Кузнечик

      От ее оклика Шатов вздрогнул всем телом и обернулся рывком. Лицо его, белесо-желтое, застыло в такой гримасе, будто его мигом враз парализовало. В голове Шатова стоял звенящий сумрак, и слова санитарки, принятые и впитавшиеся в мозг тут же, в первые несколько секунд в этом сумраке совершенно затерялись, не осмысленные и состоявшие как бы из набора звуков без всякой сути.       Понимание пришло вдруг и внезапно. Шатов глупо раззявил рот, вжал в плечи голову, всю в один миг взорвавшуюся столпом перебивающих друг друга вопросов, и проскрипел:       — За мной пришел какой-то господин?.. — Ваня выломал из себя этот вопрос недоверчиво и через силу, вдруг усомнившись в том, что он все правильно услышал и понял. Почти три месяца безвылазного пребывания в этом бедламе, зловонный, пропахший мочой, воздух, тянувшийся из коридора в щель под дверью, нестройное пение безнадежно больных, таблетки, исколотые шприцем руки, вздернувшийся на простыне Митька — вот, вот все, что заставляло в этот миг Ивана Павловича содрогаться от мысли, что он ошибается, ведь, будь услышанное ошибкой, действительность напомнит о себе бесконечно больнее, чем то, что было им пережито до сего момента.       — Ты, что ль, уж оглох?! — озлилась Марья Павловна, вспыхнув щеками.       — А вещи?.. — Шатов с робкой надеждой огляделся.       — Аль ослеп-с?! — все более и более раздражалась санитарка, тыча пальцем в пакет, обвязанный бечевкой, лежавший на Шатовской кровати.       — А! Да! — Ваня, уже совсем опомнившись, вскочил с пола и на затекших ногах, покачиваясь, подлетел к своей постели. Он было завозился с узелком, но вдруг стукнула ему в голову одна мысль, совсем очевидная, но до того ненормальная и пугающая, что пальцы ослабли, и руки пробило крупной дрожью. Мысль все более и более укоренялась пугающим и с тем захватывающим душу предположением, руки слушались все меньше, Шатов уже с минуту никак не мог совладать с узлом на пакете, а с новым предположением уж и вовсе не смог справиться, так что оно стало уже твердым убеждением, когда Ваня несмело обратился к санитарке: — А кто это? Кто за мной пришел?       Марья Павловна раздраженно махнула рукой:       — А вот я сейчас тебе как сделаю укол! Вот уж настырный! Сделаю-сделаю! — добавила она горячо, когда Шатов нервно, рассеянно усмехнулся. — И здесь оставлю-с, а господин твой уедет на своей карете восвояси!       Узелок, наконец, поддался. Шатов второпях распустил бечевку, развернул пакет и скинул вещи на кровать: вот его серая в клеточку рубашка, от манжет до локтей в бурых пятнах засохшей крови, покрывавших почти всю ткань, вот черный пиджак, вот они и брюки, и здесь же старые ботинки со старой грязью на мысках и подошве. Безнадежность и одновременное возбужденное умиление отозвались мигом в его сердце: он и не надеялся увидеть эти вещи когда-либо снова в своей жизни, но как же отвратительно-бедно они смотрятся и как отчетливо напоминают о том, что ждет Шатова за порогом лечебницы.       Санитарка Марья Павловна торопливо покинула палату, грозно брякнув: «Две минуты!» Как только дверь хлопнула, Ваня лихорадочно и с омерзением стал скидывать с себя больничное платье, будто спустя почти три месяца пребывания здесь только что заметил на себе эту одежду. Дверь в палату распахнулась ровно в тот момент, когда Шатов застегнул последнюю пуговицу своей рубашки.       — Молодец! Солдат! — зачем-то схохмила Марья Павловна. — Пошли!       Ваня подорвался с места, на ходу натягивая пиджак.       Коридор, по которому шли в молчании, был узким, с белеными стенами и низкими сводчатыми потолками. От рыжих бликов свечей в подсвечниках под потолком и редких пятен белого дневного света, падающего из дверных проемов открытых нараспашку пустующих палат, темно-коричневый каменный пол казался крапчатым. Ваня торопливо шагал следом за санитаркой, едва поспевая за ее аршинными, скорыми шагами; несмотря на тучность своего тела, Марья Павловна ходила удивительно быстро и ни разу не замедляла шага (возможно, вдруг подумалось Ване, набегалась за пациентами за годы своей работы). С тем, как часто сменяли друг друга пятна дневного и свечного света, часто и резко сменяли друг друга и мысли в Ваниной голове. Он то думал о погоде, то о походке Марьи Павловны, то вдруг пытался заправить манжету под рукав маловатого ему пиджака так, чтобы наверняка скрыть нечистоту своей окровавленной когда-то рубашки; мозг Шатова все пытался найти какую-то одну тему, которая бы отвлекла его раз и до конца их пути до холла, от персоны того господина, который приехал за Иваном Павловичем. И все же любопытство, подстрекаемое еще страхом пред неожиданностью встречи и неподготовленности к ней, пересилило, и Шатов еще раз осторожно обратился к Марье Павловне:       — Марь Пална, ну все ж, ну, может, Вам господин тот называл свою фамилию?       — Опять об своем господине! — рыкнула Марья Павловна. — Да почем же мне, сударь (это слово она выговорила очень саркастически), знать? Они мне не докладывались, я же не доктор!       — Прошу Вас, Марья Павловна! — отчетливо произнося каждое слово, взмолился Шатов, чувствуя, как дрожат его колени от страха быть огорошенным.       — Господи тебя сохрани дожить до старости с твоим любопытством-с! — злилась санитарка. Она помолчала совсем немного, потом выпалила: — Господин какой-то в шляпе с шелковой лентой.       Шатов знал господина, который носил такую шляпу, и понял сразу же, о какой именно модели шляп из современной европейской моды говорит Марья Павловна. Но надежда на то, что он не ошибается, робела перед ужасом разочарования. Поэтому Ваня продолжил упрашивания, уже походившие на допрос:       — Ну какая шляпа?! Марь Пална, заклинаю Вас, ну, может, Вы слышали его разговор с доктором Фрязиным? Ну не мог же он не представиться ему совсем!       Марья Павловна вдруг встала, как вкопанная, и смерила Шатова убийственным взглядом, от которого тот даже потерялся. Она раздраженно зашагала снова, довольная произведенным эффектом, но тут вспомнила вдруг, что и вправду была тогда внизу, когда доктор Фрязин вышел к неожиданному посетителю, и господин громко и сановито представился.       — А, пожалуй, что и слышала, — снисходительно и с хитринкой протянула она.       — Ну?! — весь взмолился Ваня.       — Хе-хе, то-то ж, кого-то ждешь-с еще. Представился-то представился, но вот что, сударь, не запомнила, уж очень какая-то длинная и мудреная фамилия.       Шатова обуял почти восторг. Дыхание перехватило, губы напряглись, изо всех сил сдерживая дикую (и слишком поспешную) улыбку.       — Ставрогин?! Ведь Ставрогиным представился?! — воскликнул Шатов.       — Не помню-с, говорю же! — отмахнулась Марья Павловна. Они наконец приблизились к лестнице.       Ваня чуть не бегом подлетел к ступенькам, вытянулся весь корпусом вперед, разглядывая в холле внизу посетителей, общавшихся с докторами. Глаза его забегали от головы к голове, выискиваю ту самую шляпу, которую носил всегда Ставрогин, изящный черный хомбург. Взгляд вдруг встретил озабоченное лицо доктора Фрязина, стоявшего у стены и что-то старательно-терпеливо выслушивавшего от того самого господина, стоявшего к лестнице спиной. В ту минуту, когда господин фамильярно помахал перед лицом доктора рукой, все то затаенное, счастливое убеждение Шатова пошло длинными трещинами. Когда господин, угадав направление глаз доктора Фрязина, обернулся — рассыпалось на части. Шатов столкнулся с прямым и спокойным взглядом Петра Степановича Верховенского.       Петр Степанович, в свою очередь, сразу же уловил произведенное впечатление на застывшем в исступлении лице Ивана Павловича, потому счел не лишним обаятельно, коротко улыбнуться.       Санитарка Марья Павловна поспешила поскорее доставить пациента ответственному за него господину и торопливо побежала вниз по ступенькам. Шатов, не разделяя ее спешки совершенно, спускался следом, как завороженный. С каждым шагом в голове вспыхивали картинки тех роковых событий в квартире на Николо-Спасской улице, с каждой ступенью, все более приближавшей его к подножью лестницы, картинки эти становились все ярче и развратнее, все чаще и больнее билось сердце, на висках проступал пот. Дыхание оборвалось, когда Шатов, весь побелевший, как мел, встал ступором, перешагнув последнюю ступень, и глаза в глаза встретился со своим Бесом.       Верховенский смотрел в зеленые глаза незлобно, игриво и как бы с веселостью, но прямота и недвижность его взгляда выдавали так хорошо знавшему его Ване твердую строгость.       — Вот и он! — нараспев воскликнул Петр Степанович, торопливо приблизившись к Ивану Павловичу и всплеснул руками в шутливо-размашистом жесте. — Ну, Иван Павлович, не стану врать, от Вас я ожидал чего угодно, но тут уж Вы самого себя переплюнули! Что ж Вы учудили-то такого? Вы, уж конечно, всегда могли погорячиться, но чтоб до такого! — он восторженно рассмеялся. — Верите ли! — Верховенский вдруг обернулся к доктору Фрязину. — Возвращаюсь из-за границы совершенно оскорбленный, потому что на все мои письма наш уважаемый отвечает совершенным молчком, уж думал совсем на него разобидеться, вдруг прилетает ко мне соседка его, мамаша с детьми, прилетает без детей, ну, да неважно. Прилетает и так и кидается лобызаться, плачет: «Наконец-то вернулись! Иван Павлович в лечебнице для душевнобольных!» Известное дело, в какой. Вот так, не поверите, я весь и вышел духом. А потом, не поверите, расхохотался, она уж, наверное, про себя и меня туда пациентом определила. Нет, ну чтоб до такого! — Петр Степанович, разгоряченный и весь чуть ни запыхавшийся, наконец закончил плеваться словами, тряхнул нервно головой, при том не устраняя насмешливо-возбужденной улыбки, и резким жестом оправил полы пиджака. — Ну, да будет, довольно анекдотов.       — Да, прошу Вас, — быстро перехватил инициативу доктор Фрязин; все то время, что Верховенский сорил насмешками и тараторил, Фрязин стоял, так напрягшись лицом, точно набрал в рот воды. И вот, наконец, когда представилась возможность взять слово, Ипполит Андреевич поспешил дать врачебное напутствие выписанному отныне пациенту Шатову. — Иван Павлович, поздравляю, Вы совершенно поправились, чему не могу быть не рад. Вид у Вас абсолютно здоровый, — он старательно не отводил твердого взгляда от кипенно-белого, взмокшего лица Вани, своей выдержкой настаивая на правдивости этих слов. — Желал бы иметь честь встретиться с Вами однажды вне этих стен! — доктор протянул было Шатову выписку, но, не успел тот взять ее дрожащей рукой, бумаги тут же ловко перехватил Петр Степанович.       — Благодарю Вас, Ипполит Андреевич, покорно благодарю, как добрый друг благодарю и, пожалуй, сам вот эту канцелярию подержу, у Ивана Павловича zittern в руках.       Доктор Фрязин хотел было сделать внушительный выговор и приказать вернуть бумаги Шатову немедленно, но, тут же припомнив разговор его с Верховенским в кабинете и продемонстрированный ему документ, эту наглость снес, стиснув зубы.       Шатов печально качнул головой Ипполиту Андреевичу вместо слов прощания, Верховенский отстранил его за плечо к дверям, и молодые люди покинули здание.       Приехал Верховенский действительно в карете, запряженной чудесной двойкой вороных лошадей. При всем удивительном изяществе и дороговизне атласного черного костюма, которые указывали на то, что Петр Степанович определенно очень богат, при нем, однако же, не было лакея. Шатов, забираясь в карету вслед за Верховенским, подумал, что это, должно быть, оттого, что у Петра Степановича есть к нему личный разговор. Об этом стоило догадаться еще и потому, что доктору Фрязину этот шут нагло и безбожно врал. «Мамашу», то есть многочтимую Софью Маркеловну Санкину, Шатов знал лучше, чем кого бы то ни было, и тот портрет истерички, который так омерзительно и нахально изобразил Петр Степанович, никак не соответствовал действительной ее личности. К тому же, Софья Маркеловна о Петре Степановиче и слыхом не слыхивала. Здесь логическая цепочка, которая выстраивалась сперва очень даже неплохо, прерывалась, и Шатова несколько даже укусило любопытство. Впрочем, он не хотел нарочно это любопытство подкармливать, чтобы не раззадоривать лишний раз Верховенского на остроты и манипуляции. Потому вид Ивана Павловича, ушедшего глубоко в свои мысли (те, что из самых мрачных), был смурен и в общих чертах груб.       Верховенский сидел напротив него, вальяжно раскинувшись и перекатывая между указательным и средним пальцами трость черного дерева с железным набалдашником, на котором была высечена козлиная голова, и скучающе смотрел в окно. Взгляд его был скуден, пуст и как-то слишком уж сух по сравнению с тем буйством живых эмоций, какими блестели глаза при встрече с Шатовым в холле. Иван Павлович, хоть и чувствовал привычное свое раздражение, глядя на Верховенского, не мог, все же, на него не смотреть.       И это разглядывание всего длинного, тонкого и расслабленного тела отзывалось чувством все более и более раздувающейся, как парус, тревоги в груди.       Пальцы, бледные и худые, играют с тростью, попеременно сгибается то один, то второй — вспышка из прошлого: Шатов, дрожа всем телом, стоит на четвереньках, похабно отставив задницу, а палец Верховенского ловко проскальзывает внутрь. Ване становится дурно.       Взгляд перемежается к торсу: Шатов, сжимая губами и подхватывая без сноровки языком, сосет ему член. Как же дурно…       Петр Степанович вдруг обернул лицо к Ване, и тот сконфуженно, заерзав на месте от стыда, спрятал глаза. Он чувствовал взгляд Верховенского меж своих бровей, но упорно глаз не поднимал, напротив, даже опустил голову, настойчиво уклоняясь посмотреть на своего попутчика. Петр Степанович же иронически ухмыльнулся (будучи, впрочем, настроенным незлобно, даже кокетливо) и скучающе приник щекой к тыльной стороне ладони, подперев пальцами подбородок. Шатов изо всех сил старался не замечать его, отвернулся спехом к противоположному окну — потому и вздрогнул от неожиданности, когда почувствовал на своей лодыжке мягкое, холодное касание. Ваня нервно дернулся, уронив взгляд к своей ноге, и растерянно, неуютно поежился — металлический набалдашник трости упирался ему в лодыжку чуть выше костяшки. Трость, покоившаяся на ноге в требовательном и растянутом, долгом прикосновении, вдруг медленно двинулась вверх, задев колено, и всползла по бедру (в крошечной близости от паха) к торсу. Шатов вмиг весь вспыхнул, на висках проступила испарина, глаза блеснули лихорадкой. Он вздернул голову в возмущении, стыде и испуге; а Верховенский того и добивался — тут же отстранил свою трость от Ваниного тела и растянул на лице длинную, снисходительно-смешливую улыбку.       — Однако же, право, я и не ожидал встречи нашей в таком оригинальном месте. Декадентство, — выразительно протянул Петр Степанович, все оживленнее улыбаясь. — А что, почему бы и нет? Нынче в моде быть помешанным, к тому, в общем, общество и должно наконец прийти для того, чтобы хоть что-то дельное из него состряпалось. Решительно всем нужно разом свихнуться, вот тогда будет и дело, и красота — хотя оно, впрочем, оно долго — про красоту, — он неопределенно махнул пальцами. — Ну, да неважно. Про красоту — потом, еще успеем. Вы мне, самое главное, скажите вот что: Вас как занесло в дурдом-то?       Иван Павлович ощутил сильный, нездоровый трепет в груди и жжение в висках. От этого стрекота, который Верховенскому заменял нормальную человеческую речь, голова пошла кругом, загудел затылок и опалило жаром щеки. Ваня тяжело, надломленно как-то поднял руку и прижал пальцы к разнывшемуся виску. Петр Степанович бросил короткий, внимательный взгляд на оголившееся запястье, вмиг резко, небрежно схватил Ваню за руку и дернул ее на себя, рванув вверх рукав пиджака. Бледная рука, болезненно светящая сквозь кожу сине-зелеными венами, от кисти до локтя была в толстых красных рубцах и мелких белых шрамах. Петр Степанович взглянул на представшую пред ним картину несколько задумчиво, с недовольством и будто бы укоризной, но никак не испуганно. Рука, цепко удерживающая запястье, ослабила хватку, и Пьер легким, неторопливым движением провел ребром среднего пальца вверх по рубцеватой коже, ощупывая раздельно каждый тугой, выпукло торчащий шрам. Этот собственнический жест человека, считавшего, что он может распоряжаться чужими руками вот так, без спроса, как своими, до того был вопиюще наглым, что у Шатова захватило дыхание. Ваня, разумеется, решил для себя, что ни от чего более, кроме как от самоуверенной наглости, меж лопаток прострелило мурашками. Руку ж он, однако, отнял не сразу.       — И на второй так же? — с нажимом, но холодно и негромко, проговорил Верховенский.       — Я не обязан Вам никаким отчетом… — пробубнил Иван Павлович, потупившись. Петр Степанович равнодушно вскинул брови.       — Пусть так.       «Обиделся?» — невольно чиркнуло в голове у Вани, за что он тут же на себя разозлился: какое, собственно, может быть Шатову дело, обиделся ли на него этот змей или нет?       — Оставим отчеты, — все так же прохладно отрезал Петр Степанович. — Вы не затем мне надобны, я Вас для другого забрал.       Шатов вдруг поднял голову и с необыкновенной внимательностью, чутко взглянул Петру Степановичу в глаза. Верховенский до того не ожидал от него такого взгляда (ах, как он любил и ненавидел эти его неожиданно проницательные взгляды!), что чуть было не сконфузился, но слабость застигла его всего на какую-то долю секунды, так что Иван Павлович и не заметил. Верховенский приосанился и ответил деловым тоном:       — Дело у меня к Вам немудреное. Нет-нет, не смотрите так, не по долгу, его Вы отработали, можем считать, что долга не было, — он криво ухмыльнулся, с удовольствием подметив, как потерялся на этих словах Шатов. — Дело серьезнее, чем какие-то пятьсот рублей, хоть по сути своей и плевое. Ваш мученический вид притягивает к Вам всякую шваль, вы не заметили? — подленько усмехнулся он, сам сознавая двусмысленность своих слов и видя то же сознание и на лице Ивана Павловича. — Ну, так вот это-то мне от Вас и нужно. Только об этом позже. Скажу, на все вопросы отвечу, но не сейчас, а потом, это успеется. Есть ведь еще одно, — Петр Степанович вдруг резко переменился всем своим видом. В прозрачно-голубых глазах его мелькнул серый блик, когда экипаж внезапно въехал под мост, и в карете воцарился глубокий серый мрак. Лицо Петра Степановича на миг передернуло тремором.       Шатов почувствовал, как на левую ногу вскользнула ладонь, а правую руку перехватили ледяные пальцы. Часто забилось сердце, лоб похолодел. Верховенский вытянулся и навис над самым его лицом.       — Вспомни, что ты значишь для меня, — сбивчиво прошептал Пьер. Слова легли теплым дыханием на измученное Ванино лицо.       Мелькнул солнечный свет, мрак скользнул, насквозь пронзив карету, и остался позади, экипаж выехал из-под моста.       Ваня отстранился, дрожа всем телом и ощущая, как леденеют стопы и ладони. Он ожидал этого выпада от Верховенского меньше всего, тем не менее из того, что можно было от него ожидать, даже из самого невозможного, это было самым болезненным. Шатов съежился еще более, ниже склонил голову, весь вжался в сиденье и пробормотал, сбиваясь и говоря с каждым словом тише и тише:       — Не надо на «ты»… Мы уже закончили это… Вы сами знаете, тогда еще все порешили и оставили… И без Ваших намеков, ненавижу я Ваши намеки, оставьте их при себе и меня оставьте в покое, ни о чем Вас не просил…       — Еще попросишь, — злобно усмехнулся Верховенский, нервно откинувшись на спинку мягких сидений, при этом резко, точно брезгуя, отняв руки от Ивана Павловича и остервенело стиснув пальцы так, будто что-то удерживал в кулаках.       — Оставьте на «ты», — процедил Шатов, ощутив новый укол раздражения, и вскинул плечами.       — Да и больно надо, — хмыкнул Верховенский. — Вы — самый взбалмошный и тупой характер, коих я повидал немало. Ни о чем и не поговоришь, хотя есть и дело, и тема. Но тема — это только так, для настроению, хотя Вы и то уж умудрились мне испоганить всего за десять минут времени. Черт Вас.       Иван Павлович скосил взгляд в окно. Ему сделалось до странности тоскливо и больно, и дело было не только в колкостях, которыми Верховенский стремительно отхлестал его, как розгой с зазубринами. Нет, было здесь и нечто иное, так и оставшееся при нем еще с того момента, когда в палату его вошла санитарка Марья Павловна и громко объявила о том, что за Шатовым пришел некий господин. Вот о господине-то — только не о настоящем, а о том, ожидаемом — и думал Шатов в эту минуту. Он прекрасно сознавал, что, если озвучит свой вопрос — получит вдогонку одной розге еще сотню, и похуже прежней. Сознавал он и то, что Петр Степанович, быть может, уже давно покончил всякие сношения с Николаем Всеволодовичем и вряд ли действительно что-то знает. А если и не покончил, и знает — может быть, и нарочно не скажет, чтобы только Шатову отомстить за его нынешний упрямый отказ (слишком хорошо помнил Ваня, как болезненно ревнив Пьер). Но тревога, раздувшаяся уже настолько, что выпирала из груди вверх, в горло, вытолкнула из него слова внезапно, так что Шатов и не успел сам сознать, как произнес:       — А что Ставрогин? Как он, все там, в Никольском, или уехал?       Петр Степанович выразительно-холодно посмотрел на Шатова, потом придал лицу самый безразличный вид и пожал плечами.       — Ну да, там где-то похоронили. А что, Вы не знали? Повесился, черт. Не помню уж, какого месяца. Еще осенью той, кажется.       У Вани пересекло дух и вместе с тем прошибло от макушки до кончиков пальцев ног жгучим спазмом. И стало вдруг так больно в груди, так пусто и глухо в голове, что ни единой мысли, ни единого чувства, кроме острых уколов под ребрами, не осталось в теле. Шатов смог лишь выдавить из себя:       — Как он мог?..       — Не знаю, как мог, знаю только, что был наш принц и весь вышел. Ну, да и черт с ним, Царствие ему Небесное. Вы все опять о том же самом? — Петр Степанович злился с такой немыслимой непосредственностью, точно не о покойном человеке говорил, а об эмигранте, и при том не лучшем его знакомом. Иван Павлович заметил это с отголосками пренебрежения, но был в тот момент так пуст, что и отголоски эти исчезли тут же, как и появились. — Ну, да я не о том с Вами хотел поговорить. Вы меня все сбиваете, а я о другом с Вами хотел. Скажу прямо и без прелюдий, потому что с прелюдиями уж совсем не к месту и даже пошло: я предлагаю работу у моего хорошего знакомого, человек немаленький и возьмет Вас, кем пожелаете. С тем, разумеется, что Вы мне лично свои пожелания озвучите, а я ему скажу, кем Вас нанимать. Платить будет неплохо, Вам хватит и на жизнь, и на мелочи. Уверен, Вы понимаете ту степень серьезности, с которой я сейчас говорю, и сознаете, что я не веселить Вас выдумал, а говорю о деле. Ведь кто Вас такого, простите, — он махнул тростью вверх-вниз, очертив невидимую линию вдоль Шатовского силуэта, — с седьмой версты возьмет, если не через знакомого? А я человек тут видный, не последний (Вы это, разумеется, не знаете, потому что в дурдоме в это время лежали), но об этом тоже потом. И не тяните сейчас с ответом, говорите сразу и коротко: да или нет?       Шатов сделал глубокий, напряженный вдох, раздраженно нахмурив брови. Ему было ясно как день, что все прекрасные перспективы, что выстраивает пред ним его Бес, не выйдут ему даром, по «старой дружбе» их. Ведь сделки с Дьяволом заключаются взамен на душу. Ваня мрачно глянул на Верховенского, сцепив руки в замок.       — А взамен?       Петр Степанович формально улыбнулся. Он был в сильном возбуждении, но успешно его скрывал.       — Давеча я Вас к мысли о Вашем внешнем виде подводил, Вы это помните? Ну, так вот оно и дело: я получаю Вас со всеми потрохами — то есть, я хочу сказать, с Вашим этим несчастным лицом, крестьянскими кудряшками, с Вашею бледностью, каков Вы есть, таков и надобен, нечего и сочинять. Вы просто будете появляться тогда и там, когда и где мне надо, и молчать — так, как это только Вы умеете. Проще пареной репы, не правда ли? Ну, а теперь Ваш ответ.