Кузнечик

      В ванной стоял горячий, влажный пар. В этот момент Ваня отчетливее всего различал, как вокруг его рта собралась испарина, от которой чесалась кожа, и как тяжело было вдыхать водянистый, налитый воздух. Пар оседал на горле при разорванных, глубоких, почти конвульсивных вдохах, и холодил нёбо при частых и резко пресекающихся выдохах. Шатов бессознательно шевельнул рукой, и та, как ни странно, поддалась.       Перед глазами, перемежающееся поочередно длинными разводами, мыльное пятно, отдает острыми импульсами в плечо — да, это определенно его рука.       Пятно крепчает, сходятся размытые края, принимают конкретную, объемную форму разводы — рука видна уже отчетливо. Тяжело, изнывая, точно скрипя суставами, движутся пальцы.       Ваня осознает, что провалился в сон. То есть, не в этот самый момент, а когда-то между бессознательным движением рукой и выключенными кранами в ванной комнате. То есть, он погрузился в горячую воду, глубоко вдохнул повисший в воздухе пар и, кажется, уснул. Иначе быть не могло — почему бы тогда целый кусок времени выпал из его сознания? Похоже, похмелье и общее состояние расстроенных нервов взяли-таки верх над его болеющим телом и отключили его. Хорошо, что хоть не захлебнулся. Боль в плече и пальцах — это, думал Ваня, наверное, от того, что всем телом он навалился на опущенную на бортик ванны руку, и она просто-напросто затекла.       Сон, тем не менее, никакого облегчения сознания не принес — голова трещала, глаза болели, и грудь разрывало от тяжести, будто Шатов каким-то дивным образом проглотил валун. Что ж, а, пожалуй, что и так. Может, и впрямь когда-то проглотил — потому-то Шатов и мучается, как придавленный, уже несколько лет, и эти мучения и чувство (даже физическое) тяжести в грудной клетке не зависят никак от того, спит он или мучится бессонницей, пьет или «трезвенничает». Как бы то ни было, чем бы там ни был Шатов придавлен — даже прямо сейчас, в эту самую секунду — он все так же отчетливо помнил, зачем он забрался в ванну в квартире того человека, у которого бы никогда и ни за что не согласился бы мыться. Потому Иван Павлович, вложив в свою ослабшую руку последние силы, отставил все свое сиюсекундное созерцание и взял бритву.       Когда Шатов, некоторое время провозившись с бритьем «похмельной» щетины и мытьем, уже вскоре вышел из ванной, прохладный квартирный воздух лег на лицо, как снятое ранним утром с бельевых веревок полотенце — несколько колко и освежающе. Петр Степанович стоял у входной двери и шептал своему лакею что-то крайне торопливо и сердито. Шатов расслышал только: «ни слова ему, иначе я тебя собственноручно придушу». Лакей Василий на этих даже вздрогнул и чуть не отдал честь: «Слушаюсь-с, Петр Степанович!» Самым странным в происходившем действе Шатову показался даже не заговорщический злобный шепот (это у Пьера всегда рядом), а то, что Верховенский был мокрым — волосы его и белая рубашка выглядели так, словно Петра Степановича только что окатили водой из ведра. По какой-то причине (быть может, то сочетание двух странностей — фраз и внешнего вида) это встревожило Ваню, и до того, что жгло спину меж лопаток.       Верховенский заметил Шатова не сразу. Он, видимо, уловил его появление краем глаза, потому как в полуобороте к вышедшему Ване его лицо выглядело несколько рассеянным и омрачившимся какой-то странной тревогой, но, когда Петр Степанович развернулся к Ивану Павловичу всем корпусом, оно приняло вновь свое обыкновенное нахально-снисходительное выражение.       — Ну, хоть на человека стал похож! — схохмил он, кривя ухмылкой.       Иван Павлович пропустил хохму мимо ушей, слишком задумавшись. Внешний вид Петра Степановича — насквозь мокрая рубашка и слипшиеся от воды волосы — чересчур увлекли его внимание, и даже до того, что Ваня не удержался и выдал так и вертевшийся на языке вопрос:       — Вы были на улице?       — Был, — ровно ответил Петр Степанович, ничуть не тушуясь. — Но это не Ваше дело.       Шатов сконфузился резким ответом, но быстро скрепил себя и вновь устремил тяжелый, мрачный взгляд на Верховенского: что-то во всем этом не давало ему покоя, казалось полным какой-то фальши, будто притянутым за уши. Однако же, несмотря на этот Ванин грузный и недоверчивый взгляд, лицо Петра Степановича оставалось в выражении самом непринужденном, исполненным развязной раздражительности — то есть, таким же, как и всегда.       Промелькнула мысль, что иным в сложившихся давеча обстоятельствах это лицо не могло бы и быть и даже закономерно его теперешнее выражение. Иван Павлович ни на секунду не отстранялся от воспоминаний о произошедших недавно, в кабинете Верховенского, односторонних излияниях Петра Степановича и о том, как нахально, резко, грубо Шатов отрезал его от себя. Иван Павлович попросту (в любом случае, в этом он был убежден) не мог допустить этого контакта. Не мог допустить длинных, ледяных пальцев до своих рук, не мог ни в коем случае допустить приоткрытого рта до своего лица — что бы иначе было? Шатов, стоит сказать, прямо сейчас, в эту самую секунду, смотря на Петра Степановича оторванным, ушедшим в мысли взглядом, думал о разврате. Ради горькой иронии допускал мысли, что что-то могло бы и случиться. Могло, и всенепременно, потому как, лишь единожды связавшись с Бесом, Шатов погрузился на самое дно, так с него и не всплыл на поверхность здравого рассудка, а на дне не может быть иначе — разврат и есть само покрытие дна. Почему же, явившись сейчас на растерзание змеиным клыкам, он пресек разврат? Да и был бы единственный, ничтожный, может, даже беглый поцелуй развратом?       На лице Верховенского вновь мелькнула косая ироническая ухмылка:       — Вы спите с открытыми глазами, что ли? Или, что, я похож на Джоконду из Лувра, раз так прямо и без всякой совести на меня пялитесь?       Шатов демонстративно хмыкнул и отвернулся от Верховенского. Да, непременно поцелуй был бы развратом — с таким отвратительным пошляком всякое сношение — разврат!       — Во-от! Мы еще и обиделись! — Петр Степанович пропустил желчный смешок. — Ладно Вам, Иван Павлович! — уже примирительно, без иронии воскликнул Верховенский. — Идемте, чаю выпьем. Мне нужно просохнуть, да и Вам — но уж в известных смыслах, потому что я даже отсюда (он стоял у самой входной двери, то есть метрах в пяти) чую от Вас амбре.       — Довольно Ваших бездарных юморесок, — огрызнулся Шатов без особого пылу. — Идемте, давайте уже Ваш чай.       Верховенский улыбнулся сухой улыбкой и повел Ваню в гостиную.       Чай пили молча, каждый на своем стуле, стоявшем за ореховым круглым столом. Верховенский пытался было зачинить разговор — отпустил несколько каламбуров про Ванино пьянство — но вскоре, не получив даже взгляда в свою сторону, сдался и уже без интереса совсем отвернулся к окну.       Шатов же, в свою очередь, воспользовался тем, что Петр Степанович отстал и более даже не смотрел на него, и сам принялся втихаря, исподлобья разглядывать его лицо. Еще в коридоре что-то в этом лице не давало ему покоя, что-то казалось излишне будто бы выделяющимся, бросающимся в глаза, из того, что вроде бы и всегда в лице Петра Степановича присутствовало, но сейчас будто окрепло и выдавалось больше прежнего. Верховенский сидел к нему боком, имея привычку всегда развалиться на стуле поперек стола и обязательно закинув ногу на ногу, поэтому целиком и достаточно хорошо рассмотреть его лица Ивану Павловичу никак не удавалось. Да и, ко всему прочему, Верховенский сидел против света, так что на повернутом к Шатову боке лежала темная, глубокая тень.       Иван Павлович цыкнул и оставил свое разглядыванье, как затею совершенно глупую. Ему все подворачивались под язык извинения за инцидент (то есть, за то, что сбил Пьера с ног) в кабинете, но, только было Шатов открывал рот, как тут же его словно жалила в язык робость, и до того назойливая и упорная, что от ее укуса все лицо наливалось краской, и Ваня, каждый раз сдаваясь робости, понуривал взгляд.       После чая день пошел скорым, резким темпом. Петр Степанович получил через своего слугу записку от того самого «видного человека» — потенциального Ваниного работодателя — в которой было всего несколько торопливых строк о том, что на вечер у господина Неизвестного появились непредвиденные дела, и встреча его с новым работником может произойти не позже, чем в двенадцать часов дня. Верховенский раздраженно эту записку скомкал, умчался в свой кабинет, через минуту пришел с тетрадным листом в руках и всучил его Василию, велев немедленно передать записку некоему Маисову и — чтобы адресат непременно ее получил. Затем обернулся к Шатову и чуть не профессорским суровым тоном вопросил, кем же тот, все-таки, собирается работать. Иван Павлович отрапортовал заготовленный ответ — учителем английского языка, всемирной истории или древнеанглийской литературы. Большего Шатов выдумать не смог, хотя и понимал, что у господина Неизвестного вполне может и не быть, кого нужно обучать. Здесь он, впрочем, ошибся — господин этот был отцом четырнадцатилетнего подростка, о чем Верховенский мельком обмолвился, когда, уже быстро собравшись на улицу и надев шляпу прямо на мокрые волосы, торопливо подхватывал зонт.       До дома господина Работодателя доскакали на рысаках. Работодатель — позже представленный Аброшиным, вторым учредителем Приказа общественного призрения и по совместительству коллегой Петра Степановича — проживал чуть дальше от Конногвардейского бульвара, в особняке с необычным, новой моды фасадом. Знакомство произошло второпях, поверхностно и крайне раздражительно со всех трех сторон. Верховенский злился на то, что все происходит поперек его плану, Аброшин раздражался из-за поджимавшего времени, а Шатов — из-за того, что оба действовали своим раздражением ему на нервы. Господин Аброшин выдал Шатову лист с графиком рабочих и выходных дней и поскорее выпроводил их с Верховенским, ужасно торопясь.       Затем поспешили в участок. Верховенский, когда Шатов уже выбрался из повозки, торопливо напомнил что тому нужно не более, чем зайти, поздороваться, поставить подпись, где скажут, и уйти. И Иван Павлович действительно отвязался от полицейских даже чересчур быстро — никто его не спрашивал, никто ничего не уточнял. Он получил стопку бумаг, перо с чернильницей, наскоро проставил везде свои «рабочие» подписи, поклонился полицмейстерам (один из которых все что-то зубоскалил на ухо своему сослуживцу, глядя на Шатова искоса, и подсмеивался) и покинул участок.       Дела были сделаны без малого за час. Удивительно было Ване, как быстро можно расправиться с такими чрезвычайно трудными задачами, как поиск работы и отписка от полиции, когда у тебя есть направляющая рука. Он — разумеется, лишь иногда — еще в студенчестве, рассуждал с некоторыми своими институтскими товарищами, из тех, кто менее остальных его раздражал, о такой чудодейственной методе, как покровительствующий высший чин. Каждая такая дискуссия всегда заканчивалась вспышкой злости со стороны Шатова и посылом всех дискутирующих к небезызвестной матери — в конце концов, Ваня всегда, даже зачиная беседу сам, ратовал за собственные усилия, равноправие, отвергал высшие чины, да и вообще ожидал, что каждый из тех, с кем он заведет дискуссию, непременно возмутится теме и выскажет все его мысли вперед него самого. Если говорить о сегодняшнем дне, Шатов, хоть и мог бы смело ругать себя, к его удивлению был опустошен, как бутылка за пьяным ужином, и не чувствовал ровным счетом ничего. Мелькало лишь несколько удивленных мыслей о том, что Ваня сам, своей волей связался с «высшим чином», да еще и с худшим из высших чинов — со своим бывшим любовником и самым страшным врагом своим.       Встреча с Маисовым была назначена в «Café de Paris». Шатов счел такой выбор места встречи очередной рисовкой, но мыслей своих на этот счет не озвучил. В ресторан пришли заранее и заняли свободный столик у окна. Иван Павлович прежде не был в этом месте, но никак не оценил красоты богатых, соединенных арками, украшенными лепниной, залов, тяжелых хрустальных люстр, пышных, раскидистых пальм в огромных горшках, которые располагались более в углах и делали помещение похожим на оранжерею. Не оценил и кипенно-белых, накрахмаленных скатертей, и официантов в накрахмаленных перчатках. Все это было для него в новинку, но совершенно безвкусно, пресно, пошло и не к лицу — Шатов чувствовал себя просто нелепым недоразумением, которое оказалось здесь нечаянно и представляло собой нечто вроде бородавки на белоснежном, изящном теле, которая выскочила вдруг на самом видном месте. Ну к чему здесь, среди господ, шика и набеленных скатертей его крепостная рожа? Ваня чувствовал себя отвратительнейшей нелепостью, а оттого и ресторан этот казался ему отвратительно нелепым.       Петр Степанович же выглядел совершенно спокойным, даже будто ушедшим в свои мысли. Он заказал обед, отвернулся к окну и уставился на улицу застывшими глазами. Иван Павлович, не имевший, куда приткнуть взгляд, сам поневоле засмотрелся на Верховенского и вдруг заметил ту самую деталь, которую никак не мог уловить в квартире и которая стала так явственна сейчас — сосудистая сетка на скуле у Пьера разрослась с того момента, когда Шатов обратил на нее внимание в кабинете. В уставшей голове не было ни варианта того, почему такое могло произойти. Однако Шатов подметил эту деталь и про себя решил для чего-то запомнить.       Время все шло, а Маисов так и не явился. Пьер уже отобедал, принялся за кофе и не без интереса ощупывал внутренний карман пиджака, видимо, проверяя наличие портсигара. А Иван Павлович к этому моменту настолько уже был измучен стыдом за свою несуразную внешность, что уж не вытерпел и начал беседу, силясь создать вид хотя бы сколько-нибудь деловой:       — Пока мы еще одни и ждем, расскажите мне об этом человеке. Хочу прежде встречи понять, с кем Вы будете меня знакомить.       Петр Степанович перевел ленивый, несколько раздраженный взгляд на Ивана Павловича и хмыкнул, взявшись за ручку кофейной чашки.       — А я не буду Вас с ним знакомить. Не тот вы образ, Иван Павлович, чтоб Вас знакомить, — медленно, без вкуса выговорил Верховенский и пригубил кофе, который, казалось, был ему куда интереснее, чем Ванина просьба.       Шатов всем нутром вспыхнул от возмущения, но в лице и голосе постарался выдержать холодный официоз:       — Не тот образ? Что ж я, подсвечник, что ли, или икона? — хмыкнул он с натянуто-прохладной иронией.       Петр Степанович ответил строгим взглядом, брошенным поверх чашки, и в некоторой раздраженной спешке опустил кофе обратно в блюдце, выговорив торопливо:       — Именно так, Иван Павлович, и есть, это Вы верно поняли. Вы — икона, прекрасная и безмолвная.       От этих слов Ваня растерялся и стыдливо потупил голову. В щеки стукнул жар, а повисшая вслед за фразой Верховенского тишина так насела на нервы, что Шатов даже сконфуженно прикусил губу, а затем пробубнил, давя нервно-смущенную улыбку:       — Прекрасная? Это Вы про мои лохмы, да?..       Верховенский искренне усмехнулся.       — И про них тоже. Здесь главное — безмолвие, — он вскинул выдержанный, серьезный взгляд на Ивана Павловича, сложив руки в замок. — Да и, надо говорить, Маисов этот — не тот человек, чтоб Вас с ним знакомить. Совершенный дурак и чучело, корчит из себя социалиста, примодняется, как попугай, а сам по происхождению мещанин из самых гнусных, да к тому ж еще и верует, как последний крестьянин, аж до того, что образок с собой таскает в ладанке, думает, что я не примечаю, и… — тут Верховенский осекся, вдруг ни с того ни с сего рассмеялся и нервно затряс указательным пальцем. — Ну, хитер же! Подловил!       Нужно заметить, Шатов его не подлавливал, даже и не пытался, потому насупился и покривил губами в самом серьезном выражении.       — В любом случае, — пересек Верховенский с внезапной серьезностью, — молчите. Совершенный молчок, только Ваши взгляды, и не более, иначе я Вам в ногу вилку под столом воткну, поняли?       Иван Павлович презрительно усмехнулся и мотнул головой, сцепив руки в замок и нервно застучав большими пальцами друг о друга.       — Баранья башка, — рыкнул он сквозь усмешку.       — Как Вам угодно, — отрезал Верховенский, ядовито улыбнувшись. — Только молчите и не смейте рта раскрывать. — Петр Степанович вновь дернул голову к окну в нетерпеливом раздражении — и вмиг переменился в лице, так и просияв. — О! Вот и он, сейчас зайдет. Ни звука, помните!       В этот момент Ивану Павловичу остро хотелось, пусть даже и рискуя новой работой, пусть и плюнув на свою священную ношу, а взять и назло Верховенскому наговорить Маисову с три короба всякой чуши, в самых отвратительных традициях Петра Степановича сдавать человека прилюдно, будто бы случайно, подставить Верховенского и все его мнение о Маисове озвучить вслух. Просто так, из вредности, из одного своего минутного раздражения самодовольством и наглым распорядительским тоном Петра Степановича.       Но, когда Маисов уже вошел в кафе и немного заблудился, угадывая, к какому столу свернуть, а Пьер, завидев его, вытянулся весь струной и вскинул руку, замахав нетерпеливо, как школьник, торопящийся добиться права отвечать раньше товарищей, у Шатова в груди защемила какая-то тоскливая, болезненная нежность, и он решительно враз передумал.        Маисов, наконец разглядевший скачущего на своем месте Петра Степановича, рассеяно, смеясь, развел руками и направился к столу скорым шагом. Этот господин был очень высокого роста, в клетчатом пиджаке, белой рубашке со стоячим воротником, с галстуком-бабочкой, в панталонах, сапогах с длинным голенищем, в круглых очках с цепочкой, с нелепо растрепанными темными кудрявыми волосами. Шатов обратил внимание на болезненное сходство верха его костюма с повседневным костюмом Петра Степановича и про себя уже похоронил Маисова, как личность. Движения этого человека были неловкими, походка — шаткой и заплетающейся, будто он был уже немного пьян. Запаха, однако, никакого, кроме резко бьющего в нос одеколона, от Маисова не было. Похоже было, что он прямо во время движения пытался сочинить себе походку получше и сам же путался от волнения. Когда он наконец-то приблизился — тут же вцепился обеими руками в протянутую для рукопожатия ладонь Верховенского, горячо и размашисто потряс ее, все глупо улыбаясь, как восторженный ребенок.       — Братец, Вы, однако ж, опять опаздываете? — усмехнулся Петр Степанович не без яду.       — Виноват, Петр Степаныч! Но Вы же сами знаете, ваньки-то у нас как ездят? То есть, я в том смысле, что не стал на лихачах… Из принципу одного… А тут еще… Сами знаете… — он запыхался, зарделся, потерянно спрятал глаза и в конце концов плюхнулся на свой стул.       — Ладно Вам, — Верховенский отмахнулся будто бы с беззаботной шутливостью, но Ваня, знавший Петра Степановича даже лучше, чем себя, увидел в этом жесте небрежную презрительность. — Чаю, кофе? Шампанского, может? Или коньячку?       — Шампанское давайте! — с запалом, но все смущенно и задыхаясь, махнул рукой Маисов. — А это что за господин? — он было поднял указательный палец, но тут же сконфузился своей привычки и сжал поднятую руку в кулак.       — Ах, это? Это никакой не господин, а всего лишь Иван Шатов, не обращайте на него внимания, он так здесь. По случаю пришелся, — Верховенский выделанно повел рукой и сморщил нос, будто отводя Шатову роль не то что второго — десятого плана. Но и здесь Иван Павлович увидел особенный блеск в глазах своего Беса и едва сдержал усмешку. Большей рисовки он не видел никогда.       — Пресвятая Мария и Иосиф! — все так же задыхаясь, выпучил глаза Маисов. — Да это же… Это ж не тот ли самый?! Самоубийца из «Голоса»?! — и он чуть не перегнулся через весь стол, вылупившись на Шатова, как на диковинную зверушку.       Петр Степанович улыбнулся короткой, твердой улыбкой и осанисто распрямил плечи. Будучи всегда в излишнем воодушевлении, Верховенский имел в себе привычку еще более старательно, чем обычно, выделывать на лице спокойствие и соображать застывшую, деревянную позу. Ваня заметил это краем глаза, но головы не поднимал — упорно он ковырял взглядом столешницу и поджимал губы, удерживая в груди злобный истерический смех.       «Так, значит, у меня уж и прозвище все-таки есть? А эпитет «печальный» куда делся? Или это только Пьер меня так обозвал для пущего эффекта? Вот чучела»       — Он самый, — выдержанно спокойно ответил Петр Степанович и жестом подозвал официанта. Распорядился подать Шато Д’Икем и вернул взгляд, исполненный искрящегося превосходства, обратно к Маисову. — Но Вы, Кирилл Геннадич, внимания на него не обращайте, повторюсь. Он-то человек с виду спокойный, а нервы — сами понимаете.       — Конечно, конечно! — подхватил Кирилл Геннадьевич, залившись еще более краской. — Петр Степанович, Вы только скажите, где Вы его достали?       — Где достал, там больше не раздают, — отрезал Петр Степанович, начав раздражаться. — Я все ж еще пока имею повод думать, что Вы — человек дела, а не, как о Вас поговаривают, балабол.       На этих словах Маисов побледнел и застыл, как изваяние. Все его лицо взмокло, губы, плотно сжатые, затряслись. Он вдруг впал в ту крайнюю степень стыда, от какого можно и упасть в обморок. Он всеми силами скрепил себя и выдавил напуганно:       — В-Вы… Петр Степанович… Н-не ошибаетесь, что человек дела…       — Прелестно, — отрезал Верховенский без улыбки. — Так, значит, о деле?       Кирилл Геннадьевич нервно, часто закивал.       Принесли шампанское. Не успел официант опустить поднос, как Маисов тут же вцепился в фужер и осушил его, вернув обратно. Официант был в недоумении, Петр Степанович расхохотался, Шатов снова потупил голову и стиснул зубы, закипая от злости.       — Еще принесите, — приказал официанту Петр Степанович, параллельно взяв приготовленный для него фужер. Официант удалился. — Да уж, Кирилл Геннадич, с Вами и тоста не поднимешь. Я уж хотел за дело, а теперь… — он нарочно оборвал, укоризненно и будто с досадой покривив губами. Несчастный Маисов так и встрепенулся, подскочив было разубедить Верховенского, предложить поднять тост со следующим фужером — но Петр Степанович нарочно показательно пригубил шампанское. — Ну-с, так что? — надавил Верховенский. — Готова уже почва?       — Готова, готова! — оживленно закивал Кирилл Геннадьевич. — Все готово, Петр Степанович!       — Библиотека? — уточнил для чего-то Петр Степанович.       — А как же-с! — вскинулся Маисов. — Вы же знаете, Петр Степаныч!       — Ну да, ну да, — лениво покачал головой Верховенский. — И Вы мне можете под расписку поклясться, что ни одной души…       — Нет-с, ни одной! — в состоянии уже крайней экзальтации так шлепнул по столу Маисов, что стоящая рядом с его рукой чашка, из которой Пьер пил кофе, подскочила в своем блюдце. — Чис-то-та! Я уж и график вывесил, и всем нашим разослал…       — Хорошо-хорошо, — оборвал Верховенский сановито. — Разумеется, разослали. Не мне ж этой канцелярией заниматься, правда ль?       — Правда! Правда-с! — задыхался Маисов, уже почти сошедший с ума от восторга. — Вы — все, Петр Степанович! Вы! А я… Мы… Мы все — ведь мы ничто…       Шатов удивленно вскинул брови, но головы не поднимал. В этот момент он ощутил, что Верховенский, сидевший от него сбоку, стал выводить указательным пальцем круги на его правой коленке. От этих прикосновений Ваня чуть не подскочил на стуле, залился краской и нервозно вскинул голову — и, как оказалось, того Верховенский и добивался, а у этого мелкого развратного жеста был еще и тайный подтекст: Петр Степанович сначала выразительно посмотрел на Шатова, а потом повернул лицо к Маисову. Иван Павлович, оборвавший дыхание от вскипевшего под кожей стыда, да, к тому же, и еще вдруг и разом вспомнивший уговор про «особые взгляды», неожиданно весь угрожающе вытянулся в сторону Маисова, как готовая к броску змея, отставив вверх подбородок, и выпучил остекленевшие глаза. Кирилл Геннадьевич подскочил на стуле и отшатнулся всем корпусом назад, вцепившись в носовой платок, сложенный треугольником в нагрудном кармане.       — Что с Вами, сударь? Что с Вами?! — Кирилл Геннадьевич выдернул платок из кармана и зажал в приподнятой руке.       Иван Павлович тут же получил пинок в лодыжку. Верховенский натянуто улыбнулся Маисову.       — Я Вас не просто так предупреждал не обращать внимания, помните?       Маисов, обтираясь платком, поспешно закивал.       — Вот то-то и оно.       — Что ж это, выходит… Что э-тот-вот-су-дарь… — выдавливал по слогам Маисов, уже позеленевший от ужаса. — Сов-сем…?       — А Вы больше вслух спрашивайте, так он Вам и ответит, — усмехнулся Верховенский, отчего бедный Кирилл Геннадьевич всем телом влип в спинку стула и вжал в рот свой платок. — В сущности, более мне от Вас ничего и не потребуется. Дату первого заседания Вы знаете. На этой неделе, или, может, на следующей извещу, когда состоится встреча у меня на квартире. Народу будет… а впрочем, Вы и сами знаете.       — Все наши? Неужто все?! — округлил глаза Маисов.       — Ну, всех не соберешь, сами знаете, что наших много, и они у меня по всем уголкам необъятной разбросаны (на этих словах Кирилл Геннадьевич энергично закивал). Но из здешних — пожалуй, что и все. Адрес сообщу, когда вернусь в город.       — Как, Вы… — Маисов поймал строгий взгляд Верховенского и прикусил язык. — Когда?..       — Завтра первая проба. А там поглядим… Дел невпроворот.       Кирилл Геннадьевич опустил глаза. И было это движение глаз таким печальным, исполненным такой глубокой тоски, что всем своим видом Маисов сделался похожим на верного пса, которого хозяин отругал перед самым своим уходом из дома.       — Что ж. На этом и все, — Верховенский встал из-за стола. Шатов поднялся за ним следом. — Бывайте здоровы.       К молодым людям подошел официант. Верховенский выписал чек, взял свою шляпу, и вместе с Шатовым они покинули ресторан. Маисов так и остался сидеть с поданным ему фужером шампанского.       — Ну, и что это было? — прошипел Петр Степанович, когда уже ехали в повозке. К вечеру погода прояснилась: небо переливалось светящимися от косых солнечных лучей облаками, в воздухе стояла налитая весенним цветом влажность.       — Это я Вас хотел спросить, — огрызнулся Шатов, демонстративно отвернувшись от Верховенского. — Что это было за… Недоразумение?       Петр Степанович, трепавший в пальцах подобранный с дороги, видимо сбитый дождем и принесенный ветром, яблонный бутон, усмехнулся.       — Это Вы про Маисова? — обернулся он к Шатову. По лицу его перемежались солнечные отсветы, по временам проскакивающие меж домов, и удивительно озаряли его сухую, длинную улыбку. — Я Вас предупреждал, что мещанин и паяц.       Шатов, безынтересно разглядывавший теневую сторону улицы, вполоборота повернул лицо к Петру Степановичу и выговорил без усмешки, но до того желчно, насколько был способен этот прямой и незлобивый характер:       — Я думал, некому Вас в этом переплюнуть.       Верховенский, уже растерзавший многострадальный цветок, отщелкнул большим пальцем, и истрепанный белый бутон полетел на мостовую. Ваня проводил взглядом полет цветка и засматривался на лепестки, упавшие на брусчатку, до тех пор, пока совсем не потерял их из виду; всю дорогу он будто нарочно выискивал глазами несущественные мелочи и с самым пристальным, сосредоточенным вниманием рассматривал их, даря им более своего времени и проницательного чувствования, нежели своему попутчику. Петр Степанович заметил и это, и оттого отпущенный Шатовым злостный комментарий, адресованный будто бы больше цветку, на который глазел Шатов, чем самому Верховенскому, еще более чем мог бы, разозлил его.       — Нарочно выделывал из себя юродивого, а? — сквозь зубы процедил Петр Степанович, выдержав нарочно лед в голосе.       — А ты нарочно у меня на коленке евклидову систему чертил?! — внезапно рявкнул Шатов, гневливо блеснув глазами, светившимися над красными, как раскаленный самовар, щеками, как два елочных шара.       Лицо Петра Степановича расцвело спокойной, сытой улыбкой. Он тихо, даже нарочно отвернувшись, хихикнул куда-то в сторону и на том совсем потерял к Ване интерес.       Повозка глухо трещала колесами. Вечернее солнце располосовало мостовую длинными синими тенями.       — Куда едете завтра? — уже, видимо, откипев, спросил Шатов тихим, слегка скакавшим тоном — Петр Степанович давно угадал, что тон этот был всегда извиняющийся.       — Поставьте вопрос, тогда отвечу, — кокетливо дернув бровями, искоса улыбнулся Верховенский, с удовольствием отметил, что Шатов от этого выражения сконфузился и вновь начал злиться. — Мы. Мы с Вами едем, Шатов.