Кузнечик

      Стояло дивное весеннее утро, воздух, еще несколько часов назад зябкий и кусающий холодом, напоенным цветением плодоносных деревьев, разогревался от все более близкого к земле солнца. Яблони в саду, обступавшем полукругом четырехэтажное длинное здание с треугольной крышей, состоящее из двух соединенных корпусов, уже наполовину отцвели, осыпавшись белыми лепестками, но все еще нежно благоухали. Может показаться, что эта милая, теплая картина искрящегося утра последних весенних недель разворачивается вокруг чьей-то загородной резиденции, роскошной, с ухоженным и опрятным садом. Однако же если отвернуться от сада, умиление разрушится мощным ударом о высокий забор, ограждавший, как это ни печально, не резиденцию, а лечебницу для душевнобольных, где прямо тогда в одной из палат на полу сидел, уткнувшись головой в угол, Иван Павлович Шатов, бывший студент, бывший член революционного общества и бывший всего несколько часов любовник Петра Степановича Верховенского. Во все последние девять дней Шатов не выглядывал в зарешеченное окно белой палаты и выползал из своего угла единственно для того, чтобы справить естественные нужды. Еда, которую здесь давали, с самого начала пребывания Ивана Павловича в этом месте, вставала поперек горла, будучи на редкость дрянной. Первые два или чуть более месяца Иван Павлович еще как-то и выбирал из подачек в мисках (потому что ни завтраком, ни обедом, ни ужином это назвать было нельзя) что-то более-менее удобоваримое, а за отсутствием аппетита лишь только единственно для того, чтобы в него не запихивали насильно. Но в последнюю эту злосчастную неделю питался лишь только хлебом да водой, и хлеб этот, который брал себе Шатов, положим, на завтрак, оставался брошенный подле него до самой глубокой ночи, а иногда и до следующего утра. Шатов сутками смотрел в угол неподвижно, совершенно не изменяя позы, сидел, обхватив колени, и бросал поверх них пустой, беспредметный взгляд, а возле ног его лежал заветревшийся хлеб. Вся эта удручающая своей безнадежностью композиция человеку, бывшему когда-то в Никольском уезде и знавшему лично Шатова и обитателей дома Филипповых, болезненно напомнила бы о Марьей Лебядкиной, а если быть точнее, замужней Ставрогиной. Та тоже могла сидеть целыми днями, глядя сквозь пространство прямо перед собой, а на столе, за которым она и сидела, всегда была пред ней надкушенная, а то и вовсе непочатая булочка. Ирония ли то судьбы, что раньше был Иван Павлович только наблюдателем этой картины, а сейчас и сам стал наблюдаемым, или же закономерность, сложившаяся твердо логически и ожидаемо, но, невзирая на иронию или логику, выглядело это печально и безысходно.       По первоначалу, когда Шатов только очутился в этом месте (и мало-помалу, под действием таблеток, немного пришел в себя), он было заприметил здесь, на территории, храм Николая Чудотворца и предпринял несколько попыток отпроситься посетить его, хотя бы на вечернюю службу. Попытки ж его, однако, успехом не увенчались; лечащий доктор его, Ипполит Андреевич Фрязин, после первой же беседы с Иваном Павловичем вывел, что «острый аффект случился на фоне фанатической религиозности и преданности идее о собственной греховности», а потому и, по его словам, «посещение храма, то есть вместилища и средоточия всей его религиозной озабоченности» может спровоцировать новый аффект. Строго-настрого запретил Фрязин Ивану Павловичу выходить на улицу, думать о прошлой жизни, и настоятельно рекомендовал «начать приспосабливаться к жизни в месте, которое еще надолго станет его новым домом». Этим Ипполит Андреевич как бы намекнул Шатову, что тот заточен в лечебнице (которая, между прочим, находилась на знаменитой седьмой версте) определенно до конца его дней. С положением заключенного Шатов смирился почти сразу. Сил бастовать против врачебного произвола не было, да и, собственно, шибко-то и не считал Иван Павлович решение Фрязина произволом. Там, в Петербурге, где Шатов оставил всех прежних своих бесов, его, в сущности, ничего и не ожидало. Возвращение к привычной жизни поначалу не было томительной и тоскливой грезой, не манила перспектива повседневных сует, хлипкого и ненадежного уклада. Да и запрет на посещение храма не вызвал сильного душевного отторжения. Кажется, в последние месяцы Шатов все меньше и меньше думал о Боге, потому и не согласился с заключением Фрязина о своем «фанатизме». Однако ж не мог Ваня все как на духу выложить. Самое меньшее, с чем столкнулся бы он — непонимание. О большем не стоит и говорить. Потому первые четыре дня прошли вполне сносно: таблетки, которые давали трижды, на завтрак, обед и ужин, усыпляли; привыкание к лекарству проходило в забвении, так что ни один из дней этих Шатов потом, сколько ни силился, а вспомнить не мог. Когда появилась устойчивость, лечебница обнаружила себя в самых неприятных и даже противных красках: в коридорах стоял гул и эхо от воплей и стонов больных; некоторые пели. С особо шумными и настырными санитары расправлялись жестоко: сначала на весь коридор взметался надрывный вопль, который перебивал торопливый, ритмичный звон шлепков, крики переламывались то в визг, то в плач, санитары орали ругательства, и в один какой-то момент после звуков борьбы наступала оглушительная тишина. Окна в палате не открывались, потому воздух всегда стоял затхлый, зловонный и тяжелый. Местные пайки не имели ничего общего даже с плохонькой едой. По воскресеньям (это Шатов запомнил, как здешнее правило) больных сгоняли всех разом в тесную ванную комнату, где обливали из ушатов ледяной водой, на том мытье и оканчивалось. Из окна палаты было видно, как богачи (которые, видимо, расселены были в другом корпусе) неторопливо, с аристократически-мрачной задумчивостью и возвышенной тоской бродили по дорожкам, мелькали в саду среди деревьев, иногда вели неторопливые беседы, в часы свободного их, личного времени подолгу общаясь друг с другом и размеренно жестикулируя, и это зрелище, представшее впервые перед Шатовым на пятый день, проиграло в душе его первую минорную ноту тоски о деревьях и воздухе. Чем более сгущались краски больничного духовного и телесного тления, тем жутче и раскатистее тоске аккомпанемировала безысходность.       Сосед по палате, юноша чуть-чуть постарше Шатова, по имени Митька (так он представился) был поваром на кухне одного известного человека в Петербурге. Митька был крайне тихим, несколько саркастичным и даже местами желчным, любил горькую иронию и с тем не выносил, когда кто-то другой пытался иронизировать с ним (а над ним иронии не допускал вовсе). Был атеистом, при попытках Шатова поговорить о русском боге сразу отплевался словами: «русский там, или европейский, или еврейский, одно все — блажь и выдумка». Был, впрочем, Митька человеком добрым, но снесшим в жизни очень много зла. Более, чем за два месяца, Шатов привык к нему и даже проникся некоторой симпатией. Митька рассказывал Ване о том, почему Бога нет, а Ваня, кивая с некоторой усмешкой и не вслушиваясь даже, чтобы не разозлиться, спрашивал по окончании длинного Митькиного монолога, что же тот будет делать, когда вернется домой. Ответы все звучали на один лад: «а! не вернусь я, а куда-с мне-с? Опять на кухню, что ли-с? Да лучше уж повеситься, чем опять туда, в общество извергов и ханжей».       В одну неспокойную, безлунную ночь, когда на улице поднималась гроза, и в коридорах стоял гул сквозняков до того оглушительный, что уши закладывало, Иван Павлович проснулся от свиста в оконной раме и увидел, что на решетке висел неподвижно, вздернутый на простыне, Митька. Шатов неистово задолбил по двери, но крик о помощи встал поперек горла, Ваня задыхался, будто застрял в горле не крик, а кость. Санитары отперли замок, но не успели даже выругаться, тут же завидев с порога повесившегося.       С той ночи Шатов сидел на полу лицом в угол.       И вот, в этот самый день, когда погода за окном искрилась, а воздух цвел и благоухал, в палату Шатова неожиданно вошла санитарка, хорошо знакомая Ивану Павловичу, Марья Павловна, и громко объявила отвернутому от мира мученику:       — Шатов! Собирайся и на выход, за тобой пришел какой-то господин.