Нелегкие будни второго сыскного

Щукин озирался, пытаясь что-либо разглядеть сквозь туман в римских парных. Журчала вода, фонтанчиками бежавшая в центральный бассейн, и стоял тихий гул разговоров местных завсегдатаев. Безсонова среди них не наблюдалось. — Да что ж такое?! Где он, черт возьми? В этот же момент рука, выглянувшая из-за ширмы, резко, чуть не опрокинув, втянула его в огороженный уголок. Опомниться Щукин не успел, как неожиданно оказался в крепких объятиях светловолосого знакомца, и радостный голос взревел ему прямо в ухо: — Ууух, дорогой вы мой, Пётр Романович! У обескураженного всеми действиями сыщика, голова пошла кругом, чему способствовали ещё жара, пары и неуёмная энергия какого-то уж больно взбудораженного Безсонова. — Давайте, присаживайтесь, присаживайтесь! Парень отпустил его, наконец, и плюхнулся на своё место. Мужчина вслед начал было опускаться на оттоманку, все ещё приходя в себя от неожиданно бурного и несколько забавного приветствия, когда его вновь огорошила последующая фраза, произнесенная князем с непередаваемым простонародным говорком: — Только пальто сымайте, а то взопреете, — и шмыгнул еще, подтерев нос рукой. — Как… как Вы сказали?! — Пётр Романович запнулся, уставившись. Уж не перегрелись ли, Его Сиятельство? Ах, нет же, понабрались всякого там, на дне-то! И не только словечек да повадок, подумал Щукин, разглядывая, как вычесывает Николай Валерьянович из густой шевелюры прыгучих вшей. Пытаясь как-то сориентироваться и взять себя в руки, найти якорь во всей этой зыбкой сцене, сыщик вдруг зацепился взглядом за некий предмет за спиной молодого человека и в надежде вернуться хоть к относительной нормальности, язвительно поинтересовался: — А Вы всегда, я стесняюсь спросить, с саквояжем в баню ходите? Лучше бы не спрашивал, ей-богу! От количества перевязанных стопками банкнот он почувствовал, как твёрдая доселе опора пола уходит из-под ног, и поспешил все же присесть. Что здесь творится?! А Безсонов, не сбавляя оборотов, уже огрел его следующим вопросом: — У Вас есть чё-нибудь покурить, а? — Покури-ить… н-не… знал бы — захватил… — Щукин аж охрип и нервно вытер вспотевший лоб салфеткой. Это чем же князь в ночлежках занимался? Кто его и к какой дряни пристрастил?! Николай Валерьянович, слава Богу, не расстроившись по поводу отсутствия табака, уже откупорил запотевшую бутылочку зубами, выплюнув пробку. Петр Романович проводил ее полет пустым взглядом. — Ну что ж, тогда… коньячку? Хлопнем? — А надо? — Поверьте, перед тем, что я Вам расскажу, нам лучше выпить. Разомлевши от тепла и алкоголя, уже раздетый и завёрнутый в хлопковую простыню, Пётр Романович разглядывал вещавшего Безсонова. Мысли будто раздвоились у него в голове — в пол уха он слушал и поражался превратностям судьбы — так лихо переплелись пути совершенно разных людей, другая часть его размышляла об иных, не менее интересных личностях. Вот князь… Щукин глянул на горящие неуемной энергией и энтузиазмом голубые глаза и все никак не мог надивиться. Чем обычно занимаются высокородные на досуге? По балам, по театрам, по светским раутам гуляют? А вот его князь — чешет блох и рассуждает, кто на перо нищих садит. И такой увлекательный разговор у них получался — у Петра Романовича с коллегами таких не выходило. Чудной, ей-богу! Скажи господину сыскарю кто, еще месяц назад, что он будет полуголым в бане «хлопать» коньячок в компании благородного князя, и что князь этот будет с воодушевлением вести повествование не о том, с какими графьями они утром чаи распивали, а о том, как в разгар расследования в самых низах, он давеча цапкой промышлял — форель с рынка стащил, да лошадью работал (чем довёл Петра Романовича до икоты наполовину от смеха, наполовину от ужаса всей ситуации), Щукин бы этого человека тут же в желтый дом определил на принудительное лечение! Но вот, он, простой чиновник сыскной полиции, и вот Его Сиятельство, ныне практикант того же сыска, друг напротив друга, в простынях… нет, определенно в голове до сих пор не укладывалось. Где это видано, чтобы аристократ до кончиков ногтей — а в Николае Валерьяновиче в обычный день порода чувствовалась за версту — снизошёл бы до них, плебеев? Как сочеталось это всё в юном князе, Щукин разгадать пока никак не мог. Как получилось, что не впитал парень с молоком матери, хоть бы и в малой мере, но присущее всем благородным высокомерие и снобизм? Вращаясь в высших кругах сызмальства, как сам не стал похожим на окружение? «Какую же жизнь Вы вели, голубчик?..» — лениво задался интересным вопросом сыщик, пребывая в благостном расслаблении. Кстати о комфорте, как давно он не чувствовал такого, хм, покоя, в чьем-либо присутствии… Очень долгое время никто особо не стремился пробраться сквозь щетинистую вспыльчивую натуру Щукина, служившую ему своеобразным щитом, чтобы находить его компанию достаточно приятной для сведения более близкого знакомства. А Безсонов вот упрямо пёр напролом с первых дней их взаимодействия, игнорируя все его штыки, не обращая на его колючесть никакого внимания, и упорно искал с ним и встреч и бесед, и, судя по выражению лица, положением дел, похоже, был весьма доволен. И что он находил такого в его, Щукина, компании? Впрочем, не всё ль равно? Он ещё, конечно, за этим человеком понаблюдает, присмотрится, но, пожалуй, в какой-то момент в будущем Пётр Романович с полной уверенностью сможет сказать, что встретил, впервые в своей жизни, если уж и не родственную душу, то доброго верного друга… А князь Николай Валерьянович Безсонов вернёт ему это чувство с лихвой.