнил, отворачиваясь от Верховенского:       — Я зря пришел.       Петр Степанович, ни секунды не медля, схватил Ваню за рукав.       — Ваня, да полноте, — заторопился он, никак не отцепляясь от Шатова, когда тот попытался высвободиться, нервно тряся рукой. — Погорячились оба, да ну и черт бы с ним, с этим коньяком!       — Издеваешься?! — полыхнул Шатов, выдернув, наконец, рукав. — Ты чуть не придушил меня, да плевал я на тебя и твой коньяк, хоть ужрись!       Иван Павлович круто развернулся и скорыми, тяжелыми шагами пересек залу, скрывшись в сумраке коридора.       — Да что ты в крайность-то?! — крикнул Верховенский, нагнав его в прихожей и схватив за плечо. Огонь в камине залы горел так ярко, что отсветы его попадали в коридор, создавая рыжий полумрак и отражаясь в просмоленных половицах. — Милые бранятся… ты знаешь эту фразу?       Шатов хотел было смахнуть его руку, но тут вдруг передумал и обернулся. В полумраке его взбешенные глаза блестели, как у кота. Он смотрел на Верховенского так несколько мгновений, а потом ни с того ни с сего кинулся в залу. Верховенский шмыгнул за ним — и чуть было не встал ступором, когда увидел, что Шатов, сжимая в кулаке букет сирени, широким шагом идет прямо к камину.       — Ваня! — вскрикнул Пьер не своим голосом и ринулся как обезумевший, вцепившись в Ванины плечи и оттаскивая его от огня. — Вот это не смей, черт тебя дери!       Шатов в бешенстве вскинул плечами и рывком обернулся к Верховенскому. Две пары глаз — осатаневшие голубые и разъяренные зеленые — уставились друг на друга. И тут вдруг Петр Степанович выдал то, что Ваня никак не мог ожидать.