Кузнечик

      Шатов впал в некоторую задумчивость, что, впрочем, не нашло отражения во взгляде — смотрел он, как человек, уже решительно что-то про себя заключивший и готовый дать однозначный ответ. Хотя в голове и было множество вопросов (не свихнулся ли его Бес? о чем он умалчивает? для чего ему Шатов с его "крестьянскими кудряшками"?), Иван Павлович не торопился их озвучивать — он отчетливо понимал, что, спроси он хоть что-то из всех тревожащих его вещей, Верховенский тут же учинит длинный монолог, не ведущий к делу, чтобы только не отвечать прямо и скрыть, что от ответа он увиливает, притом таким образом скрыть, чтобы Шатов сам поверил в то, что тот от ответа не ушел, а дал ответ, но слишком мудреный для Ваниного ума. Но самой веской причиной не спрашивать и не выпытывать было то, что Иван Павлович, что бы из объяснений, может, даже дельных, ни услышал, он все равно ни на что не подпишется и не согласится. Он уже когда-то состоял в революционном кружке Верховенского и, если б вдруг этому черту не взбрело в голову влюбиться (или в том притвориться) в Шатова, то едва ли бы Ваня выбрался из этого грязного дела живым. Потому он и ответил, глядя мрачными, блестящими раздражением глазами на Верховенского, лицо которого уже выражало сильное напряженное нетерпение, однозначно и емко: "Нет".       — Следовало ожидать, — ухмыльнулся Петр Степанович, отвернувшись к окну. Непонятно было, раздражен он или в крайней степени веселья. — Я уж боялся, что Вы сразу согласитесь. Тогда бы я Вас обратно в дурдом повез.       Шатов вздернул бровь и неодобрительно хмыкнул.       — Мы уже скоро прибудем к первой остановке, — холодно осведомил Петр Степанович, выглядывая окно. — Поэтому, пока не поздно, скажите: где Вас высадить?       Иван Павлович демонстративно хмыкнул:       — Где угодно.       Верховенский смерил его раздраженным взглядом и желчно ухмыльнулся. Им обоим было ясно, что своим ответом Шатов напрочь отрезал их дальнейшие сношения и пожелал оставить свой домашний адрес анонимным.       В этот момент карета плавно остановилась, и Иван Павлович с облегчением выскочил на улицу. Экипаж встал напротив длинного четырехэтажного дома, почти на углу. Прямо на Шатова смотрели-улыбались чистые окна кондитерской "Вольф и Беранже". Иван Павлович не был в городе всего около трех месяцев, но в этот момент почувствовал себя так, будто попал в Петербург впервые в жизни. Дверь в кондитерскую постоянно открывалась и закрывалась — в эти часы у "Вольфа и Беранже" был самый ажиотаж. Верховенский, вылезший из кареты вслед за Шатовым, как-то раздраженно нахмурился, оценив чрез окна степень загруженности кондитерской. Шатов поймал его взгляд не без иронии.       "Ишь, лакомка" — усмехнулся он про себя.       Петр Степанович вдруг запустил руку во внутренний карман пиджака, вынул оттуда портмоне, достал свою визитную карточку вместе с двугривенным и всучил Шатову. Ваня принял, но немного растерялся.       — Напишите мне завтра же, — спокойно сказал Пьер, — если передумаете и согласитесь на мое предложение, и если захотите, чтоб я послал за Вами. Захотите — ожидайте вечером. Если не передумаете, об отказе Вашем тоже уведомите.       Шатов повертел в пальцах глянцевую карточку, на которой витиеватыми буквами было отпечатано "Верховенский Петр Степанович" и в нижнем правом углу обычным шрифтом указан адрес. Иван Павлович наспех сунул карточку и деньги в карман пиджака. Сумма была ему непонятна.       — Двугривенник? — иронически выгнув бровь, пробурчал Шатов.       — Да Вы натура горячая, сперва напишите и отошлете, а потом только подумаете, — смешливо заметил Петр Степанович, довольный тем, что Шатов его бессловесный сарказм заметил и даже по-своему оценил. — Завтра отказ мне пришлете, я в этом ни грамма не сомневаюсь, а послезавтра, когда подсчитаете, сколько вы за свою комнату (мне положительно это известно, что именно комнату) должны за время Вашего отсутствия, то разумно заключите, что деньги-то лишними Вам не будут. А кто, впрочем, знает, может, Вас уж и выселили давно? Если такое дело, я Вам, пожалуй, и на дорогу дам, — Верховенский снова сунулся за портмоне и дал еще пятьдесят копеек. — Сдачу оставьте себе. Теперь прощайте, — Петр Степанович сильно хлопнул его по плечу и скрылся за дверями кондитерской.       "Скотина. Не дамся тебе живым" — злобно подумал про себя Шатов и молча свернул за угол, на Морскую улицу.       Солнце стояло высоко. Воздух пах цветущими деревьями, пылью и кирпичной крошкой. Ваня брел по набережной реки Мойки, безучастно глядя прямо перед собой. Его мысли, до этого момента находившиеся в тонусе и бывшие как бы подвижными и емкими, расслабились, растеклись и превратились в нечто неконкретное и инертное. Шатов, бывший в присутствии Петра Степановича в сильном напряжении, вдруг весь и резко расслабился, и до того даже, что впал в апатию. Маршрут, которым он шел от Невского до своего дома в Таировом переулке, Иван Павлович знал так хорошо, что мог бы добраться туда с закрытыми глазами, будучи пьяным (в этом Шатов не сомневался ни капли), потому и брел Ваня машинально, почти не глядя.       Река по левую руку от него переливалась и блестела на солнце, как чешуя. Через реку стоял во всем цвету сад при институте. Все благоденствовало и искрилось, даже лошади, тянущие повозки и кареты по мостовой, шли с особою осанкой, лоснясь гривами и шерстью на майском солнце. Только вся эта благодать проходила мимо Шатова и никак до него не касалась. Бредший неспешно и ушедший в себя, Ваня не замечал ни лоснящихся лошадей, ни блестящей реки. Он отчетливо воспринимал только запах пыли и кирпича, оседавший в носу и горле, от которого постоянно кашлял.       Когда Иван Павлович свернул во дворы, вонючие и темные, и очутился уже на пороге своего дома, действительность вернулась к нему, на миг схватив дыхание: а что, если и впрямь его уже выписали?       "Ай, черт с ним, пусть выписали. Пусть так, пойду в порты таскать ящики. Или сяду под мостом и умру" — со смирной рассудительностью решил Ваня и неторопливо (впрочем, немного покачиваясь) вошел в дом.       Деревянные лестницы были выметены и еще не просохли после мытья — Шатов догадался, что Софья Маркеловна сегодня на выходном. Он очень не хотел сталкиваться с ней, как бы сильно ни уважал ее и ни был привязан к этому гордому и стойкому, притом очень доброму существу. Ваня чувствовал за собой стыд и неопределенную вину за себя, свой убогий и нелепый вид, а в большей степени за то, как они расстались — то есть за то, как она плакала (впервые на его памяти), когда Шатова с изрезанными руками удерживали трое мужчин и пытались выволочь из его дома. Из того момента Иван Павлович запомнил отчетливее всего именно глаза Софьи Маркеловны — глубоко посаженные, плачущие и воспаленные, с распухшими красными веками. Это воспоминание, въевшееся в его память, как пятно от щелока, стало для него еще одним амулетом, из тех амулетов, которые он навешивал на себя, чтобы всегда помнить о том, как он отвратителен.       Квартира, в которой Иван Павлович снимал комнату, находилась на четвертом этаже. Помимо него и Софьи Маркеловны с ее двумя детьми — Верой и Федей — снимали себе комнату еще пять человек, трое из них занимали два угла у окна, а двое — у дверного косяка. Комната была небольшой залой, зашторенной засаленной занавеской, посреди залы стояла ветхая ширма. У окна ютились чернорабочие, а у двери — два семинариста. Шатов не особенно хорошо их знал, но не любил за то, что из-за тех и других в квартире всегда стоял страшный перегар (Софья Маркеловна часто ругалась с ними из-за этого). Еще две комнаты, помимо Ваниной, занимала семья Санкиных — Софья Маркеловна с дочерью Верой в одной комнате и сын Федя в другой. И, если бы ни знакомство матери семейства с хозяином квартиры, то никаких ее денег, даже столь усердно зарабатываемых, не хватило бы на съем двух комнат сразу — хозяин, Игнат Игнатьевич, был человеком очень жадным и сильно набивал цену, хотя и квартиры здесь, в Таировом переулке, обходились значительно дешевле, чем в любом другом месте поприличнее.       Когда Ваня очутился на пороге квартиры, то вдруг понял, что у него нет ключа (и кошелек, и ключ его, и документы, кроме паспорта, все остались дома в тот злополучный день). Сильно сконфузившись и принявшись упорно разглядывать свои ботинки, Шатов встал как вкопанный, не чувствуя силы в руках. Он едва заставил себя постучать в дверь — так он боялся, что откроет ему она. За дверью послышались нервные, скорые шаги. У Вани замерло сердце.       "Она" — пронеслось в голове, и тут же резко отворилась дверь.       На пороге стояла высокая, выше Шатова ростом, женщина, худая, с глубоко посаженными глазами, со слегка припудренным лицом, с темными волосами, убранными сзади в пышный, тугой пучок, в аккуратном, чистом синем дорожном платье. Это и была та самая Софья Маркеловна, которую Ваня так боялся увидеть.       Но встреча их глаза в глаза была совсем краткой, лишь на пару секунд — Софья Маркеловна отошла чуть в сторону, чтобы впустить Шатова в квартиру, и тут же ему на встречу вдруг выскочили из угловой комнаты дети, которые, видимо, украдкой подглядывали из-за двери, кому мать побежала открывать дверь.       — Иван Палы-ы-ыч! — нестройно воскликнули в два голоса дети, кинувшись ему на шею.       Шатов с готовностью раскинул руки и принял мальчика и девочку в крепкие объятия. Вера и Федя прижались с двух сторон к его щекам и ушам, да так сильно, что Ване стало даже больно. Они никак не хотели отпускать его шею, которую захватили ловко своими тонкими ручонками, и повисли на Шатове, так что он приноровился и встал во весь рост, крепче сжав их спины, и слегка покрутился из стороны в сторону. Вера с Федей захихикали, болтая ногами.       — Ну, хватит! — заспешила Софья Маркеловна в сильном возбуждении. — Вера, Федя, как вам не стыдно, Иван Павлович еще в дом не зашел!       Федя, старший ребенок, мальчишка двенадцати лет, первый высвободил захват и ловко приземлился, младшая его сестра, Вера, смешливая девятилетняя девочка, еще немного подержалась так, повиснув, через плечо озорно улыбнувшись матери, потом, все же, отлепилась от Ивана Павловича и встала перед ним, вся тонкая и вытянувшаяся струной, чуть ли не с командирской осанкой.       — Иван Палыч, а Вы нам привезли открытки из Швейцарии? — требовательно и со смешной по-детски серьезностью выговорила она.       Шатов растерянно улыбнулся.       — А вы оба почему не в школе, а? — неловко отшутился Ваня, на что дети переглянулись и залились дружным смехом.       — Но Вы же непременно нам подарите открытки, правда, Иван Палыч?! — весь светился Федя.       Иван Павлович был до того растерян и вместе с тем взволнован и захвачен привычным, хоть и едва заметным ему самому, умилением, что пробормотал, улыбаясь:       — Непременно.       — Ах вы, негодяи! — встрепенулась Софья Маркеловна, сильно краснея. — Человек только с дороги! Быстро в комнату! Вы уроки свои уже сделали?!       Дети растерялись и спрятали глаза. Веру, однако же, врасплох удалось застать ненадолго:       — А у нас классы только послезавтра, — осторожно, но с небольшим упором, ввернула она.       — Ну и что! Марш в комнату! — возвысила голос Софья Маркеловна, вся так и заискрившись раздражением. Более ее терпения брат с сестрой не испытывали. Они брякнули наскоро Шатову: "Мы по Вам скучали!" — и побежали в комнату Веры и Софьи Маркеловны (готовили уроки там и всегда вместе). — Управы никакой нет, — смущенно и как бы с усталостью произнесла госпожа Санкина, расслабив, наконец, плечи. Она упорно не подавала виду, что появление Шатова вызвало в ней сильное волнение. — Простите за эти глупости с открытками, — она скромно улыбнулась. — Дети спрашивали про Вас. Пришлось сказать, что Вы уехали в Швейцарию.       Шатов стыдливо потупил глаза и побледнел еще пуще прежнего. Он улыбнулся болезненной, глуповатой улыбкой и буркнул: "Ну, да".       Постояли молча.       Все то время, что Шатов жил здесь, он очень хорошо и легко ладил с Софьей Маркеловной, очень любил ее детей, с ней же всегда был прямолинеен, открыт и очень спокоен, чувствуя в этой возвышенной, притом не заносчивой женщине свою родственную душу. Он никогда не рассказывал ей о своем прошлом, о своих трудностях и печалях, не смел бы рассказать ни капли этой грязи такому чистому человеку, притом всегда слушал ее и знал все о прошлом Санкиных, о том, как три года назад умер от болезни ее муж, отец детей и глава семейства, Константин Олегович Санкин, как брат его, Арсений Олегович , один имевший право на действия с имуществом, взял отошедшее по наследству Софье Маркеловне имение, землю, деньги — взял для распоряжения и все истратил и продал за долги, а семейство Санкиных выписал. Знал тоже, что Софья Маркеловна работает практически без выходных телеграфисткой, здесь живет за символические (все благодаря ее упорному и бойкому характеру) деньги, в квартире ее хорошего знакомого, и что раз в месяц встречается с другом их уже неполной семьи, с которым ездит на аукционы и почти за бесценок скупает векселя, что как-то нарабатывает с ним вскладчину капитал и что в скорости планирует переезд уже в собственную квартиру в Москве. Словом, Иван Павлович знал каждую кроху, каждый мельчайший момент ее жизни, все ее переживания, чувства и мысли. Ему Софья Маркеловна доверяла свои тайны как самому преданному другу и даже чуть ли не как священнику. Ваня все принимал без чувства моральной усталости от "чужих проблем", любил слушать и любил саму мысль о том, что слушает кого-то без раздражения и с охотой.       А вот теперь, после того, как Иван Павлович вернулся из лечебницы после того случая с эпизодом нервного припадка, он стоял напротив своей подруги, как чужой, не чувствуя ничего, кроме бесконечного стыда за себя и за то, что она, такая уважаемая, чистая и сильная женщина, из-за него плакала.       — Как Ваше здоровье? — аккуратно спросила Софья Маркеловна, стараясь поймать Ванин взгляд.       — Лучше, — буркнул он, глядя в угол коридора, на вздувшуюся половицу. Ему почему-то подумалось, что под половицей много тараканов, и он вот-вот увидит, как высовываются из расщелины тараканьи усы.       — Вы, верно, очень устали с дороги, — проговорила госпожа Санкина строгим голосом. Шатов понимал, что она злится, и ему становилось все сложнее и сложнее стоять напротив нее. — Вы голодны? Желаете ухи?       Иван Павлович поднял на нее глаза и, снова глупо улыбнувшись, кивнул.       — Да, с охотой.       Софья Маркеловна кротко улыбнулась.       — Сейчас прикажу на кухню, Вам принесут. Ухи — и второго обязательно! И чаю, правда ли? Чаю еще!       — Да, чаю.       — Сейчас прикажу. Ступайте уже, отдохните, — и она мигом выскочила из квартиры.       Шатов вошел в свою комнату, чувствуя сильнейший стыд — он так растерялся, что на все соглашался, лишь бы только не огорчать госпожу Санкину. А платить-то, платить чем?! Понимал же Шатов, даже в ту минуту, отчетливо, что Софья Маркеловна за обед ему заплатит сама. Понимал и все равно соглашался! Позорище, на женские деньги! Да в жизни Шатов ни от кого с такой охоткой денег не брал, да на такую ерунду, как обед — что, не нашел бы он, что ли, где и чем перебиться?! Уху! Его мучила совесть.       Иван Павлович хлопнулся на свою кровать и надломленно выдохнул. Он вдруг заметил, что комната его чистая, без пылинки, на маленькой прикроватной тумбочке стояла керосинка с блестящей, вымытой колбой, а подле нее лежали лучинка и коробок спичек. Быть не может, что и здесь его верная подруга похозяйничала. Да и, судя по всему, приезда его ожидала именно сегодня. Шатов заметил, что, помимо подготовленной керосинки, на подоконнике его стоял горшок с цветами, которого раньше не было.       "Господи боже" — судорожно процедил Шатов, запустив руку в волосы. Лоб его похолодел и покрылся испариной.       В голове вдруг поневоле всплыл последний его разговор с Петром Степановичем. Верховенский тогда очень уверенно и деловито заявил, что знает наверняка — Шатов снимает комнату, и вскоре его оттуда выпишут. Похоже было, что и впрямь он как будто бы виделся с Софьей Маркеловной и положительно от нее узнал, где сейчас находится Иван Павлович — ведь и про комнату он знал, и комната эта самая была явно подготовлена к Ваниному приезду Софьей Маркеловной. Вот только диалог, который декламировал с безвкусной актерщиной Петр Степанович, совсем никак не мог быть... по крайней мере в том виде, в котором Пьер его преподал.       Щеки сами собой залились краской: "И зачем ему мои космы? Тоже мне, кудряшки..."       Лоб взбороздили морщины: "Двугривенник на случай, если отправлю, а потом передумаю... Черт бы его!"       Шатов сунулся было за деньгами — не станет он ничего отправлять, а лучше вместо этого сам заплатит за свой обед! — но вдруг обнаружил, что в кармане, помимо денег и визитной карточки Петра Степановича, лежит еще какая-то книжица. Иван Павлович вынул все содержимое и удивленно обнаружил, что книжица — это его собственный паспорт.       "В карман положили. А я и забыл уж о нем..."       От внезапного стука в дверь Шатов чуть не подскочил на месте. Мысли, витавшие до того вокруг слов и образа Верховенского, резко всем скопом ударили в голову, в один миг вычертив самые жуткие образы стоявшего за дверью человека, потому Иван Павлович тут же грубо крикнул: "Кто?!"       Дверь отворилась потихоньку, и на пороге комнаты появилась маленькая, прижимистая, сгорбленная фигурка старухи-кухарки, Марьи Кондратьевны, держащей в руках поднос с обедом. Она, похоже, сама очень испугалась крику и стояла, вцепившись в поднос сухими длинными пальцами, как в щит, готовая вскинуть его в ущерб всей посуде в случае чего и заслониться им от не дай бог какого нападения.       Шатов выдохнул и с усталостью обрушил вскинутые плечи. В который раз за день он ощутил укол стыда.       — Марья Кондратьевна, боже мой, — пробурчал он, сконфуженно опустив голову.       Кухарка, низенькая старая еврейка, на самом деле никакая не Марья и не Кондратьевна, а, должно быть, какая-нибудь Суламиф Исааковна, все еще трясясь от никак не отходившего испуга, осторожно, меленькими шажочками вошла в комнату и водрузила поднос на прикроватную тумбу. Она поглядывала на Шатова зоркими глазками, очень внимательно и как бы чего-то выжидая. Иван Павлович и ее знал очень хорошо, часто помогал ей таскать тяжелые мешки с овощами и по доброму их знакомству получал от нее иной раз то булку, то пирожок. Так же, как это случилось и при встрече с Софьей Маркеловной, Ваня смотрел на Марью Кондратьевну исподлобья, редко и будто бы дичась ее, как незнакомую. Кухарка, кажется, не вытерпела и рискнула сделать первый шаг к долгожданному приветствию:       — Уж Вы, надоть быть, голодные-с, — протянула она, все поглядывая на Шатова украдкой. — Уж вон лица-то нет-с на Вас.       — Так... — буркнул Шатов, пряча глаза.       — Уж вон исхудали-с... — прохрипела Марья Кондратьевна вдруг упавшим голосом.       — Вам показалось, — отмахнулся Шатов, отворачивая лицо к стене. Чувство стыда все более и более въедалась в его сердце.       — Я вот тута оставлю-с... — робко чирикнула она, указав на поднос на тумбочке.       — Да, оставьте. Я потом.       Тут Марью Кондратьевну внезапно разбило рыданиями. Она вскинула свои тонкие, сухие ладони к лицу и прижала пальцы к векам, все сокрушаясь плачем и взвизгивая промеж всхлипов. Шатов до того растерялся, что так и подскочил с кровати, но с минуту или около того простоял столбом, глядя в упор на кухарку и неловко разведя руки в стороны. Кухарка все рыдала и взвизгивала, а Ваня все не мог никак понять, что с ней внезапно и вдруг произошло; и едва только он решился подойти к ней навстречу, как та вдруг, опустив ладони, глянула на него искоса и отвернулась, все не унимаясь.       — Марья Кондратьевна, что с Вами?.. — выдавил Шатов, сделав шаг к бедной старушке, но та еще более сгорбилась и вжала голову в плечи. — Я, в самом деле... — начал было Иван Павлович, но тут Марья Кондратьевна разлилась в причитаниях:       — Господи правый, голубчик, что ж с Вами-то сталося! Сам не свой, сидит тут, как вошла, гляжу-с на него-с, не он! Весь с лица сошел, весь темный-претемный, глаз-то ей-богу не видно-то в кругах, ох, Господи! Да как бес вселился-с!       — Марья Кондратьевна... — все пытался ввернуть слово Шатов, протянув несмело руки.       — Ох, что сталося! А был каков-с! Голубчик! Все вечно скакал, вот только в сенях видала, а уж в кухню летит: "Марь Кондратьна, дайте вот этот вот мешок Вам снесу, тяжело же!" И только и хватал, только и видала, как все перетаскает, да уж и был таков — на работу летит! А вот уж сидит — и... — она икнула. — Голубчик, да на кого ж Вы нас оставить-то хотели-с?! Попутал бес, ох, не иначе как бес!       Шатов, совсем уже осмелев, приобнял Марью Кондратьевну за плечи и заспешил, перебивая ее плач:       — Прошу Вас, Марья Кондратьевна! Ну, будет Вам! Я с дороги еще... Устал... В лечебнице ведь еще таблетки... Мне от них нехорошо, туман в голове, и все тут. Уже завтра утром полегчает, и все, все как раньше будет!       Марья Кондратьевна так же внезапно, как и разрыдалась, вдруг затихла и посмотрела на Шатова еще заплаканными, но уже спокойными и посветлевшими глазами.       — Ну Вы, голубчик, больше-то не кричите-с, — сказала она, утирая слезы. Сказала, как ни странно, самым смирным и даже несколько поучающим тоном.       Шатов уже окончательно растерялся и слов не нашел, а вместо того просто кивнул с неловкостью.       — Пока Вас не было-с, — заторопилась Марья Кондратьевна заговорщическим полушепотом, — тут черт знает что было-с, страшно было иной раз в квартиру-то зайти, голубчик. Уж сколько Софья Маркеловна с Игнатом Игнатьевичем бранилась за Вашу-то комнату-с... Не дам де Вам ее другим сдавать, говорили-с, самолично всех выживу, говорили-с. Игнат Игнатьевич кричали страшно-с, бранили-с, мол де сами тогда за комнату платите-с. И Софья-то Маркеловна и заплатила-с. И вот сколько не было Вас, Иван Павлович, — она все качала указательным пальцем, будто что-то подсчитывала, — столько и платили-с.       У Вани перехватило дыхание. Он напрягся всем телом и нахмурил брови, вспыхнув весь, как солнце на рассвете.       — И за обед она, стало быть, заплатила? — все больше от негодования буркнул он.       — Оне-с, голубчик, — подтвердила Марья Кондратьевна.       Иван Павлович все более и более мрачнел.       — Вам каждый день комнату убирали-с, — добавила еще Марья Кондратьевна. — Чтоб не заросла-то.       — Понятно... — пробурчал Шатов, глядя все в пол. Вдруг он поднял глаза на Марью Кондратьевну, спохватившись: — А вот что, Марья Кондратьевна! — вскрикнул он. — А вперед-то она платила?       Марья Кондратьевна закачала головой.       — Уж чего, голубчик, не знаю, того не знаю. Что платили-с — это, голубчик, я Вам крест даю! А вперед — не знаю-с.       Она уже собралась было уйти, но Шатов обогнал ее и встал в дверном проеме.       — А нельзя ли... — начал было он с надеждой, но Марья Кондратьевна только покачала головой.       — Никак-с. Уж мне-то они не скажут ни за что.       — Да если ж я ее напрямую спрошу, она ведь не признается никогда... — отчаивался Шатов.       — Нет-нет, не признаются-с, это я Вам наверно говорю, никак не признаются-с, — подтвердила кухарка. — Вы вот что сделайте-с, — снова зашептала она, — Вы Софью Маркеловну потихонечку расспросите, намеками, не налегайте-с, она расскажет тогда непременно. Сама, Вы ей как будто бы дайте мысль, что это она Вам сама рассказать хочет. Вот так сделайте, тогда, я Вам это, голубчик, положительно говорю, все расскажет-с.       Марья Кондратьевна уже потеснилась было влезть между дверным косяком и Ваниным плечом, но тот вдруг вспомнил еще одну вещь и вновь ее не пустил.       — А господин! — воскликнул он. Да таким странным тоном, что кухарка от него недоверчиво отшатнулась. — Сюда не приходил давеча господин... Если он представлялся... Верховенский?       Старуха отмахнулась и покачала головой, ужасно недовольная тем, как настырно Шатов ее задерживает. Иван Павлович сдался и отступил, и кухарка в ту же секунду выскочила из комнаты, как черт из церкви.       Шатов остался один. Видимо, узнать правду он может теперь только у Софьи Маркеловны (потому как Верховенский никогда и ни за что не расскажет все без приукрашивания, как было).       На улице занимались первые рыжие лучи заката. Дом, в котором Шатов квартировал, выходил окнами в темный двор, потому ни единого лучика не заглянуло в его старое, треснутое окно. Иван Павлович, совсем раздавленный событиями прошедшего дня, уже и забыл об обеде. Он лишь только опустил голову на подушку, даже не раздевшись, как тут же провалился в глубокий, тревожный и больной сон.