Кузнечик

      Шатов широким, взбешенным и сбивчивым шагом влетел на монастырский двор. На поясе его болтался, завязанный рукавами на пояснице и полами закрывавший пах, пиджак. Во всем внешнем виде Шатова перемежалась какая-то истерическая конвульсия, которая искрила в каждом движении его мышц, как электрический ток. Ярче всего этот истерически-конвульсивный ток виден был в блестящих, покрасневших глазах: послушник и семинарист, которые нечаянно попались ему на пути, кинулись врассыпную — в бешенстве Ваня чуть не снес их, как поганки — его взгляд будто ни на чем не останавливался и притом отчетливо замечал каждую деталь окружавшего его пространства, это впечатление создавалось из-за глаз, бегавших туда-сюда нервно, словно Шатов был поражен нистагмом. Словом, в монастырский двор внеслась хаотично перемежающаяся, искрящаяся и блещущая молниями буря.       Отец Порфирий, неторопливо спускавшийся по ступеням во двор, встретил Ивана Павловича твердым, но несколько, все же, снисходительно-недоумевающим взглядом. Он не успел и рта открыть, когда Ваня, встав у подножья лестницы вдруг, как вкопанный, отрезал ему путь и рявкнул, искря глазами и рдея всем лицом:       — Когда будет извозчик?! Я в город, и немедленно!       Отец Порфирий скептически повел бровью и, совсем не разделяя Шатовой спешки, неторопливо, ленно опустил голову к плечу и кивнул на Ванин странно повязанный пиджак.       — Упал в саду, пятно посадил, неважно! — рыкнул Шатов, отмахнувшись так резко, будто шлепнул что-то невидимое. — Когда здесь будет повозка, отвечайте, черт Вас дери!       На слово «черт» игумен и бровью не повел, лишь выговорил удивленным (даже назидательно-удивленным, очень явно демонстрируя Шатову, как он чрезвычайно снисходителен к его тону своим всего лишь удивлением) голосом:       — Не знаю-с. Если какие посетители, то с ними и прибудет. Сюда извоз намеренно не ездит. Припасы привозят-с раз в неделю, разве что, но мы на этой недели уже получали. А что-с?       На это «а что-с» Шатов чуть было не разразился надрывным, отчаянно-гневным рыком, но насилу подавил в себе этот порыв, запрокинув голову и вдохнув носом до рези меж ребер, а затем несколько раз яростно и размашисто тряхнул кулаком; рука его рассекала воздух, как деревянная.       — Не хочу здесь более оставаться, — выдавил Шатов, мысленно умоляя себя не кричать. — Покажите дорогу до города на карте, я запомню.       Отец Порфирий, придумывая, как бы ему, в конечном итоге, спуститься, чтобы не прыгать со ступенек (Шатов так и стоял у подножья узкой лестницы, как столб), выговорил задумчиво и опять картинно-назидательным тоном:       — Милостивый государь, я могу показать Вам карту, потому как от того не обеднею-с, но Вы, к моему великому сожалению, идти будете не менее ночи.       Ваня хотел снова сплюнуть раздраженную отмашку, но не успел, только нервно дернув плечами от неожиданности — за спиной его раздался чуть возвышенный голос Петра Степановича:       — Иван Павлович, ладно Вам, экую думу выдумали! Пойдемте лучше чай со мной пить. Порфирий, прикажи в трапезной самовар опять поставить, — распорядительским тоном рубанул Верховенский.       Нервный ступор, случившийся с Шатовым от внезапного появления Беса, быстро сошел с тела, вытесненный стреляющим разрядами тока раздражением — Иван Павлович рывком обернулся к Петру Степановичу и гаркнул:       — Не сяду с Вами за одним столом ни за что, будь там хоть чай, хоть коньяк — оставьте меня в покое!       Петр Степанович коротко кивнул отцу Порфирию, и тот, раздраженный и нахмуренный, но вернулся обратно в монастырь. Шатов остался наедине со своим Бесом.       Повисло удушливое молчание. Верховенский смотрел на Шатова ровно, несколько будто бы прохладно, лицо его не сохранило даже остатков недавно вспыхнувшего на щеках румянца и выглядело вновь почти светски деловым, в нем даже усмирела обыкновенная его «спешка» в каждой черте — и это ярко, как ослепительное золотое облако на фоне бордового заката, контрастировало с горящим от стыда лицом Вани, которому это молчание давалось очень тяжело. Он шумно сопел, прятал бегающие глаза и стоял, несколько ссутулившись, очень неуверенно, мучимый тяжелым, густым жаром, в котором все его тело становилось точно распухшим, в особенности болезненно этот жар ощущался на ушах и внутренней стороне бедер — весь вид бури и хаоса исчез в одну секунду внезапного уединения и заменился видом раздавленного, сохнущего на солнце моллюска.       — Лучше за чаем, — снисходительно-терпеливо отпустил Верховенский, глядя на Ваню с выдержанным спокойствием. — Не упрямься, скажи со мной хоть пару слов вопреки своему невыносимому характеру. Мы будем одни, и никто нас не потревожит.       Ваня тряхнул головой, и из волос его, как муха, вылетел набившийся в кудри лепесток. Петр Степанович проследил полет лепестка по спирали к земле, Шатов тут же приметил это и смутился еще более. Это-то смущение, а если выражаться еще вернее — стыд за свою огородного вида наружность — и подтолкнули его отмахнуться поскорее, лишь бы раз и навсегда с этим покончить:       — Ладно, пусть за чаем. Скорее разбежимся.       Петр Степанович только усмехнулся на последнюю его фразу и призывно кивнул, поднявшись по ступеням в монастырь.       Когда молодые люди вошли в трапезную, там уже никого не было, зато на столе стояли оставленные для них два стакана, чайник с заваркой и самовар. Петр Степанович первым уселся на свой стул, приняв было попервоначалу развязную позу, закинув ногу на ногу, но что-то вдруг замялся, сцепил руки в замок и пересел, навалившись грудью на стол. Шатов, севший напротив Верховенского, тоже сидел чуть в отдалении от стола и не сразу взялся за чай. Сидели молча с минуту, потом Иван Павлович, которого и без того трясло, а от вновь наступившего неловкого молчания опять разбило грудным жаром, начал суетливо разливать чай: ошпарился, тряхнул нервно пальцами, чуть было не пролил кипяток из стакана, но кое-как покончил с этим и придвинул Верховенскому его стакан, а к своему и не притронулся.       Петр Степанович сделал небольшой глоток, отставил стакан на стол и испытующе уставился на своего недавнего любовника. Ваня сидел, упорно глядя в столешницу, и дышал сбивчиво, но почти неслышно.       — И что это все могло бы значить? — размеренно проговорил Верховенский, не отводя глаз, жестоких в своей парадоксальной ласковости в такой трепетно-интимный момент. Шатову этот взгляд сносить было даже больнее, чем неопределенную тишину — уж лучше бы равнодушие, да лучше бы и презрение! Не смел, не смел Пьер смотреть на него так ласково, будто и дальше планирует мучить его, уже добившись своего так ожидаемого им разврата.       — Значит то, что значит, — отрезал Шатов, хмурясь и фырча. — Что было, то и значит.       — Это ты так из-за пятна? — Верховенский выговорил слово «пятна» несколько усмешливо, но притом совершенно даже без краешка улыбки. — Ну, здесь уж ты напрасно переживаешь, ведь это и мне, и тебе, в первую очередь, делает честь, — и преспокойно отпил чаю.       Иван Павлович растерялся до того, что даже вскинул лицо и уставился распахнутыми глазами в лицо Пьера. В этот момент серо-зеленые глаза его были особенно очаровательны — в полумраке освещенного свечами помещения цвет их казался графитовым, и особенно от того, как расширились зрачки. На Верховенского будто смотрела ожившая статуя ангела, совершенно ошарашенная тем, что вдруг из камня обратилась в живую плоть.       — Честь? Мне? — ахнул Шатов, будто совсем не веря услышанному.       — Немудрено, — Верховенский ухмыльнулся, закатив глаза (нет, без смеха эту Ванину обаятельную наивность воспринимать невозможно!) — Ведь это говорит главным образом о твоей страстной и неискушенной натуре — чувственный, отдавшийся всецело и безоглядно, до умопомрачения, до сладострастия — ведь о таком любовнике каждый мечтает, и мужчина, и женщина, и не делай виду такого, ты понимаешь, о чем я. О, ты прекрасно понимаешь, — настойчиво ввернул Пьер, когда Шатов начал нервно, отрицательно качать головой. — Ты стыдишься по прежней своей привычке к стыду, но неуместно, надо заметить. И эта истерика… — Петр Степанович снова хмыкнул. — Не спорю, есть нечто в этом… от кисейной барышни. Но это мелочь и даже поправимая.       — Но это невозможно, Пьер, — бубнил Шатов, краснея и трясясь. — Это было fiasco, самый настоящий позор… И после этого… Возможно ли хоть что-то говорить после…       — О, еще как возможно, Ваня! — ничуть не теряясь, подхватил Верховенский, уцепившись за нужное слово. — А что же еще делать любовникам, как не говорить после? Помилуй, как ты боишься сказать это слово… а я, пожалуй, не буду за тебя говорить. О, а ты хочешь знать, о чем могут быть разговоры? О следующем разе, разумеется, о чем же еще? — Петр Степанович мягко склонил голову к плечу, улыбнувшись Шатову короткой, смягчившейся улыбкой. Иван Павлович вновь потупился, стыдясь такой прямоты. — А здесь уж твои пару слов уместны.       Ваня все так же бездумно молчал. Едва было оживившийся каменный ангел снова застыл изваянием. Молчание натягивало пространство между ними.       — Как, не скажешь? — Петр Степанович бросил этот вопрос с ощутимым горьким раздражением. — Ну, и пускай, — он вдруг запустил руку в нагрудный карман и вынул серебряные часы с цепочкой, открыл их и взглянул на циферблат. — Однако же, — недовольно дернул бровью. — Чрез десять минут приедет экипаж. За мною, повезет в город, дела еще есть. И если ты хочешь уехать отсюда, то только сейчас и со мной, потому как в следующий раз…       — Нет, — вдруг отрезал Ваня. После этого «нет» ему будто стало легче дышать. — Я бы остался здесь. Этот твой отец Порфирий мне отвратителен… — Шатов запнулся было, но тут же продолжил: — Но место такое, все же… Я здесь дышу.       — А со мной, стало быть, задыхаешься? — полу-иронией протянул Верховенский.       — Я бы, может, желал и впрямь постричься в монахи, — пропустив мимо ушей, продолжил Иван Павлович. — Порфирий сказал, до двенадцатого сентября. Значит, есть еще срок…       — Срока нет, — оборвал Верховенский железно. — Ты нужен мне в городе. Но есть три дня еще, если так желаешь.       — Тогда три дня, — кивнул Ваня, все глядя в стол. Чай стыл.       Петр Степанович, не говоря ни слова, встал из-за стола и частыми, мелкими шагами посеменил к двери, но перед самым выходом обернулся, будто нечаянно опомнившись, и позвал:       — Проводишь?       Шатов смирно, ничуть не протестуя, последовал за ним. Когда молодые люди вышли во двор, к монастырю уже неторопливо подползал фаэтон. Петр Степанович шел впереди Шатова, спеша и не обращая на него внимания, а Иван Павлович тащился за ним, как лакей — вся развернувшаяся сцена ничем не была похожа на расставание. Но, когда Верховенский ухватился уже обеими руками за коляску и встал одной ногой на ступеньку — вдруг будто бы враз переменил свой настрой, схватился за какую-то новую мысль: он обернулся к Ивану Павловичу и произнес коротко, неопределенным тоном:       — Я вышлю адрес.       Шатов вскинул голову и ответил молчаливым, проникнутым взглядом. Петр Степанович в раздражении отвернулся, вскочил в фаэтон и прикрикнул извозчику: «Трогай!» Повозка покатила по извилистой дороге. Шатов провожал экипаж взглядом до тех пор, пока он не скрылся в березовой роще.       Вечер этот прошел в глубокой задумчивости и почти уединении. Отец Порфирий предоставил Шатову пустыньку на эти три дня и явился к нему лишь раз, в половине пятого, чтобы пригласить, если тот желает, посетить вечернюю службу. Иван Павлович не отказался, но службу выстоял не всю — он простоял час, все больше в мыслях, почти не слушая, потом вдруг ни с того ни с сего раздражился, развернулся и скорым шагом покинул зал. Вернувшись к себе, Ваня тотчас же зажег лучинку, лег, не раздеваясь, на кровать и уставил беспредметный взгляд в потолок. На душе было тяжело, вновь его будто придавило камнем, но было при этом ощущение, что камень непременно треснет. Что выждать под этим гнетом нужно день или два, а дальше что-то прояснится, станет вдруг понятным, очевидным и безвозвратно-спасительным, и вновь Ваня вздохнет полной грудью и (на это надежды почти не было, мысль теплилась лишь заманчивым предположением) станет, может быть, даже немножко счастлив.       Ночь влилась в келью через открытое окно прохладным ветром, принесшим благоухание цветущих деревьев и стрекот сверчков. Небо было сапфирово-синим и блестело звездами. Шатову было чудно, как кристально-безразлично к его мрачной душе это ясное ночное небо.       Следующие два дня Иван Павлович провел в основном на занятиях с Порфирием Ильичом. Он учился бегло, псалмовым тоном читать Евангелие, после занятий получал даже «домашние задания» — несколько из важнейших молитв выучить наизусть. Как ни странно было Шатову, а давалось ему это удивительно легко, совсем непринужденно, будто он уже много лет знаком со священными писаниями и читает на ночь минимум по разу в неделю. В детстве, надо говорить, Ваня и вправду что-то знал очень хорошо, перед сном каждый день читал «Отче наш» по настоянию и воспитанию отца, но, когда Павел Федорович почил, молитвы с каждым днем читались все реже, а вскоре и не вспоминались вовсе. Так что удивительный успех Шатова в чтении и рассказе наизусть отец Порфирий назвал «талантом» и обмолвился между делом, что, если б не нужен был Иван Павлович Верховенскому, то мог бы, пожалуй, и в монахи уйти насовсем, и имел бы некоторые успехи. На это Шатов лишь злобно, не без огорчения, усмехнулся: «Если б да кабы». Ване были совершенно понятны две вещи: во-первых, если б он думал раньше и лучше, еще до того рокового первого визита Верховенского, а еще вернее — сразу по возвращении из Америки, то ушел бы он в монастырь и без затруднений бы отслужил четыре года в послушниках и на сегодняшний день был бы уже произведен в монахи; а вторая вещь, более правдоподобная, а потому и горше первой по ощущению острого сожаления — никуда Шатов не уйдет, будь хоть двести таких возможностей. И не столько потому он не уйдет, что совсем уже, кажется, почти и не верит, а потому, что, пусть даже б и верил — не смог бы разорвать своей связи с Петром Степановичем, ибо терновые плети этой больной привязанности проросли уже глубоко в его сердце, и лишний рывок грозит шипами порвать сердце пополам.       И, как бы это ни было странно, Шатов все эти два дня (пусть и в некотором, едва заметном, упоении спокойным настроением монастырских стен и полетами ласточек) все-таки чего-то ждал от этих терновых плетей, проживал каждый час с оглядкой на них. Чувство ожидания особенно усиливалось к вечеру, жгло и пересекало дыхание полночи и не покидало даже во сне (а сны, надо сказать, снились Шатову престранные).       И наконец, вечером третьего дня, в воскресенье, ожидание было оборвано — Иван Павлович получил записку.       Открыл же ее он, однако, не сразу. Волнение, дошедшее почти до исступления, было так велико, что Ваня, спрятав конверт под подушку, метался еще целых шесть часов как бы в беспамятстве и без цели по территории монастыря. Верховенский вряд ли рассчитывал на этот эффект, но, надо полагать, был бы даже чуть более, чем доволен — последние из задержавшихся в храме прихожан, увидев слонявшегося с экзистенциально-потерянным видом молодого человека, бледного, как призрак, и с блестящими на свету последних закатных лучей золотистыми кудрями, пребывали в почти восторженном и затаенном умилении; впечатление этот полупрозрачный фантом произвел почти магическое. Так этот фантом, а на самом деле не больше, чем просто Иван Шатов, бывший крепостной генеральши Ставрогиной, самоубийца из «Голоса» и цепная собачка Верховенского, и метался до ночи то вблизи храма, то в яблонном саду, то в монастыре, сыскав себе какую-то «ручную» работу. И лишь около двенадцати, когда луна уже стояла высоко, Шатов проскользнул, как вор, в свою келью, запер дверь на ключ, вытащил конверт украдкой из-под подушки и положил на подоконник. Затем засветил три лучинки, две из которых стояли на прикроватной тумбе и в углу у двери, а третьей зажег свечу и поставил подсвечник чуть в отдалении от конверта. Когда Иван Павлович распаковал свое письмо, то помимо адреса обнаружил еще одно послание, написанное на двух сторонах листа. Ваня взялся за ручку подсвечника и поднес его чуть ближе к записке, а сам лист поднял немного выше уровня груди и стал внимательно читать:

«Я не поэт и даже не собираюсь, потому как не в моем характере и бестолково. Однако для тебя пару строк связал, но больше по случаю. Прими их в залог верного решения, но не рассчитывай и лишнего не думай, только эти пару строк и все. Повторюсь, здесь больше случай, хоть и есть некоторого рода вдохновение (вечера тут хорошие) P.S. нашел недурной коньяк, пью сейчас. P.P.S. здесь есть даже бильярд, приезжай, сыграем партию. Я от Вас жду к себе пару строк, А коль лучше еще — я жду Вас. Заглянули б ко мне Вы разок На полчасика или на час. Поиграли бы мы в декаданс, Посудачили б об делах. Это наш идеальный шанс Узнать больше об наших телах. Потому Вас зову, мой мученик: Приходите ко мне ночевать, Мы по этому громкому случаю Поцелуемся, еп Вашу мать! P.P.P.S. Жду у себя в восемь вечера.»

      Начал Шатов читать этот отросток современной модернистской поэтики вполне серьезно, на первом потскриптуме уже задумчиво нахмурился, а под конец, нервно раскрасневшись, отскочил от записки, как лягушка, распахнул окно и высунулся в него по пояс, свесив руки. А потом вдруг показалось ему, что звезд на небе в эту ночь до странности много, и все они подвижны, будто в хороводе кружат, и воздух такой таинственно-прозрачный, благоухает и сияет, отражая свечение небесных тел в туманной поволоке, стелящейся над травой — и все это разом взвинтило голову, и Ваня громко, заливисто, искристо расхохотался.       Иван Павлович уехал в город следующим же утром на повозке, привезшей припасы. По приезде он сразу же пошел в кафе отобедать, взял непривычно большую порцию — суп, отбивную с гарниром, два пирожка с яблоком и три стакана вина — все это съел с большим увлечением и аппетитом, оставил чаевые и пустился гулять по городу в глубокой задумчивости, но при этом с очень вдохновленным и веселым выражением лица. Несколько часов он гулял по улицам, воодушевленный, со странной воздушной улыбкой, присматривался к местным трактирам и кафе из тех, что выглядели попрестижнее, в некоторые заглядывал, оценивал обстановку и прейскурант. К прохожим Ваня присматривался не менее внимательно: идут, скажем, по улице двое: очевидно хорошего происхождения солидный господин в дорогом костюме и господин, которого даже по походке несложно определить, как мещанина, но одетый тоже как будто бы недешево; Шатов, придавая счастливому своему лицу чуть более деловое выражение, подлавливал мещанина и, спрашивая у него огоньку для папироски, между делом затевал негромкий разговор, выяснял довольно скоро, что требовалось, и уходил, желая доброго дня напоследок. Так за день он выкурил девять папирос. Уже к пяти часам вечера Шатов нашел лучшее из всех предложенных мест, информацию о которых насобирал за день — небольшую, но с исключительно качественными перешитыми вещами скупку. Примерил несколько жилетов, выбрал себе атласный серый, переплатил за шедшую в комплекте запонку, сразу же, расплатившись, переоделся и помчался в приглянувшееся днем кафе с бильярдом в особых комнатах (таких комнат, именно с бильярдом, всего было три, и Шатов очень торопился зарезервировать за собой одну из них; днем он не был еще до конца уверен, что найдет себе жилет, и, следовательно, сможет организовать вечер в приличном кафе). Когда же комната уже значилась за ним, Иван Павлович добрался до главной площади, отыскал в разномастной публике мальчишечку лет одиннадцати, со школьным мешком через плечо, поторговался несколько — за какую плату он доставит записку адресату, — сговорился на пятьдесят копеек, получил честное слово, что записка дойдет до Важного Господина непременно, и отправился вновь в кафе со снятой им комнатой.       Уже на пороге кафе Ваня изломал себе все суставы на пальцах рук — он щелкал ими, загибая поочередно пальцы, тряс ладонями и ругал себя на чем свет стоит: да что стоит школьнику «прокрутить» и убежать с деньгами домой, плюнув решительно на поручение неизвестно кого? Вполне ведь себе в характере ребят такого возраста. В комнате Шатов сидел уже с фужером шампанского белее простыни и цедил напиток мелкими глотками. Время перетекало уже за восемь вечера, а в комнату так никто и не постучал. Дневная окрыленность усыхала в Ванином сердце, под ребрами жгло, даже желудок разболелся. И, когда Шатов уже совсем потерял надежду, дверь в комнату неожиданно открылась.