Одна из нас

Я рождался сто раз и сто раз умирал; Я заглядывал в карты — у дьявола нет козырей; Они входят в наш дом, но что они сделают нам? Мы с тобою бессмертны, матерь богов. Nautilus Pompilius «Матерь богов»

Длинные тени, перегоняя двух коней, струились по долине. Лесистые склоны по правое плечо уже окутала темень. Единственная тропа, огибая огромный скальный уступ, круто нырнула под размашистые своды шепчущих елей. Блеск водопадов приглушал сумерки. Пиппин клевал носом, забываясь во сне. Открывая глаза, он видел одну и ту же картину: широкую долину, прорезанную взбивающим пену ручьем; тот лишь пуще раздавался, поглощая окрестные речушки с небольшими притоками. В верховьях, словно запирая впадину, высились могучие горы с укрытыми вечными снегами пиками. На восточных склонах густо голубели тени, западные пылали в огне заката. Усталые кони несли не менее усталых всадников; летели по равнине, едва касаясь копытами земли. Пиппин застенчиво подергал мага за плащ. — Скадуфакс быстрый, как ветер, — робко начал он. — Так легко и мягко скачем. Гэндальф прекрасно понимал, что лестью хоббит его задабривал, и хотел уже было ответить, как его окликнула Селин. Он остановил коня. Селин спрыгнула наземь и сразу же стала рыться в сумке. — Что случилось? — не без волнения спросил Гэндальф, глядя на ее мертвецки бледное лицо. Пиппин еще худо-бедно мог расслабиться в его надежных руках, Селин же приходилось намного тяжелее, благо Бьюсефал ее не подводил. — Я о крови совсем забыла, — она выудила кожаный мешочек. — Живот разболелся, жуть. Можешь чем-нибудь помочь? Давай только без шуток про зачатие, не отбирай у меня хлеб. — Мое целительство не утолит твоей боли, — отпил из меха Гэндальф. — Делай все, что нужно. Мы подождем. — Спасибо, — кивнула она и направилась к ближайшим кустам. Пиппин разминал затекшие ноги и поясницу, наконец-то спущенный на ровную землю. Он искоса поглядывал на усевшегося в тени крыжовника Гэндальфа и все же решился: — А вы прям спелись. — Дабы тебя понимали, Пиппин, научись выражать свои мысли яснее, — блекло ответил ему Гэндальф. — У меня нет сил их разбирать. Тот сочувственно разглядывал налившиеся синевой тени под глазами мага, видя в них отражение гложущей его вины. — Ну… на веранде в Ривенделле… когда Фродо у тебя расспрашивал, ты не особо рад ей был. Разозлился, мне даже казалось. А сейчас, молодец, помогаешь. — Благодарю за одобрение, Пиппин, — слабая улыбка изогнула губы Гэндальфа. — Да не за что, — рыхлил он пяткой землю. — Я не на нее злился, а на Сарумана. — Понятненько, — помышлял, о чем еще спросить Пиппин. — Ну а Минас Тирит? Бывал там раньше? — Да пару раз, случалось, заезжал, — с открытой иронией ответил Гэндальф. — И как там? Как в Эдорасе? — Нет. Хоббит надул щеки и издал странный чавкающий звук. Постоял пару минут, не зная, куда себя деть. Он опасался, что доброжелательное настроение Гэндальфа не продержится долго. Впервые на своей памяти Пиппин отчего-то задумался о природе старого мага, хотя за глаза был знаком с ним, считай, с колыбели. Гэндальф ведь — целая толстенная книга, а он читал в ней всего-то парочку страниц, да и вряд ли многие были знакомы с ним лучше. Только Арагорн, наверное, знал его по-настоящему. Не зрением, а каким-то другим чувством Пиппин постиг, что сила Гэндальфа не исчислялась известными ему мерами, мудрость его была глубока, а истинное величие — скрыто. «Сколько ему вообще лет?», внезапно поймал он вопрос за хвост и подивился тому, что раньше никогда об этом не думал. Древень нечто рассказывал, но тогда Пиппину было не до того. Кем был Гэндальф на самом деле? Из какого отдаленного времени и места пришел он в мир и когда должен покинуть его? Непривычные по величине мысли не удержались в его голове. Пиппин сморщил нос в представлениях: — Надеюсь, старикан там окажется не менее славным. Как никак, отец Боромира. — Не надейся, — возвращалась Селин, омывая руки. — Наместник входит в десятку самых скверных людей из ныне живущих, а ее составляла я, и требования мои ниже некуда. Пиппин поглядел на мага, ожидая от него какого-нибудь отклика, но его не последовало. — Почему? Селин подвязывала к луке мех: — Никто не умеет помнить обиды так, как он. Это все, что тебе надлежит о нем знать. Следи за языком, ибо все, что ты скажешь, может и, вероятнее всего, будет использовано против Ара… — она резко осеклась, поглаживая ладонью низ живота. — Чего? — нахмурился хоббит. — Селин хотела сказать, — поднимался на ноги Гэндальф, — что для общения при дворе требуется проявлять особый такт. И уважение. И немалую долю очарования. Поэтому говорить буду я. Гондор тебе не Рохан, Пиппин, а Теоден — не Дэнетор. Ни слова о Палантире, Фродо и Кольце. И не вздумай назвать даже имени Арагорна. И… Лучше тебе вообще помалкивать, Перегрин Тук. Хоббичье нахальство некстати. Гэндальф швырялся в него фразами через плечо, ковыляя к Скадуфаксу, а Пиппин все ниже и ниже склонял голову. — А… а с Арагорном-то что не так? — испуганно переспросил Пип. — Он же и сам идет за нами следом… или я опять не так понял? — Понял ты верно, — озабоченнее прежнего ответил маг. — Но явится он оттуда, откуда его никто не ждет. — Гэндальф?.. — Уже не время вдалбливать тебе историю Гондора; лучше б ты ее поучил, чем разорял гнезда и гонял лодыря в ширских лесах. Однако я надеюсь, ты понимаешь, что не очень разумно сообщать действующему правителю о прибытии претендента на престол и конце его власти. — Претендента? — ошеломленно хлопнул глазами хоббит. — Да, Пиппин, — сдержанно ответил маг. — Коли ты топал столько недель, заткнув уши и не слишком обременяя голову, очнись хоть сейчас. — Но я… — Пощади! — оборвал его Гэндальф. Пиппин послушался, вернулся в его объятия и вскоре вновь уснул, убаюканный проносившимся мимо миром. Он выглядывал порой из-под плаща мага и никак не мог понять, во сне или наяву свистит в ушах расшумевшийся ветер, грозя на все голоса. Далеко справа медленно плыла зубчатая тень гор. Мысли у Пиппина путались; отдельные картины сменяли друг друга. Однако нахождение Гэндальфа рядом приносило ему спокойствие. Продолжалась бешеная скачка наперегонки со временем. Пиппин постарался подсчитать часы в голове и пришел к неутешительному выводу, что минуло уже трое суток. Вокруг шумели и бормотали лихие потоки. Под копытами раздавалось бесконечное чавканье. Пиппин умудрился приглядеться и увидел, что они мчались по болотам. Синеватая пенистая ряска облепила маслянисто-черные заводи по краям. Сухие травы и сгнившие на корню камыши выглядели убогими призраками невозвратного лета. Скадуфакс внезапно пошел рысью, потом шагом и, подняв голову, напряжно заржал. Сквозь тревожную дрему Пиппин расслышал ответное ржание и мимо проносящийся на запад перестук копыт. Скадуфакс с тревогой переступил ногами, но маг шепнул ему что-то, и тот сразу подобрался, рванул вперед, и вновь все вокруг зашумело ветром. Яркий желтый огонь в темном небе из-за черных кряжей заставил Пиппина протереть слипшиеся веки и съежиться от испуга в комочек. В каких же неведомых краях он очутился! Куда же везли его? В сплошной ужас впереди! — Где мы, Гэндальф? — подал он дрогнувший голос. Ночь гудела в ушах. — Уже на землях Гондора, малыш, — сразу же ответил маг. — Мы в Анориэне. Пиппин притих, но тут же прижался спиной к его груди. — Что это?.. Красный огонь… как драконий глаз. Вон еще один! Смотри! Гэндальф только воззвал к коню: — Скачи, Скадуфакс! Спеши, друг! Покажи, что значит скорость! — Гэндальф! — слезливо пискнул хоббит. Маг наклонился к нему: — Сигнальные огни Гондора. Открытая война началась. Пиппин обомлел от ужаса и неотвратимости, его будто бы гром поразил. Три грозных слова стучали барабаном в ушах. Один за другим вспыхивали пламенные маяки костров, вестники бедствия. Амон Дин, Эйленах, Нардол, Эрелас, Мин-Риммон, Каленхад, Халифириэн. Гондор звал на помощь. Пиппин ощутил, как сковавший липкими щупальцами страх лишал его чувств, ронял в бездонную яму отчаяния и запутанности. Незадолго до рассвета вывел его из жуткого состояния строгий голос Селин, что он краем уха услышал: — Прошу прощения за нерадивое беспокойство, однако воздушные потоки, проходящие через ваши дыхательные отверстия, создают совершенно не те звуки, что нужно. — Ген хе? — Язык свой, говорю, тугим узлом подвяжи. Дружки твои в канаве последнего борова доедают. Я Селин Брийская, а это Гэндальф Белый. Твое место в благодарности на коленях у его ног. Пиппин не разобрал ответа рубежника и понял, что Селин говорила на всеобщем, а тот — на гондорском. — Ты мне лучше скажи, — паче озлобила она голос, — куда граничные подставы подевались? Где свежие кони? Мне что сейчас, по-твоему, делать? Хоббит ощутил, как маг тронул Скадуфакса с места. Он плохо расслышал слова догнавшей их Селин, но отчетливо уловил пояснение мага: — Ты сама сказала, что нет. — Это было до того, как мне что-то понадобилось. — Обещала ведь. — Ну и что, что обещала? Не сделала же. Я, между прочим, полноправная хозяйка своему слову: хочу — даю, хочу — забираю к родным пенатам. Каждому давать — давалка придет в негодность. Гэндальф тяжело вздохнул, покачивая головой. — Не достучишься, он давно ума лишился. — Он лишился? — повысила Селин тон, в котором отчетливо звучал гнев. — Что тогда о нас говорить. Нет… при мне, конечно, бывало и похуже, но не до такой же степени. — К старости вообще голова зачастую слабеет. — Хорошо, что я этого не проверю. Ладно… не переживай сильно. Есть еще возможность сохранить лицо, потом придется сохранять другие части тела. Пиппин с трудом проглотил горечь во рту. До него медленно стало доходить, что что-то было явно не так, и обсуждали они точно не грубоватого рубежника. И тут он резко понял: не только ситуация, в которую они угодили, была плоха, был плох и сам Гэндальф. Осунувшееся лицо его громко вопило о жутком измождении. Маг с трудом держался верхом, и намеком не выказывая этого хоббиту. Пиппину стало жутко стыдно и противно от самого себя. Мало того что Гэндальфу пришлось противостоять предателю-Саруману, так еще потом и его, дурного, лечить от проклятия страшного камня. — Спи, — мягко велел Гэндальф на его беспокойные шевеления. — Спи и ничего не бойся. Мы с тобой не в Мордор едем, а в Минас Тирит. В этот час там так же безопасно, как у вас в Шире. Пока, — значительно добавил он. — Вскоре тебя и Шир может не спасти. — Утешил… — буркнул Пиппин, проваливаясь в сон. Засыпая, он все же увидел рассветный луч, скользнувший по снежной вершине, и успел подумать: а где же все-таки Фродо; быть может, он уже в Мордоре или его в живых нет. Еще сутки прошли прочь: день с одним привалом и ночь на конях. В стелющемся тумане занимались холодные предрассветные сумерки. Скадуфакс стоял недвижимо, от его белого потного тела валил пар. Прямо перед собой, проморгавшись, Пиппин разглядел рослых людей в плащах до пят. Позади них неясно вырисовывалась полуразрушенная стена, за которой стучали молотки, скрипели колеса, скрежетало железо; в мутноватой мгле тускло пылали факелы и горели светильники. Гэндальф говорил на вестроне с солдатами, преградившими им путь, и Пиппин запоздало понял, что речь-то шла о нем. Гэндальф, наверное, был единственным на всем белом свете, кто в лицо журил, а за спиной всегда отстаивал. — Ну, конечно, Митрандир, — ответствовал тот, что стоял ближе всех, — вы с королевой можете ехать свободно, но карлику, что пристал к твоей подошве, проход в Гондор закрыт. Кто он? Гномик с северных гор, коего ты выменял за пару фокусов? — Не суди о доблести по росту, Ингольд, — скрипнул зубами Гэндальф. — На его счету битв и опасностей больше, чем у тебя. Мы едем из Эдораса после сражения в Айзенгарде. Он устал в дороге, и я не хочу его будить. Имя его Перегрин, и муж он отважный. — Муж? — с издевкой переспросил Ингольд, а остальные в открытую расхохотались. Пиппин окончательно стряхнул сон. Он поднял голову и посмотрел прямо в глаза нахальному капитану. Незнакомая прежде гордость пробудилась в нем, уязвленная насмешливым и недоверчивым тоном наглеца. Не в отношении его — Гэндальфа. — Я — хоббит, — прочистил он сжавшееся горло неожиданно для самого себя. — А отважным бываю, когда уже деваться некуда. Иной раз и не сплоховал. Ингольд со вниманием прищурился. — Хоббит? — Полурослик, — вполголоса подсказал маг. — Странные вещи нынче творятся, — грустно ответил капитан. — Что ж, проезжайте. И скажите лорду Боромиру, что я лично пропустил вас, — он помедлил, рукой показывая своим людям расступиться. — Жаль только, Митрандир-буревестник, что всегда в дурное время ты приходишь. — Это потому, что я прихожу туда, где нуждаются в помощи, — Гэндальф окинул взором немногочисленный отряд гондорцев. — Бросьте молотки и точите мечи. Не стена вас спасет, а мужество. — Без твоих советов знаем, — отвернул лицо Ингольд. — Что там в Марке? Придут на зов? — Придут, дайте срок. Пока что они заслоняли вас от ударов в спину. Будьте бдительны. Если бы не Гэндальф-буревестник, вместо конницы Рохана вы бы встретили орды орков. А может, еще и встретите. — И что дальше? — Что бы ни произошло, Гондору уже не бывать прежним. Удачи. Скадуфакс и Бьюсефал миновали Раммас Эхор. Так нынче именовалась внешняя стена, последняя оборонительная линия, выстроенная вокруг Пеленнора после потери Итилиэна. Стена тянулась километров на пятьдесят от подножия гор, опоясывая пажити от северных отрогов до южных: плодородные угодья Пеленнора длинными отлогими склонами правобережья спускались к долине Андуина. На северо-востоке от Великих врат Минас Тирита до крепостных фортов было не больше десяти километров: за ними раскинулись приречные низины с насыпями. На юго-востоке между рубежом обороны и столицей оставалось пространство меньше пяти километров шириной. Андуин, огибая холмы Эмин Арнен в Южном Итилиэне, круто забирал к западу, и стена высилась по самому берегу, а ниже лежали грузовые пристани гавани Харлонд, где швартовались корабли и барки с подвластных Гондору андуинских низовий и с приморья. Средь вешней зелени Пеленнорских полей струились ручьи, спешившиеся с нагорий к Андуину. По сторонам дороги тянулись богатые предместья и усадьбы с обширными пашнями, тучными садами, житницами, навесами для сушки хмеля, овчарнями, коровниками и загонами для другого скота, однако людей встречалось — на пальцах обсчитаешься. На восходе Гэндальф и его спутники приблизились к Минас Тириту. Пиппин с любопытством вертел головой во все стороны. Слева от них лежало море тумана, сгущаясь в темень на востоке, а справа вздымались громады горной цепи, обрывающейся неожиданно, точно при сотворении мира могучая река обрезала и отодвинула ее, образовав широкую долину, ристалище грядущих битв. Там, где кончались Белые горы, темнел гигант Миндоллуин, изборожденный лиловыми и пурпурными рубцами, обращающий к заре белеющее взлобье. На его уступе, как на выдвинутом вперед плече, воздвигся несокрушимый Белый град, окруженный семью каменными стенами, крепкими и древними, будто изваянными великанами из пробудившихся костей недр. Пиппин замлел от восторга, когда на его глазах стены крепости окрасились розоватым отблеском, а Белая башня засверкала жемчужным лоском в первых лучах солнца; шпиль ее сиял, словно хрустальный. Белоснежные стяги реяли на утреннем ветру, высоко и чисто запели трубы. Минас Тирит давно был прозван народом Сердцем-всех-Жил — все пути, тропы, тракты и дороги, ведущие в вековую столицу, сходились здесь, включая Северный путь, соединяющий Западный тракт и Рохан, и Южный тракт к южным провинциям и дорогу в Осгилиат. Массивные створы глядящих на восток Великих врат, сработанных из прочнейшего железа, чугуна и стали и защищенных мощными башнями и бастионами, откатились внутрь. Горожане на широкой мощеной площади закричали: «Митрандир! Смотрите, это Митрандир! Гроза близко!» — Приближается, — проворчал он раздраженно, проталкиваясь сквозь первые ряды, — и меня принесли ее крылья. Пропустите! Дорогу! Люди в испуге расступались. Кони звонко скакали по каменным мостовым, поднимаясь из одного яруса-террасы города в другой — все они были отделены крепостной стеной. Цитадельская дорога часто сворачивала и каждый раз, пересекая ось ярусных ворот, уходила в сводчатый тоннель в исполинской скале, разделявшей надвое все круги Белого города, кроме первого. Ворота каждого из ярусов поочередно были сдвинуты в разные стороны света по бокам относительно скального выступа посередине таким образом, чтобы взять штурмом все террасы было крайне затруднительно из-за затрат по времени на переброску войск и вероятности быть перестрелянными лучниками сверху. Нуменорцы, использовав творение природы, оставили за вратами часть скалы, образовавшей бастион, словно корабельный форштевень, устремленный на восток. Он вздымался до седьмого яруса, неся на себе могучую Цитадель. Путь в нее был вырезан из толщи коренной скалы и вел к седьмым воротам. По освещенному светильниками тоннелю избранный круг попадал в верхнее подворье, к Высшему двору и фонтану у подножия Белой башни, на стройной вершине которой развевалось знамя наместников. Мощь строения Цитадели делала ее неприступной до тех пор, пока внутри оставалось хотя бы несколько закаленных воинов. Напасть на Цитадель можно было разве что с тыла, по перевалу-перешейку с круч Сторожевого холма; однако отрог, на котором был выстроен пост, перегораживали крепостные валы и пустынная седловина с единственной улицей Рат-Динен, что переводилось на вестрон, как улица Безмолвия; меж стеной и колоннадой к уступу над пропастью, на гребне располагались усыпальницы мощей королей и мавзолеи наместников — там, вот уже девятьсот шестьдесят девять лет, на коленях Эарниля II покоилась корона последнего, тридцать третьего, короля Гондора Эарнура. Пиппин не мог опомниться от изумления и восторга при виде этого внушительного, великолепного, многокупольного и многоколонного города, возведенного из голого камня: такого, думал он, и во сне не увидишь! Величием, мощью и красотой, размахом монументов и зодчества он в разы превосходил Айзенгард. Но глаз всюду встречал следы запустения и упадка: город хирел год от года, и народу здесь обитало вполовину меньше прежнего, а и раньше было не тесно. Что ни улица — проезжали они мимо дворцов и хором, где над дверями и арками были искусно высечены рунические надписи: как догадывался Пиппин, имена былых владельцев. Ничей голос не раздавался в опустелых покоях, ничье лицо не являлось в ослепших окнах. Ставни были наглухо заперты, переулки пусты, а верхний город нем. Чем выше они поднимались, тем тяжелее Пиппину становилось дышать: ему требовались более глубокие и частые вдохи. Легкое головокружение стало его спутницей. Наконец они выехали из последнего тоннеля к седьмым воротам, и теплое слабое солнце озарило гладкие стены и мощные резные колонны последнего яруса; ярко блеснул замковый камень большой арки — изваяния главы в короне. Коням дальше проход был воспрещен. У Пиппина жуть как гудели ноги со спиной, и было ощущение, будто бы он до сих пор скачет. Гвардейцы, охраняющие арку Цитадели, были облачены в черное. На груди у них сияло вытканное серебром древо под короной и многолучевыми звездами, головы венчали высокие шлемы из митрила — остатки былого могущества, уцелевшего в веках. Ни один другой солдат не носил подобных одежд — это являлось привилегией только гвардейцев Цитадели. Безмолвные часовые пропустили пешего Гэндальфа и его спутников. Немалой роскошью и изобилием сверкала Цитадель. Здания ее, казалось, окутаны серебряной и золотой сетью: стыки были покрыты росписью из драгоценных металлов. За аркой располагались широкий двор, вымощенный белым камнем, и искрящийся на солнце переливчатыми бликами фонтан. Вокруг росла изумрудно-зеленая трава, а рядом, склонившись над чашей, никло мертвое дерево, и капли воды стекали с его голых обломков ветвей, будто слезы. Еле поспевая за магом, Пиппин уже открыл было рот, чтобы спросить, но тот заговорил сам, быстро шагая по плитам: — Да, Пиппин, это оно. Белое древо Гондора, древо короля. — Оно засохшее, — огласил очевидное хоббит. — Почему его не срубят? Чего торчит здесь? Кругом все так ухоженно. — Потому что надеются. Еще брезжит в народной памяти упование, что однажды придет король, и древо зацветет. Гондорцы очень горделивы. У знати могилы были роскошней, чем жилые дома простого люда. Они больше считались с именами предков, чем с именами сыновей. Бездетные правители размышляли в древних залах о своем величии или в высоких башнях вопрошали о нем звезды. Так, люди и измельчали… — вслух рассуждал маг. — Не измельчали, — вознегодовала Селин. — С начала времен люди делились на богатых и бедных… о чем ты вообще? Гэндальф не ответил. Его догнал отставший Пиппин. — Что ж… Минас Тирит очень впечатляет. Куда дальше отправимся? — Никуда, — сухо сказал маг. — Уже слишком поздно, нет пути из этого города. Он первым пересек широкий двор и достиг стрельчатых дверей из полированного металла, облицованных вороненой сталью. Они тотчас же распахнулись пред его носом, словно бы сами собой. Высокие потолки погрузили их в гулкую полутьму. Длинный коридор вывел в тронную залу. В гробовом молчании трое ступили в залу, мозаичные своды которой покоились на огромных колоннадах из черного мрамора. Пышные капители их украшали изваяния голов неведомых зверей, узорные ветви и листья; по потолку шла витиеватая роспись. Ни гобеленов, ни занавесей, ни дерева здесь и в помине не водилось. Меж рядами колонн застыли мраморные статуи. Пиппин углядел в их чертах сходство со Столпами Аргоната. В дальнем конце залы на многоступенчатом возвышении стоял пустой трон под мраморным навесом в виде увенчанного короной шлема; позади него драгоценными камнями и самоцветами мерцал в лучах из узких окон стенной горельеф цветущего древа. В боковых нишах покорно ожидали приказаний слуги, одетые богаче, чем Пиппин вообще бы мог себе вообразить. На переносном столе посреди столпившихся людей виднелись чеканные кувшины из серебра, белые кубки и плоские тарелки с яствами. Изголодавшийся за время дороги Пиппин позавтракал бы сейчас за четверых; он чувствовал себя очень неуютно от воткнувшихся в них взоров. Пип ощутил, как густо покраснел, и старался идти поближе к Селин, которая, честно говоря, выглядела, как сорвавшаяся с цепи, злобная собака, готовая покусать любого протянувшего по неосторожности руку, и от этого ее настроя ему становилось чуточку спокойнее. Уж не знал он, о каком особом такте говорил Гэндальф, но она явно ему не соответствовала; собственно, как и они с магом, напрочь грязные и потные. Собравшиеся на утренний совет немного расступились и разошлись по сторонам, сохраняя безмолвие. У тронного подножия на широкой ступени в незатейливом кресле из черного дерева сидел мужчина, низко склонив голову. Он не поднял глаз на вошедших, продолжая нечто спешно писать. Пиппин заметил, что на столе еще были по карте расставлены крошечные разноцветные фигурки. — Приветствую вас, высокие лорды, пажи и советники, сиры и сэры, — звучно проговорил Гэндальф на всеобщем, не сбавляя шага. — В этот мрачный час я явился к вам с неотложными вестями. — Ты прав, час мрачен — твой излюбленный час, — хмуро ответил ему седовласый мужчина в медно-буром плаще с золотистой окантовкой и богатой подбивкой из горностая. — И мы уже привычные зреть тебя именно в такие часы. Говорят, Митрандир, тебе приятно приносить дурные вести. — Таким часам еще не доводилось стучать. Не отрывая взора от сосредоточенного и совершенно недружелюбного лица Гэндальфа, молодой мужчина с безупречной осанкой, носящий такой же медно-бурый плащ с золотистым подолом, учтиво сказал: — И не такими речами стоит приветствовать великих магов, дядя. — Избегай крайностей их потаенных умыслов. Ты еще слишком юн, чтобы всецело понимать их суть. Внесение смуты сгущением туч и оплетание странными историями — их дело, а взамен никакой пользы, даже малейшего ветерка. Не позволяй себе становиться орудием-ухищрением в руках волшебников и чародеев и вносить этим глупую суету. Племянник его прищурил сметливые глаза, уже доподлинно зная, в чьей свите окучивался Митрандир. — Я все же позволю себе обрадоваться его прибытию, — по-прежнему нарочито громко говорил он, только уже оглядывая собравшихся. — Глупо отказываться от его помощи, ведь в нынешнем мире у нас лишь одна цель — благо Гондора. Я бы посоветовал вам прислушиваться к Митрандиру до тех пор, пока король не вернется. Пиппин подумал, что слово молодого лорда имело здесь вес, и он радовался оказанной Гэндальфу поддержке хоть от кого-то. — Пока король не вернется? — вдумчиво повторил Гэндальф, метнув быстрый взор в Боромира, а затем обратился к седовласому лорду: — Я никого не делаю своим орудием ни в Гондоре, ни в каком ином государстве, будь оно велико или мало. Кроме Гондора, есть другие люди, другие страны, другие времена, а любая всемирная угроза — мое дело и мой долг. И если хоть что-нибудь переживет надвигающийся мрак, сможет уцелеть, цвести и вызревать плоды — это будет моя победа, даже если при всем при том Гондор падет. Вы, видимо, все дружно отчего-то решили позабыть, кто я такой. — Если Гондор падет, — громче прежнего, однако в рамках сдержанности выговорил седовласый лорд, — ничего другого не будет. Раз уж ты решил, что сможешь запугать меня и заставить трястись от страха, я твердо скажу тебе: ты меня плохо знаешь. — Я вообще тебя не знаю, — равнодушно парировал Гэндальф. — Видимо, ты где-то каждый мой приезд надежно прятался. Гэндальф оставался спокойным и уверенным; на лицах лордов же отражались противоречивые чувствия, отчасти даже замешательство. Боромир поднял голову — Пиппин невольно ужаснулся и вздрогнул, наконец не только узнав его, но и зрея коснувшихся его изменений за столь короткий срок их расставания. Морщины углубились, осунули благородное лицо. Под светло-серыми, ныне тусклыми глазами залегли насыщенные синяки от бессонных ночей. Он похудел, постарел и выглядел окончательно разбитым. Правая рука его была перевязана широким лоскутом на предплечье поверх рубахи. Боромир спустился со ступени и, минуя мага, подошел к Селин, протягивая ей тубус из серовато-белой кожи, оплетенный золотыми завитками. Она откупорила вскрытую печать, пробежалась глазами по витиеватому тексту свитка, белея с каждой строчкой. Если бы ее лицо было яичной скорлупой, оно бы точно треснуло от переполняющей ее, убийственной, всепоглощающей и лютой в своем наивысшем кипении ярости. — Вот сука хитро выделанная, — ядовитой змеей прошипела она, покрываясь красноватыми пятнами. Лорды за их спинами в недоумении переглянулись. — Он мой отец, — сквозь зубы ответил Боромир, едва слышно. — И если бы я об этом позабыла, — Селин передала свиток магу, прижимая к боку тубус локтем, — назвала бы его изгаженной плесенью мостовых щелей, о которую и последний нищий побрезговал бы вытирать ноги. Глаза ее сверкали неистовым огнем. — Как ты смеешь язвить наш слух подобными грязными речами? — сказал все тот же ненавистник чародеев в медно-буром плаще. — Ты перепутал Ее Величество со своей женой, лорд Галлос, — спокойно осадил его Боромир, даже не оборачиваясь. — К ней тебе надлежит обращаться на «вы» и тем более в ее присутствии придерживать язык за зубами. Тот вспыхнул. — При чем здесь моя жена? Какое она имеет отношение? Боромир безразлично поджал губы. — Слышал, она к каждому второму отношение имеет. Громоподобный глас Гэндальфа гулко отскочил ото всех поверхностей тронной залы: — И вы, сборище пустоголовых олухов, позволили Дэнетору увести половину войск в разгар войны с Мордором? Чем вы вообще думали, оглоеды? Пошатнувшиеся от его исступленного гнева лорды опустили взгляды. В своей злости он был подобен белой молнии, способной в одночасье разразить их без жалости и пощады — никому прежде не доводилось созерцать его в таком разъяренном состоянии. Повисло молчание. Лишь Пиппин видел, что это был не тот гнев, которым маг окатывал таких нерадивых, как он сам. Его старческие руки мелко дрожали. Гэндальф, Гэндальф Белый, был встревожен, даже испуган! Раздувая ноздри, Гэндальф резко повернулся к Боромиру, потряхивая в воздухе свитком: — Где твой брат? — Лорд Фарамир удерживает крепостные форты и мосты Осгилиата. — Немедля вели всем отступать в город. Ты же умный человек, Боромир! Как ты такое допустил? Хоть маг и не высказал этого прямо, Боромир прекрасно понимал, что он имел в виду. — Я лишен права ослушиваться приказов, Гэндальф. Как, собственно, и все мы. — Приказов? — высекал молнии темными глазами Гэндальф, из ушей которого чуть ли не пар валил. — Безумное сумасбродство ты нынче именуешь приказами? Ты не боишься смерти на поле брани, но слово страшишься сказать в пользу справедливости? — Даже если бы этот кусок отборной гнили приказал ему проткнуть живот собственным мечом, он был бы обязан сделать это, — вступилась за него Селин на мерихадском. — Это и есть присяга. Освободить от клятвы его могут только наместник, смерть или конец мироздания. Что-нибудь из этого было на твоей памяти? Гэндальф окатил ее ушатом неистовости и устремил перст на юго-восток, отвечая на ее языке: — К нам идут полчища Саурона! Саурона! У него девять Назгул, я один! Что ты мне прикажешь теперь делать? Селин сурово посмотрела на него в упор, и меж ними будто огненная струна натянулась. Они мерились взглядами, словно пытаясь прочесть мысли или одолеть друг друга в безмолвной схватке. Взоры их были точно тлеющие уголья, готовые вот-вот полыхнуть настоящим пламенем. Все присутствующие кожей ощутили столкновение двух могучих воль. Казалось, воздух меж ними начнет трескаться и сыпаться искрами. Еще мгновение — и раздастся смертельный удар. — А кем мы вообще друг другу приходимся? — ровным и бесчувственным тоном спросила Селин. — Я твоя тетка двоюродная, выходит? — Селин! — рявкнул Гэндальф так, что Пиппин в ужасе отскочил. — Чего орешь? — с полным спокойствием молвила она. — Дай порадоваться третьему на моей памяти родичу, от родства с которым мне не хочется обмыться до мяса. Селин первой отвела глаза. — Никогда такого не было, и вот опять — шли на рынок, а пришли на базар. Ироничнее всего, что Барад-дур отсюда в три раза ближе, чем Дол Амрот, — усмехнулась она, качая головой. — Пусть играются в своих солдатиков, мне же легче будет почву подготовить. Это станет самым некровопролитным переворотом за всю историю. Каждый из присутствующих в этой зале за милую душу даст новую присягу, когда мы разобьем Саурона. — Если станет, — сказал ей Гэндальф уже с меньшей пылкостью. — Не о том сейчас думать надо, палач. — Ты подаешь льву гиен и называешь его палачом? — Селин вздохнула, проводя ладонью по пыльному лицу. — Заваляйся у меня сто тысяч в кармане, я бы все до последнего медняка поставила на тебя. Эру могущественнее Моргота, ибо Он его Создатель. Неважно, каким сильным ты пытаешься казаться, ведь цепь не может быть сильнее своего самого слабого звена. Гэндальф смягчил взор, ступая к ней ближе. По его лицу скользнула едва заметная улыбка, похожая на луч холодного солнца, блеснувшего зимой ввечеру. — Ты права в сути, но, как всегда, не права в методах, дорогая. Не все так просто, как тебе кажется. — А мне вовсе и не кажется это простым. Я не слепая, Гэндальф, и вижу, что ты на последнем издыхании, только не забывай, что и я тоже, — Селин уткнула взгляд в низко опущенную голову Пиппина, что изучал свои пальцы на ногах. — Заставь смерть бояться жизни, а не наоборот… я не знаю, чем еще тебя подбодрить, дражайший племяш. Уместив руку ей на плечо, от которой исходило успокаивающее тепло, Гэндальф обернулся к части расколотого высшего света Гондора: — Нечего больше головы ваши ясные ломать, уводите людей. У меня нет ни расположения, ни настроения внимать приказам сбежавших безумцев, как и у Гондора сил для встречного боя. Остается только ждать конницы князя Теодена Роханского и не запрягать повозку посреди лошади. — А лорд Арагорн? — плохо скрывая неподдельный интерес, спросил племянник лорда Галлоса. — Он с Его высокородием? Гэндальф промолчал. Лорд Голасгил промокнул шелковым платочком выступивший на проплешине пот, прочищая горло. — Попрошу заметить, — неуверенно сказал он, — что мы еще никому не выказывали поддержки после… отъезда наместника. Сцепившая замком руки за спиной Селин с прищуром взирала на его изрядно сдувшийся живот, объятый золотой парчой и рассеченный алмазным поясом. — О какой поддержке ты говоришь? В прямом подчинении лорда Арагорна северная армия и союз с рохиррим, — она указала пальцем на расставленные по карте фигурки. — Какова численность вассального войска, что ты предоставил сюзерену? Три сотни приморских рыбаков? Голодных крестьян ты ставишь против регулярной армии Саурона, пребывающей в постоянной готовности? Это вам нужны поддержка и защита лорда Арагорна, а не наоборот. Я настоятельно напоминаю, что любое подобное высказывание является вероломством, как и то, если ты вдруг пропускал уроки истории, что лорд Арагорн — прямой наследник верховных королей по линии старшего сына Исильдура, а также родич почитаемого гондорцами короля эльфов-нолдор Феанора. По какому праву ты ставишь под сомнение чистоту его крови? Тебе возбраняется даже думать об этом. — Селин, — выставил ладонь Гэндальф. — Нет, подожди, — и не повернулась к нему она, — я хочу рассеять лживое заблуждение. Пусть на берегу знает, что значит неверный выбор стороны, если не хочет распрощаться с головой, как уже распрощался со стенами Ленгортренда. Могу провести еще один краткий урок истории и напомнить о незавидной судьбе поделенного на ноль узурпатора Кастамира. И, подводя черту под уже весомыми доводами, я одна из немногих присутствующих знакома с ним лично и с полной уверенностью могу заявить, что до сего дня лорд Арагорн ни разу никому не проигрывал и тем более не будет такого впредь. Открытая угроза вмиг повысила ставки. — При всем уважении, королева, — в тоне лорда Галлоса и малейшего уважения не сквозило, — вы, являясь южанкой, говорите о выборе стороны? — У меня с юго-восточными правителями с рождения держится противоречивое разногласие по межевому делению: они хотят меня в землю закопать, а я не хочу, чтобы они по ней ходили. Еще вопросы касательно моего происхождения будут? Плечистый, утробистый и седобородый лорд Форлонг из Лоссарнаха по прозвищу Толстый не сдержал смешка, будучи воякой старой закалки. Из всей своей высокородной братии он единственный стоял, поперек себя шире, в добротной черной кольчуге и запыленном до откровенной грязи, сером плаще. Четыре сотни его солдат, что нынче выжидали приказов на улицах города, все как один были суровыми и коренастыми, с боевыми топорами на плечах и молотами для самых крепких лат. Что он, что его люди даже ночами не снимали своих железных облачений, дабы не давать телам разнеживаться. Губы племянника лорда Галлоса от слов Селин тоже изогнула слабая и искренняя ухмылка; остальные не желали связываться с магом, видя, что он покровительствовал брийской королеве. Саму же кипящую от злобы Селин было уже не остановить: — Здравый народ не замечает цвета своей кожи и горбатости носа, как человек со здоровой спиной — хребта. И запомните одну простую истину: если вам начали рассказывать про значимый перевес одного племени над другим, то вскоре вам начнут рассказывать, кого надлежит ненавидеть. Это, господа собравшиеся, именуется политикой превосходства, легшей в основу кампании Саурона. Что вам в темную лезть? Вы еще от светлого не отошли. — Мы уже многое потеряли, — поглядывал на умолкшего мага лорд Голасгил, — и сколько еще потеряем — вот вопрос стоит. Все, что было нажито непосильным трудом. — Вечно в Анфаласе стоит не то, что надо, — Селин передернула плечами. — Война, лорд Голасгил, не то место, где можно одним языком работать, хотя, вижу, залысины тебе вдоволь нализали. Не беспокойтесь, никто многих и не упрекнет в благочестивых помыслах: им только волю дай, они все камни из стены за троном отковыряют, да по карманам рассуют. В Гондоре воруют из казны больше, чем где-либо, однако она все никак не скудеет — вот это настоящий фокус, а не те, коих вы боитесь получить от Назгул. Каждого казнокрада-расхитителя уже давно знают в лицо… впрочем, я бы не спешила называть это лицом, — Селин улыбнулась Голасгилу. — А тебе-то чего тревожиться? Под присягой законному королю ты еще поживешь так, что правнуки тебе завидовать будут. Хоть Боромир и понимал, что Селин, думая далеко наперед, своим неуместным напором и клеванием мозгов хотела пролить меньше крови, желал сейчас избежать усугубления и без того накаленной ситуации, ибо еще чуть-чуть, казалось, и она начнет орать ему прямо в лицо: «Чтоб ты второй раз сдох, ублюдок драный!», как это было у подножия Амон Хен, и тогда уже даже он не сможет ее защитить. Селин в несдерживаемой ярости такую несвязную чушь из себя выдавала, кидаясь самой отборной дрянью, которая только водилась у нее в голове, что могла закопать себя в одно мгновение. Боромир обратился к Гэндальфу, перебивая ее следующую тираду: — Нельзя сдавать линию Раммаса и переправу, они и так обошлись недешево. Через болота Каир Андроса Саурону будет не перебросить армию, в Лебеннине Андуин широк для наведения мостов. Остается только Осгилиат. Видя его состояние, Гэндальф ответил настолько сдержанно, насколько смог: — При таких силах Саурон может позволить себе потерять у переправы целое войско, а для нас недопустима потеря даже одного отряда. Если он перейдет реку, защитникам Осгилиата уже будет не пробиться к городу. Отступление даже не обратится бегством — их растерзают до одного. Полководец их воистину самый грозный из всех слуг Черной Крепости. — Черный Властелин? — пискнул Пиппин, позабывший от страха свое место, но его даже и малейшим взглядом не удостоили. — Нет, — вздохнул Гэндальф. — Саурон явится только в миг последней победы, до тех пор он воюет руками других. Я говорю о бывшем короле Ангмара, что ныне является мечом ужаса в деснице Властелина. — Достойный противник для тебя, Митрандир, — побоялся в открытую усмехнуться лорд Галлос. Остальные притихли, ожидая ответа мага. — Еще не пришло время испытывать нашу силу, — ровно говорил Гэндальф. — Ежели правдиво древнее пророчество, то Ангмарец найдет погибель не от руки мужа. Даже мудрейший из мудрых не ведает, что его ждет. Впрочем, по тому, что верховный Назгул не рвется пока вперед, можно сделать вывод и о его мудрости. Видно было, как его слова подточили общий боевой дух. Лорд Элбор, двадцатипятилетний племянник лорда Галлоса, поддержал старшего сына наместника: — Обороняя Осгилиат, нужно следить и за Каир Андросом. Нельзя оставлять без прикрытия левый фланг. Рохиррим могут разбить на подступах, а Саурон — ударить одновременно с разных точек. — Войны без риска не бывает, — будто заученно, подтвердил Боромир. — Я не отдам без боя ни Осгилиат, ни Пеленнор. Треть совета выразила одобрение ему, треть согласилась с предложением мага отозвать солдат, а треть предпочла отмалчиваться. Самые горячие споры велись меж лордом Дерворином из Этринга, вассала провинции Ламедон, ибо он похоронил уже на войне отца с братом и сильнее прочих воспылал ненавистью к наместнику, и лордом Дуинхиром из Морнана вместе с его сыновьями Деруфином и Дуилином, призванных в столицу в конце лета. В тон им, ближайший сосед Анфаласа, лорд Хирлуин из Пиннат Гелина по прозвищу Прекрасный отстаивал мнение Боромира. Его темно-зеленый плащ колыхался вслед яростному жестикулированию. Холодея от страха и горестно сгорбившись, Пиппин, позабыв уже даже об усталости и голоде, поглядывал то на одного, то на другого: засел он, как говорится, что гвоздь — ни туда ни сюда. Глаза Селин были прикрыты, будто бы она, тяжело дыша, стоя дремала. После того, как ее прервал Боромир, она ни словечка больше не вымолвила. Ее, казалось, и вовсе не интересовали ни передвижения войск по сведениям разведчиков, ни стычки с харадрим, ни другие мелочи приграничных боев. Под конец обсуждения никто бы уже лицемерно не назвал речи молчащей ныне, брийской королевы грязными: трехэтажная брань летела вместе со слюнями из каждого второго рта. Поносили все и вся на чем свет стоит. Чванливость и высокомерие сходили со знати, как старая краска с дерева, от истинного положения дел и неутешительного вывода — войну им не выиграть. — Именно так и предсказывал наместник Дэнетор, — потел и краснел все сильнее лорд Голасгил, — предрекал, что вся наша надежда от неведения. Запад падет, а мы все станем рабами. Он предвидел такой роковой исход. — Предвидел и ничего не сделал? — чуть ли не прорычал Гэндальф. — Вот как он послужил Гондору — обрек его на разрушение. Он кивнул Боромиру в сторону дверей. — Пойдем побеседуем. Будучи незаконным, но негласно признанным главнокомандующим, Боромир отдал не терпящие отлагательств приказы на снаряжение осадных машин и направился за ними следом, заставив себя дружелюбно улыбнуться все время оглядывающемуся к нему Пиппину. Остановившись у фонтана, Гэндальф поглядывал на бледное солнце, собираясь с мыслями. Селин сидела на краю каменного обода, не в силах больше смотреть на Боромира. Новая встреча принесла ей не сурового и бесстрашного воина, умевшего до конца стоять на своем, а глубоко сломленного собственным отцом человека. Дэнетор умудрился сделать то, что ни одной стреле неподвластно было и ни одному мечу — он попросту его растоптал и уничтожил, а как нельзя ходить с вырванными ногами, так и нельзя полноценно жить с разорванной душой. — Расскажи мне всю правду, — оперся Гэндальф о посох. — Все как есть, ничего не утаивая и не скрывая, даже ежели чувствуешь за собой вину. — Отцу я о Кольце ни словом не обмолвился, — вздохнул Боромир. — Напасть пришла, откуда не ждали… да и, мне все сильнее кажется, что он знал гораздо больше, чем говорил, хоть никогда и не пересекал границ Гондора. Он всегда был прозорливым, но… — Боромир осекся и некоторое время молчал. — Но? — побуждал его говорить дальше Гэндальф. — Незадолго до его отъезда, я менял часы у его покоев. Сколько его помню, он спал тревожно, но в последнее время стал мучиться бредом. Селин прищурила резко наполнившиеся осмысленностью глаза: — Ты ничего не упускаешь? У безумия много законов. К примеру, есть существенная разница между тем, чтобы видеть мертвого родича и ясно сознавать его кончину или видеть и не понимать, что он мертв. — Я не считаю отца безумным, Сан-Сан. Он предатель и подлец, но он не безумец. Селин с тяжестью вздохнула. — Меньше всего я желаю причинять тебе новую боль, однако для противоборства сумасшествию я должна знать его вид. — Не отвлекай его, — строго пресек Гэндальф и вновь обратил взор к Боромиру: — Продолжай. — Фарамир рассказал слухи от гвардейцев: после моего отбытия в Ривенделл отец зачастил в закрытый покой башни. Последний ключ передается наследнику в день назначения… я понятия не имею, что там хранилось. — Хранилось? — нахмурил брови маг. — Стража была снята после его отъезда, так что я сходил и проверил. Пустой пьедестал, — Боромир смочил губы языком. — В бреду отец несвязно говорил, однако мне удалось разобрать, что ему открылись какие-то знаки, предвещающие близкую гибель Гондора. Силой мысли он будто бы прозревал грядущее, постоянно произносил неизвестные мне наречия, на которых до этого не говорил… словно, не знаю, пытался дозваться кого-то. Уже тогда я заподозрил неладное… но я ничего не сделал. Ему недопустимо перечить. Гэндальф побелел, резко выпрямившись; от его сутулости не осталось и следа. — И? — Я знал, что Фарамиру достанется основной удар. Отец и так злился на него из-за сдачи северной заставы. Прибыв в Цитадель, Фарамир просил подкрепления, ибо большую часть гарнизона вопреки приказу он отправил в Осгилиат. Отец отказал, и всех, кто оставался в Каир Андросе, вырезали. Потом из Марки вернулся я. Боромир вновь замолчал, поиграл желваками на скулах и продолжил неутешительный рассказ. Горько было думать о том, что впереди, но еще горше было уже случившееся. Он поведал, что отец догадывался о Кольце, но не выказывал подозрений прямо, зато сполна выместил гнев за пособничество наследнику Исильдура. Направление в Осгилиат давно уже стало неявным приговором на смерть. Бои там шли круглыми сутками без перерыва на сон или трапезу, однако благодаря доблести солдат враг еще не переправился через Андуин по прямому пути. Обессиленному из-за тягот долгой стези Братства Боромиру в первый же день глубоко рассекли правую руку, из-за чего он потерял много крови и чудом остался жив. После наложения швов отец закрепил его в Цитадели, а вот второму сыну по-прежнему было наказано нести службу в Осгилиате. С возвращением старшего сына отца-наместника будто бы подменили. Он отправился к шурину, лорду Имрахилу, в неприступный замок Дол Амрот и отослал в столицу свое распоряжение, по одному из пунктов которого лорд Имрахил отныне именовался принцем в память о наследии его древнего рода, зачавшегося в браке полукровки нуменорского происхождения Имразора и эльфийской девы Митреллас из свиты Нимродель, возлюбленной эльфийского короля Амрота. Наместник из дома Хурина, земли Эмин Арнена, Дэнетор II, сын Эктелиона II, ведущий свой род по мужской линии от первого наместника при короле Анарионе, младшего брата Исильдура и отца Менельдиля, никогда не станет камердинером у выскочки с Севера, последышем нищего и угасшего дома, давно утратившего и власть, и величие. Сей заверенный печатью и подписью наместника указ и был первее прочих прочитан его старшим сыном, на плечи которого враз свалилось не только предательство отца, но и правление разоренной страной на грани краха. Дэнетор предвидел скорое появление в его владениях Митрандира, обладающего, по его воззрению, изощренным и хитрым умом, однако лишенным мудрости и дальновидности. Он не хотел служить щитом от Мордора в его левой руке и быть выжитым с занимаемого поста правой. Мысль о том, что Митрандир подвизался с дунаданом, приводила его в глухое и слепое бешенство. Пальцы Гэндальфа крепко оплетали древко посоха. Во время речи Боромира Пиппину порой казалось, что маг попросту его переломит. Гэндальф не проронил ни звука, но от его раскаленного взгляда у храбрейшего из храбрых застревали бы слова в горле. В такие моменты Пиппин ярче всего сознавал, как же чужеродно было его нахождение с таким непостижимым могуществом. Однако Боромир его не боялся: все самое страшное, что могло с ним произойти, уже произошло. Даже скоропостижная гибель не виделась избавлением. От усталости он еле ворочал языком: — И пусть пока отец не говорил об этом открыто… — Все понимают, Милки, — вставшая рядом Селин взяла его за здоровую руку и сплела их пальцы. — Я знаю, что ради своей совести ты пойдешь на смерть, однако речь уже не о тебе с братом. Вам надлежит выбирать не между отцом, дядей, племянниками и Арагорном, а между Ближним Харадом и Гондором. Ты прав в том, что твой отец подлец, но это не мешает ему оставаться умнейшим из людей своего времени. За новым союзом не заржавеет. Не недооценивай его, как это по своей глупости сделала я. Это была расчетливая, давно сплетенная паутина, а он при любом раскладе окажется в победителях: с султаном договорится портами, нам его будет не достать ни с моря, ни с земли. Не жди мира и милосердия… Арагорн не простит такой измены. Гэндальф, совершенно забывшись, широким шагом расхаживал взад-вперед и нечто бормотал себе под нос, словно что-то безуспешно высчитывая. Боромир неотрывно глядел на отстраненное и впервые на его памяти лишенное всяческих эмоций лицо Селин. Его будто из гранита высекли, холодного и безразличного. — Его срок приближается… но… на то он и король, — тускло ответил Боромир, будучи уже не в силах смотреть ей в глаза, — чтобы карать и миловать. Только сколько вместе с моей семьей людей поляжет… подданных, что были лишены выбора. — Полно, Боромир! Смотри, чтоб ты сам здесь не слег, — гневно выпалил Гэндальф, — пока Дэнетор, забившись в яму, бурю пережидает. Как я сразу не догадался! Обвел, как мальчишку! Не пощадил даже родных сынов! — Он не был таким, — неожиданно воспрепятствовал Боромир. — Прежде. Это ближнее влияние Мордора. Мы всегда пребывали в его тени. Глаза Гэндальфа под густыми бровями сверкали. — Ошибаешься, Боромир, очень сильно ошибаешься. Этот терпеливый паук стал плести сеть еще до того, как ты Минас Тирит покинул, до того, как я здесь был в последний раз. Мы оба были слепы, однако мне достает ума это понимать, хоть от этой ошибки чаша моя еще горше. Боромир не ответил, но задержал взор на сумке мага. Гэндальф поймал его и прищурился, подтверждая свою догадку: — Не в первый раз ты видишь такой шар, верно? Пиппин шумно сглотнул. Легким кивком Боромир утвердил его предположение. — Отец никогда не носил при себе лишних вещей, но при отъезде у него было нечто подобное. Что это, Гэндальф? — Его духовная погибель, — резче прежнего ответил маг. — Лишь вконец обезумевший глупец сочтет себя достаточно сильным для противодействия Саурону на его поприще. Воля Саурона позволяет ему читать в мыслях даже на расстоянии. Обмануть его почти невозможно, а пытаться сделать это — не просто опасно, а самоубийственно. Вам всем полезно помнить об этом. Я никогда не доверял Дэнетору, а теперь и подавно. То, на что он позарился, выжжет ему разум, однако и сейчас наше ближайшее будущее страшно: мы не знаем, что в его голове мог прочесть Саурон. Вполне возможно, это уже коснулось расположения засад и разведчиков. — Значит, — горько вздохнул Боромир, — он все же пытался ему противостоять. — Он пытался не ему противостоять, а себя спасти. Это, прошу заметить, имеет в корне разные начала, — сокрушенно произнес Гэндальф. — Нет большей прелести для Саурона, когда брат восстает на брата, сын — на отца, когда верность сменяется предательством. Все разбилось о дурацкие притязания. Этот город стоял тысячи лет, а теперь падет по прихоти выжившего из ума безумца… А ежели мы и переживем эту войну, вас тут же втянет во вторую. — Вас? — Я похож на того, кто будет участвовать в междоусобной грызне? Ты не виноват в том, что случилось с твоим отцом, как и не обязан все это в одиночку расхлебывать… и поверь, сомневайся я хоть на мгновение, тотчас бы отправился пытаться его переубедить, — Гэндальф успокаивал дикий огонь в глазах. — Еще не хватало, чтобы мы здесь друг друга перебили до начала приступа. Никаких больше политических распрей, Селин, как и угроз в адрес кого-либо. Тише воды, ниже травы. Ты не имеешь никакого права говорить от имени Арагорна, даже если бы вас и связывал законный брак. А твой долг, Боромир, сейчас защищать город. Принимай полное командование. Ни тебе, ни кому другому не дано приблизить час своей смерти. С каменным выражением Селин процитировала ему на мерихадском старую пословицу: — Два брата поссорились, а дурак в это поверил. Гэндальф не проявил к ее словам никакого интереса, лишь задумчиво кивнул, будто зная обо всем наперед. Селин не от веселья усмехнулась: — Наместник самолично обезглавил Гондор, а единственного, кого в нынешних обстоятельствах можно благодарить за единство, уж прости за масло масляное, так это того, кто сидит за Пепельными горами. Он же — прямая причина, почему и здесь еще хоть что-то держится. А если ты считаешь, что одобрение расходов на излишества не является побуждением к оставлению недостаточной казны для маневрирования по старой доброй, украденной, между прочим, у моей династии максиме «разделяй и властвуй», то ты ни черта не смыслишь в большой политике, чего в действительности быть, конечно, не может, и все ты прекрасно смыслишь, — Селин все сильнее хмурила брови. — Почему когда ты вещаешь что-то о грядущем, тебя называют провидцем и гением, а когда я делаю то же самое, мне говорят не лезть не в свое дело и называют палачом? Не существует способа стать умнее, по постулату шахмат, кроме как играть с более умным соперником, так вот ответь мне: с кем это наместник так поднатаскался? Может, ты и не заметил чего-то, что, как я считаю, является вполне простительным и окупаемым, но, видится мне, ты в первую очередь и приложил ум к его уму. Так что давай теперь думать совместными усилиями, как исправлять все это дерьмо, и прекращай уже, наконец, затыкать мне рот. Я знаю, что такое единственно верный курс, и это говорю тебе я — главный осудитель нуменорских королей, от одних имен которых во мне просыпается гнев. Двухцветной истории не бывает, Гэндальф, как бы ты ни доказывал обратное, и меж Высоким и Зловещим Слепцом огромное число тонов, но все они черные и красные. Сейчас раскол знати на плохих и очень плохих произошел из-за неудач на фронте, и второй раз нам так уже не повезет. Боромир протяжно выдохнул, сполна подустав от того, что они говорили постоянно о важных вещах на языке, которого он не знал. Гэндальф, который и не думал ей отвечать, обернулся на оклик. Заслышав голос, Селин посерела; Боромир постарался приветливо улыбнуться. Уже сыскавший в столице свой кусок от пирога славы Змееносец ковылял по двору Цитадели, едва заметно волоча за собою левую ногу. Шаг его был обычно ровен, однако от длительной ходьбы, как сейчас, такое порой случалось, поэтому он предпочитал передвигаться верхом, да и гордость не позволяла ему использовать трость. Из всего добровольческого отряда, который он и возглавлял, ему единственному был разрешен вход в Цитадель, ибо он присутствовал на советах, как и иные военачальники, хоть государственным указом и не относился к армии Гондора, даже к подразделению разведки. Змееносец получил свое прозвище по двум змеям, что до недавних пор овивали его плечи, однако, когда Назгул в небе зачастили, те покинули его, не только к его печали, но и к печали солдат, ибо страх перед ползучими хорошо им служил в стычках с южанами. — Молва оказалась правдива! Рад тебя видеть, Гэндальф! — искренне возгласил он. — Значит, не все еще потеряно! Улыбка медленно сползла с его лица, когда зеленые глаза столкнулись с карими, и Змееносец наконец узрел, кто прятался за широким станом мага. — Конечно, не все, — приветливо кивнул Гэндальф. — Рановато вы отчаялись. — Ты-то его откуда знаешь? — и не скрывая досады, спросила Селин. — Я думала, ты в голове у меня порылся, или что-то навроде того. — Иногда мне приходится жить в мире людей, — со странной интонацией ответил Гэндальф, — а не только по первопрестольным залам расхаживать. — А ты изменился, — прежнего ликования в голосе Змееносца не слышалось, однако не новая личина мага служила тому причиной. — Лорд Боромир, — склонил он почтительно голову, — королева Селин. — Здравствуй, Змееносец, — выдохнула та. Боромир похлопал его по плечу. — Я рассказывал ей, кстати говоря, как ты спас мою жизнь. — Это честь для меня, милорд, — не поднимая головы, монотонно произнес Змееносец. — Служить вам и жизнью, и смертью. Селин хмыкнула собственным мыслям. — Ладно, что-то я слишком утомилась. Пойду, хоть разок похожу по верхнему городу. Если вы вдруг решите избирать главнокомандующего по обычаю хоббитов, имейте в виду, что свой голос я отдаю за Гэндальфа. Начинайте отсчет. Змееносец зыркнул ей вслед из-под широкого лба и странно дернул руками, отчего под его колыхнувшимся, меховым плащом Пиппин углядел погрызенную ржавчиной кольчугу и два меча на набедренных ножнах. Боромир же смотрел на Змееносца: — Нет никаких вестей? — Нет, милорд, — тоскливо ответил тот. — Только, боюсь, недолго нам стоять осталось. Либо отзывать людей нужно, либо их сметут. Там столько орков, будто бы они морем решили обернуться. — Это даже не первый эшелон, — не останавливаясь и не оборачиваясь, сказала Селин. — Саурон отправил осадное войско. Численность его союзных резервов южного фронта тысяч четыреста, северного — около сотни. Дешевизна и заменяемость, Змееносец. Дешевизна и заменяемость. — Слух, как у летучей мыши, — буркнул Змееносец, но быстро опомнился. — Простите, лорд Боромир. — Ничего, — вздохнул он, глядя на ее удаляющуюся фигурку. — У вас какие-то новые сведения от разведки? — Нет, — просто ответил Боромир. — Это она рассчитала по населению от года ее рождения. — Понятно. Едва Селин успела скрыться из виду, как на башне отбил колокол. Боромир отдал приказы часовым, а сам с траурным выражением вернулся в тронную залу. Весь обратный путь до арки Гэндальф молчал, но глаза его по-прежнему метали молнии. Змееносец и сам кипел с каждым пройденным шагом, пока окончательно не вспыхнул. — Зачем ты привез ее сюда? Отправил бы к брийскому войску на побережье. Следующий за ними по пятам Пиппин поразился его лицемерию. — Она тебе что, письмо? — отнюдь не любезно поинтересовался Гэндальф. — Не письмо, но на вестника-ворона смахивает, — поднапрягшись, Змееносец обогнал не сильно и спешащего мага и остановил его у глухой стены без гвардейцев. — Никто не знает ее, как я, Гэндальф. Ты и представить себе не можешь, что это за «человек». Не наступай ты на мои грабли, тем более с разбега. — А ты так простить и не смог, — сказал неопределенным тоном Гэндальф, имея в виду его самого. Джонатан этого не понял. — Простить?.. — глухо переспросил он. — Простить — не значит забыть. Некоторых вещей попросту невозможно забыть. Они всегда будут здесь, — он ткнул себя пальцем в висок. — Это как разбитый сосуд… ты всегда будешь знать, что рано или поздно он даст течь, даже если тебе и удастся собрать его по частям. — Ваши раны глубоко проросли корнями в плоть, — уместил Гэндальф ладонь на его плечо. — Есть только один способ выкорчевать их — одарить прощением самих себя. — Я потерял всех, кто был, Гэндальф. Всех до единого. А ты решил смолой обдать угли? Зачем ты привел ее сюда? Воткнуть нож в самое сердце Гондора? Она предаст нас, как только подвернется удобный случай. Селин из любой задницы извлечет выгоду для себя, да как ты не понимаешь?! — Не надо так говорить! — вздернул голову Пиппин, которого до сего момента Джо и не думал замечать. Немного отрезвленный удивлением взор зеленых глаз опустился к хоббиту. — Не надо так говорить про нее, — тверже повторил Пиппин. — Королева мой друг, и я ей дорожу. Не знаю, что там у тебя на уме, но для меня она герой и всяко не заслуживает таких подлых оскорблений за спиной. И последнему дураку было бы видно, что его слова задели Джо за живое. Его черные брови, похожие на крылья дикой птицы, поползли вверх. — Герой?.. — еле шевелящимися губами переспросил он. — Именно это я и сказал. — Как твое имя? — Перегрин Тук, — выпятил Пип грудь колесом. — Смотрю я на тебя, Перегрин Тук, как в зеркало, и вижу в отражении себя десятилетнего, только жаль, что тогда, когда предупреждали меня, мне не хватило ума послушать. Твой герой оставит тебя гнить в мире, который сам и стремится загубить, потому что ей давно на все и вся плевать с очень высокой колокольни. Для нее не существует дорогих людей, только рычаги и ремни, которые она затягивает и расслабляет, когда ей это нужно. Больше всех на свете она ненавидит себя саму, и в ненависти этой топит все вокруг. Прежде, чем ты сумеешь понять это, ты лишишься последних крох. Можешь считать меня кем угодно, но сейчас я пытаюсь тебя оградить от жуткой судьбы: ничего другого нельзя ожидать, когда вдруг объявляется она. Все светлое становится темным, все верное — ошибочным. Все переворачивается вверх тормашками. Ты знаешь лишь то, что ничего не знаешь, а она знает все. Не ищи в ней пример для подражания, Перегрин Тук. Она скорее демон или свихнувшееся напрочь божество из охвостья Дьявола, но точно не герой и однозначно не человек. Селин — чистое зло. Со слезами в глазах Пиппин перевел ошарашенный, совершенно сбитый с толку взор на Гэндальфа: тот стоял мрачный, как разбухшая перед страшнейшей грозой туча, но не молвил ни слова; к понурому, безрассветному лицу мага обратил взгляд и Джонатан. — Я прошу тебя, Гэндальф, не повторяй моих ошибок. Ты великий маг, но этой паучихе не составит труда расставить вокруг тебя свои сети. Селин хитра и опасна, она не испытывает чувств, а подделывает их для достижения целей, необъяснимо влияя на людей. Она считывает с тебя больше, чем ты можешь представить, и использует против тебя самого же. Как только что-то идет не по ее плану, она выходит из себя, начинает давить и язвить или заползает с другой стороны и вливает тебе в уши то, что ты хочешь услышать. Я проходил через это десятки раз. На беспросветное молчание Гэндальфа следующие слова вырвались из его рта надрывным воплем, а наставленный на мага палец неустанно протыкал воздух, будто игла: — Она притворялась, что любит меня! Она предала меня! Гэндальф неестественно расширил глаза, узрев в нем то, чего не видел раньше, приглушаемое змеями, а затем резко развернулся и стал стремительно уходить, если не улетать. Пиппин встрепенулся и метнулся следом, пытаясь до него докричаться. — Гэндальф! Гэндальф! Да постой же! Куда ты? Маг не прекращал своего бегства и ни разу не оглянулся. — Составить компанию единственному, кто сохранил здесь остатки здравого разума, — от тона его голоса покрылся бы ледяной коркой целый залив. Пиппин опешил. — Кому? — Самому себе. А ты точи клинок. — Где? Хоббит запнулся, запутавшись в ногах, и чуть не упал. Одинокий и потерянный, всеми оставленный, он озирался по сторонам, но натыкался лишь на сплошные белые стены. Возвращаясь к арке, он набрел на гвардейца, что, исполняя указание лорда Боромира, проводил его по проулкам, стесненным высокими строениями, до выделенного им в распоряжение дома у северной стены Цитадели. На просторном и светлом, втором этаже по широкой мраморной лестнице оказалась подготовленная слугами, гостевая спальня с видом на Андуин. Тяжелые, поблескивающие золотым шитьем портьеры были раздвинуты. Из убранства оказались лишь очаг, стол и пара стульев; в больших стенных нишах пологи скрывали альковы с солидными, даже чересчур широковатыми постелями. У скамьи ожидали кувшины и тазы для умывания. Пиппину пришлось взобраться на стул, чтобы посмотреть в одно из трех высоких, узких окон. На резком, порывистом ветру бились и трепетали белые стяги. В дальней дали, километрах двадцати пяти, виднелась мерцающая серым, подернутая туманом излучина реки, теряющейся на юго-западе в зыблющейся дымке, а за поворотом, в трехстах километрах, лежало море: Пиппин его, конечно, не видел, но знал о нем от Гэндальфа. Снизу тянулась длинная улица с жилищами дворовых слуг и выписанных из провинций по прихоти наместника мастеров; Пиппин углядел в самом конце темную псарню, из которой доносились тревожный лай и скулеж: всякое животное лучше чувствовало скорую опасность. Несколько ключников и сокольников переговаривались поодаль у крыльца на незнакомом хоббиту, гондорском наречии; они были так увлечены друг другом, что даже не замечали высунувшегося соглядатая. Посидев немного в одиночестве, постирав и помывшись, Пиппин вышел на улицу. Купола и башни отбрасывали длинные четкие тени. В лазури неба сверкал белый шлем и плащ одетого снегами Миндоллуина. Бессмысленные блуждания спускали его все ниже и ниже. Из смежного переулка внезапно выбежала вереница вооруженных до зубов солдат; считающего ворон Пиппина оттолкнули и чуть ли не прижали к камням здания. Он ойкнул от резкой боли, потирая ушибленное плечо, как услышал властный возглас Селин: — Еще раз хоббита ударишь, я тебя у этой стены по частям сложу. Свиньи, к твоему сведению, умные звери: разумнее собак на пару с некоторыми политиками и всяко послушнее солдат, нарушающих распоряжение лорда Боромира. Имя старшего сына наместника обладало весомой силой. Едва Пиппин очухался, пытаясь выглядеть Селин меж рослыми мужчинами, как она упорхнула куда-то с серым мешком в руках. Пиппин понял, что попросту ее уже не догонит. Он не сердился на гондорца — во-первых, сам был, конечно, виноват по большей части, а во-вторых, он же видел всего минуту их нелегкой жизни. Пиппин стал думать о другом: его ведь так и не накормил никто. Самое время было пообедать, да на травке, да пахучей весной! Пустой желудок повлек его на поиски пропитания. Где-то же должна была быть харчевня какая или, положим, трактир: он по спешной дороге ни одного не приметил, а уж надеялся с устатку хлебнуть пивка — не в глушь ведь заехал, а в город, да еще какой! В этот момент к нему со спины подошел гвардеец в черном с серебряным шитьем на груди. — Ты Перегрин, полурослик, — скорее утвердительно, чем вопросительно сказал он на чистом вестроне, глядя на его голые ноги, и кивнул в знак приветствия. — Я искал тебя. Пиппин замялся. — Зачем?.. — Мне велено помочь тебе освоиться, — красиво гвардеец обернул приказ «приглядеть». — Мое имя Берегонд, сын Баранора. Ты далековато заплутал от Цитадели, и позволь напомнить, что город на военном положении, — он прищурил светло-серые глаза. — Вижу, ты из добряков. Что хорошо для мира, не всегда годится для войны, а на войне за доброту и слабость можно поплатиться жизнью. Пип вжал голову в плечи. — А я и не воин. Я хоббит. — Каждый в этом городе воин. Все враги одного врага должны быть вместе. Твердость и крепость духа еще понадобятся нам, чтобы хотя бы погибнуть достойно. — Надежда есть всегда. — В этом я с тобой спорить не стану. Пиппин вздохнул с унылой гримасой на лице. — Ты можешь меня в конюшни отвести? Я хочу проверить Скадуфакса, коня Гэндальфа… Митрандира, по-вашему. А… а, по-моему, Гэндальф любит его даже больше, чем людей. Берегонд исполнил его просьбу и кратчайшим путем проводил к стойлам, располагающимся за стенами Цитадели по соседству с жилищами гонцов. Пиппин нашел Скадуфакса и Бьюсефала хорошо устроенными и обихоженными. Овса в яслях было предостаточно. Когда он вошел, Скадуфакс заржал и потянулся к нему мордой. «Тоже чувствует», жалостливо подумалось Пипу. — Тише-тише, дружок, — прошептал он, поглаживая короткую белую шерстку. — Гэндальф придет, как только освободится… Занят он думами. Чего мне объяснять? Сам же его знаешь — постоянно весь в делах. Я рад, что вы в порядке и можете спокойно передохнуть после таких трудов. Столько несли нас! Скадуфакс вскинул голову и стукнул копытом; Бьюсефал громко фыркнул, мотнув пышным хвостом. — Вы подходите друг другу, — улыбнулся Пиппин. — Белое и черное — очень красивое сочетание. Вам и сейчас хоть на скачки. До свидания, ребятки, потерпите немного… Гэндальф мне клинок велел точить… Битва скоро. Скадуфакс заржал так, что стойла, казалось, затряслись — Пиппину пришлось уши закрыть. — Пойдем теперь к нашей кормушке, — сказал ему Берегонд на выходе. Пиппин, немного осчастливленный, согласно закивал. Они спустились по длинной прохладной лестнице в широкий освещенный коридор. В стенах по обе стороны тянулись запертые низенькие двери, но одна была открыта. — Кладовая дневной службы и раздаточная, — пояснил Берегонд и крикнул в проем: — Приветствую, Таргон! Со мной полуро… хоббит из Марки, к которому меня лорд Боромир приставил. Сыщи уж там какой ни на есть снеди. Пиппин не перешагнул порога, подбирая слюни и думая, как же благодарен Боромиру, который даже в такой час и при такой занятости не позабыл о нем. Таргон выделил хлеб, масло, сыр и яблоки, последние из зимних запасов: сморщенные, но еще сочные и сладкие. Пиппина обрадовала и здоровенная кожаная бутыль свежего эля. Берегонд собрал все в корзину, уложил сверху деревянную посуду и вывел Пиппина наружу другим ходом. С бойницы восточного бастиона открывался вид на озаренным светом Пеленнор. Они ели, пили, беседовали об устоях Гондора и его обычаях; разговор перетекал к Ширу и странным землям, что довелось повидать хоббиту на своем веку. Пиппин сидел на каменной скамье, беспечно болтая короткими ножками, и время от времени приподнимался на цыпочки, заглядывая за парапет. — Не стану скрывать, Перегрин, — сказал Берегонд с немного растерянным выражением, — на твою долю выпали опасности, о которых вряд ли слышали даже наши боевые старики. Не думал, что услышу такое от того, кому на вид лет десять. Пип махнул рукой. — Ты ведь недалек от правды. По нашему счету, я чуть старше мальчишки, и до «вхождения в возраст», как говорят у нас в Шире, мне еще четыре годка осталось. А что насчет опасности… тот, кто первым пробивает преграду, как по мне, всегда набивает больше всего шишек, и я точно не из их числа. Туманы в долине давно растаяли от высокого солнца. Крепнущий восточный ветер нес белые клочковатые облака, хлопал стягами и знаменами на Цитадели. Весь Пеленнор лежал как на ладони. Виднелась россыпь пятнышек огражденных усадеб, хлевов, амбаров, но нигде — ни коровы, ни козла, ни другой живности. Вдоль и поперек пересекали зеленые пажити вместе с полями большие и малые дороги. Одни повозки въезжали в Великие врата, другие катили им навстречу: Пиппин пригляделся и увидел, что на некоторых из них лежали люди. «Раненые», подумалось ему. Изредка подъезжали вскачь верховые на мохнатых битюгах, спешивались и торопились в город. Самой оживленной лежала главная дорога, которая, сворачивая к югу, огибала отроги и исчезала из виду у горных подножий. Вдоль широкой мощеной мостовой по восточному краю тянулась полоса для всадников, там было попросторнее, а обочину запрудило людское месиво: груженые подводы из конных, бычьих упряжек, воловьи с громоздкими фургонами; у западного края, медленнее всех, шли люди, впрягшиеся в тележки. — Они едут в горные селения долины Тумладена, — проследил за его взглядом Берегонд. — Туда мы ссылаем последние обозы со стариками, женщинами и малыми детьми. В Минас Тирите и на лигу вокруг него не должно оставаться никого лишнего. Таков приказ… печальная необходимость, — он вздохнул. — Немногие из них вновь свидятся с родными… немногие встретятся из тех, что разлучились. Пиппин побелел. — А я же видел детей?.. — Те, что постарше, могут понадобиться здесь. Мой сын тоже остался. С тревогой Пиппин посмотрел на восток, будто ожидая, что оттуда вот-вот появятся черные полчища орков. — Там Осгилиат? — Да. Руины. Осгилиат должен был быть форпостом, а стал плацдармом. Там полегло много наших лучших воинов. Орки сожгли его, но мы выбили их под командованием лорда Боромира и пока держим половину: передовую заставу и мост для переброски подкреплений. Правда, когда из Минас Моргула появляются черные твари… — Черные твари? — переспросил Пип, и широко раскрытые глаза его заполнил пережитый страх. — Летающие, — понизил голос Берегонд. — Они и вправду напрочь черные… А ты, похоже, знаешь о них. — Да. Только говорить не хочу так близко от… — Пип запнулся, взглянув за реку: ему показалось, что над равниной нависла призрачная тень. Может, это замыкали окоем зубчатые пики гор, щербатые гребни которых расплывались в нечеткой дали, или всего лишь пучилась стена туч, но за ними всеми фибрами чувствовался глубокий мрак. Пиппину почудилось, что тень разрасталась и сгущалась, очень медленно, но все-таки неотвратимо поднимаясь и закрывая ясные земли. — Близко от Мордора? — закончил за него Берегонд. — У нас тоже побаиваются произносить это название. — А как ты дума… — начал было Пиппин, но умолк и некоторое время жевал губу. — Гэндальф так сильно спешил, когда сигнальные огни зажглись, как на пожар спешил. А тут, кажется, все опять притихло… — Притихло? — приподнял брови Берегонд. — Прямо сейчас в Осгилиате идет один из самых жесточайших боев. А что до города… все наготове. Знаешь, бывают затишья перед бурей. Поздновато посылать за помощью, когда тебя уже обложили, — усмехнулся он. — Мы получили вести из Лебеннина, там стоит лагерем северная армия. К устью Андуина идет умбарская флотилия. Северяне, лебеннинцы и ламедонцы встретят их грудью и уже не смогут подоспеть к нам на выручку, бельфаласцы с наместником нас предали… так что остается только надежда на Марку. Хорошо, что вы с Митрандиром сообщили об их победе. И все же… — Берегонд нерешительно медлил и крошил в пальцах ломоть хлеба, ведя взглядом с севера на юг. — Потасовки у бродов, вылазки в Итилиэне и Анориэне уже кажутся такими пустяками… прощупыванием. Началась война, которой мы еще не ведали… война Юго-Востока и Северо-Запада. Идут восточный царь, ханы истерлингов и южные султаны. Однако, Перегрин, нам выпала честь вызвать главную ненависть Властелина Тьмы, ибо ненависть эта идет из глубин заморских времен. Сюда будет направлен самый тяжелый удар, поэтому Митрандир и примчался во весь опор. Если падем мы, кто устоит? Скажи, Перегрин, ты веришь, что мы выстоим? У Пиппина его вопрос вызвал потрясение. Видимо, гвардейцу запрещалось бояться по службе и ему попросту не с кем было обсудить гложущий его страх. Онемевший Пиппин поглядел на высоченные мощные стены, на гордые башни и реющие стяги, на солнечное небо, а потом на сгущающуюся на востоке тьму и подумал о том, какие же длинные лапы у Мордора. Эта его мысль опровергла ранние слова и погасила всю надежду. Тотчас солнце на миг померкло, словно его закрыло темное крыло. Почти на пределе слуха с небесной вышины донесся крик: слабый, но леденящий сердце, жестокий и холодный. — Гибель… — всем телом дрожал вжавшийся в камень, оцепеневший Пиппин. — Тень рока… — Тень рока, — поежился Берегонд. — Видимо, Минас Тириту судьбой предписано пасть. У меня аж кровь стынет в жилах. Пип старался думать о Гэндальфе, который погиб, но вернулся. Значит, не все еще было потеряно. — Рано отчаиваться, — неожиданно для себя твердо проговорил он. — Пусть даже и на одной ноге, а все-таки выстоим… на худой конец, и на коленях. Простые слова, сказанные хоббитом от всей души, тронули Берегонда. — Верно сказано! Умрем, но не сдадимся! — вскочил он и заходил взад-вперед. — Хоть бы все рухнуло разом, нас так легко не возьмешь. Нет уж, оно все когда-нибудь прахом пойдет, но Гондор покамест уцелеет. Разобьют Минас Тирит, навалив трупья вровень со стенами, так ведь еще и провинции есть, и Марка… люди спасутся, укроются. Пиппин повесил голову. Ему отчего-то показалось, что общее «люди» все-таки было очень личным. — По мне, чем бы ни кончилось, лишь бы побыстрее. Я совсем не воин и не люблю даже думать о битвах, но сидеть и ждать, когда от тебя ничего не зависит — хуже всего. Какой сегодня долгий день… это затишье мучает меня. Невыносимо ничегошеньки не знать. — Лишь бы лорд Фарамир живым вернулся, — посмотрел в сторону Осгилиата Берегонд. — Он хороший человек, доблестный и достойный. Отважное сердце! Куда отважнее, чем многие думают… — гвардеец опомнился и оборвал себя, хотя ненадолго и сдержал: — Просто теперь отчего-то в народе думают, что храбрец, помимо меча, не может интересоваться еще свитками знаний и понимать в музыке. Дескать, воин никудышный, говорят, и капитан — курам на смех. Да, он не такой отчаянный рубака, как брат его, но решимости у него на десятерых хватает. В нем нет и капли безрассудности. Хотя, — засомневался Берегонд, — что же ему остается делать? Штурмовать мордорские горы? Нет… сил у нас осталось только отвечать ударами на удар. Но удар наш тяжелый! Я бы пошел за ним и в огонь и в воду! — он воинственно взялся за ножны длинного меча. Пип глянул на него: высокий, крепко сложенный; и глаза блестят, не терпится в сечу. «А меня-то куда несет? Мои руки слабее слабого», с печалью и долей стыда подумал Пиппин. Даже Селин — маленькой по меркам людей женщине — приходится за него заступаться. Мысль о Селин немного согрела ему сердце. Она обязательно что-нибудь придумает: вон, даже предвидела удар флотилии и отправила туда войско. Вновь зазвучал колокол с башни. — Мне идти нужно, служба зовет, — сочувственно смотрел на поникшего хоббита Берегонд. — Если угощение показалось скудноватым, извиняй, — он развел руками. — Война. Не унывай и держи ухо востро. — Я понимаю, — слабо кивнул Пиппин. — Спасибо тебе за помощь и обед… и за компанию. По правде, мне очень одиноко у вас. Мой кузен и лучший друг остался в Ристании. Ни поговорить, ни посмеяться не с кем. Может… можно я с тобой, а? — с надеждой спросил он. Берегонд улыбнулся. — Не по моему сану такие решения выносить. Я в звании простого гвардейца третьего отряда Цитадели. — Что уж обо мне говорить, — вздохнул Пиппин. Спеша на пост, Берегонд посоветовал ему быть втройне осторожным и разыскать в нижнем городе его сына, Бергиля. Тот всегда, по его словам, отличался любознательностью и с радостью покажет гостю столицы площадь и Великие врата, пока они не закрылись. Берегонд ушел, Пиппин долго еще смотрел ему вслед. Денек стоял хороший, разве что слишком жаркий для юга — по мнению хоббита, впервые бывшего на юге. Пипа тянуло в сон, но возвращаться в пустую комнату ему не хотелось, да и как-то попривык он уже обходиться без сна, поэтому решил вновь навестить коней. Пиппин прихватил парочку яблок, прибереженных для Скадуфакса и Бьюсефала, и те приняли угощение с радостью из его рук, а до этого стояли, понурив головы. Он побеседовал с ними немножко, подбадривая и их, и себя, а потом извилистыми улочками двинулся вниз. Горожане поделились: кто-то не обращал на него вообще никакого внимания, торопясь по своим делам, а кто-то в открытую глазел. Слух о прибывшем в столицу полурослике, о котором заботился лично лорд Боромир, разнесся, будто искра по ветру. Долго спускался он переходами, мостовыми и лестницами, потерял счет сквозным аркам, мощеным проулкам и пространным улицам; где-то ускорялся, где-то разумно медлил; кто-то, принимая его за ребенка, по доброте душевной подвозил на телегах. Наконец Пиппин оказался на улице Фонарщиков, на которую ему указали, и отыскал старый Гостиный двор — огромное по своим масштабам здание со множеством окон, пристроек и флигелей из серовато-белого, обветренного камня. За ним прятался дом поменьше; по всему фасаду тянулось широкое крыльцо с колоннами. Меж ними в кости играла целая ватага мальчишек — на вид совсем дети. Пиппин остановился, без уверенности их разглядывая. Один из них заметил наблюдателя, бросил игру и выбежал на улицу. Теперь он стоял перед хоббитом, обмерив его взглядом и рассматривая, как диковинку. За спиной мальчишки посыпались возгласы. — Что они говорят? — спросил Пип, морща нос. — Меня так уже называли… эрнилом. Мальчишка хлопнул глазами. — Тебя называют князем полуросликов и учеником чародея. — Меня? — издал он смешок. — Князем? — Ну да, — с полной серьезностью ответил паренек. — Говорят, ты прибыл с далекого Севера с пятитысячным войском. На подходе конница Марки, и каждый всадник везет в седле по отважному и свирепому в бою полурослику. Еще говорят, ты друг лорда Боромира и Обещанного нам Короля. Помня о совете Гэндальфа попридержать язык, Пиппин, хоть и с сожалением, опроверг эти россказни, но от нелепого княжеского титула ему избавиться не удалось — никто бы в жизни не поверил, что в Цитадель пустили простолюдина: иностранным гостям должен приличествовать титул никак не меньше княжича. Дети Гондора, как вскоре понял Пиппин, обращались к преданиям прежних дней не реже старших поколений. — Кем я был, уже неважно, — улыбнулся он. — Теперь я защитник Минас Тирита. — Да, — ухмыльнулся в ответ паренек, — мы все тут защитники. А сколько тебе лет и звать как? Мне вот уже целых десять, и скоро во мне будет пять футов. Я выше тебя. У меня отец — гвардеец Цитадели, — с неприкрытой гордостью сказал он, расправив плечи. — А твой кто? — Имя мое спрашиваешь, а сам не назвался. Я сразу узнал тебя, Бергиль. У вас с отцом глаза одинаковые, да и лицами вы сильно похожи. Мальчишка пуще приосанился. — С чего начать? — продолжал хоббит, покачиваясь с засунутыми в карманы руками. — Имя мое Перегрин Тук, привычнее просто Пиппин. Мой отец возделывает землю около Тукборо в Шире. Лет мне двадцать девять, тут я тебя обогнал, а вот роста во мне всего четыре фута, и больше, пожалуй, не вырасти… разве что вширь раздамся. — Двадцать девять! — от изумления присвистнул Бергиль. — Так ты старый уже, как мой дядя! А спорим, я смогу тебя на уши поставить или на лопатки положить? Пиппин нахмурился. — Тебя что, в семье бьют? — Нет, — искренне не понял тот вопроса. — Почему? — Ну а зачем тогда драться ради потехи? Бергиль указал большим пальцем позади себя. — Да мы все так. Хороший тумак иногда полезен, как иначе дела решать? — Разговорами. — Разговоры — удел женщин, а мы мужчины. Я вот сроду никому не позволял меня одолеть. Нечто подобное Пиппину уже доводилось слышать от Боромира и, как ни странно, от Сарумана. Он поежился от воспоминаний. — Так что? — щурил глаза Бергиль. — Спорим? — Может, и сможешь, — пожал плечами Пип, — если я разрешу. А может ведь и наоборот оказаться. Знаешь, и у малышей в карманцах прячется несколько хитрых уловок. Вот станешь постарше, узнаешь, что по виду да росту не всегда нужно судить, да и не каждого вздуть. Напрасно ты принял меня за рохлю-чужеземца, я — полурослик, отважный, свирепый и кровожадный в бою! Пиппин скорчил такую рожицу, что Бергиль невольно отступил на шаг, попятился, но тут же сжал кулаки, сверкнув глазами. — Да успокойся ты! — хохотнул Пип. — Мало ли что чужестранцы про себя наплетут. Я не боец. — А я — боец! — отвесил Бергиль в пустоту парочку ударов. — И я не уехал с женщинами и трусами. — И не особо умен, раз называешь грудничков трусами. Ладно уж, твой отец сказал, ты можешь скрасить мое одиночество и показать мне город вместо того, чтобы ставить на уши и с воздухом драться. А я бы взамен рассказал тебе о родных краях… и эльфах. Бергиль быстро изменился в лице и хлопнул в ладоши. — Конечно! — вскричал он. — Пойдем! Мы все равно собирались к вратам. — А что там? — Мы прячемся и камнями или грязью швыряемся. Кого поймают, тот и проиграл. — Веселая игра… — протянул Пиппин, слушая, как Бергиль зовет с ними друзей на гондорском наречии. Вскоре, впрочем, настроения Пиппина в новой компании взяли иное направление: ребятишки оказались резвыми и забавными, а игры их не такими уж и жестокими. Глядя на них, Пип отчего-то стал понимать, как сам изменился за минувшие месяцы: то, что раньше казалось ему потешным, теперь выглядело глупым. И сам он, бывало, грешил, подкидывая кому-нибудь за забор навоз в мешке или дохлых крыс, морковь подворовывал, пиво кому разбавлял или колеса телеги подтачивал. Селин оказалась права — его от хорошей жизни затянувшееся ребячество быстро кончилось на людских землях. Однако это не казалось грустным, это ощущалось таким, каким и должно быть. Взрослением. Окруженный детьми хоббит бродил по улицам, без умолку болтая и посмеиваясь, уже сам не обращая никакого внимания на встречные взгляды. — Пойдем за врата выйдем, — подначивал его новоприобретенный друг. — Нам ведь не разрешают выходить из города без присмотра старших, а тебе все двадцать девять. Хоть Пиппин и поддался, главный привратник даже слушать не стал и велел убираться с заполненной площади восвояси. Раздосадованные дети показывали ему язык, пока он на них не прикрикнул и не пригрозил, что сейчас выловит по одному и надерет их зеленые задницы. Бергиль махнул ему рукой, провел свою шайку на второй ярус и усадил всех на знакомой ему, плоской крыше. В этой части города жили бедняки, и Пиппину пришлось подавливать позывы от господствующего здесь смрада: дети же его, казалось, и вовсе не замечали. Будучи единственным из компании, кто говорил на вестроне, Бергиль пустился в рассказы о провинциях, непомерно гордясь тем, что рос в столице, хоть и родился в Лоссарнахе. Отцовское назначение на почетную службу открыло им немало дверей. Он вещал о совсем ближнем Лоссарнахе, где сейчас обитал его дед, о Ламедоне и Лебеннине, орошаемому пятью быстрыми реками. Там у южных предгорий, по словам Бергиля, жил крепкий народец. Хоть они и считались гондорцами, в жилах их текла кровь низкорослого и безвестного племени, чьи предки обитали там еще до прихода морем королей. Уже с нескрываемой горечью поведал хоббиту Бергиль о положении гондорского войска в стенах Минас Тирита: о нем он знал хорошо от отца. Там, откуда ждали две тысячи солдат, пришло по две-три сотни, еле собранных. Одно название осталось от прежней мощи Гондора. Впрочем, им каждая кроха теперь была ценна. В общей сложности набралось для защиты города две тысячи солдат, две сотни добровольцев под предводительством Змееносца и полторы тысячи ополченцев. Больше из самого Гондора ждать было некого. Топот построений, пение труб и звон колоколов вспыхивали и затихали. На Минас Тирит давно уже опустились густые тени. В неподвижном, душном воздухе висели кисеи пыли. Прочие мальчишки разбежались по домам, и по улице неторопливо вышагивали лишь Пиппин с Бергилем. Хоббит глянул на грязно-серое небо: закатные лучи с трудом пробивались сквозь дымные, будто пепельные тучи. Только запад еще пламенел багрово и угрюмо; черная громада Миндоллуина, казалось, была осыпана тлеющими головнями и угольями. — Гневное небо, — пробормотал он, позабыв о своем спутнике. — Точно, — подтвердил тот. — Если я не приду вовремя, гнева будет хоть отбавляй. Хотя… забыл. Не будет, — Бергиль быстро переменил тему и участливо спросил: — Устал за сегодня? — Устал. Устанешь, когда ждешь, и больше ничего. Я несколько часов отстоял на военном совете… конечно, я понимаю, это высокая честь, да только что от нее толку натощак. По правде сказать, и от еды здесь пользы уже не чувствую. И не туман, и не облака, сам воздух какой-то бурый. У вас всегда так при восточном ветре? Бергиль качнул головой. — Нет. Было бы всегда солнышко — вот не было бы грусти… Это ведь не простой ветер, это — чары врага, — проговорил он словами отца, а затем совсем поник. — Устал я уже пугаться этой войны… — Ты ж храбрец из храбрецов. — Так это я так, — пнул Бергиль грязь сапогом, — чтоб ко мне кто лишний не лез. Знаешь, как у нас молвят: бей своих, да чужие бояться будут. — Кем бы ты ни был, — подбадривающе улыбнулся ему Пип, углядев их еще большее сходство с отцом, чем ему вначале казалось, — ты явно не трус, если тут остался. Бергиль не ответил, разглядывая зажигающиеся в окнах, слабые огни. — До свидания, Пиппин, — наконец попрощался он. — Увидишь отца, поблагодари его от меня за нового друга. Пип немного замялся. — А вы что, не видитесь? — Редко, — надул он губы совсем по-детски. — Я самому себе предоставлен, как сестры уехали. Скучно мне без них, некого за косы потягать. Надеюсь, еще свидимся. Да и мамку жалко… обрыдалась вся. — Прощай, Бергиль, — махнул ему Пип. — Обязательно передам. Проголодавшийся Пиппин поспешил поскорее вернуться, помня наставления Берегонда. За приятной беседой он и позабыть даже успел, где на самом деле находился. Идти, конечно, было жуть как далековато, но обошлось без приключений. На сердце у него было неспокойно. Хотелось повидаться с Гэндальфом, который все знает, и рядом с которым ничего не страшно. Верхушку города совсем уж затопила темень: был приказ не зажигать огня на домах и стенах за редким исключением. В небе не горело ни звездочки. В спальню, куда наконец добрался Пиппин, на столе слуги оставили масляной светильник. Гэндальфа нигде не было, и от этого тревога и грусть хоббита только возросли. Выглянул уныло в окно — точно в чернильную лужу носом ткнулся. Ему пришло в голову задернуть занавеси. Стало немного уютней; он улегся, зарылся под одеяла и долго прислушивался — не идет ли Гэндальф. Так и уснул. Среди ночи внезапно проснулся от чьего-то бормотания на пару с тоскливыми придыханиями и увидел мага, меряющего шагами спальню. На столе меж свитков пожелтевших пергаментов в тусклой мути теплились свечи. Духота стояла, как перед грозой — вот-вот громыхнет. Пиппин весь покрылся липкой испариной. — Ты пришел! — радостно воскликнул он, поднимаясь. — Это хорошо, а то я думал, не забыл ли ты про меня. Такой длинный день был… — Зато ночь будет короткой, — в своей манере проворчал Гэндальф. — Я пришел подумать в тишине, так что спи, пока еще спишь в постели. До рассвета недолго осталось. Хотя что я говорю! Рассвета не будет. Наступил великий мрак. — Ты меня пугаешь, — ликование стиралось с вытягивающегося лица хоббита. Маг его не расслышал. Он выглядел беспокойнее и недовольнее обычного. Похоже, получил еще порцию дурных вестей, подумал Пип. Гэндальф тревожно крутил головой, то на юг, то на восток, будто пытаясь почуять нечто. Чаще всего он обращался к северу; Пиппину представлялось, тот напрягал слух, словно благодаря какому-нибудь древнему искусству мог расслышать топот копыт на дальних равнинах. Пиппин спросил громче: — Ты сердишься на меня? — За что? — Я… не знаю. Поэтому и спрашиваю. Вновь не получив ответа, Пиппин подошел к окну и расшторил тяжелые занавеси: по-прежнему было хоть глаз коли. — А который час? — зевнул он в кулак. — Начало четвертого, — буркнул маг. — Я тебе поесть принес, — указал он на стол. — До обеда больше ничего не жди. В городе берегут провизию: кормить будут впроголодь, привыкай. Пиппин угрюмо посмотрел на небольшую краюху хлеба, крайне маленький, на его взгляд, кусочек масла и чашу молока. — И зачем ты вообще привез меня сюда? — недовольно промямлил он. — Дабы помешать тебе делать глупости, — строго отчеканил маг. — Ежели тебе здесь не по нраву, несмышленыш, то, кроме себя, винить некого. Насупившийся индюшкой Пиппин прикусил язык. Впрочем, недолго эти драгоценные минуты и продлились к печали Гэндальфа. Хоббит пытался хоть что-то углядеть в ночи: — Приближается буря. — И непогода здесь ни при чем. Это дух Саурона. Впереди войска он гонит дым. Мордорские орки не выносят дневного света, поэтому он затмевает солнце, дабы облегчить им путь. Когда тень достигнет Минас Тирита, начнется битва. — Не знаю… я верю в новый рассвет. Мне хочется верить. Гэндальф подошел к Пиппину, жующему хлеб безо всякой охоты, скорее по привычке, обнял его за плечи и выглянул в кромешный мрак. Хоббит был уверен, что видел тот всяко больше. Воспользовавшись возможностью, сам Пиппин же смотрел неотрывно на лицо мага. Поначалу он замечал лишь привычные морщины и извечно сжатые губы, но, приглядевшись, понял, что темные глаза его были как никогда печальны и горестны — полные скорбной трагичности даже — будто бы он только что кого-то дорогого сердцу похоронил. Пиппину стало еще больше не по себе. — Надеюсь, тебя никогда не загонят в такой угол, дружок, — тихо, едва слышно сказал Гэндальф, — и не поставят пред страшным выбором, где ни один из исходов не окажется верным. Дэнетор совсем не оставил мне времени. — О чем ты? — отхлебнул Пиппин молока. — О том, что великодушные порывы не нужно гасить холодными советами и трезвым остережением. Гэндальф помолчал и вздохнул. — Ладно… не стоит пытаться прозреть будущее. Отныне каждое новое завтра будет хуже сегодня. Фигуры расставлены, игра идет. — Игра? — сморщился Пиппин. — Да, преславный Тук. И пешкам в этой грозной игре достанется не меньше, чем королям и королевам. Пиппин с неудовольствием смаковал его слова. Пешка? Да еще не на своем поле. Он прочистил сжавшееся горло и вновь возразил сам себе: — Как думаешь, еще есть надежда? Я про Фродо, ну, и про остальных тоже… Гэндальф ласково погладил его по отросшим кудрям. — Особенно большой надежды и раньше не было, разве только на чудо. Откровенно говоря, Пиппин, когда я понял про Палантир Дэнетора, сердце у меня упало. Если он сумел выведать нечто в мыслях Боромира, Саурон мог заполучить эти знания и понять, куда движутся Фродо и Сэм. Ваше с Мерри пленение выпало тогда как никогда кстати, хоть я и сожалею о том, что вам пришлось пережить. Арагорн поступил мудрее, чем он предполагает, пусть и винит себя за то, что оставил Фродо. Если бы не вы с кузеном, все давно бы уже могло кончиться, и не в нашу пользу… Однако в том, что случилось в итоге, и кроется какая-то надежда. Судьбы сплетаются и расплетаются. Особенно если Саурон начал войну, когда Фродо был еще в пути. Теперь Око будет шарить где угодно, но не в своих владениях: там ему нечего высматривать. Я даже отсюда чую, как он спешит. Ему пришлось начать раньше, чем он был готов, низложить и пожертвовать большим, чем он рассчитывал. Пиппин знал, что в словах мага крылась очередная загадка, которую ему вовек было не разгадать. — Ладно, — устало похлопал Гэндальф его по плечу, — остается только ждать всадников Рохана, ежели они не опоздают. Тяжелые дни нам предстоят. Спи, Пиппин. Спи, пока можно. Пип вернулся в кровать, но глаз так и не сомкнул. Мало кто спал в Минас Тирите в эту ночь. Утро пришло хмурым и темным, а новый день, как и предрекал Гэндальф, начался еще хуже, чем кончился предыдущий; тянулся беспросветным. Лица горожан были тревожными и подавленными. От бессолнечной зари до вечера чадные потемки отяготели; из-за стоящего удушья дышалось трудно, теснило грудь. Высоко в небесах ползла на запад огромная тяжкая туча, пожирая свет: ее гнал ветер войны. Крылатых тварей больше не видели, но из поднебесья снова и снова доносился их жуткий вой. Слышавшие его застывали в ступоре, а те, кто был послабее духом, трясся. Люди все чаще посматривали на север — не покажутся ли рохиррим. Солдаты со стен тщетно пытались разглядеть, что происходило в развалинах Осгилиата. Лорд Фарамир стоически удерживал последний рубеж обороны. Надежда оставляла сердца. Все понимали, что даже Фарамиру не удастся долго сопротивляться натиску. Гэндальф вновь покинул Пиппина, зато незадолго до полудня дворовой слуга принес ему передачу от Боромира: черное облачение, кольчугу и шлем. Кольчугу спереди прикрывал шитый серебром нагрудник с образом древа. Ушитый по хоббичьему росту плащ дополнял одеяние. Дарованный ему наряд был роскошен, да и жест Боромира носил в себе исключительно дружеские начала, однако Пиппину, в довершение ко всем остальным радостям, это только окончательно испортило настроение. А сумрак все сгущался. Туча с востока словно придавливала город. Воздух на улицах был тухлым и скверным, как вода в болоте. Вся долина Андуина замерла в ожидании неистовой бури. Пиппин по памяти спустился крутыми улицами в нижний город; детей, развлекающих себя нелепыми забавами, нигде не было. В час заката солнце не могло пробиться сквозь плотный заслон: на полях Пеленнора и проблеска малейшего не мелькнуло. Пиппину казалось, что вчерашний и сегодняшний день разделяли годы. Вчера еще он был простым, беспечным хоббитом со сквозняком в голове, на котором пережитые опасности не оставили заметного следа, а сегодня… сегодня он стал одним из защитников обреченного на гибель города. Его будто заперли в каменном мешке. Облаченный в богатое одеяние, прежде бы он выдумал с полсотни восхитительных шуток касательно ситуации, в которой оказался, но теперь все было всерьез. Кольчуга, шлем, плащ — все было излишне тяжелым, все угнетало и давило. Он длинно вздохнул, чуть ли не плача. На площади первого яруса Пиппин углядел светлую фигуру мага. Едва он заспешил к нему, откуда-то сбоку, будто из воздуха, появилась Селин. Хоббит неподдельно ужаснулся и настолько опешил, что на мгновения застыл. Селин всегда отличалась худобой, но сейчас — всего за двое суток! — она будто бы иссохла изнутри, сгорела до костей. Кожа ее казалась почти прозрачной, какой-то вылинявшей. Как сказал бы старина Бильбо: «Полное жилистое истощение», хотя вряд ли он встречал когда-либо подобное на своем долгом веку, причем и не одном. Пиппин не мог представить, что с ней происходило все это время, какая внезапно рухнувшая гора смогла ее так исказить и перегрузить сверх человеческой нормы. Это была не просто болезненная изможденность — она выглядела, как восставший из могилы труп. Ко всему прочему, подбородок ее украшал свежий синяк, а в уголке губ засохла корка крови. «Да что тут творится?», хотел было воскликнуть он во все горло, но не смог выдавить ни звука. К Гэндальфу они подковыляли одновременно, однако Пиппин не мог осмелиться ни на один из вопросов. Слова застревали во рту. — Ничего, — ответила Селин магу никаким тоном, словно в полусне. — Все как всегда. Такое бывало и раньше, но раньше меня избивали задаром, — она запоздало опомнилась, что говорила на всеобщем, и перешла на мерихадский, хотя Пиппин все равно не мог разобрать ни слова из-за того, как слабо звучал ее голос: — Я начала терять остроту зрения… мое время пришло… будто нутро выгрызают. Дослушай меня до конца, исповедник, ибо сил спорить во мне больше не водится. Я рада, что стала одной из них, а не одной из вас. Наверное, последнее, что я хочу сказать тебе: показная святость хуже самого развратного блуда. Если ты начинаешь с самопожертвования ради тех, кого любишь, закончишь ненавистью к тем, кому принес себя в жертву. Люди никогда не ценили агнцев — они безжалостно их забивали. Мне надо было думать, как сломать устои, а не как им подыгрывать, и в том самая моя большая ошибка. Не рассказывай мне о вторых ролях, я отжила на них всю жизнь, но я никогда не хотела быть второй Хагар, я хотела быть первой Селин. Это имя дал мне Гектор, а он, мне все больше кажется, был умнее всех нас, вместе взятых… просто сдался рано. Он давно уже понял, что все эти ученья о ловле рыб, удочках и сытых ни черта не работают, когда море отравлено. Я не поверю, Гэндальф, что тебе плевать на женщин с иссушенными чревами, которых изо дня в день продолжают потрошить. Я не поверю, что тебе плевать на казненных, которых заставляют глотать битое стекло. Их пролитой крови ты не боишься? Нельзя просто спасти что-то и бросить это на произвол судьбы, нельзя спасти что-то наполовину. Нужно переть до конца и нести полную ответственность за то, что ты своей жалостью и слезливыми историями не предотвратил. Знаешь, почему я всегда предполагаю только самое худшее? Не потому, что, как правило, только оно и происходит, а потому, что так ты меньше разочаровываешься, а, как я выяснила сегодня, у разочарования вообще нет никакого предела. Я не боюсь Бога, Гэндальф, я боюсь человека. Гэндальф непрестанно глядел в ее блеклые глаза. — Крахом пошла не Алая ночь… Селин промычала согласие и хоть смотрела на мага, обращалась уже на всеобщем к хоббиту: — Все идет из головы, — она коснулась пальцем виска. — Саурону даже не нужно вживую пытать кого-то, ему достаточно вложить мысли. Иначе бы, Пиппин, после Палантира у тебя были бы обожжены руки. С Назгул то же самое. Вся их сила — искусный фокус, вся магия — напыщенная ложь, — Селин вновь заговорила на мерихадском: — Но ты… ты, Гэндальф, обладаешь существенной силой… будь у меня такая… наверное, и хорошо, что ее нет. Ты можешь поджарить их, сказав несколько слов, я собирала армию десять лет, и все равно этого недостаточно. Не хочешь брать грех на душу — понимаю, как и то, что жесткая рука начнет очень скоро сдавливать… но пусть я буду последним из грешников, не прощенным Эру, чем своим бездействием продолжать поставлять Ему души, которые даже не за что прощать. Я раскаиваюсь, Гэндальф, раскаиваюсь искренне, но только в том, что не сыскала способа вытравить эту заразу… и все, что я сделала, в сухом остатке значит ровно ноль. Если победит Саурон, ничего не изменится, мир останется таким же убогим, только с меньшим содержимым… но если победите вы… вы сможете продолжить дело… вы сможете переломить ход. Вот чего я хочу, Гэндальф. Чтобы это хоть что-то значило. Вытащив из-под плаща письмо, Селин протянула его магу, не замечая текущих по щекам дорожек: — Не плачь, матерь, ты вновь зацветешь: сады заплодоносят от слез варваров. В крови Белизарии Мерихин переродится. Я — хопеш Небесии. Она же сказала в ответ: истинно говорю вам, не знаю вас. Бодрствуйте, ибо не ведаете вы ни дня, ни часа, в который Творец ступит на землю, и не меня жалейте, а того, из-за кого Он снизойдет. — И сказал Государь, — тихо ответил Гэндальф, — не защитит ли Отец избранных Своих, вопиющих к Нему денно и нощно, хотя и медлит защищать их, послав вперед себя чадо Божие. Сказываю вам, что подаст им защиту вскоре. Чадо Божие не для того ступит, дабы ему служили, а дабы самому послужить и отдать душу свою для искупления многих. Верьте делам его, дабы узнать и поверить, что Отец в вас, и вы в Нем. Но чадо Божие, пришедши, найдет ли веру на земле? Селин пошатнулась, еле стоя на ногах; Гэндальф поддержал ее. Она болезненно всхлипнула, хватаясь за грудь и не смея даже взора поднимать к небу: — Сказываю вам быть исправным, а не исправляемым; сказываю вам быть, а не казаться. Сказываю вам, что сей пошел оправданным в дом свой, ибо всякий, возвышающий самого себя, унижен будет, а унижающий себя возвысится. Не будь милостив ко мне, Отец, и сполна воздай за все свершенные деяния. Прощай, Гэндальф. Пиппин с трудом пошевелил губами. Лишь со второго раза ему удалось выговорить, взволнованно глядя на то, как Селин, сорвав с шеи подвеску и сжав ее в ладони, при помощи мага взобралась на коня: — Гэндальф, куда она? Где Бьюсефал? Гэндальф со слезами в глазах смотрел ей вслед. «Открыть врата!», — донеслось до уха Пиппина. Мимо черной молнией пронесся еще один всадник. Пипу показалось, что это был Змееносец. Дрожащей рукой Пиппин дотронулся до локтя мага: — Куда они? Куда? Спаси их. Спаси! Почему ты молчишь? — Я не могу спасти их, Пиппин, — вполголоса ответил Гэндальф. — В этот раз не могу. — Да о чем ты? — вскрикнул хоббит с бившимся во взоре негодованием. — Если я сделаю это, — развернулся маг и зашагал прочь, — погибнут другие. Пиппин не стал его догонять. Грызя озабоченно ногти, он поднялся на стену, ломая глаза о темень, и уже сбился в подсчете часов, кутаясь в плащ. На площади выстраивались солдаты под крики военачальников; разбирая оружие, становились в ряды. К вратам подтягивались все новые отряды. Вдруг он, как и ближайшие лучники, разом задохнулись. Черный ужас сковал их. Хоббит медленно, как во сне, согнулся, зажимая уши ладонями. С неба налетел уже знакомый, леденящий вопль: только теперь он был намного сильнее, и слышалась в нем такая злоба, что сердце было готово разорваться от переполнившего его страха. Пиппин пытался сопротивляться, убедить себя, что все это — наваждение, но у него попросту не получалось. Он словно стоял на краю пропасти, а назад дороги не было; задыхался, как затравленный зверек. Внезапно раздался хлопок такой мощи, что будто бы сама земля содрогнулась. Спертый воздух встрепенулся от невидимой, душераздирающей волны. Люди перекрикивались, не понимая, что произошло. Поднебесный вой утих. Внизу во мраке лежал Пеленнор. На полпути к Осгилиату что-то происходило. Огромные тени реяли в тучах; полет их был быстр и грозен. Иногда они приближались к стенам на расстояние выстрела, взмывали вверх и камнем падали к земле. Пиппин, глядящий на равнину через бойницу, застыл с широко раскрытыми глазами и в отчаянии прокричал: — Назгул! Назгул снова нападают! Они охотятся на кого-то! Там… там ведь люди! Назгул бросаются на них! Их четверо… нет, пятеро! Гэндальф! Гэндальф! Помоги! Из поднебесья хлестнул, нарастая, новый вопль, а сквозь него, едва слышно, донесся прерывистый звук рога, оборвавшийся на высокой протяжной ноте. «Лорд Фарамир! — колыхнулись солдаты. — Лорд Фарамир зовет на помощь! Доложите лорду Боромиру! Ему не пробиться к городу!» Один из голосов позади Пиппина выделялся громкостью, и хоббит опознал в нем Берегонда: — Седоков сбросили! — метнулся тот по лестнице вниз. — Лорд Фарамир пытался собрать своих! Гнусная тварь летела прямо на него! Ему не спастись! Дозорные видели маленькую группку, отступающую в полном беспорядке. Кое-кто уже просто бежал, спасаясь от преследования. Спрятавшийся под каким-то выступом Пиппин устыдился и выглянул снова. По Пеленнору навстречу отступающим стремительно мчалась серебристо-белая звезда, разливая слабое сияние и словно распарывая вязкую тьму, раздергивая ее в стороны на своем пути. — Гэндальф! — заплакал Пиппин с трепещущим в груди сердцем. — Гэндальф! Ну, конечно! Где самое пекло, там и он! Вперед! — закричал он, подпрыгивая и размахивая руками, как на игрищах. — Вперед, родненький! Покажи им! Задай жару! Одна из мрачных теней рванула к магу с высоты, но из поднятого посоха Гэндальфа сверкнул белый луч, похожий на ветвистую молнию. Назгул отпрянул с жутким воплем. Над Пеленнором посветлело. Ослепительный столп продолжал вырываться из воздетой руки мага. Скорбь несло в себе возвращение Фарамира: он отступал перед силами, вдесятеро превосходящими его гарнизон. Из всех, кто воевал в Осгилиате, возвращались шесть коней и Гэндальф. Трое всадников, казалось, были мертвы — их поддерживали в седлах веревки. Минас Тирит затаил дыхание. Войско Саурона, выступившее из Минас Моргула, вел в бой Король-Чародей, и ужас переправился через реку раньше, чем его полчища. При его приближении никто не мог устоять. Даже собственные рабы стонали под его дланью, но, выполняя приказ, готовы были загрызть друг друга. Враги шли по пятам. Они дорого заплатили за переправу, однако намного меньше, чем должны были. С плотами и лодками орки обрушились, будто лавина. Колокола вызванивали утро, которое не наступило. «Раммас взят! — раздавалась приказы. — К оружию! Они идут! Идут! Лезут в бреши! На позиции!» За глухим рокотом вдалеке посыпались багровые вспышки и стали медленно расползаться по равнине. Воспылали дома и амбары. Ручейки красного пламени потекли сквозь мрак, направляясь к дороге, ведущей от столицы к Осгилиату. Семь коней во главе со Скадуфаксом влетели в приоткрытые врата. Люди приветствовали их, но возгласы сами собой стихли, когда все увидели, кем были привязанные трупы. Замелькали факелы, крики застывали во ртах. Пиппин проталкивался и протискивался сквозь толпу охающих солдат, а когда неизвестно откуда взявшимся в нем напором пробился к первым рядам — зарыдал в голос. Гэндальф больше не излучал беловатый свет, пошатываясь от боли и усталости. Лицо его заострили суровые тени; белые одежды помутнели, опаленные жаром. Двое всадников сняли с коня того, кого называли лордом Фарамиром. Прискакавший из Цитадели Боромир прижал к груди безжизненное тело брата, пораженного в плечо отравленной стрелой. Белый маг подобрал его на полях Пеленнора и спас от сабель харадрим, намеревающихся посмертно его разрубить. — Твой брат вернулся, Боромир, — негромко сказал Гэндальф, прежде чем подойти ко второму коню, — вернулся, покрыв себя славой. До последнего он оставался верен присяге и пытался вывести людей. Сохраните в своих сердцах его грозную доблесть и непоколебимость пред страшным супостатом, — обратился он уже к склонившим головы солдатам. — Мужайтесь, решается судьба не одного Гондора, а всего мира. Враг не должен дальше пройти. Не плачьте и не радуйтесь, ибо печальные дела свершились сейчас, и оплачены они высокой ценой. Вы слышали, как треснула и надорвалась воля Саурона. Заставьте его пожалеть о том, что он посягнул на ваши земли. Благородное и гордое, бледное лицо павшего сына наместника хранило отпечаток пережитого ужаса. Гэндальф показал, что, даже будучи изможденным и опаленным, он по-прежнему оставался сильнее, чем кто-либо из числа людей и эльфов. Как малых детей снял он с конской спины двоих мертвецов — второй, с разбитой всмятку до неузнаваемости головой, прохрипел, когда их руки с Селин расцепились. Пиппину с трудом удалось опознать в этом изуродованном мужчине Змееносца по его пустым ножнам. Он дернулся последний раз в судороге и навеки умолк. Селин поразили сквозным ударом сабли прямо в сердце. — Не бросайте в нее камни, — бережно держа окровавленное тело, Гэндальф тихо почтил ее память и поцеловал в лоб, продолжая предсмертные слова, — ибо камней она не боится. Голос у него сорвался, он горестно вздохнул. После недолгого молчания вновь зазвучавший голос мага показался хоббиту глухим и старческим: — Отвези их в палаты целения, Пиппин. У меня еще здесь дела. Вокруг Минас Тирита смыкалось кольцо осады. Раммас был разрушен, и весь Пеленнор захвачен. Последними под прикрытием лучников в город вбежали уцелевшие солдаты, охранявшие перевалы на анориэнской дороге. Привел их Ингольд, тот самый, который говорил с Гэндальфом и Пиппином, когда еще светило солнце, а заря дарила надежду. Суровая весть капитана сломала дух гондорцев, как не смог бы ни один из Назгул: мерихадцы захватили северную дорогу и вошли в Анориэн заслоном — теперь рохиррим было не пройти. Гул бурлящих вражеских толп нарастал. Горели поля и деревни. В темноте было не понять, сколько орков перешли реку, но, когда мрак обратился сумраком, подтвердились худшие опасения. Пеленнор был черен от марширующих полчищ, и повсюду, как поганые грибы, вырастали все новые шапки шатров. Суетливыми муравьями орки рыли щели и рвы, гигантским кольцом окружая город на расстоянии полета стрелы. Их заполняли текучим пламенем, питающимся от колдовства Барад-дура. Казалось, вздымающиеся на огромную высоту стены Минас Тирита, неуязвимые ни для огня, ни для железа, будут стоять вечно, пока цела земля, держащая их. Казалось.

***

Змееносец выплыл из мрака переулка на главную улицу. Белые здания палат целения располагались в шестом ярусе с южной стороны. Серыми тенями лежали вокруг лечебниц огороды, сады и пышные цветники — при свете солнца это было единственное зеленое место во всем городе. Джо притаился за выступом и чуть высунул голову. Селин постучала в окованную железом дверь из красного дуба. Вид ее плаща, подаренного ей Гейбом незадолго до гибели, в очередной раз его покоробил. Спустя несколько минут настойчивой дроби носка ее сапога по мощеному камню молодой травник лет пятнадцати отворил и вместо приветствия указал на повешенную на вбитый гвоздь дощечку: — Что тут написано? — Я читать не умею, — Селин прошлась по его испачканной кровью, сероватой робе. — У моего деда голова разболелась, спать бедолага не может. — Не до твоего деда сейчас, я людей штопаю. — Я сама знаю, чем ему помочь. Выберу парочку трав и заплачу тебе по двойной цене. Он брезгливо осмотрел ее с головы до ног. — Откуда у тебя деньги-то? — Какой там счет нынче ридена к кроне? Три к одному? — Ну, — замялся он. — Из Марки, что ли? — Да, придворным гусляром приплясывала у княжича. За ее спиной возникла высокая тень. — Впусти ее, Малрод, — скорее велел, чем попросил Джонатан, — под мое слово. Я прослежу. Травник безразлично отошел в сторону. — И тебе приветствие, Змееносец. В окно, что ли, собирался взбираться? — Не твое собачье дело. — Повозок новых не предвидится? — Предвидятся, — вошел он следом за Селин. — В ближайшие дни отдыха тебе не взять явно. — И без тебя знаю, — проворчал Малрод, опуская тяжелую щеколду. — Палата смотрителя на третьем этаже справа. Кровать не расстилать и после себя все убрать. Джонатан грустно улыбнулся. — Он в Цитадели? Травник кивнул. — Уже как два дня носа оттуда не сует. Э, — остановил Малрод за локоть Селин, хоть и обращался напрямую к Змееносцу, — деньги вперед. Джонатан поковырялся в худом кошеле, но заплатил травнику сверх обещанного. Тот аж присвистнул и без лишних вопросов пошел прямо по коридору навстречу приглушенным голосам и стонам тяжелораненых. Джо указал рукой на лестницу: — Моя леди. Селин фыркнула. — Чего тебе надо? — подчеркнуто сухо спросила она, ступая по широким ступеням. — Если бы не я, ты бы так и стояла на улице. — Если бы не ты, меня в очередной раз бы не сочли шлюхой. — Сама судьба, видимо, подталкивает. — Ну точно, тебя только забыла спросить. Они поднялись на самый верх, слабо подсвечиваемые огнем настенных факелов. Легким толчком Джо открыл дверь палаты смотрителя и шумно сглотнул, когда Селин ненароком коснулась его груди, проходя мимо. — Ты стала еще красивее, — съязвил он, не переступая порога: для полного видка ей только запаха падали не хватало. — Ослепнуть можно. В полумраке Селин с прищуром оглядывала массивные шкафы. — Унаследуй я хоть одну десятую прекрасной наружности моего отца — не сносила бы чести до своих лет, — ледяным голосом ответила она. — Зажги свечи, нужно больше света. — Что ты хочешь сделать? — Явно не то, что ты, — подойдя к столу, Селин расчистила его от бумаг. Джонатан зажег от факела золоченые канделябры и расставил их, а затем прогнул своим немалым весом узкую постель. В нерешительности он изучал собственные пальцы, порой исподлобья наблюдая, как Селин, роясь в склянках, откупоривала их и принюхивалась. — У тебя есть план? — наконец спросил он. — На любую букву алфавита. — И ты, как всегда, им не поделишься? — Не для твоего больного ума его размах, Джо, уж прости. И я в отличие от тебя не собираюсь повторять своих ошибок. — Любовь не может быть ошибкой, Селин. Ты оскверняешь главный из заветов Эру. Резко обернувшись, она пригвоздила его к месту своим одичавшим взглядом. — Не смей даже имени Его произносить своим грязным ртом, Джонатан, и не смей называть любовью свою погань. — Ты вступила в заведомо проигранную войну ради меня. Думаешь, мой больной ум этого не понял? — Куда я только ни вступала, и всегда все оборачивалось тем, что по итогу в дерьмо наступала. Удивительно… — вздохнула она. — Чего ни коснусь — получается одно из двух: смертоносное орудие или государственный переворот. Видимо, действительно, яблоко от яблони… — Чему удивляться: твоя ядовитая личина, королева масок. — Знаешь, чем отличается плохой советчик от хорошего? Плохой тебе подыщет решение на твою трудность, а хороший, зная сплетения твоих мыслей, ход которых может тебя дурить, задает наводящие вопросы и как только видит, что голова твоя пытается увести тебя в сторону, возвращает тебя к исходной причине того, почему ты двинулся. Хороший советчик — всегда проводник по твоему лабиринту. Прекращай, Джо, качаться в детском седле меж «это все изменит» и «это ничего не изменит». Никакой шаг ни в политике, ни в бытие никогда не бывает окончательным. Очень полезно иногда подумать от обратного: представь себе, что этого ничего нет, и сравнительно оцени смысл того или иного своего действа. Существенные вещи не происходят при малом вкладе. — Ты вконец обезумела, скажи мне? — К сожалению, в этом мире я кажусь безумной, да, — Селин на несколько секунд замерла с поднесенным к носу мешочком. — Ведь какое-то время все и вправду было хорошо… я думала, что шанс у меня все-таки есть. У Джо дрогнули губы. — А у нас? У нас был шанс? Селин со звоном поставила склянку на стол и двинулась в его сторону, словно грозовая туча. — Я до последнего надеялась, что ты переболел своим нездоровым влечением, а ты что сделал, идиота кусок? Растрепал о нем первому встречному? Да как у тебя вообще язык повернулся! Ты понимаешь, что у каждой стены в этом городе есть уши? Я ведь предупреждала тебя — не раскрывай рта вне семьи. — Ты… ты слышала все? — Конечно, дурень! Я в пятнадцати метрах за углом стояла. — Ты — не моя родная мать, — вскочил Джонатан и выпалил, нависая над ней и накрывая грозной тенью: — А я — не твой сын. — Может, я и не твоя мать по крови, но я — единственная причина, почему ты туп только наполовину. — Ты использовала нас щитом, а затем избавилась, как от тухлых помоев. Джонатан дернулся от увесистой затрещины, но испепеляющего взгляда не отвел. — В их гибели нет моей вины, — прошипела Селин. — Не ври мне! — кричал он ей в лицо. — Ты обещала обеспечить им безопасность! Обещала! — Не могла я такой чухни сказать! Он вцепился ей в горло и с силой сдавил пальцы. — Ты отказалась от обмена, когда их схватили! Я знаю это! — Потому что они уже были обречены, — кисло пробормотала она. — Я бы не смогла их спасти. — А ты что сделала? Что ты сделала? — Спасла… тебя… Джонатан оттолкнул ее, Селин устояла на ногах, но от страшного столкновения крепкого кулака с подбородком повалилась и содрогнулась от пинка по ребрам, глухо ахнув. — Все ты, сука, — ударил он ее в живот, когда она закрывала голову руками. — Твое раздутое самомнение, твои нажитые враги, твоя пропитанная кровью жизнь. Селин зашипела от резкой боли в спине. — Я менял тебе тошнотную одежду, выслушивал все твое нытье! Я писал за тебя письма, когда у тебя руки неделями от попойки тряслись! — охаживал он ее сапогами. — Я выдумывал причины, отчего в очередной раз их убогая королева не может выползти из шатра, когда нас, сука ты падальная, вырезали из-за твоих ошибок! Гений стратегии? Так ты говорила? Тварью тупорылой ты была, тварью и осталась. Давила нас как жуков. Тебе было плевать на меня! Плевать! Ты продрала свою жизнь, продрала наши и продолжаешь выжирать! Да чтоб тебе Дьявол навеки их глаза выжег! Чтоб ты сдохла! Чтоб тебе хребет наживую рвали! Доползши на локтях до шкафа, Селин схватила с нижней полки глиняную кринку и после очередного удара в бедро швырнула ее в него. Он выругался, держась за разбитый нос, и откинул голову. — Ты мне кость сломала. — Жду слов благодарности, что кинжал в ход не пустила, — Селин перевернулась на спину, стирая с губ кровь. Джо рухнул на кровать со стучащим в ушах барабаном. Темнота стала ее сковывать. В лицо повеял соленый бриз, смешанный с принесенным приливом запахом водорослей. Над головой раздалась отдаленная перекличка неумолчных чаек. Под обнаженными ступнями приятно скрипел песок, а мелкие ракушки, словно рассыпанные драгоценности, поблескивали в лучах заходящего за горизонт солнца. Закаты на побережье Анфаласа отличались бесподобностью. Мягкое розоватое золото скользило по гребням легких волн. Каждый завиток пены, каждый всплеск выглядели живыми и осязаемыми. Широкая береговая линия была усеяна камнями и вздымающимися из песка скалами. За ними в закатных лучах темнела насыщенная зелень пологих холмов, под которыми уютно расположились покосившиеся крыши небольших тихих домиков. Приморская деревушка, исчезнувшая с карты мира, сохранилась лишь в ее памяти. Селин ухватилась за этот образ, учащенно моргая. — Мы плыли в одной лодке… я могу принять твои слабости… а ты мои все… никак пережить не можешь? Посмотри, в кого сам превратился… Как ты сам себя выносишь? — одышливо проговорила она, вставая на колени. — Ты повторил судьбу Мордреда, глупец: он тоже ставил желания своего члена выше здравого смысла и лишился из-за этого головы. Я ведь предупреждала тебя, предупреждала в самом начале — есть хищники, а есть овцы. Не думай, что ты в состоянии меня переиграть лишь потому, что ты телесно крепче. Иди и сдохни за чью-то честь, ведь на больший предел ты не способен, — вместе с красноватой слюной Селин сплюнула и брань. — Горько мне сознавать, во что вы оба скатились… Незаурядные умы, каким-то чудом родившиеся в забытых вашими Богами деревнях, могущие найти выходы из тупиковых положений… сложных перипетий… ярчайшие бунтари своего поколения… вот в это… шутов, заискивающих снисхождение титулов. Но знаешь, за что я даже посмертно могу уважать Мордреда и никогда не буду уважать тебя? У него было свое твердое мнение. А ты… захотел пойти нашими дорогами… не догадался только, дурачина, что в нас была искренность. Решился быть последним из злобных ублюдков, будь им до конца. Даже Саурон бы не взял тебя в свои ряды, насколько ты мерзкое, увертливое и мелочное существо. Когда я спрашивала тебя о славе, ты подумал, что я говорила о себе? Каждый раз, когда ловишь себя на мысли, что тебя кто-то полюбит за какое-то достижение, лупи себя по куполу, пока наваждение не спадет. Тебя любят или за просто так: за то, что ты есть, или не любят никогда и ни за что, а только используют до поры до времени. Участвуя в играх толпы, ты отчего-то позабыл, что общество — самая ветреная из шлюх. Пока ты бегаешь за ними, пытаясь понравиться, они так и будут тебя презирать. Шум в его голове утихал. — Письма ты писал, говоришь? — усмехнулась Селин, редко вздрагивая. — В двадцать лет я удерживала в узде мужчин вдвое старше меня, балансируя меж быть почитаемой и быть изнасилованной. Я ломала голову, ублюдок, чтоб накормить тебя и сверху еще две тысячи ртов, не имея полей и стен… чтоб вас кусачие в клочья не разорвали. Я выносила удар за ударом, толком не отдышавшись, а ты в свои двадцать конечности при себе удержать не можешь, так что катись к черту. — Ты лупанула первой, — Джо подвигал распухшими суставами пальцев. — Почему ты так боишься? Боишься того, что о нас узнают? — Нет никаких нас! — яростно вплеснула руками поднявшаяся Селин. — Опомнись! Я никогда не испытывала к тебе ничего большего, чем родительских чувств! Джонатан чуть прищурился, в немом вопросе выгнув бровь. — Ты мутишь воду, матушка, — иронично швырнул он, — еще сильнее, чем раньше. Что ты задумала? — Ничего из того, чтобы ты смог понять. — Я не так глуп, как ты думаешь. — Я не считаю тебя начисто глупым, но называть тебя умным равняется именованию мерихадского царя Джавада щедрым, — сквозь зубы процедила Селин. — Убирайся на все четыре стороны. Мое терпение небезгранично. — Я больше тебе не подчиняюсь, — тем же тоном, только гнусавее ответил Джонатан. Поджав в раздражении губы, Селин, прихрамывая, вернулась к столу. Из глаз ее чуть ли не искры летели. — Ты боишься не из-за тех, кто в городе сейчас, — хмыкнул Джонатан, изучая ее отвернутую спину. — Гэндальф здесь ни при чем. Значит, ты уверена, что Минас Тирит выдержит осаду… а брийцы, дойдя сюда, узнают во мне твоего погибшего для всех сына. Но все они покорные твои прихлебатели, ты бы нашла, как отвертеться… Откуда ты, говоришь, там пришла? Из Марки? — Из преисподней ушла и в ад вернулась. Ничего нового. — С кем ты спуталась, Селин? — жестче прежнего спросил Джо. — С одним из княжичей? — Один и остался, — по-прежнему равнодушно отвечала она. — Сын или племянник? — Второй. — А что с Теодредом? — Все хорошо. Он умер. Джо исказился. — На кой черт тебе эта пьяница? — Я и сама пьяница, как ты не поленился напомнить. У нас много общего. — И это все, что ты скажешь? — Да поначалу как-то тревожилась, что не понравлюсь его древним и высокородным родичам… а потом вспомнила, что и своим-то не особо нравлюсь, и как-то попустило. Джо расхохотался, и в смехе этом звучала давняя боль. — Семь лет я хранил тебе верность… семь лет. — И очень зря, если брать грани разумного, — Селин нагревала над свечой склянку с порошком, от которой повалил едкий душок. — Ты лишил себя исключительного в своей неповторимости удовольствия. Впрочем, у тебя еще есть шанс все исправить. Иди и поищи его снаружи. Джо в неверии плавно качал головой. — Какое же ты чудовище… Селин сухо усмехнулась. — Ты семь лет намеревался отыметь названную мать, а чудовищем внезапно оказываюсь я? Какая-то подмена понятий произошла, тебе не кажется? Джо заслонил саднящее лицо ладонями. — Я любил тебя, любил искренне и беспамятно. Ты сделала все, чтобы растоптать мое сердце. — О, какие красивые слова взял на вооружение. Многие бы на них с радостью повелись, — Селин глянула на него через плечо с суровым прищуром, — но я вижу тебя насквозь. Ты жаждешь подчинить меня, ибо корнем всех своих бедствий меня и считаешь. С частью этого я, бесспорно, соглашусь. Не встреться я тогда вам, твои братья умерли бы менее мучительной смертью. Что касаемо тебя — повстречайся мы при иных обстоятельствах, я бы все равно выбрала его, а не тебя, ибо он своей головой живет, а ты пытаешься подражать моей, да и то — безуспешно. Селин вернулась к прежнему занятию, высыпая в пузатую склянку сушеные ягоды: — Я всегда говорила тебе, Джо, как бы ни было тяжело, дай себе время оправиться. Хочешь плакать — плачь, хочешь в страдания по уши зарыться — зарывайся, но поставь себе какой-то срок. Убивайся неделю, месяц, полгода… а когда дни подсчитаются, встал и пошел дальше. Если будешь сидеть в трясине собственных мук, ничего не изменится, будешь действовать — из всего напролом выйдешь. В себя прежде всего нужно было верить и принимать ответственность за свершенные поступки. Несколько мгновений были слышны лишь спешные движения ее рук. — Чего молчишь? Говорила или нет? Для чего было доводить все до бесповоротной крайности? — Ты знаешь, на что способны силы нашего мира, и говоришь мне верить в себя? — Магия существует, Джонатан, но мы не из числа тех, кто ею одарен. Я ж не иду стругать себе посох в надежде испускать столпы огня. — А чем, по-твоему, мы одарены? — Ничем, — Селин перемешивала содержимое колбы. — Мы с тобой оказались слишком молоды для пучины, в которую нас окунули… и были рождены, чтобы умереть. — Что ж твой княжич не спешит тебя спасать. — Если ты думаешь, что я стану кого-то ждать на крылечке с придыханиями, ты вообще меня не знаешь. Иногда одной любви недостаточно, — пожала плечами Селин, переливая тягучую жижу в медный флакон. — И как бы больно мне ни было это признавать, ты действительно окончательно потерян. Твоя придурь вместо мозгов не даст тебе спокойно жить. По щелчку невидимых пальцев ты будешь бросаться на жену и душить ее, пока в один из дней не убьешь. Я-то давно признала, что я чудовище, а вот когда тебя, наконец, осенит — неизвестно. Селин спрятала закрытый флакон в корсаж. Джо продолжал взирать на нее, окончательно раздавленный. — Ты ведешь себя так, будто это я тебя предал. — Потому что так оно и есть, — совершенно постылым голосом ответила она. — Ты растоптал и осквернил все, что я в тебя вложила, чем в очередной раз и доказал тщетность моего существования. Что я велела тебе тогда? Не лезть не в свое гребаное дело. Что сделал ты? Влез не в свое гребаное дело. Пожинай теперь плоды, раз счел меня куском дерьма, к которому не нужно прислушиваться. Магия Саурона не может пройти бесследно. Ты запачкал ею свою плоть. Джо невольно положил ладонь на бедро. — Саурона? — Огонь, что тебя опалил — часть его силы. Саруман был лишь посредником. Что ты сделал первым, придя в себя? — Понял, что чуть не потерял тебя… что я люблю тебя. — Что сделал вторым? — Испытал ярость… — Исполосовал мне лицо, — пальцем Селин провела по своему белесому шраму. — Не достанусь тебе, не достанусь никому? Так, по-твоему, мыслит вчерашний мальчишка в тринадцать лет? Я сказала, что коснувшиеся твоего характера изменения — не последствия увечья, что мне нужно время во всем разобраться. Что сделал ты? Вновь меня не послушал. Память Джо царапали острые когти. — Предложение Хелен о побеге… ты ее подначила? — Ты и вправду решил, что кто-то бы ушмыгнул из Бри с полным запасом провизии без моего ведома? Я знала, что ты наломаешь дров, и ты их наломал. Саурон, конечно, на многое способен, но и он не всесилен. Все на него свалить не получится. Прочие твои мерзостные поступки — твоих побуждений дело. Не люби я тебя, Джонатан, я бы убила тебя собственными руками, а не покрывала, и когда мы встретимся с Богом на суде, прежде всех мучащих меня вопросов я спрошу, в назидание за что единственное светлое и доброе, во что я вложила всю душу, когда она еще у меня была, обратилось в итоге тобой. Вот что случается, когда сближаешься с кем-то, очередной очерченный круг. Давай, иди, доверься кому-нибудь, как я доверяла тебе, и поймешь все сам. Джонатан шумно сглотнул, в упор смотря на ее грудь. — Самоумерщвление — непростительный грех. — Что есть еще один непростительный грех для грешника? — в глазах Селин стояли слезы. — Близится время расплат. — Яд… не для меня? — Не для тебя, — направилась она к двери. — Прибери здесь все, чтобы лорд Боромир не надавал тебе подзатыльников за ночные похождения во время военного положения. Оставайся с миром. Джо не сразу стряхнул оцепенение, а когда опомнился — той уже след простыл.