Кузнечик

      Ваня распахнул глаза от собственных болезненных стонов, будивших его уже с десять минут, но под конец перешедших почти в крик, невыносимый и возвысившийся, так что чуткий сон рассеялся, как утренний туман. Утро, однако же, за окнами еще и не думало заниматься: времени было что-то около половины четвертого после полуночи, на улице стояла ночная синь.       Шатов сел в кровати, ссутулившись, и уставился на сложенные на коленях руки в попытке попривыкнуть глазами к темноте. Когда он уже смог явственно разглядеть свои пальцы — протянул руку к прикроватной тумбе в поисках любезно оставленной ему керосинки и, добравшись, кое-как зажег ее. В комнате встал рыжий полумрак. В таком освещении все вокруг казалось странным и не совсем реальным, каждый предмет отбрасывал длинные инфернальные тени, изгибавшиеся в углах комнаты. Как странно, думалось Ване, что уснул и сам того не запомнил. Все произошедшее на Николо-Спасской улице, что за ночь привиделось Шатову, было лишь воспоминаниями, притом не во всех местах правдоподобными; Шатов, выбегавший из дома, лишь слышал удары и выстрелы, но глазами своими не видел ничего, а потому и додумало его воображение себе, что будто бы Петр Степанович наверняка лупил в стену и дверь и палил в потолок. Но вот с чего Ваня выдумал себе слезы?       «Сочиняю его себе человеком» — мелькнуло в голове, и от того так гадостно сделалось, так погано, что Шатов рванулся вдруг как в припадке и в четыре шага оказался у окна, прижавшись лбом к оконной раме в лихорадочной дрожи.       «Мерзость, мерзость — моя голова!»       Переулок за окнами был темен и беспрогляден. Кажется, над городом собирались грозовые тучи. Брызнула мелкая морось, капли на стекле заблестели янтарным, моментально впитав в себя рыжий свет зажженной керосинки. В голове стоял тихий, назойливый, как где-то в комнате жужжащая муха, звон, а глаза смотрели будто не в, а сквозь пространство, не улавливая предметы, как что-то конкретное; Шатов видел лишь общие очертания и частью сознания осмыслял предмет, но все ж ни тумбочка, ни кровать, ни оконные рамы не виделись ему ни тумбочкой, ни кроватью, ни рамами, представляя при этом собой набор геометрических форм. Дурнота усиливалась, сдавливая горло.       И, сам не сознавая себя и своих действий, Шатов вдруг опрометью кинулся к двери.       Как вышел на улицу, каким-то чудом никого не разбудив, как вильнул из Таирова переулка, избежав столкновения с поджидавшими клиентов проститутками — сам и не вспомнил. Однако, когда осознал, что вот он — цельный и вполне себе человек (не сгусток оторвано болтавшегося в пространстве сознания или уже сто веков бесплотный дух, а именно человек) — в тот момент Ваня уже брел по набережной, изредка вступая в пятна фонарного света, очерчивающие угловато и печально его сгорбленную фигуру, и тут же пропадал в темноте.       Дождь моросил сильнее прежнего, а ветер подхватил настроение хмурой погоды и подзадоривал морось лупить сильнее, хлеща каплями, как мелкими острыми камушками. Шатов не сказать, что любил дождь и сырость в принципе, но сейчас чувствовал сильное облегчение, ничуть не пряча от ветра лица: чувство нереальности происходящего дождем смывало, как пыль у дороги, а колючая боль на лице от водяных брызг отрезвляла вдвойне. Улавливая лейтмотив ветра и дождя, Шатов не придавал значения, куда идет. Целей в ночной вылазке из дома Ваня не преследовал с самого начала, а потому и, когда настроение его несколько улучшилось от хлестких пощечин усилявшегося дождя, решил для себя, что, стало быть, вот она и цель — прийти в себя и освежить голову под колючим покровом майской непогоды. Иван Павлович волочился по улице, уже с трудом переставляя ноги и периодически вихляя от силы порывов ветра, как пьяный, когда нечто в месиве домов, ларьков и фонарей высветилось прямо перед его носом, как само Небесное провидение: «ТРАКТИРЪ» — так гласила вывеска, появившаяся вдруг и зазвавшая на эту ночь раз и наверняка.       Воздух в трактире стоял душный, спертый и дурной. На входе сильно разило кислятиной. Шатов, обративший на это внимание в первые секунды, быстро, впрочем, свыкся и будто перестал замечать эту кислятину и духоту вовсе. Он устроился на ближайшем к нему свободном месте за банкетом, пробежался глазами по прейскуранту, ничего, впрочем, не прочитав, а только окинув лист взглядом, а на вопрос трактирщика: «что господа желают-с?» — ответил по привычке: «Пива кружку и сухарей». Сухари и пиво встанут ему как раз в 25 копеек, так что от двугривенника с доплатой еще, пожалуй, и сдача останется. Шатов мельком подумал, что на остаток как раз пошлет Петру Степановичу пожелания долгих лет жизни и ни письма более, на том уж и покончат.       Заказ принесли быстро. Когда перед Иваном Павловичем образовалась тарелка с сухарями, он вдруг понял, что страшно голоден. Шатов энергично принялся за поздний ужин, быстро расправился с ним, чуть охмелел и заказал то же повторно. «Ладно, будет двугривенный еще, хватит на письмо» — подумал он, приникнув к кружке пива. От сухарей живот пронзило спазмом, а от пива, напротив, согрело приятным, давно не испытываемым теплом. Настроение поднялось еще на полпланки вверх, так что в одну секунду мелькнула даже досадливая мысль об отсутствии собеседника, но желания им обзавестись все же не появилось. Шатов подумал, что мог бы от скуки послушать немногочисленные разговоры посетителей (все же, в городе Ивана Павловича давно не было, а скука подталкивала на поиски последних новостей), но долго сидеть и вслушиваться не пришлось — на соседнем от него стуле случился странный, заросший густой, неухоженной бородой мужик, из мещан, одетый бедновато и сально, но не совсем запущенно; выглядел он скорее как скупердяй, сильно экономивший на своем внешнем виде и предпочитавший накапливать капитал. Была в его глазах (уже, впрочем, подернутых хмельцой) хитринка, не присущая бедным людям.       Мужик, окинув Шатова коротеньким, внимательным взглядом, быстро что-то в нем разглядел (видимо, для него самого очень важное), и громко окликнул трактирщика:       — Эй, там! (на окрик трактирщик пренебрежительно сморщился) Несите два пива скорее! И бутербродов подайте, две тарелки, икры еще! Икры двойную порцию. И хлеба, — и мужик тут же шустренько отсчитал денег, сложив всю сумму на банкет.       Шатов удивленно (более даже недоверчиво и настороженно) глянул на щедрого мещанина.       — Зачин на доброе знакомство-с! Терёшкин Михаил Иванов, — он протянул здоровенную ладонь с желтыми от табака пальцами. — А Вас, сударь, как звать-величать? Хе-хе! Молчун-с.       Шатов и впрямь молча пожал руку, все смотря исподлобья и дичась.       — Иван Павлович, — представился ему Шатов без охоты.       Тут объявился и трактирщик с заказом. Шатов мельком заметил, что вид у него стал более дружелюбным и немного даже заискивающим.       — Господа еще желают-с, может, котлетки? — лебезил трактирщик, все пытаясь как-то заглянуть Терешкину в карман.       — Потом-с, — отмахнулся Михаил Иванович и тут же схватился за кружку, мигом подняв ее для тоста. — Ну-с, Иван Павлович, голубчик, за наше с Вами знакомство-с! — Шатов нехотя поднял и свою кружку, и оба мужчины глухо «чокнулись». — Дрянное же здесь пиво-с, не находите-с? — усмехнулся мещанин, отпивший залпом полкружки.       — Зачем же взяли? — буркнул Шатов и сделал несколько больших глотков. Пиво и впрямь было мерзким, однако крепким и, что куда важнее было сейчас для Вани, дешевым.       — Так я же на Вас глядя-с и взял-с! Авось Вы крепкого-то не пьете-с, почем же знать-с? — развел руками Михаил Иванович, шутливо вылупив глаза.       Шатов хмыкнул, в раздражении звонко бахнув кружкой о столешницу.       — Зачем Вам знать, что я пью? — процедил он уже чуть-чуть «в нос». — Я на мели, ясно Вам? Вот за кружку эту еще рассчитаться могу, а за кушанье вот это… — он кивнул головой на блюда, запнувшись, но добрый самаритянин не дал ему досказать, мигом подловив запинку, и заспешил сам:       — Да что Вы, Иван Палыч, Вы ж за кого меня приняли-с, за жулика, что ль? Так я Вам сейчас все расскажу, Вы сами со смеху помрете-с от себя же самого, как узнаете, зачем я к Вам-с! — частил он, впрочем, ничуть не волнуясь. — Значится-с, слушайте! Я ж сегодня только в город вернулся-то, от сестры-то, из Твери, вот с поезда часа два как уж-с, меня ж здесь не было-то сколько — пять месяцев целых-с! Ну-тк, я воротиться-то воротился, а брат мой — да Вы ж знаете небось, вот тут за углом в ларьке-с обычно-с, Терешкин тоже, его все Терешкой тут зовут-с, знаете? — Шатов нахмурился и отрицательно качнул головой. От такого потока речи ему снова сделалось дурно. — Э-эх! Ну, да бог с ним, так вот-с, брат-то мой-с, Терешка-то — знать я не знал-с! Ни письма-с! — сегодня утром к нам поехал-с, к сестрице нашей да ко мне, писем моих, надо думать, не читал-с. Я от соседей узнал-с, как воротился, сунулся в карман-с, а там — о! — он скрутил пальцы в кукиш. — Нет ключа-с! Вот я и не солоно хлебамши-то и пошел-с в трактир, на гостиницу-то есть-с, а толку-то что с гостиницы-то, голубчик? Там уж спят-с давным-давно, а я в городе-то, в Питере-то нашем-с! Как мы его ласково-то, — с аппетитом протянул Терешкин. — Питер! Не был сколько уже-с? — и он вопросительно раскрыл ладонь перед Шатовым, с нажимом и нетерпением уставившись ему в лицо.       Ваня от этого глупого экзамена скривился, но выдавил из себя с неохотой:       — Пять месяцев.       — Во-от-с! Так тут-то и оно — сколько всего тут, надо думать, случилось-с! А поговорить-то и не с кем-с, тут-то я сюда и пришел. И Вас вот как увидел-с, так сразу подумал-с — а вот мне и собеседник-с! Надо думать, толковый! — он выразительно постучал указательным пальцем по голове. — Я вообще люблю молодежь, голубчик, Иван Палыч! Молодежь — вот вся наша Россеюшка-с сегодня-с и на века вперед!       — Вздор! — возмутился Шатов, разгорячено хлопнув о столешницу ладонью. Лицо его уже начало краснеть. — Социализм — исчадие Ада, а они все сейчас социалисты, к дьяволу их!       — Как, а Вы-с? — будто бы растерялся Терешкин.       Шатов совсем озлился.       — Я?! Я — я народ! Народ-богоносец, и нет во мне ни капли этой мерзости, их западничества! Нигилисты выродятся, как Римская Империя, ибо они все — содомиты, а Содома нет уж, как и языческой Римской Империи!       — Вот Вы голова-а! — протянул, как бы восхищенно и задумавшись, Терешкин. — Это ж надо было так вывернуть-с, чем просто сказать, что Вы социалистов не любите-с.       — Я их не просто не люблю, — раздражился Ваня еще более. — Это чушь все! Не буду про социализм.       — А то, что ж, совсем разозлитесь? — посмеялся Михаил Иванович.       — А то и есть, что совсем, — огрызнулся Шатов.       Разговор никак не клеился. У Ивана Павловича сильно шумело в голове, он смотрел отсутствующим взглядом на свою кружку и не чувствовал действительности вокруг себя и в себе самом.       — А про Бога? Вы давеча про народ-богоносец говорили-с — вдруг заинтересованно осведомился Терешкин. — Вы хорошо давеча про народ говорили-с.       — Кто не верит, тот уже не народ, — буркнул Шатов, не испытав, впрочем, никакого прежнего трепета и выговорив эти некогда легшие на сердце, как валун, слова, будто выученную науку, бесконечно-затертую до дыр тему, не отозвавшуюся ничем в его сердце.       — Это Вы ловко-с, — кивнул Терешкин. — Там в Твери у нас почти никого нет, кто не верит-с. Один, может, атеист на двадцать пять верующих-с.       — А Вы сами? — покривил ртом Иван Павлович. — В Бога веруете?       — Верую-с, голубчик! — как-то даже с удивлением воскликнул Терешкин. — Куда ж без веры-то? Без веры-то совсем худо-с!       — А сами давеча говорили, что социалистов любите, — злобно усмехнулся Шатов, осушив наконец свою кружку.       — Люблю-с, Иван Палыч, чем же они не верующие? Не всяк социалист-то атеист, чего же. Сами знаете-с, не всем социалистам власти охота-с, они ж не все-то жулики, как и не все верующие честные. Я людей люблю-с, хороших людей, — многозначительно и даже с каким-то душевным порывом вывел Терешкин.       Шатов задумчиво опустил глаза, без воли вспомнив слова Кириллова. Тот тоже, как он говорил, «всему молился». И не был он никогда злым человеком; сумасшедшим был, несчастным и заблудшим, но честным в своих словах и таких же душевных порывах.       — Я давеча Вам сказал, что молодежь люблю, да вот только не социалистов-то да и не православных, я честных люблю, Иван Палыч, за искру их люблю! Ведь молодежь-то с их этой искрой-то и желает Россеюшке нашей счастья-с, может, где-то и неумно-с, но по-честному, от души всей-с, голубчик! Вот эта-то их искра — она-то и спасет нас, Россеюшку нашу-с и весь народ, ибо люди сойдутся в одном однажды — в вере в счастье! В будущность! Эта-то искра в душу мне и запала-с, и греет-с теперь ее, — Терешкин, закончив фразу, даже вспотел. Щеки его разгорячились, губы влажно блестели. Шатова до того вдруг пронзили, удивили слова мещанина, показавшегося ему сперва плутоватым и не большой души человеком, что он даже сконфузился своих прежних мыслей и чуть-чуть повернул лицо к собеседнику, одарив его одним из своих глубоких, многозначительных взглядов. — А давайте-с, — подхваченный порывом, залихватски потер ладони Михаил Иванович, — коньячку, а? Я хорошего прикажу подать-с! За искру, Иван Палыч?       И с этого самого «коньячку» ночь понеслась, как «тройка». У Шатова проснулись аппетит, так что он с большим удовольствием умял бутерброды, и словоохотливость, так что еще с час они с Терешкиным говорили обо всем подряд. Перемыли кости извозчикам-«лихачам» с их сумасшедшими лошадьми, и кутилам, от которых этот спрос на «лихачей» и пошел, обсудили и сумасшедшие квартплаты, и погоду, и прочее, прочее, прочее. В конце концов, сговорились на пару конов в штосс. Шатов уже сильно опьянел, хотя двигался и говорил еще вполне уверенно, так что на «партеечку в штоссик-с» согласился твердым тоном. С банкета пересели за стол в углу, у самой дальней стены, Терешкин приказал подать карты, хозяин, давший колоду, распаковал, и началась игра. Поначалу Ване кругом везло. Он дважды ставил на восьмерку пик, дважды угадывал, потом удваивал ставку, снова угадывал, им все несли коньяк, а Шатову все никак не переставало везти. «Вот это везение!» — дивился на него Терешкин и все выкладывал на стол купюры.       Разыграли еще один кон. Шатов, уже порядком окривевший, стал замечать странное. Кучка денег, лежавшая подле него, начала почему-то уменьшаться. Терешкин хохотал сытым, даже злым смехом, метал «банк», Шатов называл карты уже наугад, Терешкин в ответ хохотал и подгребал своими желтыми ладонями деньги. В какой-то момент денег не осталось вовсе, а кон все продолжался, а мещанин все дьявольски хохотал. В один какой-то момент Ване подсунули под ладонь черт знает какие бумажки и всучили в руку перо. Стол перед глазами вертелся и плыл, голову понесло вскачь, Шатов машинально подписал, отпил еще коньяку, вдруг зачем-то крикнул «ва-банк на Даму пик! Тысяча!» — и в следующий миг увидел перед глазами взятую справа от него карту — Короля бубнов.       — Ну, братец, хорош же ты теперь! Еще партеечку, а? А впрочем, дьявол с тобой, ты уж не ворочаешь лапою своей даже, и лыком не вяжешь, хе-хе, — Терешкин схватил его за шиворот и опрокинул со стула. Тут же кто-то подхватил Шатова сзади под обе руки и поволок по полу.       — Деньги мои! Давай деньги, ш-шваль поганая! — вывалил смазано и злобно Ваня, уже почти без сил говорить. Что-то еще он разумел каким-то краешком сознания, стремительно впадавшем в темноту, но уже едва шевелил конечностями и насилу выговаривал слова.       — Бывай здоров, священник! — гоготнул напоследок Терешкин.       Шатов ощутил на лице сильные удары дождевых капель и влагу на затылке. В этот-то момент он и заснул самым крепким пьяным сном.