Кузнечик

      — Мы? — Шатов был удивлен, но лишь только несколько, в той степени, в какой можно удивляться с привычно чудным и непредсказуемым человеком.       — А то как же? — Верховенский покривил ухмылкой. — Одному мне там нечего делать, разговоры все уже говорены, а до церквей я не большой охотник, это Вам, я полагаю, и без моих объяснений понятно. Впрочем, Вы так не поставили вопрос, — задумчиво подняв глаза куда-то не то в сторону верхних этажей дома, который проезжала повозка, не то к небу, протянул Петр Степанович. — Я бы рассказал, и даже в деталях, если б Вы хоть немножечко потрудились участвовать в диалоге, а иначе ведь что выходит? — он вновь обернул лицо к Шатову и с деланным удивлением вскинул брови. — Что я разговариваю сам с собой?       — Расскажите, — коротко ответил Иван Павлович без явных эмоций.       — Вам неинтересно? — бросил Петр Степанович, сардонически ухмыльнувшись. — Это пока. Едем завтра рано утром, часов так в пять уже должны быть на вокзале, в половине шестого поезд, потом на извозчике. Куда? Да здесь, в нашей губернии, если точнее быть, то на стыке Старорусской и Санкт-Петербургской, деревушка есть, от Старой Руссы пару часов на бричке. Есть там любопытнейший монастырек с церковью при нем, вот туда и поедем. Надо вдохнуть в Вас святой дух для профилактики пьянства и циркулярного психоза.       — Опять смеетесь? — гаркнул Ваня, зло блеща глазами и заливаясь гневливым и с тем застыженным румянцем.       — Да почему же Вы, в конце концов, всегда уверены, что смеюсь? — в сумасшедшем воодушевлении, вспыхнув широченной улыбкой, воскликнул Петр Степанович. — Так в Вашей выписке из лечебницы написано — «предположительно циркулярный психоз». Ну, ладно, ладно, про пьянство смеялся, Ваша правда! — Петр Степанович ужасно тараторил: в этом лице смешался дошедший почти до крайности восторг и страшная спешка, нацеленная как можно скорее в красках изложить предстоящую поездку и опередить всяческие вопросы. — Но подышать святым духом Вам действительно придется. Вся штука и состоит в том, чтоб вдохнуть в Вас образ мессии, припоминаете Вы, я говорил о том, что мне более всего Ваша наружность нужна? Чистый, неоскверненный западным социализмом Русский бог — это прекрасно, это, несомненно, в Вашей внешности самое лучшее! — только вот наш злопакостный народец-то уж Русского бога забыл, им подавай евреев, то есть, Иисуса и Марию. А Вы все ж таки лицо имеете почти святое… Да, опять Ваша правда, опять вру (Шатов ни слова ему не сказал). Вы — образ канонический, святомученик, как он есть. Для того Вас и везу в монастырь. Примерите рясу, с кадилом походите, книжку почитаете. В общем, все необходимое для того, чтоб при получении чина не сесть в лужу.       — Какого чина? — возмутился Шатов, чуть не задыхаясь. — Никто меня ни в какой чин не произведет! Вы хоть знаете, сколько времени…       — Да прекратите же, Иван Павлович, Вы думаете, я наугад еду? — Пьер, уже захваченный восторгом запредельным, залихватски подбоченился, обратив все лицо свое в знак, впрочем, риторического, вопроса. — Думаете, я работаю так топорно? Нет, Иван Палыч, странный Вы человек. Работу даю от своих, а в монастырь везу наугад! — Верховенский хохотнул. — Да, впрочем, черт дери! Чин дадут, какой нужно, я в этом не знаток. Будете приезжать туда каждое воскресенье, за месяц освоите — хотя, впрочем, месяца многовато будет… Не в срок… Черт, плевать! — будто сплюнув, отрезал Верховенский. — Чин дадут, читать освоите, а тону научиться — дело простое, как полено. Самое здесь главное — к концу месяца собрать паству. Вашу личную, чтоб Вы понимали. Да и тому научат, впрочем, почва уже готова, а там овечек наловить — как раз-два.       — Для чего паству? — вставил Шатов, поймав Верховенского в моменте спада восторга. В восторге, пожалуй, не ответил бы.       — Это потом, — отсек Петр Степанович. — Вам сейчас всего знать ни к чему, тем паче на ночь.       Иван Павлович вдруг заметил, что уже очень стемнело. Фонари светили лениво, как-то по-особенному тускло, воздух застыл, на сиреневой полусфере предночного неба уже показалась луна. Все вокруг стояло недвижимо, кристально, вечер был будто завороженным. Повозка неторопливо свернула на Гороховую улицу, лошадь шла, фыркая, уставшая.       — Останетесь? — спросил Петр Степанович, весь смягчившись в этом вопросе и поинтересовавшись будто даже любовно. Ваню испугала эта его интонация. — Ехать рано, я в этом смысле, — торопливо бросил Верховенский, придав тону натянутой небрежности. — Комнату дам отдельную, даже ключ, зная Ваши все предрассудки. Не бойтесь меня, я в самых только практических смыслах Вам предлагаю.       Иван Павлович заторопился:       — Нет, не стоит. Будильник есть, я встану. Буду у вокзала в пять часов ровно. И, вспомните, я просил от Вас сегодня… — тут он сконфузился, вновь сильно зардевшись. Верховенский его прекрасно понял, но промолчал. Лицо его приняло вид пренебрежительного разочарования, но нарочного, для вида, хотя и того Иван Павлович не видел, упорно глядевший в пол.       Иван Павлович добрался до своего дома к одиннадцати часам. День выдался, пусть и мало хлопотливый, но уж очень тяжелый эмоционально. Возвращался он с двумя кульками швейцарских конфет, как и просил, без ликера. Было, к тому же, с собой и кое-что помимо двух кульков, что Шатов обязан был отдать непременно, безотлагательно и, если бы даже потребовалось, разбудив Софью Маркеловну (хот и мысль эта страшила его до судорог в животе).       В окнах квартиры, выходивших на двор, горел свет — стало быть, еще не спали. Шатов был в своем роде и рад тому, что сможет преподнести извинительный подарок лично, а не через кухарку (потому как вставать ему нужно было ночью, через четыре часа), но не имел даже догадок, почему в такое время еще не легли.       В передней он столкнулся с каким-то незнакомым господином, который смерил его таким диким и озлобленным взглядом, будто имел с Шатовым личные счеты. Вслед за этим господином торопливо выскочила Софья Маркеловна, а за ней гуськом и Вера с Федей. Госпожа Санкина растерянно встала ступором, замешкавшись — она и спешила проводить уже улизнувшего за дверь господина, и в то же время была совершенно сбита с толку внезапным появлением Ивана Павловича. Зато дети, увидевшие Ваню, тут же выскочили из-за спины матери навстречу Шатову, очень ему обрадовавшись.       — Иван Павлович! — весело крикнула Вера, кинувшись к Ване, и он заключил ее в краткие объятия.       — Я вам вот, что принес, — Ваня с довольной, даже подзадоренной улыбкой протянул детям два кулька, и те тут же с интересом взяли каждый по одному в руки. — Совсем забыл, вчера оставил сумку на вокзале. Весь день искал ее! — он засмеялся так искренне, что дети тут же подхватили его веселье и захихикали в ответ. — Только по-честному, Вера! — все улыбался он, тепло, с искорками поглядев на девочку, уже оценивавшую взглядом братний кулек. — Один тебе, один Феде!       — А что там, что там? — звонко воскликнула Вера.       — Как что? — будто бы взаправду удивился Шатов. — Конечно же, шоколадные конфеты! Я вам из Швейцарии вез, да потерял вчера. А сегодня вот нашел.       — Спасибо! Спасибо большое, Иван Павлович! — наперебой, взахлеб восклицали дети, нетерпеливо развязывая кульки.       — Пожалуйста. Только смотрите, не огорчайте маму! — в запале прибавил Ваня, но, встретив удивленный взгляд округлившихся глаз Софьи Маркеловны, в смущении потупился и своей поспешности пожалел.       «Ну, ляпнул… Не умею говорить»       Дети вихрем понеслись в комнату, счастливые. Шатов, еще только секунду назад поругавший себя за неумение сказать, зачем-то прикрикнул вдогонку:       — Только не ешьте на ночь! Завтра, с чаем!       — Что же это такое?.. — обронила Софья Маркеловна, когда дети уже скрылись за дверью. Она стояла к Ване полубоком, нервно сложив руки на груди и глядя исподлобья в смущенном волнении.       Шатов, опомнившись, вмиг зарделся и потупил было глаза, но нашел в себе силы поднять взгляд и посмотрел на госпожу Санкину упорно и прямо. Когда он заговорил, в его лице неожиданно появилась самая серьезная решимость.       — Я нашел работу, — ответил он вполголоса, но очень твердо. — И знаю еще, что Вы платили за мою комнату, знаю это непременно, — Иван Павлович спешно запустил руку в нагрудный карман своего нового пиджака и вынул оттуда несколько радужных купюр. — Это за долг и за плаченное вперед, — он перехватил одной рукой ладонь Софьи Маркеловны, совсем потерявшейся и помрачневшей, а второй рукой вложил и зажал в ее ладони деньги. — Не вздумайте упрямиться, я должен Гаврлину эти деньги, я их возвращаю. Только чрез Вас. И не посмейте не принять… — добавил Шатов, опустив голову и натужно засопев.       Софья Маркеловна стояла с зажатыми в руке бумажками, ошарашенная. Передняя была освещена тускло, стояла грязно-коричневая полутьма, в которой ее глаза блестели особо, как два черных оникса. Молчание затянулось на несколько минут. Шатов пыхтел, не поднимая головы, но стойко выдерживал неловкую паузу, убежденно ожидая ответа. В эти два дня Ивана Павловича мучил страшный, почти дошедший до рокового, стыд, чувство долга и жгучая ненависть к своей ничтожности, поэтому он хотел поставить на всей этой морально-нравственной пытке точку, которой послужит непременный ответ Софьи Маркеловны здесь и сейчас же.       И, наконец решившись, госпожа Санкина заговорила робким, очень тихим голосом:       — Как же это возможно — в один день… Вы ведь не… Не ростовщиком же, верно?.. — она поджала губы и смущенно дрогнула ресницами.       Шатов вдруг, против воли и захваченный приступом внезапной экзальтации, весело, свежо расхохотался. Госпожа Санкина вздрогнула, сперва растерялась, потом (все больше от смущения) посуровела и прервала:       — Не смейте смеяться, жестокий Вы человек!       — Да почему ж я жестокий? — едва уняв восторг, прохрипел сквозь остатки смешков Ваня. И это — это та самая точка в морально-нравственных его страданиях! Нелепица, абсурд — великолепная, восхитительная непредсказуемость!       — Да как же Вы могли смеяться надо мной? — ярилась Софья Маркеловна. — Что я должна была подумать, ну что?!       — Извините, — Иван Павлович тряхнул головой, силясь унять улыбку. — Нет, разумеется, не ростовщиком. А вон тот недавний господин очень, говоря прямо, похож был. Кто таков? — Ваня совсем расхрабрился, развеселился и бросил свой вопрос небрежно, со светской деловитостью.       — Ах, это тот самый Николай Васильевич, о котором я столько рассказывала Вам. Мой партнер в аукционных скупках, — прямо ответила Софья Маркеловна, уже перестав сердиться. — Я приняла его вечером, в седьмом часу, засиделись за чаем. Он приезжал по делу… — тут она осеклась и опять с чего-то вдруг покраснела.       Шатов, пребывавший еще в остаточной экзальтации, ее смущения совсем не заметил. Он торопливо кивнул, все улыбаясь, и спешно распрощался со своей подругой, пожелав ей спокойной ночи. Сна, по правде говоря, не было ни в одном глазу, но Иваном Павловичем двигало сильное желание остаться в уединении и пережить иссякавший восторг в одиночестве. Войдя в свою комнату, он быстро переоделся, завел будильник и лег на кровать, отчетливо ощущавший, что не сомкнет глаз во всю ночь. Только голова его коснулась подушки, он повторил про себя теперешнюю свою мысль о бессоннице — и тут же уснул.       Чуть только будильник затрещал, Ваня вскочил тут же, легко и будто совсем не засыпав. Он собрался очень быстро, вылетел из дома, взял извозчика и к вокзалу прибыл, как и обещал Верховенскому, в пять утра. Сам же Петр Степанович чуть припозднился, явился в начале шестого, с Шатовым почти даже не поздоровался, только бегло тронул его за плечо и поторопил следовать за ним. В поезд сели в двадцать минут шестого. Ехали вторым классом в купе вдвоем. Шатов уперся беспредметным взглядом в окно, пребывая в полусне, Верховенский то перекатывал в пальцах трость, то перекидывал ее из руки в руку. Поездка тянулась долго, в совершенном молчании и духоте; в лучах утреннего солнца, простреливавших окно ровно на половине стекла, кружилась, блестя, пыль. Потом принесли завтрак. Дали бутерброды с ветчиной и кофе. Ваня, не евший уже больше суток, обнаружил вдруг, с завтраком, что зверски голоден. Накинулся на бутерброды с жадностью, нимало не задумавшись о том, как выглядит в глазах Петра Степановича, хотя и заметил, что тот мельком усмехнулся. Бутерброды влетели в желудок, как выпитый залпом стакан воды — стремительно и без всякого вкуса. От солонущей ветчины разобрала жажда; Ваня тут же вцепился в стакан с кофе и попытался было сделать сразу большой глоток, но тут же обжегся, выплюнул кофе обратно в стакан; увидел недоуменно-смешливое лицо Верховенского, сильно сконфузился, разозлился, открыл рывком окно и выплеснул туда кофе.       На это Петр Степанович громко расхохотался. Шатов покривил на него губами, но словом не удостоил. Чем ближе был конечный пункт, тем сильнее Шатову хотелось спать. Когда выходили на перрон, он едва удерживал глаза открытыми.       Петр Степанович нашел извозчика, только они сошли со станции. Шатов было задумался, к чему нанимать для поездки в глубинку такой изящный фаэтон — но потом решил, что, вероятно (и даже наверняка) — для какого-то «статуса». Половину пути ехали все так же молча. А потом приключилась странность.       Иван Павлович практически засыпал. От утренней (вернее, еще ночной) бодрости не осталось и следа. Его веки налились такой тяжестью, будто распухнув от аллергической реакции. Горящие, красные, воспаленные и тяжелые, они смыкались, и каждый раз, когда Шатов прикрывал глаза, за веками начинало нестерпимо щипать, будто туда попало мыло. Сильнейший недосып и оставшаяся еще в теле болезнь, вероятно, какая-то нервная простуда, доводили до изнеможения каждую часть тела, а в особенности сильно эти гадостные состояния сказывались на глазах, даже до того, что они начинали слезиться. Нечего сказать, вид у Вани был отвратительнейший. Солнце светило пронзительными, слепящими лучами, в воздухе стояло испарение после вчерашнего, лившего весь день, дождя. Духота и ослепляющее солнце расстраивали и без того изнуренную больную голову: Шатов раздраженно заламывал пальцы и думал над тем, какой сейчас имеет мерзейший вид, как, должно быть, Пьеру сейчас от него смешно — и именно эта мысль, мысль о том, что его Бес наверняка про себя усмехается, злорадно потешается над ним, над его больным, безобразным видом, который просто по природе недопустим сейчас, в такой ответственной поездке, при человеке, то есть, при бесе, который дал ему все — шанс расплатиться по долгам, работу, в конце концов цель… — эта мысль доводила чуть не до слез. Боже, до чего недопустим сейчас был этот больной вид! Иван Павлович почему-то вдруг в одночасье возненавидел себя, и всего более за то, что мысль о своей непотребной физиономии была двойственная — он будто ненавидел себя, себя же этим и жалея.       Солнце начинало припекать макушку. Спать хотелось все сильнее, и чем ближе был сон, тем ярче, злее, пронзительнее было самобичевание. Шатов почти провалился в бред.       Тут и случилась неожиданность: на его колено мягко легла ладонь. От этого прикосновения Иван Павлович чуть не подскочил; сон на целые две минуты полностью исчез из головы. Вкралась в мозг странная мысль: «Почему не тростью? Как в первую нашу встречу, в его карете, тогда при нем была трость… он сделал этот жест тростью; сейчас не так. Почему? Может ли это значить что-то особенное?»       — Вы, кажется, больны, — заметил Петр Степанович, проникнуто вглядываясь в воспаленные Ванины глаза.       — Ни капли, — возразил Шатов, едва выговаривая слова. — Только в сон клонит.       — Нет, вы определенно больны, — отрезал Петр Степанович, но с непривычной для его тона мягкостью, будто сюсюкал с ребенком. — Если б Вы вчера сказали, что больны, я бы вызвал Вам доктора.       — Не нужно доктора, — смущенно и несколько раздраженно выдавил Иван Павлович, жмурясь. — Мне бы только поспать…       Петр Степанович сделал странный жест — вскинул одну руку, будто приглашая в объятия.       — Так ложитесь мне на плечо и спите, — сказал он ровно, спокойным голосом, в котором звучал какой-то при всей невозмутимости особый тон.       На этих словах Шатов изумленно обернулся, уставившись прямым, отупевшим взглядом Петру Степановичу прямо в глаза, ужасно покраснел и с пресекающимся дыханием проговорил, головой приникнув сам, но как бы против воли, к груди Верховенского:       — Ни за что не стану спать у Вас на плече… только немного полежу… для отдыху… И не более…       Верховенский тихо, размеренно зашикал. Ваня закрыл глаза — и тут же уснул. Перед сном он вновь ощутил знакомый ему запах восхитительного одеколона, которым пользовался Петр Степанович — с ароматом пиона.       Первые десять минут, а может, и первые полчаса, Шатов ощущал сильнейшую истому внизу живота — он отчетливо различал сквозь сон дыхание Верховенского на своей макушке и легкое, какое-то будто обязательное, формальное объятие. Сначала Ване было изумительно плохо, а потом стало вдруг изумительно хорошо. Все эти чувства в первые то ли десять, то ли тридцать минут будоражили никак не могший совсем отключиться и уйти в сонное забытье мозг, а затем что-то внутри Шатова как будто бы лопнуло, точно прорвался наконец гнойник, а на его месте появилась рана, с которой уже сходило воспаление.       Сколько после этого проспал — Иван Павлович не помнил, но проснулся он уже на подъезде к монастырю. Ваня еще долго вспоминал свое престранное ощущение при пробуждении — в первую минуту ему почему-то очень хотелось вытянуться и поцеловать Пьера в губы. Но когда сон сошел, Иван Павлович не то, что не поцеловал — отшатнулся от Петра Степановича, как от прокаженного. Верховенский этого ожидал, но все же с недовольством покривил губами.       Сон, несмотря на двойственность восприятия его в расстроенных нервах, принес все-таки некоторое физическое облегчение. Когда Ваня, уже мало-помалу отходивший от дремотной пелены, потер глаза и нашел в себе силы осмотреться, представшая ему картина места, в которое они приехали, всколыхнула на некоторые мгновения почти роковую благодать в душе: трехглавый монастырь с часовней и небольшой, почти как пристройка, церквушкой на его территории, утопали в зелени свежих молодых берез, а из-за угла монастыря выглядывал буйный жемчужный цвет яблонного сада. Небо было синим и чистым, воздух звучал пением птиц, а в густой влажности его стоял аромат мокрой травы. Это благоденствие так восхитило Ванино сердце, что он невольно приложил руку к нательному кресту, который уже давно не снимал.       — Подходящее место для Вас, не находите? — Верховенский блеснул самой по-светски равнодушной ухмылкой. Ему это зрелище не то, что было привычно и безразлично — более того, виделось, скорее, промышленным заводом или даже чуть ли не табачным ларьком.       Иван Павлович, тяжело вздохнув, махнул рукой и отплевался самым прямым, исконно русским выражением: «А, ну Вас к ебаной матери»       Верховенский на это замечание рассмеялся коротким, но искренним смехом.       «Не хватает Вам святого духу, Иван Павлович! Будем заряжать! Ладаном еще подышите для эффекту, Вы знали его истинные свойства, знали ли? На песнопениях, бьюсь об заклад, Вы изольетесь» — и прочее, и прочее еще услышал вслед своей отмашке Шатов, и, хотя и скрипя зубами, но кое-как выдержал и под конец перестал даже обращать внимание.       Фаэтон подъехал к самому монастырю. Чуть только молодые люди выбрались из коляски — тут же были перехвачены иеромонахом. Он вышел к ним навстречу скорым шагом, приветственно, совсем не по-монашески, как светский человек протянул ладонь сначала Петру Степановичу, а затем Ване. Иван Павлович отметил, что рукопожатие у него не крепкое, но и не слабенькое, очень деловое, притом неторопливое и уверенное. Шатов решил, что это человек высшего общества, возможно, что и дворянин, а в монахи пошел из чистого любопытства и ничего общего с церковью не имеет, а христианство истолковывает скорее как религиовед. В общем, с первого рукопожатия этот иеромонах Ивану Павловичу не понравился.       — Порфирий Ильич, — представился иеромонах, обратившись сразу к Шатову. — Отец Порфирий, так правильнее-с. Петр Степанович, молодой человек знаком же с делом? — он спокойным, серьезный взглядом посмотрел на Верховенского, уже успевшего прикурить папиросу.       — В общих чертах, — процедил сквозь папиросу Верховенский. Видно было, что он, пусть к человеку, быть может, и не имеет предвзятого отношения, но от визита в его обитель не в сильном восторге.       — Петр Степанович, позвольте-с, я с тем намерением, чтобы сразу к делу, — холодно ответил отец Порфирий.       — Так обрисуйте дело в известных смыслах, что по Вашей части, то на себя не беру, — парировал Петр Степанович, пустив густое облако дыма. Отец Порфирий поморщился.       — Петр Степанович говорил мне про паству и про особый тон, — пояснил Иван Павлович, строго поглядев на иеромонаха. Ему хотелось бы услышать подробности, но почему-то не от этого человека, и Ваня как бы нарочно предупредил его о том, что именно знает, чтобы отец Порфирий не сболтнул лишнего. Шатову было и комично сознавать, что он подыгрывает Верховенскому, и от этого же сознания трагично.       А Петра Степановича, между тем, его комедия и трагедия не занимали, но натолкнул на какой-то особый вывод Ванин настрой. Он улыбнулся Шатову странной, заговорщической улыбкой, в которой будто бы промелькнуло одобрение.       — Пойдемте-с, я расскажу Вам общее положение наших с Вами дальнейших действий, — размеренно проговорил отец Порфирий, обратив к Ване краткий, быстрый взгляд, и направился к входу в монастырь.       Шатов догнал иеромонаха быстрым шагом и взбежал следом за ним по лестнице. Перед тем, как войти в двери монастыря, Иван Павлович бегло обернулся через плечо, бросив взволнованный и несколько будто тоскливый взгляд на Петра Степановича. Верховенский ответил ему спокойным, уверенным кивком и чуть-чуть улыбнулся. Улыбка эта была такой ласковой, покровительственно-умеренной, что Иван Павлович ощутил невольно странное, вмиг наступившее в груди и в голове затишье. Кивнул в ответ Пьеру и вошел следом за отцом Порфирием.       Отец Порфирий проживал в пустыньке под самой крышей монастыря; прихожан он принимал нечасто, все больше молился в уединении; с братией имел отношения очень поверхностные и редкие, разговоров с ними практически не вел, зато раз или два в месяц выбирался в город и посещал какие-то «особые собрания». В городе его знали прекрасно, особенно в одном из кафе, где он садился всегда за одним и тем же столом у окна, брал себе котлету с гарниром, стакан вина и плюшку. Отец Порфирий появлялся в этом кафе в течение нескольких лет стабильно в одни и те же числа и в одно и то же время, так что стол, который он занимал, к часам его появления всегда «очищали» от других посетителей. Сам он был человеком рослым, довольно худым, с моложавым лицом, темными усами и бородкой, волосы ниже плеч собирал сзади в хвостик. Он любил часто и пристально заглядывать в глаза своему собеседнику; из всей наружности иеромонаха его глаза, темно-зеленые, почти карие, Шатову не нравились больше всего — они всегда имели серьезное, по светски-деловое выражение, и всегда были такими строгими, будто человек, пребывавший в его компании, был ему лично что-то должен.       Когда поднялись в пустыньку, отец Порфирий запер за ними дверь, пригласил Ваню сесть на стул у окна, сам взял еще один стул, поставил его напротив Шатова и уселся, сложив руки в замок на широко расставленных коленях, склонившись корпусом вперед, так что взгляд его был направлен исподлобья и пристально прикован к Ваниным глазам.       — Вас необходимо будет произвести в монахи, Петр Степанович считает, что так «вернее», его выражение. Не переживайте об этом, я имею все необходимые документы, фиксирующие Вас за этим монастырем как перешедшего из некоей губернии послушника. Кажется, лет трех или четырех Вы уж ходите в послушниках и готовитесь вот-вот уже постричься в монахи-с, — Порфирий Ильич говорил размеренным, ровным тоном, но вместе с тем так строго, что был похож в эту минуту на прокурора, зачитывающего вслух доказательства со стороны обвинителя. — Причины, по которым Вы будете появляться здесь только по воскресеньям, обрисованы мне Петром Степановичем уж с месяц как, а мною — моей братии. У Вас уже заведомо существует репутация-с.       — Репутация? — переспросил Шатов с нажимом, раздраженно нахмурив брови.       — Вы как бы блаженный-с, — будто жалеючи, проговорил иеромонах.       — В каком это смысле? — злобно процедил Шатов.       — Почти что святой-с. То есть, Вы сознательно выносили глубокие духовные страдания за нас-с, за рабов божиих, и на то жизнь положили, и отшельничали, и будто пришли-с к нам неизвестно откуда-с, — все так же монотонно лил отец Порфирий, во все свое объяснения не изменив тона; его голос — безэмоциональный монолог стороны обвинения, его глаза — глаза светского кредитора. Все в этом человеке было настолько опошлено мирским, официальным, капиталистическим и деловым, что в его присутствии любое помещение представлялось глазам Шатова чиновничьим кабинетом и не более.       — Ясно, — кивнул Шатов, немного задумавшись, а затем иронически-презрительно хмыкнул. — Вы думаете, и жители здесь такие же дураки, как вы? И поверят в эту бессмыслицу? — пробубнил Ваня, кривя насмешливой улыбкой.       — Поверят-с, — равнодушно отсек отец Порфирий. — Сегодня мы с Вами будем читать Евангелие от Иоанна. Вы будете слушать и повторять за мной. Помните-с, что Вам нужно уже стать тем, кем Вас представляют, не позднее, как к двенадцатому сентября. Петр Степанович требовал раньше-с, но ранее, чем к сентябрю, бессмысленно.       — Двенадцатого сентября, кажется, в Петербурге проводят Крестный ход? — недоуменно нахмурился Шатов.       — Все так-с. Позвольте, Иван Павлович, все же сказать мое мнение-с: я думаю, что обязан передать Вам самую суть всего дела, чтобы Вы осознавали, зачем Вы здесь, и понимали смысл последующих наших с Вами занятий-с, — размеренно и несколько устало раскладывал Порфирий Ильич.       Иван Павлович поежился, с плохо скрываемым омерзением передернув плечами. Выражение всего его лица кричало о том, где он видал отца Порфирия и его бесценное «мнение», и прятать своего выражения Шатов не собирался. Он, однако, высказался в ответе натянуто-сдержанно и несколько даже как будто почтительно:       — Позвольте, отец Порфирий. А если я не хочу ничего узнавать от вас?       Отец Порфирий размеренно покивал и спокойно, назидательно затянул:       — Я отчетливо понимаю, о чем речь-с, и понял еще со встречи нашей во дворе. Но все-таки имею смелость рассчитывать на капельку Вашего благодушия-с, чтобы открыть Вам лишь только самую суть дела, без расписных подробностей, какие в силе Вам поведать только Петр Степанович. Подробности — это дело не мое, да и не разумею я их так сказать, как Петр Степанович. Я делец, Иван Павлович, словеса люблю только тогда, когда дело уже готово, а само дело люблю в тишине претворять. Позволите ли-с, Иван Павлович, только самую суть?       Шатов, пусть и раздраженно, но кивнул.       — Я Вам скажу лишь самые краткие факты: мы будем обучать Вас атрибутике богослужения, чтобы укрепить Ваш нынешний статус для Вашей паствы, а впоследствии и усилить его, доведя их интерес к Вам до самозабвенного обожания. Вашим делом является обучение и чтение на службах-с, а также иногдашние беседы Ваши с прихожанами и обучения некоторым тонкостям психологии, вот и все-с.       Повисло молчание. Окно в келье было открыто, поэтому все уличные звуки слышались отчетливо и живо; Ваня замер, впав в сонную задумчивость, но притом не думал ни о чем совершенно, а потому и, не увлеченный ничем, стал прислушиваться к улице и обратил внимание на чириканье ласточек, гнезда которых были над самым окном.       — У вас тут ласточки? — спросил Ваня, немного помедлив.       — Ласточки-с, — отозвался иеромонах самым безразличным тоном, будто говорил о каком-то предмете комнатной мебели.       Шатов фыркнул на этот тон. Помолчали еще несколько минут. Иван Павлович прислушивался к чириканью в тоскливой задумчивости. В пустыньке было свежо и прохладно, в окно лились звуки жизни, подвижной и нестройной; в обособленном хаосе шума была заключена естественная природная гармония, и все это сочетание хаотично-слаженной жизни природы с прохладной свежестью тесного помещения всколыхнули волну ностальгии; Ване припомнилось, как в детстве, когда еще жил он с сестрой и отцом во флигеле в Скворечниках, он сидел одним майским днем в комнате за столом, в открытое окно лилась утренняя прохлада и чириканье ласточек, а он смотрел на улицу и не думал ни о чем. В его голове это воспоминание встало так четко и ярко, что в эти несколько минут Шатов ни капли не сомневался в его правдивости. Когда же отец Порфирий возобновил их диалог, Ивану Павловичу потом думалось, что он нафантазировал себе для наслаждения своей же тоской.       — Приступим-с к занятию, Иван Павлович, — обрушил сухо отец Порфирий. — Всего пару часов, а затем обед-с. Приглашаю Вас и Петра Степановича отобедать со мной.       — Вы, выходит, здесь игумен? — осведомился Шатов нехотя-деловым тоном.       — Я-с.       Отец Порфирий взял Евангелие и открыл на первой страницы. Вновь в помещении повисла душная чиновничья атмосфера, давящая на нервы, и Иван Павлович, не желавший терпеть эту атмосферу целых два (или, чего он опасался — еще больше) часа, поспешно, не дав отцу Порфирию начать чтение, потребовал зажечь лампадку и свечу при образах, стоявших на прикроватной тумбе иеромонаха. Порфирий Ильич посмотрел на Ваню строго, начальственно, но просьбу исполнил. Затем началось чтение.       Занятие продлилось ровно два часа и ни минутой более. Деловая педантичность Порфирия Ильича в таких деталях, как, строго говоря, рабочее время, вводили Шатова в тоскливое недоумение и скуку. Отец Порфирий читал, как положено, с монашеским выговором, немного нараспев, гладко, ладно, как по нотам. Ивану Павловичу чтение далось тоже не сказать, чтобы сложно, он даже местами неплохо сымитировал тон; вот только не было в этом ничего живого, исполненного святым и сакральным — бухгалтерский ежемесячный отчет, вот чем это было. Из пустыньки Шатов вышел выжатым как лимон и в дурном расположении духа. Отец Порфирий предложил Ване прогуляться по территории, чтобы «немного развеяться», и это предложение из всех им высказанных Шатову показалось приятнее и разумнее всего. Ваня, отказавшись от обеда и не прощаясь, развернулся и побрел в сторону яблонного сада, который увидел при въезде на территорию монастыря.       Деревья стояли в самом цвету, это был тот чарующий майский цвет, когда лепестки в ложе бутона держатся уже не так крепко, как в только распустившихся цветах, и при порыве ветра осыпаются, как хлопья снега. У цветущего сада есть одно магическое свойство, которое всегда ощущает на себе тонко чувствующий, душевный человек — в его пределах не существует времени. Существуют солнечный свет, смена температуры и длинна теней, то есть все, что возвещает о смене дня и ночи, но конкретное чувствование времени среди цветущих деревьев у человека пропадает; вдохновленная душа воспринимает все эти природные явления как нечто, происходящее внутри сада как бы для самого сада, а не вне зависимости от него, как если бы человек сидел в опере и наблюдал за сменой декораций и музыки. В эту пространственно-временную ловушку и попал Иван Шатов, оказавшись среди майского яблонного цвета. Деревья росли густо, будто сами собой, без высадки, цвели буйно и наползали ветвями друг на друга так, что можно было заметить густой переход в слиянии одних цветущих ветвей с другими. Очарование завладело душой в самой высшей степени до того, что Ваня бродил почти невесомый, как призрак, от одного дерева к другому и ни о чем не думал. Он не мог никак надышаться цветочным ароматом, приникал иногда всем телом к крепкому стволу дерева, вытягивал руку и подхватывал ближайшую к нему ветвь, наклоняя ближе к своему лицу и дыша-рассматривая цветы о пяти лепестках. В саду заливались птицы, а в душе — блаженство.       Внезапный порыв ветра всколыхнул кроны деревьев, и с ветвей посыпались лепестки, которые частью набились Шатову в кудри. Ваня пространно, ясно улыбнулся какой-то маленькой, нежной мысли. В эту мысль вплелось воспоминание о трепетном сне на груди у Пьера, и душа, ничем не омраченная в этой весенней прелести цветущего сада, вдруг заныла тоской. То мимолетное сонное желание вытянуться и поцеловать Верховенского казалось бессмысленно упущенным. Пока была благодать, пока было тепло — нужно было это тепло излить, и непременно не кто иной, как Пьер, и должен был получить его. Шатов задумался против воли о том, как, все же, Петр Степанович красив. Его походка была алогичной — Верховенский то семенил там, где не следовало торопиться, то вдруг почему-то полз змеем там, где следовало бы поспешить. При спешности его движений выражение лица Петра Степановича тоже было торопливым, будто все его черты куда-то спешат и движутся, переменяются хаотично и непредсказуемо, так что и ни одно выражение предугадать нельзя. При размеренной же походке — «змеиной» — Петр Степанович выражал собой властную, деловую неторопливость, и лицо его как бы вдруг начинало «скучать», и той властной, господской скукой, от какой можно и пристрелить, лениво вздернув руку с револьвером.       В груди прорезал меж ребер нервы очередной спазм. Грудные боли с Шатовым случались всегда, когда чувства его выходили из-под контроля и заводили голову «не в те степи». Иван Павлович глубоко, тяжелейше сожалел о своем снобизме, об упрямстве своего дрянного сердца.       Его что-то вдруг будто дернуло за плечо: Ваня рывком обернулся, отпрянув от очередной поднесенной ближе к лицу ветви, и оторопел, залившись удушливым румянцем — среди деревьев, шагах в семи от него, стоял неподвижно Петр Степанович. Его глаза смотрели прямо и твердо, оттого казались холодно-остекленевшими, но во всем выражении лица перемежался какой-то странный, возбужденный трепет, так что Ваня угадал в прозрачно-голубых глазах Пьера, и угадал без промаха: застывший стеклянный взгляд удерживал полубезумный порыв. Ваня дрогнул: Петр Степанович неожиданно сорвался с места, рассек, сделав несколько отмашек, плотный потолок нависавших над тропинкой ветвей, вдруг оказался к Ване вплотную, обхватил руками его лицо и — страстно поцеловал. Шатов содрогнулся всем телом, но не смог совладать с экстатическим порывом и, зажмурившись от смущения и сладострастия, жарко ответил на поцелуй, обхватив одной рукой Верховенского за плечо, а второй обняв за шею.       Все понеслось веретеном, закружилась голова: Ваня широко раскрывает рот, склоняя голову, Пьер, сгребая в охапку его щеки, скользит внутрь языком и подцепляет им Ванин язык, надвинувшись лицом на Ванино лицо, и углубляет этим поцелуй. Его нос упирается в Ванину щеку, язык, вертлявый и юркий, точно змеиный, скользит в чужом рту беспорядочно, задевает зубы; Шатов отвечает сноровисто и жарко, перехватывает своим языком скользящий в его рту язык Пьера; губы их смыкаются и вбирают друг друга попеременно горячим ласкам языками. Шатов задыхается, за сжатыми веками — всполохи красных пятен, на щеках — следы удушливого стыда, в низу живота — мучительная истома.       Петр Степанович на несколько кратких мгновений разорвал поцелуй, рвано вдохнул-выдохнул носом и накинулся вновь на Ванины губы, вдавливая язык в уголок рта и при этом влажно, жгуче целуя. Шатов, взметнув покоившуюся на шее ладонь к затылку, беспомощно, меланхолически простонал Петру Степановичу в рот и в спешном смущении ответил на поцелуй, в следующую секунду сдавленно пискнул — Верховенский прикусил ему нижнюю губу, резцами больно надорвав едва зажившую трещину. На крошечной ранке выступила бисерная капля крови, задержавшаяся на шероховато-коралловой поверхности губы на пару мгновений — в секунду ее тут же подхватил и слизнул проворный, острый кончик языка Верховенского. Поцелуй расцвел новыми ощущениями и стал упругим, колким — несколько секунд ранку щипало от влажных ласк языком, верхнюю губу Верховенский мял своей губой, затем прижал большие пальцы к уголкам Шатовского рта, сдвинул его губы трубочкой и разом поцеловал, широко раскрыв рот и захватив поцелуем так, что верхняя и нижняя губы двумя белыми оборками легли на Ванино лицо. Поцелуй был мокрым и затягивающим, как воронка, и вместе с тем, как змеиный укус — Ваня был обездвижен и бессилен ответить, со всех сторон сдавленный объятиями и губами.       Истома в низу живота, затянувшаяся узлом, рванула вниз, прострелив статическим разрядом бедра. Ваня в ужасе и болезненно-экстатической муке ощутил, как окаменел его член. Нет, это решительно надо прекращать — сейчас же, пока Шатов совсем не потерял голову! С этой мыслью Ваня судорожно упер ладонь Петру Степановичу в грудь и спешно его оттолкнул, пробубнив стыдливо и с придыханием:       — Пьер, ты сумасшедший… нас увидят…       На Петра Степановича, однако, отчаянный, торопливый шепот никак не подействовал — Верховенский сделал шаг навстречу и схватил одной рукой Ваню за ягодицу, принявшись с чувством сжимать и разжимать пальцы. Шатов надломленно ахнул и сдавил дыхание в груди, усиленно сдерживая внутри подступавшие стоны, но не вытерпел — когда Петр Степанович склонился к его лицу, Ваня со страстным с хрипотцой придыханьем простонал ему в ухо.       — Никто не увидит, тише, — зашипел Петр Степанович пересекавшимся, сладострастным шепотом. Он ловко подхватил большим и указательным пальцами Ванин подбородок, торопливо отстранился, вздернул Ванино лицо и вновь впился поцелуем.       Верховенский, бегло огладив пальцами шею, грудь и торс, перемежил ладонь с подбородка на талию, второй ладонью терзая упругими захватами-щипками ягодицу, и надвинулся на Ваню всем телом, оттеснив его к дереву. Ваня больно уперся в бугристый ствол хребтом. Пьер отстранился, совсем неожиданно оборвав поцелуй, выдохнул через силу, а затем вдруг вцепился обеими ладонями в Ванины запястья и вздернул его руки над головой, с этим вклинив колено меж Ваниных ног и полубоком вжавшись в его торс. От этого упругого, развратного движения Иван Павлович ощутил болезненный фейерверк эйфорических вспышек, отдавшихся острым покалыванием в тазу — прямо над пупком в него упирался сквозь натянувшуюся ткань брюк член Верховенского.       — Чувствуешь?.. — жарко шептал Верховенский, склонив голову чуть в бок и приникнув щекой к Ваниным кудрям чуть выше виска, судорожно вдыхая аромат любимых волос, в которые так умилительно набились яблоневые лепестки.       У Вани пересекло дыхание. Он силился выговорить что-то утвердительное, но от жаркого, прибившего его к дереву прикосновения, от близости их лиц, душащего смущения и головокружения грудь сдавило, а язык будто совсем прилип к пересохшему нёбу. Иван Павлович, не помня себя и обмякнув, как вымокшая пуховая подушка, кое-как нашел в себе силы и покивал. Голову несло вскачь, она будто попала в какой-то вакуум и отделилась незаметно от тела, кружа внутри безвоздушного пространства, как капля в середине чашевидного листа.       Пьер, ощутивший щекой нервные, бессильные кивки, медленно вытянул язык и кончиком обвел им ушную раковину (это прикосновение отозвалось мурашками под самой мочкой Ваниного уха). И вдруг прошипел он с жаром и до того неожиданно, что фраза его будто ударила обухом по лбу:       — Отсоси мне.       От прямоты и грубой развратности этой не то просьбы, не то приказа, Ваня обомлел и совсем, кажется, потерялся. Он в одно мгновение перестал ощущать пространство вокруг себя, тело казалось одновременно свинцовым и как бы невесомым, как поплавок. Ничто не ощущалось сейчас отчетливо, только безвоздушная тяжесть в груди и стучащий в висках и жгущий лицо стыд, болезненной пульсацией отдававший в пах.       — Как… — даже не выломал, а выстрадал хрипящим шепотом Ваня. — Н-нет… Пьер, невозможно… Увидят… Непременно…       Петр Степанович ласково, ободряюще-размеренно зашикал в ухо, пустив этим новый сноп рассыпавшихся по шее мурашек.       — Нет, Ваня, будь покоен, никого, ни одной души здесь объявиться не может. Ведь ты сам хочешь этого, так ли? — Верховенский перехватил одной рукой оба Ваниных запястья, а вторую втеснил между их напрягшимися телами и упруго зажал в ладони Ванин окаменевший член, тем выдавив из Шатова отчаянный, жалобный стон, в котором так сладостно сквозила уже захватившая все его тело похоть.       — Пьер… — Шатов уже почти сдался. Его член натужно пульсировал в ладони Верховенского, от жара интимного захвата яйца стянуло, как жгутом, и жгло до ноющих спазмов.       Голову вскружило случившееся с Ваней в один миг экзальтированное безумие и, когда Верховенский сделал осторожный шаг назад, ослабив свои захваты, Шатов с почти неистовым безудержем рухнул пред ним на колени. В лице его мелькали всполохи страстной одержимости, во всем его выражении был чистейшего вида порыв. Петр Степанович, бросив оценивающий властный взгляд сверху-вниз, был вполне доволен представшей ему картиной. Будучи почти полностью уверенным в том, что Шатов не раздумает, Петр Степанович, тем не менее, перешел сразу к прямым действиям, не рискуя упускать такой тонкий, проникнутый момент — он хотел вложить свой член в Ванин рот, когда лицо этого прекрасного, покорного существа имело непременно именно это выражение, а губы сами открывались навстречу с робкой готовностью. Верховенский расстегнул пуговицы брюк, одернул их на бедра, оттянул резинку панталон и подхватил ладонью, направив кверху, свой чуть изогнутый член.       Шатов уставился на него очарованно, чуть не проникнутый вдохновленным восторгом — он несколько секунд смотрел на красную, блестящую головку, затем губами приник к ней и обхватил, а через секунду отпрянул, оставив влажный след символически-подсасывающего поцелуя. Петр Степанович вздрогнул. Иван Павлович торопливо примкнул губами к головке во второй раз, широко обхватив ее по контуру венчика, и уперся кончиком языка в липковатую впадинку. Верховенский поспешно выпустил член из своей ладони и в коротком, остро кольнувшем от излишней его торопливости, раздражении опустил ее Ване на макушку, подхватив указательными и средним пальцами два завитка волос, которые у Шатова более других закручивались в колечки. Зрелище было настоящим очарованием: Ваня окольцевал головку члена своими полными губами, сделавшимися от жадных ласк Верховенского кораллово-красными, а искусанная нижняя губа, и без того объемная, как бы еще более припухла; глаза блестели от проступивших по уголкам слезинок и мученического наслаждения, на лоб спала одна вьющаяся прядь. Шатов в этот момент был ни дать ни взять — растленный ангел. Верховенский, напрягшись всеми ногами от пока еще терпимых эйфорических импульсов, смотрел то в эти бесконечно обожаемые глаза, то на мягкое кольцо распухших губ — и таял, ему хотелось одновременно двух вещей: расцеловать это лицо и натянуть его поглубже на свой член, чтобы прострелило экстазом до судорог.       Ваня же, обнимавший губами пока только головку, теперь удлинил свои фрикции, пытаясь при этом ровнее дышать через нос (что удавалось с трудом, потому как от захватившей страсти дышалось с натугой). Медленный, растянутый кивок — член Верховенского уже глубже и скользит головкой вдоль нёба, а корнем — плавно по языку. Шатов ерзает на коленях, мучимый жгущей тяжестью налившегося органа, вздрагивает от впившегося в коленку камня — и резцами полосует вдоль члена Верховенского, отчего тот сдавливает в пальцах Ванины кудри, весь вытягивается струной и болезненно стонет.       — Не кусайся, — игриво шикает Петр Степанович — боль была слабой и, видимо, только больше его раззадорила.       Ваня взял глубже. Теперь член Верховенского был во рту наполовину и упирался уже в мягкое нёбо. Фрикции стали активнее — Шатов энергично качал головой, при каждом возвратном движении жадно вдыхая носом, и наваливался всем лицом; Пьер крупно дрожал и по временам вскачивал бедрами, так что темп становился диким, разрозненным и непредсказуемым, и Ваня, силясь его выровнять, обхватил ладонью член у основания, резкими, поспешными движениями вперед-назад направляя его в рот на терпимую длину. На нёбе стало липко — с головки сочилась смазка. Жгущее давление в паху усилилось незаметно — Шатов, почти потеряв голову, вцепился второй рукой в бедро Верховенского, насаживался ртом все глубже и дальше, ладонь, которой он зажимал член, метнулась в неопределенности и, наткнувшись на руку Пьера, вцепилась в нее добела. Верховенский прогнулся в плечах и тихо застонал. Член проталкивался уже в глотку. Шатов был на пределе эйфорического безумия и вдруг — зажмурил глаза — сноп искр за веками, — поджал язык, свел трясущиеся ноги, возопил прямо в плоть — все тело прострелило электрической судорогой внезапного, яркого, слепящего до боли в глазницах оргазма. Член больно дернулся — по штанам расплылось липкое пятно.       Ваня в ужасе, с болью по бокам лобка, отскочил от Пьера, шлепнувшись на задницу и приложившись спиной о дерево. Верховенский, бывший уже почти на пике наслаждения, ошалело уставился на Шатова, лицо которого перекосило почти дошедшим до исступления страхом. Петр Степанович недоуменно оглядел его, остановил взгляд на паху — и тут же все понял.       Шатов вскочил на ноги, отпрыгнул в сторону, не в силах сдерживать лившиеся градом слезы, и понесся прочь.       — Ваня! — послышался окрик вслед.       Но Ваня не оглянулся.