Кузнечик

            Опять болезненно-резко распахнуть глаза и тут же ощутить влупившую разом в голову боль. Такие пробуждения были Шатову всех ненавистнее, хоть и редко он просыпался иначе. Все тело ломило, и страшно хотелось пить. Рот пересох, голову несло кругом, сильно тошнило. Шатов надломленно застонал, схватившись за голову, и предпринял попытку сесть. Воспоминания прошедшей ночи вступили в голову вместе с очередным жгучим спазмом — сел за карты с незнакомцем, вдруг всем нутром впечатлившись этой чушью про «искру», проиграл деньги… сколько денег? Ни слова и ни купюры Иван Павлович не запомнил. Шатов рассеянно, с чувством еще стучавшего в висках опьянения, стал озираться по сторонам и вдруг пришел в исступление и ужас. Да ведь он в своей комнате! Так явственно ощущались дождевые капли на лице, Шатов ясно помнил, что на улице вчера стояла гроза — и что же, выходит, он очутился (видимо, вышвырнутый кем-то) на улице вчера, а сегодня каким-то чудом — дома?! Вправду ли, что он и вусмерть пьяным смог наугад дойти до дома пешком? Или кто-то доставил его сюда?..       Шатова переломило пополам судорогой в животе. Он машинально хватил себя ладонью по губам и задержал дыхание, потом медленно втянул воздух носом и отнял дрожащую ладонь ото рта, выдохнув всеми легкими. Рвотный позыв отступил. Иван Павлович кинул взгляд на прикроватную тумбу, надеясь увидеть там кувшин с водой, но его там, как и следовало того ожидать, ибо некому было заботливо подготовить пьянющему чудовищу воду, не оказалось. Сушило страшно, голову простреливало упругим жжением, и Шатов, решившись, все же, встать на нетвердые ноги, поволочил свое болящее в жару тело к двери.       Но не успел он выйти в коридор, как дверь в комнату открыли с той стороны, и в проеме появилась нежданно-негаданно госпожа Санкина. Она вся вмиг побледнела и вытянула лицо в зверском негодовании.       — Софья Маркеловна… — выговорил Шатов, не до конца сознавая ситуацию и не осмыслив еще в полной мере, чем грозит полупьяному кутиле появление разгневанной женщины. — Как я здесь оказался?.. — пробубнил он, одной рукой хватаясь за голову, а второй — за дверной косяк.       — Как Вам не стыдно?! — вскричала Софья Маркеловна так, что Ваня отшатнулся ошеломленно и с новым спазмом в голове. — Только вышел с седь… лечебницы, в тот же вечер напился и проиграл в карты деньги, которых у него и нет, и быть не может!       Иван Павлович потупился, ощутив прилив сильного жара к лицу, и сконфуженно выломал из себя, не смея поднять глаз:       — Потише, умоляю Вас…       — И не подумаю! — еще громче крикнула Софья Маркеловна и топнула ногой, взбешенная и позеленевшая от злости, как крыжовник. — Один вечер, Иван Павлович, — прошипела она, нарочно заглядывая ему в глаза. — Всего один! Всего лишь один вечер могли бы Вы продержаться без яду?! (в этих словах Шатов уловил какой-то личный упрек за вчерашнее его дневное самочувствие) Вы должны быть благодарны тому господину за то, что он Вас приволок сюда. Ах, если б не слуга его и не он, Вы бы так и лежали там, среди уличной грязи и луж, пока полицмейстеры бы Вас не оформили, как бродягу… — она перевела дыхание, вся зардевшаяся и будто бы сильно уставшая на Шатова кричать. — Ну, ничего, ничего! Все это ничего, того шулера, этого гадкого, мерзкого Липкина этот господин Верховенский уже нашел. То есть, разумеется, не он сам, а полицмейстеры по его наводкам, и немедленно же арестовали. Он был уж ранее судим за мошенничество, но умудрился как-то сочинить себе алиби… Впрочем, это неважно, сейчас-то все улики против него, и трактирщик на него указал. Теперь его непременно осудят и самый minimum — высекут. А Вам, Иван Павлович, тоже нужно явиться в полицию и дать Ваши показания. Господин Верховенский обещал, что судить не будут, может быть, Вам сделают выговор, и имя Ваше изменят в протоколе, а в суд не вызовут.       Шатов слушал Софью Маркеловну и с трудом успевал сознавать все то невероятное и невозможное, что вылилось на него, как из ушата, и отрезвило не хуже ледяной воды. Все больше не мысли, а всполохи странных ощущений то пересекали его дыхание, то отзывались межреберными болями, то нагоняли испарину на виски. Иван Павлович, совсем потерявшийся от наплыва всех разом случившихся прелестей психосоматики, смог лишь выговорить с недоумением и несколько сконфуженно:       — Как Липкин?.. Терешкин, я точно помню…       — Ах, ну что Вы за ребенок! — возмутилась Софья Маркеловна, совсем не ожидавшая этого нелепого вопроса. — Ну какой, какой мошенник станет называть свою фамилию?! Это он Вам выдумал Терешкина, а до Вас он был кем только угодно, лишь бы складнее представиться. Гришка он Отрепьев, вот кто!       Шатов вздрогнул: ему почудилось, что он уже слышал это грозное сравнение когда-то, и ему почему-то сделалось еще хуже прежнего.       — Я принесу Вам воды, — выдала вдруг Софья Маркеловна тихим, трепетавшим голосом, краснея. — Но это в первый и последний раз, поняли меня?..       — Зачем воды?.. — промямлил было Иван Павлович в случившемся с ним внезапно недоумении, сильно покраснев, но тут же пожалел: Софья Маркеловна еще более прежнего вспыхнула, злобно дернула бровями и, что-то гневливо прикрикнув, вихрем унеслась прочь.       Ваня растерянно развел ладонями, шагнув было к двери, но передумал: он и без того уж переусердствовал в своих испытаниях ее терпения, если б вдруг и сумел он как-то выговорить из себя извинения (что было в случае его бытовой рассеянности и совершенного незнания женщин маловероятно), то едва ли бы он понял, за что извинялся, а женщине, тем более независимой и гордой, станет в тот же самый миг ясно как день, что извиняется он в большей степени за ее обиду, чем за свой проступок. Ивана Павловича в очередной раз пронзило с ног до головы чувством тяжелейшего, болезненнейшего стыда. Он уже думал плюнуть на все, рухнуть в кровать и дожидаться полицейских, закутаться с головой в одеяло и выдумать себе какую-нибудь светлую, совершенно далекую от реальности чушь, чтоб провести в ней остаток дня, а, может, и недели… Но внезапный порыв толкнул его вновь выйти на улицу. Шатов не стал даже менять своей сырой, грязной одежды — черт с ней, с одеждой, когда дело у него лишь на пять минут, ни секундой более, — лишь обулся в ботинки, раскиданные по двум разным углам, проверил ключ в кармане и опрометью кинулся прочь из квартиры.       На улице вовсю шпарил дождь, начавшийся еще прошлой ночью мелкой моросью и сейчас усилившийся до ливня. Ветра не было, однако, пусть бы и ветер — так Шатову было бы даже лучше. Он чувствовал себя кругом виноватым, а потому всей болящей грудью ощущал, что жаждет быть наказанным. Ему все было мало, ему грезилось, что давешнее его попадание в лапы к шулеру — лишь пустяк, если даже не мелкая сладость, которую непогожая майская ночь предоставила столь любезно привыкшему к отчаянию сердцу. А здесь, в этом желании быть наказанным по-настоящему, было больше, чем просто выученная беспомощность — здесь именно был порыв, озарение — наказание должно, наконец, постичь его, потому что он предал все идеи, все сердца и все благодетели. Ничего, что можно было бы исправить так, без мучения, великого и высшего мучения, не осталось. Он сам когда-то говорил Ставрогину, что Бога надо добыть мужицким трудом, а сам — что? Он ищет бога где-то в глубине разнежившегося в отчаянии сердца, на задворках души, ушедшей в потемки. Верховенский сказал ему однажды (а потом напоминал во всех возможных интерпретациях ни раз), что Шатов — мученик, и лицо у него канонически мученическое. Так, значит, и быть тому — надо принять мученичество искренне, по-настоящему в свое сердце и отмучиться, сколько придется — тогда только все встанет на свои места, и придут благие изменения.       В тот день, когда расстался с Верховенским раз и на всю жизнь (так Ваня, во всяком случае, думал), Шатов нашел в себе силы явиться с повинной к Варваре Петровне и доказать ей чуть ли не математически, что он прекрасно сознает, что последний болван, что не являлся к ней так долго не то чтобы по злобе, а из идеи и по большей части, да и в сущности потому, что — болван. И попросил у нее, то краснея, то бледнея, то злясь (но все на себя), то глупо улыбаясь — денег в долг. Заспешил: «На переезд, я в Петербург, там работу найду, может, как и здесь, в конторе какой, но вообще-то план был… в издательство… и жилье там еще… я самое дешевое… все вышлю, частями буду высылать, но ни разу не пропущу платежа!» Варвара Петровна слушала его сначала строго, потом в недоумении, а в конце торопливых изъяснений разозлилась и замахала на него руками, категорически отказавшись от возврата долга, как от «глупости». Выдала ему сто рублей, строго-настрого запретила возвращать хоть копейку от этой суммы и наказала непременно писать ей каждый месяц. Шатов, приняв сконфуженно, зардевшись и задыхаясь, благодарил изо всех сил, как умел.       В тот же день он купил билет и умчал на поезде. Сразу по приезде в Петербург, разместив немногочисленные вещи в номере самой дешевой гостиницы, кинулся искать работу. И, как ни странно, в тот же день и нашел. Работал в небольшом издательстве, публиковавшем какие-то малочитаемые газеты. Один работник того же самого издательства и свел его по доброте душевной с Игнатом Игнатьевичем. Попервоначалу дела шли в гору. Шатов каждый день был в удивительно приподнятом настроении и хорошем расположении духа, энергии стало хоть отбавляй, он с охоткой нянчил детей Софьи Маркеловны по выходным, с радостью помогал кухарке Марье Кондратьевне с тяжелыми поставками овощей, спал чрезвычайно мало, но притом всегда был чрезвычайно полон сил. В какой-то момент его вдруг даже пригласили писать статьи для «Голоса», и Шатов, не помня себя от радости, согласился.       А потом, в один вечер, потолок над головой замкнулся в точку, в Шатове схлопнулось все, что было им задвинуто в самый дальний угол своей души, заложило уши, закрутились по комнате в хороводе черти, Шатов схватил свою бритву и изрезал себе обе руки.       Как в газеты попало фото скрученного тремя мужиками Шатова — Ваня до сих пор не знал и даже не думал об этом. Но заходить вдруг, между делом, на прежнюю работу и интересоваться, не уволили ли его еще, не было никакого желания. Да и жалованье за прошлый месяц спрашивать было гиблым делом — в ином случае б уже вызвали. Таким образом Шатов кругом выходил опростоволосившемся и без денег — не было возможности ни Варваре Петровне выслать оставшиеся семьдесят рублей, ни с Софьей Маркеловной рассчитаться за уплаченную ею квартплату, ни даже копейки на собственное бессмысленное существование.       Поэтому Ваня, наконец, решился. Он шел к Дьяволу, чтобы продать ему душу, и закладывал на сделку не более пяти минут. Оставить свою честь где-нибудь забытой нарочно, добиться чрез унижения своей души денег, вернуть каждому, кого втянул в это гнилое дело — в том будет его личное распятие.       Над Гороховой улицей треснул и со звуком отломившейся от ледника глыбы раскатился гром. Шатов нырнул рукой в карман пиджака и вынул мокрую, с растрепавшимися уже углами визитную карточку Верховенского. Все верно, дом номер восемь. Иван Павлович окинул дом беглым, мрачным взглядом прежде, чем войти в парадную — если кто увидит, как какой-то крестьянского вида оборванец входит внутрь, явно примут его за вора или попрошайку, тогда не обойдется без кулаков, а Шатов страшно не любил махать ими без сильной необходимости.       «Смешно, будто бы я и впрямь так рвусь к нему… сюда» — горько усмехнулся про себя Шатов не без укора совести за мысленное свое допущение такой ошибки — «к нему», а не «сюда» — и со скорбным видом вошел в дом.       На карточке был указан четвертый этаж, пятьдесят пятая квартира. Шатов торопливо взбежал по винтовой лестнице, на каждом этаже бросая вороватые взгляды на ближайшие к пролету квартиры, и, добравшись до нужного этажа, встал и, разбитый одышкой, перегнулся пополам. Коридор, тянувшийся перед ним, был длинным и мрачным, хоть и чистым, с белеными стенами и украшенным лепниной потолком. Сквозь узкое и длинное окно, смотревшее своими стеклами на Гороховую улицу, на пол лился пятнистый от разводов дождевых капель мраморно-серый свет. Иван Павлович все никак не мог отдышаться, от сильного головокружения светотени на полу плавали, как попавшие в речную воронку листья. Опять к горлу подкатила тошнота.       «От меня, должно быть, сивухой воняет…» — подумалось вдруг почему-то Ване, и щеки его налились румянцем. От этой мысли твердая уверенность в такой острой необходимости идти на распятие прямо сейчас как-то резко поубавилась, и ноги будто нарочно перестали удерживать ломящее от жара тело. В эту секунду вновь встал в голове образ Софьи Маркеловны с ее заплаканными темными глазами; все та же прежняя уверенность, хоть и опасно раскачиваясь, но вновь потянулась вверх.       Иван Павлович, выпрямившись во весь рост, нервными, широкими шагами приблизился к квартире под номером пятьдесят пять и что было дури замолотил в дверь кулаком.       Торопливо защелкали задвижки, звякнула дверная цепочка, и Шатов наспех отнял кулак от двери, чтобы случайно не вмазать (Ваня был уверен, что сам хозяин квартиры ни за что не пойдет открывать дверь) преданному лакею по физиономии. И в своем предположении Иван Павлович не ошибся — перед ним действительно появился щуплый, средних лет, темноволосый, с глубокой морщиной меж бровей лакей Петра Степановича. Он вдруг потерялся, увидев перед собой Шатова, и все его от природы длинное лицо в изумлении вытянулось еще сильнее в тонкий овал.       — Как, Вы-с?.. — пробормотал он, нервно сложив ладони.       — Я-с, — рыкнул злобно Шатов. — Подите и скажите своему господину, что Иван Шатов явился сам, своею волею, чтоб на него возложили терновый венец и прибили к кресту гвоздями!       — Вы-с… Простите-с, рекомендуетесь Иваном Шатовым? — удивленно переспросил слуга, видимо, пытаясь угадать, серьезно ли говорит Иван Павлович или сильно пьян.       — Нет, в точности передайте, в точности как я сказал! Ни одного слова не выбрасывайте! — раздражался и краснел еще более прежнего Шатов.       Лакей мигом ускользнул за дверь и вернулся уже через минуту, спешно отворив Ивану Павловичу дверь.       — Добро пожаловать-с, — он впустил Шатова в квартиру. — Петр Степанович ожидают в своем кабинете-с.       Слуга провел Шатова по длинному коридору, по левую сторону которого была гостиная и еще несколько комнат, и резко поворачивавшему вправо, образуя собой букву «г». В конце его располагалась красивая дверь из орехового дерева с резной ручкой. Лакей вежливо, негромко постучал. Из комнаты послышалось утвердительное: «входи!», слуга ввел Шатова в кабинет и быстро ускользнул.       Петр Степанович сидел в дорогом обитом бархате кресле за рабочим столом, безынтересно вынимая из стопки бумажки, глядя на них по несколько секунд и складывая на углу стола. Канцелярии было, хоть отбавляй — на столе царил страшный беспорядок. Ваня, лишь взглянув на Верховенского, мигом догадался, что бумажки он перекладывает с места на место нарочно, для эффекта.       «Рисуется, актеришко» — злобно подумал Иван Павлович, глядя на Верховенского исподлобья и стараясь изо всех сил игнорировать пустившееся вскачь сердце.       Петр Степанович выдержал, однако, этот эффект недолго; с полминуты он копался в бумагах, а потом с излишней торопливостью отложил в сторону несколько листов и поспешно встал из-за стола. Шатов уставился на него прямым взглядом, упорно не пряча глаз, но, когда Пьер шагнул ему навстречу, не смог побороть искушения мельком окинуть взглядом его красивое тело, облаченное в дорогой костюм, состоявший из шоколадного цвета пиджака, темно-серых брюк и серого атласного жилета, в который был заправлен сапфировый фуляр. При каждом плавном, уверенном шаге это потрясающе изящное тело не то, чтобы раскачивалось, а будто скользило плавно из стороны в сторону, отчего Верховенский, казалось, не идет, а ползет, как змей. Иван Павлович в который раз возненавидел себя за горящие от стыда и смущения щеки, но выдержал свой прямой взгляд, сместив его вверх, обратно к лицу. А лицо Петра Степановича блеснуло иронической и несколько даже хищной полуулыбкой.       — Вы и впрямь пришли, — усмехнулся он, глядя спокойно и властно. — Василий мне сказал: «пришел-де на распятие» или вроде того, он долго говорил, полагаю, дословно.       — Хорошо, что дословно, — буркнул Шатов. — Мне именно и надо было, чтобы дословно. Теперь Вы знаете, в каких я мыслях, и Ваш Василий избавил меня от необходимости пред Вами унижаться лично.       Верховенский иронически дернул бровями и одарил Шатова игривым, прищуренным взглядом.       — Вы, явившись ко мне на ковер после прошлой ночи, уже унизились дальше некуда. А если б начали Ваше приветствие с поэмы о распятии, так здесь, Вы уж меня, конечно, извините, было бы больше комедии, чем трагического унижения. Впрочем, жаль, что сами не воспели Ваше страдание, стоя здесь, передо мной, я бы от души хохотал! — и он весело хлопнул в ладоши.       — О ночи… — Иван Павлович раздраженно, стыдливо сконфузился. — Я ничего не знаю… То есть, до момента… того момента, как уснул… Мне передали… госпожа Санкина, что Вы и Василий… — он задыхался от стыда, уже совсем зардевшись до того, что уши горели, а над губой собралась испарина. — Я не представляю, как, но… — он мотнул понуренной головой, будто стряхивая сор с волос, запнулся, потерявшись в своих словах, и продолжил уже новой мыслью: — Какого же черта Вы всегда появляетесь там же, где и я, и это в совершенно случайных местах? — «Будто сам Дьявол ко мне дорогу указывает» — уже про себя додумал Шатов.       Верховенский, видимо дождавшись, наконец, нужного вопроса, иронически вскинул бровь и повернулся к окну сперва лицом, затем всем корпусом, выдержав задумчиво-насмешливую паузу с полминуты, а потом пустился ходить по кабинету и раскладывать, неторопливо и смакуя, историю по кусочкам:       — Дело немудреное. Сказали мне тоже! Вы и Василий… Впрочем, это неважно, какая формулировка, что с Вас такого спрашивать? — он смешливо глянул на Шатова. — Все случилось проще, чем Вы себе фантазируете. Василий утром спустился проверить почту и увидел Вас мертвецки пьяным. Вы в такой позе спали, Василий даже, грешно дело, подумал, что померли. Он лицо Ваше узнал, вот в чем состояло самое большое Ваше везение, узнал и вспомнил, что у меня к Вам дело было срочное. Ну и ко мне с докладом, что «господин тот недавний пьян-с и еле живы-с». Дальше дело за малым — доставил Вас до дома, вдвоем с Василием на этаж волокли, Вы, однако же, та еще ноша! Говорил я Вам однажды, что Вы не крест на спине, чтоб Вас волочить, а выходит самым натуральным образом, что крест. Ваша дамочка нас и впустила. Я ей все вкратце обрисовал, без эстетики лишней, и сбегал наугад в трактир в этом самом доме. Чудо чудесное, не спорю, что Вы оказались именно тут, и что хозяин Вас запомнил и мне на Вашего шулера указал. Я нужным молодчикам из полиции — то есть я, разумеется, знаю, с кем толки толковать — я наводку дал и ориентировки нужные, быстро сыскали, часу не прошло. Мне доложили, а я Вашей Софье Маркеловне — надо же, подумайте только! Она мне теперь очень, очень понравилась! Неглупа, стоит сказать, и Вас нянчит в мое отсутствие — это хорошо, потому как я Вам в няньки не нанимался. Вот и вся история.       Шатов все хмурился и трепетал, чувствуя за собой особливый, очень интимный стыд — его (хоть и на несколько ночных часов) бывший любовник и его лучшая подруга… и в самом деле нянчили его, как младенца. Ивану Павловичу страшно не нравился, надо даже сказать, ужасно его злил тот факт, что Петр Степанович отзывается о Софье Маркеловне так панибратски, будто знает ее уже много лет; да и та, в свою очередь, вдруг представилась Шатову сирином — жуткая, убивающая его сердце одним лишь чуть возвысившимся сверх обычного тоном, роковая бестия, которая имела в себе бездушность так поступить — просить у Верховенского Ваню с седьмой версты вытащить и посметь принять в укор Ваниной гордости помощь в таком личном, уязвимом моменте, как пьяная бессознательность! Но, все же, что он теперь может знать о том, при каких обстоятельствах она обратилась к Верховенскому? Может, все так же, как и сейчас — он явился, а она приняла в квартире?       Может быть, и вправду так. В голове было множество злобных и любопытствующих вопросов, а в груди — сплошной пожар похмельного и личного стыда. Иван Павлович, впрочем, пусть и привык спрашивать без обиняков, решил в этот раз, что поинтересуется украдкой, при случае, может, несколько позже — слишком велико было чувство, что его достоинство будет уязвлено ответом Петра Степановича в данную минуту — уж очень он распалился в своем кратком пересказе прошедшей ночи. Ваня решил, что сейчас же сговорится с Верховенским о работе, то есть, о том самом трагическом распятии, выставит некоторые свои требования и на том уйдет от него домой.       И было это решение как раз вовремя: Верховенский, пока Шатов стоял, понурый и задумчивый, глядя в одну какую-то особую, невидимую глазу, плоскость в пространстве (потому, как был наполнен его взгляд, меньшее, чем открытая только его взору плоскость, и представить было нельзя), Петр Степанович уже заскучал — устроился в своем кресле и неторопливо цедил прикуренную папиросу.       — Я уже довольно задержался, нет больше мочи находиться с Вами здесь. Я буду краток. Вы помните, я давеча чрез Вашего лакея Вам передал, что на распятие иду добровольно, по одному лишь моему желанию, а потому и нечем мне Вас укорять: Вы предложили, я согласился. Так скажите мне теперь, — Ваня стоял, не шелохнувшись, и смотрел на вальяжно закинувшего ногу на ногу Верховенского прямым взглядом, — в чем состоят мои пред Вами обязательства, и у кого я буду отныне работать?       Петр Степанович, высмоливший уже полпапироски, не отводивший все это время спокойного взгляда от Вани, лениво выслушал его гордую речь с раздельным, четким выговором, как бы устало-задумчиво склонил голову к левому плечу и протянул:       — Ну, про работу — это Вы не торопитесь. Человечек есть, серьезный и видный, и Вы должны помнить, я говорил, что на работу Вас примет, кем пожелаете, Вы мне только скажите, кем, и я сведу. И про обязательства, — он вновь сладко, глубоко затянулся, выдохнул дым сквозь вытянутые губы и потушил бычок в пепельнице, — Вы наверняка помните в общих чертах.       — Не тяните время! — раздраженно возвысил тон Ваня. — Я же сказал, что у меня его мало.       — Теперь предостаточно, друг мой, — ухмыльнулся Петр Степанович. — А потому не торопитесь, возьмите стул — вон, там, в углу — вышвырните Ваш вонючий пиджак и садитесь. Разговору быть, и это не на пять минут.       Шатов своего «вонючего пиджака», впрочем, вышвыривать никуда не стал, даже и не намеревался — он просто молча взял стул, подставил его к столу, спинкой вперед, и сел, поставив локти на стол.       — Вам бы опохмелиться, — заметил между делом Петр Степанович. — Стопка коньяку сейчас смерть необходима! Забавно, вы не находите? De ja vue!       — Не нужно коньяка, — отрезал Иван Павлович. — Без того тошно.       — Ничего удивительного, что тошно, — хмыкнул Петр Степанович, опустив взгляд, а затем выставил на стол коньяк со стопками. — Однако все равно, я налью. Вы пришли по доброй воле, так не станем же ссориться с Вами, — он разлил по стопкам и придвинул одну Шатову. — Ваше здоровье, — тут же махнул, не «чокаясь».       Шатов покривил ртом, но все-таки опрокинул. Прошибло до жжения в ноздрях.       — Кофею будете? — деловито, но не без щегольства поинтересовался Верховенский.       — Дайте, — буркнул Шатов.       Верховенский позвонил в настенный колокольчик, и в кабинет почти тут же торопливо вошел Василий. Петр Степанович распорядился о двух чашках кофе и вернулся к беседе:       — Что до Ваших обязательств пред мной — тут всего сразу не обговоришь, потому что долго. В первое время ничего особого от Вас не потребуется — будете сопровождать меня молча, вот и вся наука.       — И только? — недоверчиво и иронически ухмыльнулся Шатов.       — Ведь я же говорил, никаких ужасов! — весело улыбнулся Верховенский, протянув к Ивану Павловичу в жесте открытого дружелюбия обе ладони. — Я уже пустил среди своих людей слух, что нашел одну особую личность. Загадочную и в некотором смысле даже мистическую, будто есть один такой человек, на котором весь свет стоит. Это я более намеком; знаете, без подробностей, обрисовал в общих чертах этакий себе призрак, — Верховенский театрально перебрал, вскинув ладонь, пальцами. — А так как в Вашей компании меня будут видеть чаще всего, так и начнут догадываться, кто эта самая загадочная личность.       Ровно в этот момент принесли кофе. Шатов резво схватил свою чашку и отпил большой глоток, торопясь скорее избавиться от смолянисто-жгучего послевкусия коньяка.       — Вы и впрямь так самоуверенны, что сразу полагались на меня? — Иван Павлович удивлен был в меньшей степени, чем раздражен. Его передернуло нервной усмешкой. — Сразу подумали, что я соглашусь? А не Вы ли того… Липкина послали, а?       Петр Степанович, поднесший было к губам свой кофе, вдруг оглушительно расхохотался и с громким звяканьем брякнул чашку в блюдце, так, что горячий напиток частью выплеснулся. Шатов хмуро, в некотором, хорошо, впрочем, скрытом шоке покосился на Верховенского, который закатывался со смеху, распахнув свою змеиную пасть до того широко, что видно было оба зубных ряда. Смех лился из него, как из фонтана — громкий, гулкий и дробный, будто у Пьера вдруг ни с того ни с сего случилась истерика.       Верховенский, даже не пытаясь совладать с порывом, рьяно потер большим и указательным пальцами уголки глаз, выговаривая сквозь хохот:       — Нет, вы на него только посмотрите, а! Ну, каков! — он на одном выдохе вдруг резко пересек смех и продолжил уже на высоких тонах, скаля зубастую ухмылку и в полубешенстве блеща глазами: — Ты в самом деле думаешь, что твое крепостное достоинство так велико, что я нарочно мелкого жулика отыскал, чтоб тебя, напачканного таблетками, ему отрекомендовать? Да еще скажи, и трактир в свой дом перенес, только чтоб непременно тебя утром пьянющего в луже подобрать? Ба-а! Да здесь выходит целый детектив! А что ж, и в дурдом я тебя отправил, раз пошли такие толки!       Петр Степанович дважды прихлопнул в ладоши и на третьем звонком хлопке яростно сцепил их друг с другом. Серый сумеречный свет падал на угловатое его лицо, глубокими тенями очерчивая глазницы и выделяя белым бликом линию глаз, светящихся полупрозрачным голубым отблеском. В одну секунду вдруг вспыхнувшего в нем гнева Верховенский сделался похожим на инфернальный фантом.       — Ну, и что ты опять вздумал смотреть на меня волком, а?! — рявкнул он, перемежая через слово ухмылку. — Боже милостивый, ведь я же запамятовал, что мы уж давно на «Вы»! — Петр Степанович вскочил с кресла и, в несколько шагов обогнув стол, встал у Вани за спиной и рванул с его плеч пиджак. — Сколько ж Вам можно повторять, чтоб Вы немедленно выкинули к чертовой матери эту половую тряпку! И без Вашего камзола здесь духота, я уже угорел!       Шатов, как ошпаренный, вскочил со стула и рывком обернулся полубоком, нервно вскинув плечами, и перехватил руку Верховенского за кисть. Два блестящих взгляда — уязвленная гордость и непреклонный стоицизм — столкнулись в сумеречном полумраке, воздух между двумя взбешенными побледневшими лицами натянулся, как серый шифон.       Верховенский дернул уголками губ в нервозной полуулыбке, вскинул распрямленную ладонь руки, сдавленной Иваном Павловичем, и Шатов, зло фыркнув ноздрями, расслабил хватку. Петр Степанович напряженно отшагнул назад, не отводя испытующе-раздраженного взгляда от Вани, а тот, в свою очередь гневливо блеща глазами на своего Беса, все ж таки сдался и скинул с себя пиджак.       — Вы сами виноваты, — растянул Верховенский, мыском туфли отшвырнув подальше пиджак, — что вздумали вдруг искромсать себе руки и в тот же день попали на первые полосы газет. Липкин этот — ушлый сукин сын, орудовал по трактирам и кабакам последний год, жертв себе выбирал как раз таких, как Вы — неприкаянного вида, либо уже до чертей напившихся. Вас, наверное, здесь только слепой не знает — уж давно все прочли в газетах и на базарах все косточки перемололи. Какой дурак не знает печального самоубйцу из «Голоса» Ивана Шатова?       — Так и Вы узнали, выходит? Верно? — обрубил Иван Павлович, глядя из-под нахмуренных бровей.       — Я Вам уже говорил при нашей первой встрече, как узнал, — несколько раздраженно отмахнулся Верховенский. — Может, я краски сгустил, уж не припомню, не записываю ж я за собой свои реплики, а? — Петр Степанович, скользнув холодным, беглым взглядом поперек Ваниной фигуры, отошел к окну и снова прикурил папиросу. — Ваша мадам Санкина сама нашла меня, с ее слов, по адресу отправителя, который прочла на очередном моем письме. Знайте же, что я только на днях вернулся в Петербург и тут же взялся дела налаживать, не до бульварного чтива было. А Софья Ваша Маркеловна ко мне со второго только раза попала. Представилась по всем нормам приличия и передала мне Ваш адрес пребывания. Я следующим же днем за Вами и прилетел.       Иван Павлович, глядя все нахмуренно и напряженно, ссутулил плечи и сел обратно на стул. Он вдруг обнаружил на полах рубашки пятна грязи и весь в один миг вспыхнул, сложив руки на коленях так, чтобы эти пятна прикрыть. Не оставляло чувство, что, заметь Верховенский (а он точно заметит, все смотрит на него пристально и хищно) эту грязь — пустится вновь отмачивать свои скабрезности. Внезапно случившийся стыд за свою одежду перекрыл даже недавнее Ванино бешенство, и даже мысли о Софье Маркеловне. Одна, впрочем, мысль, с которой он и шел сюда, как с единственным фонарем во всем происходившем вокруг мраке, не оставляла его все это время, и Шатов поспешил озвучить ее в качестве завершения этого ужасного, сумасшедшего утра:       — Я действительно должен Вам дважды. И явлюсь, куда скажете, и сделаю, что скажете. Молчать буду. И с Вами отныне тоже буду молчать, лишнего не скажу, довольно с меня лишнего. Но просьба одна, все же, есть, и я ее долго вынашивал, и все ждал, когда Вы закончите Ваши монологи, чтоб сказать. Могу ли теперь? — и он поднял внимательный, смирный, но глубоко печальный взгляд на Верховенского.       Петр Степанович скрипнул зубами, весь вдруг вспыхнув раздражением — Ваня имел в себе дурную привычку каждый раз заставать его врасплох своими этими особыми взглядами, которые бросал вдруг ни с того ни с сего, вмиг переменяясь в лице. Верховенский сделал еще затяжку, задумчиво выдохнул и медленно склонил голову вбок, чуть вытянув вперед шею и адресовав Шатову такой же внимательный и терпеливый взгляд.       — Мне нужно швейцарских конфет, — сильно смутившись, выговорил Ваня, опустив голову. — Лучше два кулька. Шоколадных. Без ликеру.       Верховенский ошеломленно вскинул брови, а затем растянул на лице скептически-смешливую улыбку.       — Да, губа у Вас не дура! — хмыкнул Пьер; взгляд его стремительно мрачнел, а все выражение лица переменялось с удивленного на несколько разочарованное.       — Я не для себя, — поспешно буркнул Шатов, все пряча глаза в пол.       Петр Степанович вновь изобразил скепсис, вздернув бровь и швырнув небрежный взгляд исподлобья, но тут быстро сообразил, опять изменился в лице, вскинув подбородок, и развел руками.       — О, понимаю! Вы для детишек, так ли? У Вас, Иван Павлович, золотое сердце. Я не ошибся, сыграв на Вас ва-банк.       Шатов тревожно, как озябшая птица, встрепенулся и уставил на Петра Степановича удивленный, рассеянный взгляд. Пусть Ваня и допускал, что Верховенский, затеяв очередную всенародную (в его характере не меньше, чем всенародная) аферу, решил использовать Шатова, как, вероятно, немалого старшинства козырь, но он явно не предполагал, что сыграет роль джокера. И что ему делать, если «ва-банк» не пройдет? Пьер, Шатов был уверен, как личность горячая и мало полагавшаяся на реальную картину событий, немедленно избавится от него в порыве яростного разочарования, и лучшее, что можно предположить из возможных вариантов — просто отошлет от себя куда-нибудь на выселки, чтоб наверняка больше не пересекаться со своим неудавшимся открытием. Ваню вновь захватило порывом сильнейшего, панического отчаяния.       — Ну, думаю, Вы понимаете, что одними лишь конфетами не откупитесь от долга за комнату, — счел нужным заметить Верховенский, чинно сложив ладони. — И, надо думать, то есть, мне положительно это известно, за следующий месяц платить Вам нечем.       Шатов, еще без малого полминуты назад ухнувший в пучину глубочайшей фрустрации, вмиг был вышвырнут вверх, на самую высшую точку вдруг вскипевшей злости.       — На что Вы намекаете? — задыхаясь, прохрипел он, чувствуя, как распирает грудь и глотку от тяжести давления в разнице между низшей и высшей точками эмоциональных качелей.       — Намекаю? Я разве недостаточно понятно изъясняюсь, Иван Палыч? — Верховенский вытянул в укоризненном изумлении лицо и не глядя, но попав ровно в цель, затушил в пепельнице окурок. — Что ж, могу понять, очень могу, потому как Вы, хоть и опохмелились с минут десять назад, но не вполне еще здоровы, и у Вас, кажется, жар, насколько я могу судить по Вашим щекам, вон, как две свёклы, — он медленно прошествовал к Ване, еще более ссутулившемуся в своем стуле, и чуть склонился над его лицом. — Скажу еще прямее: я даю Вам в долг такую-то сумму, а Вы возвращаете частями по устройстве на работу.       Иван Павлович вскинул голову и впился в лицо Петра Степановича вновь загоревшимся взглядом, в котором злоба была в этот раз окрашена горькой иронией.       — Считаете меня глупцом? — прорычал он тихим, надломленным голосом.       — Всякий честный человек — глупец, — подхватив иронию, криво улыбнулся Верховенский.       — Я от Вас в долг больше не возьму, — отрезал Шатов, полный решимости и гнева. — Я, может, и глупец. Куда мне, лакейскому сыну, до Ваших палат, — он качнул головой, выразительно глянув Верховенскому меж бровей. — Но память у меня отличная. И я прекрасно помню, что случается после того, как я беру у Вас в долг.       На лице Петра Степановича расцвела длинная, мерцающая сладостной злобой улыбка. Он, видимо, припомнил их общую содомийскую ночь и был очень этим Шатовским намеком доволен, так что Ваня страшно вдруг смутился своих слов, сказанных в совершенно ином контексте, и потому, покраснев еще более, конвульсивно мотнул головой, пряча багровое, как самовар, лицо от лица Петра Степановича, которое будто само собой и совершенно незаметно оказалось в этот момент к нему ближе, чем Шатов допускал.       — Знаете, — спокойно сказал Петр Степанович, возобновив приемлемую между лицами дистанцию, — Вам бы помыться. Не в таком же виде идти. Дам Вам сухую одежду, ванна у меня есть. Или, если желаете, сходим по случаю в баню, — он поймал блестящий, застыженный взгляд и выговорил снисходительно-ласково: — Ладно, положим, баня потом, это я больше паясничаю. До бани дойдет еще, будьте покойны, но не сейчас, сейчас не совсем, все-таки, к случаю, да и времени нет.       Шатов весь искрился, как наэлектризованный.       — Решили мне благодетельствовать? — в праведном гневе вспыхнул он. — Равняете меня с блохастым котом, надо которого от помоев отмывать?!       — А что? — ухмыльнулся Верховенский, поддразнивая. — Почем мне знать, в чем Вы валялись давеча? Может, и от помоев.       Шатов привскочил со своего стула и метнулся было схватить Верховенского за грудки, весь бордовый, как вареный рак, и трещащий, как заряд тока; но некоторое, витавшее при несчастной его, больной голове благоразумие взяло верх, и Ваня, конфузясь и скрежеща зубами, отвернулся от Петра Степановича, только бы не прибить его со злости.       — Дайте Вашу одежду, я так.       Петр Степанович криво ухмыльнулся и хлопнулся обратно в свое кресло, заложив ногу на ногу, и принялся с прежним наигранным интересом педантично раскладывать по стопкам свою канцелярию.       — А Вы не боитесь, что Ваша Софья Маркеловна задохнется? — как бы между прочем отпустил смешок Верховенский.       И подловил Шатова на удочку.       Иван Павлович, бездумно метнувшийся было к двери, вдруг встал как вкопанный, вцепился пальцами в свои засаленные вихры, нахлобучил их, как шапку, рванул руки, будто разом пробитый невротической конвульсией, и тут же взбешенно встряхнул ими. Чертов змей знал, за что уколоть. Ваня ненавидел, всей душой презирал его обыкновение находить в человеке такую точку, на которую хоть самым кончиком пальца надави — нутро свернет колючей судорогой. Но более того Шатов ненавидел в Петре Степановиче это тогда, когда тот, поддев его своими змеиными клыками, вдруг становился необычайно обаятелен в своей широкой бледной улыбке и игравших дьявольскими огоньками глазах. А сумбур, сутолоку своих чувств, взрывавшихся вслед за этими глазами и улыбкой, в собственной груди Ваня ненавидел и того пуще.       — Голову помою, и отстаньте от меня, — пробубнил Шатов куда-то в сторону, убитый своим неожиданным душевным порывом.       Петр Степанович, торопливо, как и при появлении Шатова, отложил бумаги и встал с кресла, резво приблизившись к своему несчастному мученику.       — Вы бы упрямиться перестали да помылись по-человечески, потому как это и в Ваших, и в моих интересах. Сегодня вечером дома будете, а в обед у нас с Вами дел по горло. Назначена встреча, на которую мы явимся вдвоем. Там будет один только человек, не беспокойтесь. Я буду с ним говорить, а Вы — молчать и смотреть на него со всеми вашими флюидами. После подброшу Вас в участок; там дел на пять минут, подпишитесь, где скажут, не беспокойтесь, все уже устроено. А дале к работодателю Вашему, вот тут-то и состоит Ваш самый главный интерес — не явитесь же Вы к нему в таком виде?       Шатов сдался. Он по своей природе ненавидел соглашаться, а особенно с теми, кто был ему противен — но Петр Степанович, как ни горестно было это сознавать, уже не издевки ради его третирует, а говорит по сути. Ваня покосился на Верховенского и буркнул ему что-то согласительное, готовый уже выйти из кабинета, но случилось вдруг самое неожиданное — Пьер перехватил его за плечо и не дал подняться, и даже более — склонился к его лицу и перехватил Шатова за запястье.       Ваня сразу же поймал себя на мысли, что восхищается ледяными пальцами. Он был растерян, краснел в смятении, стесненный и оттого враз раздражившийся, он хотел выскользнуть из змеиного захвата и выскочить вон из кабинета — но с тем в один крошечный миг допустил до себя это мерзкое, развратное восхищение тем, какие же у Пьера тонкие, всегда холодные пальцы.       А Петр Степанович, в свою очередь, был болезненно бледен, в один миг сделавшийся будто изможденным и словно даже обескровленным — его острые скулы были белы, как мел, губы пересохли. В этот момент Шатов понял, что лишь сейчас заметил, как сильно у Петра Степановича налились нижние веки и как воспалены его глаза, точно он чрезвычайно мало спит.       Но, когда Верховенский зачастил шелестящим шепотом, голос его звучал несоразмерно живо его внешнему виду, так что напомнил он не убитого болезнью человека, а демона, с которого слезала человеческая оболочка:       — Шатов, если Вы вспомните, что значите для меня, — спешил он, безотрывно глядя Ване в глаза. — Тогда поймете. Все, сейчас, сейчас и поймете! Вы помните? Я припомню Вам, что Вы — единственное, что есть у меня в этом дрянном мире, а Вы не отказались в то утро от слов Ваших о том, что любите меня… Если б это только возможно — бросить все эти «Вы»… — он скользнул большим пальцем по Ваниному запястью, и от этого беглого касания длинная, жгучая истома пробила Шатова в низу живота. — Я сказал, что пристрелю, когда явитесь, Вы помните? Вспомните и узнайте сейчас, что бред и порыв. Не трону Вас, пальцем не трону, но прошу, оставьте Вашу строптивость, и давайте же перестанем друг друга мучить? Прямо сейчас… — Верховенский, точно задыхаясь, полу-открыл рот и передернул плечами, подавшись корпусом к Ване и мечась обезумившим в одно мгновенье взглядом по всему его лицу.       Этот приступ внезапной экзальтации, случившейся с Пьером, как приступ эпилепсии, как одержимость вселившимся вдруг бесом, разбил Шатова окончательно: Иван Павлович сначала до немочи покраснел, на последних словах побелел, как воск, вздрогнул всем телом и так и застыл, задавленный между всеобъемлющим ужасом и впившейся своими ядовитыми клыками в живот — страсти. Невыносимо до грудной боли. Нестерпимо до удушья. Лицо — это мраморное, с сосудистой сеткой на скулах и висках, с дрожащими раздвинутыми с готовностью губами — это ненавистное лицо Петра Степановича, которое сводило его с ума… Любимое, бесконечно, без памяти, бессовестно любимое лицо!       Как смог Иван Павлович вытерпеть этот всполох чувств — он и сам потом не догадывался. В эту же самую минуту и вовсе не задумывался. Более его мысли в этот момент занимали ледяные пальцы Пьера, перемежившиеся уже к тыльной стороне ладони и ласкавшие неторопливо, педантично, будто перебирая стопку бумаг, Ванины грубые, узловатые пальцы. Невинная, короткая ласка Шатову срывала голову — он вдруг украдкой понадеялся, что от душевных томлений его сердце разорвется, и он умрет на месте.       Но сердце, пусть и билось, как сумасшедшее, но разрываться и не думало. В эту секунду, такую горячую, мрачную и удушливую, вдруг стукнуло в голову почти непреодолимое желание схватить Верховенского за руку и целовать ее, целовать, целовать…       Иван Павлович, едва сдержав отчаянный крик, рванулся со стула вверх, вскочил на ноги и, отшатнувшись от сбитого с ног и более того — с толку Верховенского, шарахнулся к двери и, путаясь в своих собственных ногах, бросился прочь из кабинета.