Одна из нас

Тихо ступив за порог, Селин осторожно прикрыла за собой дверь, дошла до конца коридора, а затем длинная лестница вывела ее во внутренний двор. В ночном холодном небе, окутанном с востока пеленой облаков, мерцали отдаленные звезды. Во все стороны беспокойно сновали женщины в окровавленных передниках, продолжающие бороться за жизни раненых. Селин набрала из колодца воды и спустилась через задние врата: главные зияли в работах. Лязг орочьих лат не смолкал ни на мгновение. Черно-серые курганы из мертвецов уже превышали ее рост раза в четыре, беспрестанно ширясь и высясь; набухая, словно прыщи на юношеском подбородке. Вонь, напитанная дневной жарой, стояла такая, что ее уже сами могильщики терпели с трудом, напрочь завязав себе носы оторванными штанинами или рукавами. Селин поставила за их спинами ведро, корзину с хлебом и сыром и бросила черпак. — Не подавитесь, ублюдки, — швырнула она небрежно на всеобщем и хотела уже развернуться, как из-за кургана показался их надзиратель. — Кто велел, королева? Селин глядела на него из-за плеча. — Я не крала у князя. Это мое недельное жалование за службу целителя. Сорок дунландцев, связанных по ногам толстой бечевой, переводили затравленные взгляды с одной на другого и наоборот. Молодой ристанийский пехотинец, прибывший вместе с маршалом Эркенбрандом, хранил на лице печать растерянности. — А вы как же ж тогда? — Я без пропитания точно не останусь, меня есть кому накормить. Или ты о другом спрашиваешь? — О другом, королева. — Понятно… — Селин почесала ногтем бровь. — Что же, походу, придется пойти и потревожить Его высокородие. Все как один горцы упали на колени, трясясь в дрожи. Блюститель самой жалкой горсти дунландцев за всю историю почтительно склонил голову. — В этом нет необходимости, Селин, — сказал выросший за ее спиной Гэндальф и обратился к надзирателю: — Князь, быть может, неполно волю свою изъяснил, но тебе голова-то для каких нужд дана? Ты сам долго проживешь в труде без питья? Без лишних слов и оправданий надзиратель второй раз отвесил поклон и на ломаном дунландском велел подневольным прервать работу. Селин вздохнула, в измученной усмешке кривя губы и молча кивнув магу в знак благодарности, направилась к каменистым осыпям. Перехватив посох левой рукой, Гэндальф пошел следом. — И все-таки у тебя доброе сердце, хоть ты и тщательно его скрываешь. — Вы допустили пять ошибок в слове «совесть», почтенный Гэндальф. Я давно уже отстаиваю права военнопленных, если вы не знали. Можете считать меня основателем второго всенародного кодекса. Он отличается от первого тем, что я не беру к себе мужчин, ибо они напрочь его запороли. Маг невольно улыбнулся. — Это был намек, если что, — в выражении Селин же веселости не водилось. — Вам тоже путь заказан. — Как Арагорн? — Пребывает в заслуженном сне. — Я тоже о другом спрашиваю. — А, — надув щеки, Селин с шумом испустила воздух. — Я не знаю, чем именно обернется победа, однако, думается мне, униженных начнет обуевать достоинство, и все принесенные жертвы окажутся оправданными. Арагорн не станет очередным двухметровым королем с божественной кровью… помяните мое слово, гондорский престол займет невиданный доселе реформатор. — И предложит тебе руку и сердце. Селин искоса глянула на задумчивое лицо мага. — Звучит как благословение с вашей стороны. — Мне неведомо, с чего ты решила, что я не благосклонен к тебе, однако мне и не составляет труда понять твои смятения. Селин обнажила зубы в подобии улыбки. — Размах вашего ума, Гэндальф Белый, превышает грани моего понимания, что должно значить, что обрамления моего вам вполне доступны, — она смотрела в никуда, продолжая идти, и как-то резко бросила, будто случайно выронила из своего рта: — Я умираю, Гэндальф. Не доживу и до коронации… чуть не отошла на стене. Саруман стал моим последним делом. — Знаю, — смягчил он тон, — и поверь, очень бы хотел тебе помочь, но я не могу. В карих глазах его собеседницы не мелькнуло и намека на удивление. — Исцелить смерть? Думаю, если бы вы сделали это, предали бы самого себя. Я таких жертв точно не стою, не утруждайтесь на объяснения. Несколько минут меж ними господствовало молчание. — Я не по всем уголкам сознания бродить умею, поэтому и спрошу, сколь сильно преобладает в тебе расчет? — открыто заявил Гэндальф, уже не скрывая, что видел ее насквозь. Селин скривилась: — Какой кошмар, Гэндальф, впервые пожалела, что жива осталась. Скажете тоже… гадость. — Почему это? — В смысле почему? Я ж там голая бываю или еще какие вещи делаю. Вас самого-то ничего не смущает? — Ничто в тебе, кроме твоих помыслов, не вызывает во мне интереса, ежели это принесет тебе облегчение. — Облегчение… — грустно усмехнулась Селин. — Как любил повторять мой дядя, жизнь предоставляет облегчение только кишечнику. — Гектор? — Красная линия, — пресекла Селин и с той же честностью ответила: — Расчет — мое четвертое имя. Я в крайней степени убеждена, что любого в нашем мире можно купить, только цена зачастую исчисляется не монетами. Если решили провернуть нечто подобное со мной, предупрежу сразу: меня вы не купите. Мои чувства к Арагорну мне важнее чем все, что вы можете предложить, а я прекрасно понимаю, что предложить вы можете многое, так что уже дважды не утруждайтесь на объяснения. — Отнюдь, — глубокомысленно произнес маг. — Саруман ведь так и останется незаконченным делом. — Я не идиотка, Гэндальф. Я понимаю, что ваш брат мне не по зубам, — она как-то странно дернула плечом. — Первый закон имени Селин: из всех вероятных невзгод и тягот произойдет именно та, урон от которой наибольший. — Однако подступилась ты ближе многих. — Ну, чего-чего, а права пытаться меня никто лишить не в силах. Маг вновь надолго погрузился в неутешительные думы. — Отпусти его, Селин, и лучше сейчас. Будь милосердна. Позволь ему прожить жизнь без сожалений об утраченном. — После драки кулаками не машут… или, как сказали бы вам здесь, когда убежала лошадь, поздно закрывать стойло, — поджала Селин губы и отвернула лицо. — Первый закон имени Ну’ааза. Во всяком случае, для меня. — Для тебя все это заведомо проигранная игра? — лаконично спросил Гэндальф. — Никогда не считала все произошедшее таковым, однако и отрицать, что когда-то хотела отомстить ему, не стану. Он разбил мне сердце, оставив в Ривенделле. Мне все больше кажется, что я была влюблена в него еще тогда. Просто в те года я мало понимала, что значит любовь. — А сегодня понимаешь? — Как умею, так и люблю, — спокойно молвила ему Селин. — Отчитала тринадцать откупов, думая, что он погиб. Гэндальф тяжко вздохнул. — Умеешь же ты удивить. — Ответьте мне на вопрос, мудрейший из мудрых… это как же нужно любить, чтобы отказаться от любви? — Истинная любовь назидает, Селин, и любовь никогда не перестает. Любовь есть высший закон наставления, покаяния и благодати. — Тринадцатая Скрижаль… вам известно, где они хранятся? Гэндальф не удостоил ответом ее презренное любопытство. Селин потупила взор: — Мы могли бы быть счастливы хоть в одном из миров? — Да… — без раздумий ответил он. — В одном. — Спасибо, Гэндальф. Вы оказались намного добрее, чем я думала. Я этого не забуду. Впрочем… недолго и помнить осталось. — То, что испытываешь ты, испытывают многие обездоленные сердца, воспрянувшие не в лучшие лета. Вы наслаждаетесь неуловимым мгновением, беспечно полагая, что завтра вернетесь. Зачем добровольно обрекать себя на терзания, когда их можно обуздать и избежать? Не позволяйте себе пира во время чумы, Селин. По крайней мере, не во времена насущной. — Я не так давно знаю вас, однако знания мне достаточно, чтобы быть уверенной в том, что вы насильно принудили себя это сказать. Значит… мы плавно переходим к той части беседы, где вы, наконец, сообщаете, что вам от меня потребовалось. Гэндальф вновь ей не ответил. Селин склонила голову. — Вы вправе винить меня… но я себя винить не стану за то, что мне напоследок немножко захотелось пожить. И раз вы пришли ко мне, а не к нему… что же… вы действительно мудрее всех нас, вместе взятых. Жаль только, что мудрость вашу вам велят ограничивать. Вы бы очень многое могли бы исправить. Вина малого ему соразмерна, а вот за ошибки высоких умов мир расплачивается чересчур дороговато. Кстати, это, по-моему, я вам уже тоже как-то говорила… всего и не упомнишь. Она остановилась, перебирая глазами подножие осыпи. Гэндальф стоял за нею. — Ты — не твой родной отец, Селин. Ты гораздо лучше него. — Вы льстите мне прописными истинами. Каждый первый лучше моего родного отца. — Селин… — Оставьте, Гэндальф… простите. После всего дерьма, что я за ним расхлебывала, по всем законам вашей чести он был бы обязан жениться уже на мне. А что?.. Дочь родную не поскупился взять, думаете, перед внучкой бы остановился? Я всю жизнь прожила, зная, что овладеет мной какой-нибудь мерзостный кобелина, и крайне счастлива, что в итоге лишилась невинности по любви. Если хотите поддержать в том, что меня окрестят или уже окрестили блудницей, то я, конечно, ценю вашу заботу, но, честно говоря, мне вообще плевать. Уж слишком они мало меня знают, чтобы действительно суметь ранить словом. Подыскав нужный плоский камень, Селин взялась за него и, не отрывая от земли, поволокла, оставляя слабую борозду. Тащить не требовалось долго. В нескольких метрах позади виднелась небольшая свежая закопка. Она уселась подле, очистила поверхность камня смоченной тряпицей и достала из-под плаща долото. Гэндальф неутомимо взирал на ее спину. Вскоре ей это окончательно надоело: — Слушайте, невзирая на то, что я бываю в корне не согласна с вашими изречениями, а иногда в мыслях называю идиотом, я уважаю вас, правда уважаю. Я понимаю, и каких трудов вам стоит общение со мной на равных, сама через это каждый день прохожу. Но ни уважение, ни благодарность не позволят вам оскорблять его честь и имя в моем присутствии. Какие бы чувства ни испытывал Арагорн ко мне, они не стоят для него ничего в сравнении с престолом. Если так можно выразиться, я для него просто отвлечение. Я не первый год живу среди мужчин, Гэндальф, тем более среди мужчин на войне. Им нужен этот выплеск, нужна кукла для утех, и это не мешает им потом спокойно уходить. Задайтесь вопросом, сколько женщин у него было до меня, и узнаете, сколько будет после. Гэндальф с досадой покачал головой, но Селин этого не видела — насколько же низкого мнения была она о самой себе, думал он, раз даже в собственных грезах не то чтобы ставила себя на последнее место, а попросту мешала с грязью. Он обошел ее и встал напротив. — Скажи мне, сколько лет затребовало у тебя кхандское полымя? — Лет? — Селин стучала камешком по долоту вместо молотка. — Вы оскорбляете уже меня. — Для чего тогда тебе в очередной раз было лукавить? — Я бы могла просто сказать, что необыкновенно талантлива, но кого мне обманывать? Все и без того знают, что я необыкновенно талантлива. Представьте, что станется с их восприятием собственных познаний, если я поведаю, что сотворила смесь из двух плевков. Или… — Селин подняла к нему взор. — Вы опять спрашиваете не о том и на самом деле хотите знать, что я делала после Алой ночи? — Верно, — оперся Гэндальф о посох. — Немало слухов мне довелось услышать, однако и мне достает сообразительности не верить на слово. Ты сама-то их слышала? — Я сама их в основном и распускала, — фыркнула Селин. — Некоторые люди уже давно поняли, что я не представляю угрозы, если меня не трогать. Гэндальф продавливал ее своими проницательными глазами, испытывая искреннее удовлетворение от того, как искусно она отточила свое умение уклоняться от прямого ответа. — Да что вы хотите, чтобы я сказала? — устало выдохнула Селин. — Вы знаете, что такое просыпаться после сна, напрочь состоящего из тех, кого уже нет в живых? Если знаете, поймете, если нет, мне вам не объяснить. — Должно быть, это была страшная пытка, — без прежней иронии в голосе молвил маг, доподлинно ведая, чьей излюбленной методой было так кошмарить. Селин в лице не изменилась, а лишь понурила плечи. — Хорошо, попробую объяснить вам на человечьем. Как думаете, сколько страданий сможет вынести мой собрат? Когда вы испытываете утрату ближнего, каким бы очерствевшим ломтем вы ни были, на месте испытываемых чувств образуется дыра. Одну, две, три вы еще худо-бедно сносите, но после десятой превращаетесь в решето. Всякий простачок будет вам толковать, что на этом жизнь не заканчивается, но весь смысл в том, что не заканчивается их собственная жизнь. Им не нужно пытаться устоять под сошедшей лавиной, не нужно уворачиваться от камня, вознамерившегося раздавить самым из мучительнейших образов. Я могу иметь о князе разные воззрения, ведь он мой общник по стулу, но, черт возьми, Гэндальф, вы именуете себя его другом. — Как сказал бы тебе сейчас князь, тебя не в ту степь погнало, — невозмутимо ответил ей маг. — И ты вправду решила, что я стал бы просить у тебя совета о нем? — Хотите выведать возведенное мною уравнение? Пожалуйста. Чрезмерное самобичевание, помноженное на затяжное одиночество и беспрерывное пьянство, равняется необратимому саморазрушению. Решить его самостоятельно вы не сможете по одной простой причине — вы никогда не выступали в роли проигравшего. Родиться везучим и повезло уродиться — малосвязанные вещи. В этом исключительном положении все вокруг становится намного острее. Гильдии с толковыми учителями смогут образумить впитанную с молоком матери жестокость и воспитать поколение, знакомое не только с личностным достоинством, но и умеющее зреть его в иных. Однако для порождения дитятей науки требуется как раз обратное после заложения необходимого фундамента — отсутствие влияния на разум сторонних условий. Когда вы из раза в раз добавляете по рецепту пять капель бальзама, ибо так кто-то когда-то делал, и раз за разом вам это отрывает руки, вы, скорее, бестолковый, чем толковый. Вот и весь секрет. — И ты по-прежнему избежала ответа. Селин вздохнула, возвращаясь к прежнему занятию. — Пыталась сыскать способ излечиться. Скажу вам по еще одному секрету: у меня крайне натянутые отношения со смертью. — А чем, по-твоему, ты больна? — Есть две теории с единым концом. — Поведаешь? — Я не была устойчива к Хвори, а оказалась лишь устойчивее прочих, и она разорвет мне сердце безо всяких обращений, когда яд доберется до него, — Селин стряхнула с камня пыль. — Эту, вторую, я выдумала, отрицая до последнего первую, хотя с самого начала понимала, что так оно и есть. Я унаследовала материнскую болезнь. У нее тоже все засвистело с носовых кровотечений и кошмаров наяву… правда, продержалась она меньше. Я тяну с Форохеля. — После умерщвления приспешников Сарумана, который и сам является приспешником? — Давайте завернем это слово в покрывало праведной казни. — И ты, необыкновенно талантливая, никак не связала праведную казнь с ухудшением собственного здравия? Селин метнула в его острый взгляд исподлобья. Гэндальф оставался серьезным. — Вам известно нечто, о чем не ведомо мне? — Да много чего, по правде говоря, — с неуместной грустной полуулыбкой ответил маг. — Кто-нибудь, помимо вас, еще знает об этом? — Узреть твою метку во власти тех, кто лишь сам ею обладает. Я исключение, Селин, и то не по своей воле. Она нахмурила брови, складывая в голове неутешительную мозаику. — Из меток у меня только шрам от кусачего. — Незримую метку. Грозный отпечаток на твоем сердце. — И раз вы говорите об исключениях, значит… вас все же коснулся огонь балрога прочнее, чем остальные считают. Гэндальф красноречиво промолчал. Ее прошиб пот, вдоль позвоночника пронесся табун мурашек. Глаза увлажнились крупными слезами. Обмякшие пальцы выронили долото. С подрагивающими губами она блюла малейшие изменения в его выражении, однако он по-прежнему не раскрывал рта. — Мой дед не был мне родным отцом, пусть от него во мне и течет кровь династии по матери… — замедленно выговорила она каждое слово. — Я произошла от колдовского семени Саурона? Вы это хотите сказать? Гэндальф чуть прищурился. — Ты допускала подобную мысль, раз так скоро к ней пришла. — Доп… допускала? Да о чем вы, черт возьми? Как такое вообще возможно? Вы же бесплодны, это… это все знают. — Мы? — не окрашивая голоса, переспросил Гэндальф. — Ты ставишь нас в один ряд? — Вы полубоги! — вскочила Селин. — Вы можете менять обличья, переселяться в созданные вами тела, или как это называется… воскресать! Ваша плоть не подобна человеческой или эльфийской, вы столько времени были объяты пламенем балрога и выдержали все пытки! Вы используете свои необъятные силы, творите невесть что, воротите непостижимое… а я кто, получается? Четвертьбог?.. Да это даже звучит убого! Я от соплей себя излечить не всегда могу, о чем вы? Она тараторила таким нераздельным потоком, что Гэндальф едва ли поспевал за ней улавливать смысл. Впрочем, в данных обстоятельствах, это скорее он медленно думал, чем она быстро говорила. Только к окончанию извергнутой молви до нее дошло, что от потрясения она трещала на родном наречии. Гэндальф долго не решался заговорить, и было видно, с каким усердием он подбирал слова, будучи связанным непреложными путами. — Саурон стоит на ступень выше меня, но никого из нас нельзя именовать полубогом, Селин. Это изречения суеверных людей, а ты никогда не причисляла себя к ним, так и не поступай так впредь. Не в нашей власти и возвращаться из мертвых или создавать плотские тела по исконным заветам. Однако скрывать не буду, нас не так просто убить. Я не восстал, ибо я не погиб, а переродился, не утратив дыхания дарованной мне жизни. Мы все встречаем смерть лишь единожды. Селин всплеснула руками. — С разницей в несколько тысячелетий! — Многие лета и Саурон поступал так же, раскалывая силы. Саурон — только ученик своего хозяина Моргота Бауглира. Талантливый, могущественный, но все же ученик. Он долго утруждался в изощренных умениях, уповая сыскать способ закрепиться в мире, и породил волею своей ненасытной злобы тебя, как последний якорь. Ни один из вас не может окончательно сгинуть, пока жив другой. Ты не умираешь, ты превращаешься в то, кем тебе суждено быть. Селин пошатнулась. — Назгул? — Если тебе так будет проще сознать, то да. Однако Кольценосцы связаны с Кольцом, ты же связана с их Властелином. Вы с Назгул не можете сосуществовать в едином отрезке времени. Вам судьбою предписано изничтожить друг друга. — Саурон тоже догадался, что мужчины все порют? Поэтому я женщина? — А не все ему было решать, — с завидной простотой ответил Гэндальф. — Твоя мать была смертной. — Хотите сказать, он даже в этом провалился? Не сумел в должной мере позаботиться о созданных ими чудовищах? — Саурон — великий творец, но и великие творцы не избавлены от оплошностей. — И его оплошность в виде наделения Кольца собственной волей привело к тому, что Этельхильда мне голову хотела отрезать? Кольцо жаждало избавиться от соперницы? Не дождавшись ответа, Селин оттопырила большим пальцем подвеску на груди. — Я держусь из-за этого? — Не только, — мягче прежнего ответил Гэндальф. — На хитросплетения судьбы не в силах повлиять даже не имеющие соперников в мирском могуществе. Вопреки его помыслам, ты воспылала ненавистью к нему. Она взросла в тебе крепкими корнями, но и обернулась против самой же себя. Саурон не изводил бы тебя, не подвергал сердечным пыткам, будь ты покладистее. — Он же не может залезть мне в голову, иначе Кольцо было бы уже у него? — то ли спросила, то ли утвердила Селин. — Не может… вероятно, только к самой верхушке горы, и то не всегда. В минуты твоих низменных падений он способен воздействовать на тебя определенным образом из-за вашей особой связи, однако ты сама избираешь степень жестокости кары, мучая себя тем, что причинило тебе наибольшую боль. — И вся его ставка держалась лишь на том, что никто по ту сторону не догадается о его творении? — Я не могу доподлинно знать, на что именно он рассчитывал. Ни один доступный мне ум не горазд предвидеть всего, однако раз Саруман так возжелал обладать тобою, Саурон, вероятно, сам проболтал лишнего. Один хочет тебя продать подороже, второй купить подешевле. Ты бы превратилась в разменную монету. — Ценнейшую из всех, — пустым отголоском повторила Селин. — Я допускаю, что Саурон просто не успел тебя перехватить, когда была возможность, но в чем я полностью уверен — никто не должен был знать, кто ты есть на самом деле, и об этом-то он сполна позаботился… поначалу. — Поняла вас, Гэндальф, — поджала губы Селин. — Шальная стрела во время осады могла бы избавить вас от этого разговора. Мне жаль… что вам пришлось все-таки сообщить. — Я не желал тебе гибели, однако срок твой выходить сухой из воды подходит к закономерному окончанию. — Гибели? Да я уже сотню-другую раз могла сдохнуть где-то в канаве. Не от меча, так от болезни. — Ни одна известная миру хвороба тебя не сразит, будь то яд или Хворь, ибо с утробы ты отравлена гораздо более страшной желчью. Ты станешь испытывать муки, бесспорно, как и страдать от увечий, однако твое тело их рано и поздно поборет. А что насчет меча… он сам возжелал породить тебя смертной. — Оставил путь отступа? — На случай, который и свершился. Ты добровольно отреклась от него. — Полудурок поганый, — яростно выпалила Селин, пиная землю. — Да любой крепкий ребенок при желании сломает мне хребет! Что у него, от жара Ородруина вконец мозги расплавились? На кой черт вообще создавать существо, над слабостью которого и Голлум посмеется? Это ваш великий творец, Гэндальф? Это ваш могущественный, изощренный, искусный ум? Я в жизни большего недоумка не видывала! Да об него даже вода не разрежется — настолько он тупой! Чем он меня одарил? Своей идиотией? помешательством? Есть ли более бесполезное явление магии, чем я? Гэндальф смиренно ждал, пока она выпустит из себя всю бешеную и бессильную злобу, а когда из нее смрадным потоком полилась отменная брань, и вовсе перестал слушать ее заикания и захлебывания, думая о своем. Выравнивая сбитое дыхание, Селин надавила подушечкой указательного пальца на внутренний уголок глаза. В груди ее утихал пламенный зной, оставляя надсадную пустоту. — Был ли в этом умысел? Или это все — нелепая случайность? — О выборе им твоей матери? — Да. Гэндальф встал рядом с ней. — Вряд ли и твой дед ведал, что творит. Саурон даровал ему то, чего он так долго и отчаянно желал. Наследника. — Последнее, Гэндальф… я верно понимаю, что моей ипостаси боялось Кольцо? Оно бы подчинилось живущему во мне якорю Саурона или нет? Можно было бы хоть что-нибудь сделать?.. Можно ли сделать сейчас? Вы только что дали мне надежду и сразу же отняли ее. Ответьте на простой вопрос — за что? — Нет, — ответил маг, не объясняя на что именно. Селин посмотрела на него со слезами в глазах, но не сдержала порыва и схватила его за руку, умоляюще шепча: — Не говори никому. Прошу тебя. Никому. Никогда. Ни единой живой душе. Ты все уничтожишь. — Эту волю я исполню, — сжал ее пальцы Гэндальф, и Селин впервые узрела в этом простом его действе нечто человеческое. — Когда я должна? В его глазах она прочла ответ и отстранилась. Помедлив несколько секунд, молвила: — Семья, которую я создала, важнее той, в которой я родилась. Позволь мне проститься с сыном. Это все, чего я прошу. Гэндальф глядел на нее с тоскливым участием, не скрывая в сочувственном выражении, что одобряет ее выбор, и сам, будь он на ее месте, не избрал бы иного. — Он любит тебя, Селин… и вспомнит об этом за миг до конца. Селин подняла дрожащие руки. — Я вряд ли уже успею закончить плиту. Гэндальф посмотрел на камень. — Что ты хотела начертать? — Мир тому, кто его достиг. — Это позволит тебе ощутить себя лучше? Селин покачала головой. — Это позволяет мне не ощущать себя хуже. Вздохнув, Гэндальф кивнул. — Спасибо, — обронила Селин и пошла к крепости. Первые шаги она петляла, путалась в ногах, но вскоре походка выровнялась. Отужинавшие дунландцы косили на нее глаза. Селин поднялась к башенному покою и приоткрыла уже дверь, как поняла, что из-за нее доносились голоса, которые вовремя ей помешал обнаружить беспощадный шум в голове. Арагорн и Гимли сидели за столом, Леголас задумчиво стоял у очага, сложивши на груди руки. Снимая плащ, Селин чуть улыбнулась встречному взгляду Арагорна. — Все тебе поспать не дадут. Оправив повязку на лбу, Гимли подвинул поднос к середине стола. — Извольте ранний завтрак… или поздний ужин. — Вино есть? Или пиво? Арагорн приподнял брови, однако промолчал. Гимли указал на свою кружку, пытаясь разрядить обстановку шуткой: — Коль не брезгуете. Без лишних слов Селин подошла и осушила ее. Гимли погрустнел. Он рассчитывал на глоток или два, но никак не начисто пустое дно. Подпирая фиолетовым от синяков кулаком скулу, Арагорн глядел на нее, а затем поднялся и посмотрел на Леголаса: — Рассвет близится. Скоро выезжать. Эльф понимающе кивнул. Ему пришлось покашлять дважды, чтобы до поглаживающего живот Гимли тоже дошло, что их попросили удалиться. Тот схватил пустую кружку, но поднос оставил и на прощание выразительно глянул на Арагорна, молчаливо с ним условившись. Обессиленная Селин села на кровать, скинув сапоги. Арагорн мешал угли, дожидаясь закрытия двери. — Что-то произошло? — приглушенно спросил он. — Нет, — выдохнула Селин. — Просто… я знала, конечно, что доберусь до Айзенгарда, но… — она поджала губы. — Даже будучи поверженным, Саруман остается крайне опасным собеседником. — Да знаю я… а толку-то? — Ты о чем? — Оставайся он хоть трижды умнейшим из всех существовавших и существующих умов — какой в этом толк? Никто еще силой мысли не научился менять положения мира. Какой смысл уметь вычислять корень из квадратных числений или знать обо всех взаимодействиях элементов, когда в сухом остатке ты буквально ни на что не способен повлиять, и все твои действия сравнимы с извиванием ужа на раскаленном камне? Подкидывая в очаг дрова, Арагорн предвкушал очередной тяжелый разговор, который вытянет из него больше, чем он рассчитывает затратить. В постановке вопросов, на которые он не знал ответа, Селин не было равных — даже Гэндальф был зачастую понятнее. — Ты о нем говоришь… или о себе? — О нас обоих. Из этого, вероятно, можно было бы извлечь какой-нибудь урок, но я даже думать не буду какой. Мне срочно нужно выдумать какое-то новое слово, потому что «осточертело» уже попросту не справляется с возложенной на него задачей. Как по мне, его давно надлежало обесценить и спустить до нуля. — Так… — вздохнул Арагорн. — Значит, теперь ты ставишь вас в один ряд. Признаться, еще год назад я счел бы тебя непомерно самонадеянной. — Ты и понятия не имеешь, о чем я, — спокойнее прежнего ответила Селин. — Дело не в сравнении и не в противопоставлении, дело совершенно в другом. Все воспринимают Сарумана, как цельную личность, будь то великого мага, неизведанную сущность или засвистевшего головой до жестокости старика — кому как нравится, спорить не стану. Я же хочу оценивать его по иной методе, и тебе, вероятно, она покажется глупой. — Ничто, сказанное из твоих уст, мне не кажется глупым, Цицерия, — предельно серьезно ответил ей Арагорн. — Дай мне закончить… пожалуйста. — Я весь внимание. Селин прочистила пересохшее горло. — Баллады. Все эти глупые романтичные баллады, которые вызывают у вас с Боромиром чувство легкого пренебрежения, по идее являются народным кладезем, разделенным четкой границей. Вспомни мой разговор с Фродо: герои появляются и уходят, когда их дело сделано. Праведно погибшего не хочется возвращать к жизни, ибо ушел он с исполненным долгом. Сам того, как я думаю, не ведая, Фродо перефразировал на свой лад Четвертую Скрижаль — герой дня минувшего днем следующим обратится угнетателем, ежели не принесет себя в жертву днем настоящим. Что есть эта жертва? Умерщвление себя? Эру бы никогда не наставил кого-то наложить на себя руки. Так, может, суть в корне в другом? Чем был движим твой родич Эарнур, направившийся в Моргул сразить Ангмарца и пресекший тем самым линию гондорских королей? Чем движим рыцарь из баллады, отправляющийся на сражение с драконом? Да к черту, чем был движим Бильбо, решивший помериться силами со Смаугом? Из века в век тянется одно и то же неизменное побуждение — столкновение первообразов, и общий ответ крайне прост — они не могли иначе. В чем суть Сарумана? В бытие вражиной всем и каждому, в предательстве всех по кругу? Я способна осмыслить поступки многих, даже самые жуткие, так уж я сложена. Мне даже не составляет труда понять ненависть Моргота к его брату Манвэ… но я просто не в силах понять Сарумана. Что так бесповоротно выкрутилось в его голове и побудило сотворить такое? Желание благ? Он в буквальном смысле бессмертное могучее существо, которое множество умов считают полубогом. Алчность, власть? Боязнь порабощения? Неужели тот, кто отжил бесчисленное количество лет, не уяснил, что всегда найдется завоеватель, решивший захватить весь мир… Да Саруман пережил десяток таких только из одной моей династии. Что им движет? Арагорн молвил односложно: — Саурон. Селин набрала в грудь воздуха и медленно, с шумом выдохнула его носом. — Это твой единственный ответ? Арагорн неотрывно глядел ей в глаза, не веря в то, о чем спрашивал: — Ты пытаешься обратить Сарумана жертвой?.. Ты? — Я пытаюсь понять, Арагорн, ради чего все это было. Я просто отказываюсь верить, что вся прочность этого заверченного хитросплетения держалась на прихоти единоличника. Это… это невозможно. В прямом смысле это путь в никуда. Что ты собрался делать после победы с этим разворошенным муравейником «ткни — развалится»? Ну, додавишь ты южные рубежи, получишь отторжение провинций, а дальше что? Метода правления-то там прежняя останется. Чем ты ее будешь сдувать? Подготовкой к следующей резне? Прелестно. Одну вывоевать никак не можем, давай еще раз повоюем. Это путь всенародного краха. У вас женщин скоро не останется, чтобы вам солдат рожать. — Те, кто добровольно поддерживают Саурона, не являются жертвами обстоятельств, Цицерия. Это осознанный выбор, который делает их пособниками и соумышленниками непростительных преступлений. Целые племена были вырезаны вплоть до последнего младенца, а ты соизволяешь возложить вину лишь на одного Саурона? Я могу понять, что политический язык у тебя свой, но даже не думай склонять меня к именованию подлой лжи благодетельной истиной, беззакония самодуров — достойной властью, а праздного подстрекательства — вывернутой наизнанку праведностью. У всего есть границы. — А твой политический язык позволяет тебе беспорочностью именовать поголовное порабощение нуменорцами чужих земель путем кровопролитной колонизации? Не знаю, каким подсчетом потчевали тебя за полуденными уроками эльфы, но вот мне общий счет известен в неизвращенном виде. — Цицерия, — предупреждающе сверкнул глазами Арагорн. Селин не стала бить той же мастью, ибо не желала доводить все до кипения. Было ясно как день, что Арагорн уже давно все для себя решил, и сердце его не примет приговора, который окажется снисходительнее вынесенного им самим. Да и в отличие от нее он не скулил от груза войны на плечах. — Только не выспрашивай у него, на кой черт я ему сдалась, прошу тебя, — вяло ответила она. — Опять насобирает с три короба. Скажет еще, что я гнилое отродье Саурона, и он хотел вернуть меня папочке, чтобы выслужиться за свою измену. Стерев с выражения ожесточенность, Арагорн вновь обернулся к ней. — Мало смешного, не находишь? В кромешном безразличии Селин терла веки. — Когда-нибудь, Арагорн, ты привыкнешь к моим шуткам. — Да… Когда-нибудь привыкну. Несколько мгновений он пребывал в раздумьях. — Ты и вправду думаешь, так легко у него что-то выведать? — без прежней уверенности спросил он. — Будь осторожна в речах, Цицерия. Некогда он был велик и по сей день на многое способен. У него есть власть над сердцами. Сильного он убедит, слабого запугает. — К кому меня относишь ты? — К победителям. — А сам-то ты чувствуешь себя победителем? Арагорн промолчал, опустив взгляд к ее вздымающейся от сильного волнения груди. — Уступка обстоятельствам — не есть беспрекословное подчинение, — склонила голову Селин. — Иногда это не больше, чем единственный выход. Каждый из нас не поскупится на оскорбления, осуждая трусов и изменщиков, но, когда постучат в твою дверь, а за ней у тебя спят жена и дети, неизвестно, как поступишь ты сам. Это лихой бросок костей. Нельзя заведомо знать, что ты не сломаешься, когда на твоих глазах вскроют глотку твоему сыну. Я видела сильнейших духом людей, которых разбивали вдребезги одними лишь словесными угрозами, к ним даже силы применять не требовалось. Никакая клятва не обезопасит тебя от дурного исхода. Это невозможно. Собственно, как и срастить переломанную надвое ветвь. — Я знаю, Цицерия, — едва слышно ответил Арагорн с нескрываемой мукой в голосе. — Знаю. — Арагорн… чтобы вести разговор с таким, как Саруман, ты должен сам немного тронуться умом. Иначе никак. Мыслить глубоко и мыслить ясно — неравнозначные вещи. На первое способны и вконец обезумевшие умы. Ты слишком здрав, чтобы это понять… и я благодарю за это Эру каждый час. Он подошел к ней, опустился у ее колен и накрыл ладонью ее подрагивающие пальцы. У Селин часто тряслись руки, но в этот час дрожь была особенно сильна. — В чем дело? — проникновенно взирал он ей прямо в глаза. — Все хорошо, — улыбнулась Селин. — Гэндальф помог мне сделать надгробие Радагасту. Арагорн невольно вскинул брови. — Гэндальф помог тебе? — Что тебя удивляет? — Он пытался нечто у тебя выведать, не так ли? — Нет, — удерживала его взор Селин. — Я не знаю, кем они были друг другу… друзьями, братьями, но он действительно скорбит. Впервые за наше недолгое с ним знакомство я увидела в нем больше от человека, чем от неведомой сущности. Будто уповая проникнуть в самую глубь души ее, Арагорн со вниманием изучал ее глаза, испытующе блуждая по непроходимым, чуждым краям, именующимся ее мыслями. — Слушай… — Селин положила ладонь на его щеку, придав чертам своим самое смиренное выражение. — У каждого бывают минуты слабости. Не припоминай мне мои. Просто… последние дни выдались уж очень тяжелыми. Но сейчас я правда в порядке. — Рад это слышать. Селин чуть наклонила голову и поцеловала его. Арагорн ответил, вначале мягко, но, когда поцелуй стал углубляться, он отстранился, с нежностью поглаживая большим пальцем ее подбородок. — Не искушай меня, Цисси, — хрипло прошептал он ей в губы. — Не здесь. Наше время еще не сочтено. — Да, ты прав, — тихо сказала она. — Пора уезжать.

***

— Велико горе, причиненное Саруманом нашим землям, — высыпал сквозь пальцы Теоден щедрую горсть на свежую могилу. — Когда мы встретимся, я этого не забуду. Князь вернулся к ожидающему его отряду у берега ручья, ни на кого не глядя, и вскочил на коня. Затем как-то замялся, будто хотел сказать нечто иное, однако сказал: — Старость моя — не выдумка Гримы, и излечить эту хворобу даже тебе не под силу. — Я тоже старик, — скупо улыбнулся ему Гэндальф. — И я напоминаю тебе, что едем мы не на сражение, а на переговоры. Сидящий в седле по правую руку от дяди Эомер ужесточил выражение, однако и прикусил язык. Это не утаилось от взора Эркенбранда, который, конечно же, видел, что князь с княжичем держали на друг друга гнев. Маршал Эркенбранд являл собою человека волевого, с впечатлительным лицом, в меру свирепого и явно не готового примиряться с подобного рода разладами. Он нахмурил свои широкие брови, отчего его и без того слишком развитый лоб стал казаться еще больше. Эркенбранд боялся, что выходки княжича, о которых уже лясы по подворотням точили, как ему докладывали, князь в конце концов устанет терпеть, прощать по новоприобретенной мягкости сердечной и выльет все в очередную опалу. Внутри себя он не занимал ни одну из сторон, верно считая, что не ему было судить ни о делах семейных дома Эорла, ни о делах державных. Не смел он, даже став маршалом, указы давать ни одному, ни второму, хотя некоторые из стольных думников стояли в статусе наравне с княжичем. Он-то их и сберег, когда головы посыпались, сослал в Альдбург, а сам грудью принимал лютейшие приступы помешательства и словом об измене не помышлял. То, что в закрытых палатах творилось, никто достоверно не знал, да и сам княжич не распространялся; правда, поговаривали, сестрице его тоже нехило доставалось. Княжич с малых лет удальцом таким взращивался, в праведной незыблемости, ни разу чести не изгадив. Он скорее бы сам себя на плаху обрек, чем невинного, и трудно было представить, что ему вынести пришлось княжьей милостью. Многие вину нынче лишь на Сарумана возводили, но Эркенбранд к их числу себя не относил. Слухи о распутстве ослепленных заговорами очей его не избегали, и с каждым новым он все пуще свирепел; не мог смириться, что столько храбрецов не славной смертью сгинули в боях за родину средь окровавленных мечей и копий, а самой гнилой и подлой, на пне с бьющим из шеи фонтаном, за клевету и посрамления. Не хотел своими рассуждениями Эркенбранд гневить Силы, что до сих пор их хранили, но и отречься от мрачных дум не мог, как и простить внутри себя обиды на приклоненного к наушникам князю, которые и сгубили ему родного сына. Хоть Теодред и был старше Эомера на тринадцать лет, смолоду росли они, как единоутробные братья: вместе и трапезничали, и охотились, и учились, и дрались. Никогда они лукавства не терпели, ни науськивания, и за неправду были готовы без раздумий себя положить. Как, бывало, разгонят в себе кровь буйную, так все тотчас и разбегались, видя природой возложенную в них крепь и духа, и тела. По честности все делали и к честности приближенных приучали — коли б заметили, что во время игрищ ты уловкой соперника поборол, так сами бы сверху тумаками да бравадами и наградили бы. Остался из двух неразлучных ныне один. И как бы то ни было, Эркенбранд знал, что в случае распри многие уже выкажут поддержку молодому княжичу, а не старому князю, пусть и в глаза об этом пока никто и не осмеливался сказать. Заговорил вновь Теоден, глядя на неведомый лес: — То есть ты утверждаешь, что не имеешь к деревьям отношения? — Не имею, — подтвердил ранние слова Гэндальф. — Это дело мне не по силам. На такое я и надеяться не мог. — Ежели это не ты… то кто? Саруман ручищи приложил? — Нет, магия здесь ни при чем, — с прищуром всматривался в темную чащу маг. — Это древнейшая из сил Средиземья. Она была здесь прежде эльфийских песен и гномьих молотов. — Может, обойдем по другому пути? — с опаской спросил Гимли. Селин глянула в его сторону, почесывая за ухом фыркающего от недовольства Бьюсефала. — Если я уже не страшусь идти туда, ты-то чего боишься? — А вы почему перестали? — высунулся к ней Гимли из-за спины Леголаса. Селин равнодушно пожала плечами, выдавая первое, что пришло в голову: — Преодоление собственных ограничений есть личностный рост. Страх один из его рычагов. Гимли крякнул вместо внятного ответа, за что Леголас в очередной раз обозвал его уткой. — Давайте избирать уже, светлый княже, — подъехал ближе к нему Эркенбранд. — Этой дорогой путь держим али другой? — Не лезь под руку, — оборвал его дерзость Теоден. — Не видишь, что ли, сам проводник сомневается, куда уж нам. — Я не сомневаюсь, — спокойно возразил ему Гэндальф. — Я жду, пока каждый из вас решится. Теоден окинул долгим взором свою немногочисленную свиту и кивнул Гэндальфу, которого сопровождали Арагорн, Леголас, Гимли и Селин. Лес стоял сплошной угрожающей стеной. Гэндальф во главе отряда ехал вперед, и, присмотревшись, вскоре все заметили под сводами леса коридор, в который уходила осеняемая дорога из Хорнбурга. Возле первых зловещих деревьев всадники Теодена из его дружины помешкали, однако поспешили нагнать, помня о данных клятвах. Меж недвижными стволами клубился непроглядный туман. Кривые, простертые ветви шарили по земле, растопырились, точно когти, намеревающиеся схватить и впиться; извилистые корни выступали узловатыми жилами, скрывая простершиеся под ними черные провалы. Проложенная корявыми деревьями дорога свободно шла по лесу, а вдоль нее струился говорливый ручей. Вместо мрака над головами лучились просыпающиеся небеса. Но из глубин, по обеим сторонам, деревья стояли, словно окутанные плотным сумраком; оттуда доносились стенания и скрипы ветвей, шум неразборчивой молви, зловещий ропот, приглушенные далекие вскрики. Ни единой живой души видно не было. Долгое время все ехали молча. — Как же душно, — подметил Леголас. — Все вокруг пропитано неодолимым, безысходным гневом. Чувствуешь трепетание воздуха? Маг кивнул, не оборачиваясь к нему. Гимли недоверчиво косился по сторонам. Лес ему не нравился. — Что стало с орками? — размышлял вслух Леголас, по-прежнему, не мигая, разглядывая небо. — Этого, думаю, никто никогда не узнает, — уклонился он на гэндальфский манер, а когда Селин открыла рот, закатил глаза, тяжко вздыхая. — Почему же не узнает? — указала та пальцем под змеевидный корень. — Вон, ошметок уха валяется. Как и прочие всадники, Леголас проследил за указанным направлением и, к своему удивлению, подтвердил ее правоту. — Когда это у тебя зрение стало лучше моего? — с ухмылкой спросил он. — А ты поменьше ворон считай, — буркнул ему Гимли. — Тут повсюду земля орочьей кровищей пропитана. Я этот душок ни с чем не спутаю. — Я чувствую только свежесть, — возразил ему Леголас. — Нет тут никакой свежести… одни ядовитые пары. — Что бы тебе там ни чудилось, никому это не навредит. — Чего это ты так уверен? — Прежде я ни от кого о таком не слышал. — Так правильно, они все померли. — Странные деревья… самые странные из всех, что я видел, а я видел не один дуб от желудевой поры до посмертного праха… — эльф резко осекся, мотнув головой. — Они говорят, Гэндальф… Слышишь?.. Они взывают к нам. — Леголас, — прервал его Арагорн на синдарине, — прекрати вселять в людей страх. — Не надо никаких разговоров! — Гимли было уже не остановить. — Знаю я их мысли и разговоры знаю! Они ненавидят всех двуногих, а говорят только об убийстве! Конечно, спасибо им, поработали славно, но мне они не по душе. — Ты далек от истины, — тише прежнего сказал ему Леголас. — Ненависть у них только к оркам. Их родные края далеко отсюда… Я предполагаю, они пришли из чащоб Фангорна. — Ну да, из самого, стало быть, гиблого леса Средиземья, — проворчал гном. — Откуда ж еще этим палачам было взяться? Из королевства фей и бабочек? — Пришли, — фыркнул Эомер, косясь то вправо, то влево. — Вещаешь так, будто привычное это дельце, деревьям бродить. — Я говорю, как есть, — хмуро ответил ему эльф. — Да угомонитесь вы уже, наконец! — не выдержав, вспылил Гэндальф, и те, кто был знаком с ним достаточно давно, углядели в нем отголоски Серой личины. — Если за три часа они не утомились от вашей болтовни, их уже ни один топор не возьмет! Езжайте молча, думать мешаете! Больше мага отвлекать не осмелились, хотя Леголас порой поглядывал на его согбенную спину. К полудню таинственный лес стал редеть. Гэндальф повернулся к отряду: — Отсюда до Айзенгарда пятнадцать лиг прямого полета кребайна: пять до бродов и еще десять до врат. Многие всадники из княжьей дружины не знали лиг, а ведали версты, однако никто из них не решился переспрашивать, примерно понимая, сколько им ехать — жуткий лес напрочь сбил им и чувство времени, и чувство расстояния. — Что нас там поджидает? — не утерпел Гимли, беспокойно ерзая. — Ты-то небось уже догадываешься? — В общих чертах, — неопределенно молвил маг и отвел взор от сосредоточенного лица Селин, только вот пропустил он, что Арагорн уловил его этот особый, выверенный взгляд. Отряд выехал из леса на развилку. Одна дорога вела отсюда в Эдорас, другая — на север, к Айзену. Всадники узнали местность. Дружинник из хвоста оглянулся напоследок, нечто почуяв, и громко воскликнул на рохиррике: — Глаза! Там глаза среди ветвей! Теоден встревоженно развернул Снежногривого. Селин, все время державшаяся поближе к Арагорну, шумно сглотнула, озираясь: знание наречия не требовалось, когда говорил ужас. Арагорн успокоил ее вполголоса: — Не бойся, это пастухи деревьев из онодрим. Она кивнула, не найдя в себе сил для ответа, хотя на онемевшем языке крутилось многое. — Спусти меня на землю! — не рассчитав удара, пихнул Гимли эльфа в бок, что тот поморщился. — Спусти! — Может, поближе подъедем посмотрим? Гном не распознал шутливое подначивание эльфа. — Нет-нет! — завопил он. — Езжай куда хочешь, коли в край свихнулся, а меня спусти! Ну тебя с твоими глазами! — Замолчи! — гневно шикнул на него маг. Будто в ответ его голосу из-под полога деревьев выступили три престранные фигуры, высотой схожие разве что с троллями. Их крепко сбитые тела-стволы были покрыты не то облегающими накидками, не то гладкой серо-бурой кожей; подобие головы венчали густые и жесткие, курчавые волосы, а по груди спускались моховые бороды. Взоры огромных блестящих глаз были обращены не к всадникам, а на север. Внезапно они приставили раструбом длиннющие многопалые руки и издали похожими на рот дуплами слитный, громкий клич. Раскатился грозный, как пение рога, протяжный зов. Спустя мгновения прозвучал ответ; с противоположной стороны спешно приближалось еще несколько подобных существ. Ноги их шагали с поразительной быстротой. Многие всадники, включая княжича Эомера и маршала Эркенбранда, в жутком изумлении схватились за оружие. — Оставьте мечи, — строго пресек их Гэндальф. — Это всего-навсего лесные пастухи, им нет до нас никакого дела. Пока он говорил, исполины поравнялись с отрядом, даже не взглянув на него, вошли под своды леса и исчезли. — Пастухи?.. — растерянно переспросил Теоден с широко распахнутыми глазами. — Какое же стадо они пасут? — Пастыри деревьев, — Гэндальф тронул коня с места. — Ты, верно, запамятовал сказки, которые в детстве слушал у камина, а, будь сейчас ребенком, без сомнения, узнал бы их. Разуверься, пред тобой энты из Энтвальда. — Энтова Купель… — неподдельно изумился Теоден. Гэндальф одарил его усмешкой. — Именно. Века между Эорлом Юным и Теоденом Обновленным — мимолетная небыль для энтов, а вся летопись твоего княжества — струящийся по ветру песок. Князь долго молчал, размышляя, что, пока они возделывали поля, отстраивали хаты, возводили дворцы, холили коней, ковали мечи и копья, ходили в дальние походы, сражались, рождались и умирали, подле них таилась древняя сила. Они пели о ней поколениями, даже не задумываясь, о чем поют; называли жизнью людской, беспечно полагая, что весь мир вертится вокруг них. Нынче же, легенды древности воспрянули. Воистину, в чудное время им довелось коротать свои дни. — Храбрись сердцем, старый друг, — участливо сказал ему Гэндальф, не сводя с него пристальных глаз. — Что бы ни ждало тебя впереди — это твоя судьба, и тебе от нее не уйти. — Умеешь ты подбодрить, друг, — сухо ответил ему Теоден и пустил коня рысью. Маг без труда нагнал его. — Я знаю, Гэндальф, — обернулся через плечо Теоден, проверяя расстояние до посторонних ушей, — знаю все. — Что это ты знаешь? — Дюже ты догадлив, Гэндальф, да и я не всегда от тебя отстаю. Недолго мне чистой степью дышать осталось. — Ты раньше срока-то себя не считай. — Многим советам твоим я последовал, но были и те, коими пренебрег. По правде говоря, я вообще не ведаю, для чего мне сохранили жизнь, не мила она мне стала… Столько достойных мужей смерть серпом скосила без жалости и пощады. — Прежде чем оценивать достоинство в других, сполна изучи достоинство в себе. — Ты прав, Гэндальф, прав, — князь неопределенно мотнул головой, оглаживая бороду. — После победы мне во сне привиделась моя погибель. Узрел я окровавленного сокола, пронзенного белой стрелой. Маг поджал губы. — А белой стрелой ты, видимо, Сарумана объявил? — А кого еще? Не от тебя же мне подлого удара ждать. — И ты едешь в Айзенгард, полагая, что встретишь там гибель? — Не могу больше в стороне отсиживаться, — в голосе князя слышались решительные нотки, — когда лучшие люди гибнут, — в глазах Теодена заблестели слезы то ли от ветра, то ли от душевных терзаний. — Мы словно в песне оказались, в одной из тех, что сердце рвут. В них столько гроз и бед, что порой и конец слушать не хочется, ибо не верится, что будет он добрым. Как может все вновь стать хорошо, когда все так плохо? Но хочется верить… хочется теплить в груди, уповать, что даже самый непроглядный мрак рассеется. За новой зарей воссияет солнце… Эти великие песни врезаются в память и запоминаются до последнего дня, ежели и слышал ты их малышом… Однако лишь теперь я понял почему. Герои их сотни раз могли отступить и сдаться, но не предали самих себя… Они боролись, ибо им было на что опереться. — На что опираешься ты? — На то, что удалось сберечь… да не мне, правда, — князь печально усмехнулся. — Но сокол этот… Видится мне, Гэндальф, благие намерения все чаще и чаще ведут к злу в сердце… и оно его пожирает. — Нет на свете чистого зла и чистого добра, Теоден, сын Тенгеля, и это говорю тебе я, Гэндальф Белый. У каждого в груди свои чаши весов, и клонятся они от часа к часу в разные стороны. Таков порядок, и он необходим. Если бы не существовало трусости, не существовало бы и доблести. Без мучения не было бы милосердия, а без ненависти — любви. Многие верят, что лишь великая сила способна обуздать пороки, но некогда мне открылось иное… — Гэндальф взирал на небо вдумчивым взглядом. — Я понял, что разные мелочи, житейские деяния простого люда веками помогают сдерживать жестокую несправедливость… Обыкновенные любовь и доброта. В моменты, когда мне становится страшно, я вспоминаю тех, кто творит великое, не говоря о великом, и это придает мне смелости. Пусть и тебе осветит путь знание, что ныне стоят они в твоем ряду, — многозначительно посмотрел на князя маг. — Отпусти тревоги, друг мой. Ты не одинок. — Я думаю… — комок в горле помешал Теодену, и он откашлялся. — Я думаю, мы наконец поняли друг друга, старый друг. Гэндальф слабо кивнул, вновь уже уводя думы к другому. От горных подножий отряд на полном скаку мчал к Айзенским бродам. Багряное солнце уже садилось за край мира, и со стороны Гривы пылало закатными красками небо. — Воронье слетелось к битвы полю, вдоволь поживы стервятникам, — мрачно глядел Эомер на множество парящих под облаками кребайнов. Те носились черными кругами, разлетались врассыпную и с карканьем возвращались на скалистые кручи. Обгоняя всадников, ночь укрывала колышущуюся степь, медленно всходила урезанная луна. В ее холодном неверном свете ристанийские просторы напоминали дышащее волной море. В глубокой темноте отряд на рысях достиг бродов — обычно при приближении задолго слышался шум реки на перекатах, сейчас же висела пустая тишина, нарушаемая отдаленным волчьим воем. Русло было сухим. — Саруман погубил и ключи, питающие Айзен? — едва слышно вопросил Теоден. — Похоже, — с тоской отозвался Гэндальф, понимая, что он вновь говорил о сыне. — Много доблести пало здесь, — вздохнул князь. — Обязательно идти этим путем, мимо наших мертвецов, бесчестно истерзанных и изглоданных? — Да, — кратко бросил ему маг, но затем, поразмыслив немного, добавил: — Варги обжираются уже трупами своих хозяев: такая у них дружба, не на жизнь, а на смерть. Под откосом углядывались длинные отмели и высокие травянистые насыпи. Прорезая их, дорога витками спускалась к широченному руслу и поднималась в гору на том крутом берегу. Три узкие тропы из тесаных каменьев и конские броды меж ними вели через голый островок посреди иссушенной реки: там, где раньше клокотала и клубилась вода, ныне безводное нутро оголилось галечниками и серыми песчаными залежами. По одному отряд спускался, и при приближении всадники отчетливо стали различать курганы в центре островка, огражденные частоколом из копий. — Здесь покоятся те, кто защищал броды до последнего вздоха, — тихо сказал Гэндальф. — Почтим скорбь и вспомним, что слухи и страхи без нужды умножили их число. — Да будет спокоен их сон, — эхом молвил Эомер и скосил неуверенный взор на проглотившего язык дядю. — Не позабыл ли ты обычая, светлый княже? — Выпороть бы тебя, сестрин сын, за такую дерзость, — ответил ему сквозь зубы Теоден и обернулся к дружине. — Читайте молитвы. Пусть курган навеки хранит броды, даже когда ржа и гниль источат их копья в прах. Он первым спрыгнул с коня и с поклоном произнес молитвенные слова павшим. Один за другим, каждый всадник по очереди следовал его примеру, пересекал сухое русло и поднимался на противоположный берег. Леголас и Арагорн проводили мертвых в последний путь на синдарине, Гимли — на кхуздуле. Когда очередь дошла до оставшейся Селин, та глянула на Гэндальфа, и маг со вздохом обернулся к князю. — Я освобождаю ее от обычая. — Неужто северной королеве зазорно почтить память эорлигнов? — с явным упреком спросил Теоден. — Не зазорно, княже, — еле слышно молвила Селин. — Почтить я почту, но молиться не могу. Мною уже был отчитан откуп. Князь скосил взор на Гэндальфа, и тот в подтверждении кивнул. — Откуп? — переспросил Теоден. — Последняя молитва илуватариан, — пояснил за нее Гэндальф, понижая голос до предела. — Она взяла на себя грехи ближнего и откупила их ценою собственной души. После этого ей возбраняется произносить любые молитвенные речи, вплоть до момента, пока она не предстанет на суде перед Эру и не ответит за каждое свершенное деяние. — Понял, — вернулся в седло Теоден, сознавая не только открытую ему тайну, но и степень ее секретности: впервые на его памяти Гэндальф шептал. — Тогда прошу простить мне скорые слова, королева. — Все в порядке, Ваше высокородие, я не держу обиды, — тускло отозвалась Селин и проводила его глазами. Гэндальф взирал на ее лицо с затаенной усмешкой. Селин опустила уголки губ: — Что ты хотел, чтоб я сделала? На первозданном черном трижды Сарумана прокляла? — Да будет тебе известно, что проклинать ты тоже больше не можешь. — Знаю я, — буркнула Селин. — Как и выносить приговоры. Думаешь, чего я так долго тянула? Всех отдушин меня твой нуменорец лишил. — Отчего каждый раз, когда ты совершаешь поистине благородный поступок, тебе обязательно нужно его очернить? — Вспомни, что первым я сотворила после чтения откупа — повально истребила людей огнем. Я умудрилась даже в этом провалиться, Гэндальф. Действительно, дочь своего отца, не поспоришь. По ее велению Бьюсефал стал спешно спускаться с откоса. Маг смотрел мгновения ей в спину и перехватил направленный на них взгляд Арагорна с того берега. От бродов к Айзенгарду вел древний тракт еще с седых времен. Вначале он неустанно следовал за руслом реки, изгибаясь к востоку и к северу, а затем круто забирал влево, к западной окраине долины, и впоследствии выводил точно к вратам. Всадники держались обочины — ровная земля, покрытая жесткой травой, была приятнее коням, чем разбитые камни тракта. К первой стоянке от бродов их отделяло около двадцати пяти километров. Луна скрылась за хребтом Нан Курунира, и долина потонула во мраке наползших теней. Свисала плотная пелена дыма и пара; то съежившееся в размерах марево, которое видел Леголас незадолго до нападения варгов. Вокруг было пустынно и тихо. Теоден выставил двоих дозорных; остальные поделились между сонливостью и голодом. На небольшом костерке подогревали пресный ужин, но многие уже спали, завернувшись в плащи. Здесь уже берега лежали вереском и прошлогодним папоротником; сквозь настил из сырой пахучей земли пробивались крученые молодые побеги. За лагерем плотной стеной тянулись сплошные заросли терновника и боярышника. Кусты были старые и корявые, но на ветвях их набухали почки. Селин не спалось и не елось. Она приютилась в отдалении, избрав себе уголок на груде папоротниковой листвы, и вертелась с боку на бок, шурша и хрустя подстилкой, как беспокойная мышь в амбаре. Арагорн исправно делал вид, что не замечал резких изменений ее поведения. Он стоял почти рядом и вглядывался во вздымающиеся столпы огромных паров, клубившихся и опадавших, точно разбухшие листья по осени. — Что это, Гэндальф? — сомневался он уже и в собственных глазах. Эомер водил привычку не отходить ко сну, пока не окажет своему коню должную заботу. Он ему и ответил: — Не иначе, Саруман варит колдовское зелье. Не удивит меня, друже, ежели черною волею своей вскипятил он всю пригорную воду. — Может быть, — причмокнул сухими губами Гэндальф. — Завтра узнаем, что он там варит. Ложитесь лучше спать. В предрассветный час кони все как один встрепенулись и наперебой заржали. Воздух вдалеке содрогнулся, раздался громовой гул, будто недра пошатнулись, и земля зарябила мелкой дрожью. Рокочущий шум нарастал, раскатывая эхо в горах и скалах. На них словно ураган несся. Маг оставался удивительно спокойным, пока остальные удерживали беснующихся коней. Даже его Скадуфакс подавал признаки волнения, рыхля песок копытом, но седок не обращал на него никакого внимания. Внезапно из густого непроглядного марева, будто из прорванной плотины, взметнулся, шумя и пенясь, буйный поток. Валуны и мели захлестнуло половодьем. Изумленные лица обдало мелкими брызгами; лишь одного Гимли окатило ушатом — тот беспечно стоял к берегу ближе всех, ловя ртом мух, и, если бы не вовремя подоспевший на выручку Леголас, гнома бы вообще смело потоком. Успокаивая коня, Эомер громко рассмеялся — Айзен вернулся в старое русло, струился и клокотал как ни в чем не бывало. — Воистину чудо чудное! — светился он начищенным панцирем. Даже подавленное выражение Селин прорезала улыбка. Таких зрелищ, возрождения могучих сил природы, и за всю жизнь было не сыскать. — Еще одна наша победа, — торжественно окрестил Гэндальф, легонько похлопывая верного Скадуфакса по белой шее. — И пусть станет она не последней. Сгорбившись, он обернулся, разыскал глазами Селин: — Поди-ка сюда, детка, помоги старику воды в дорогу набрать. Селин покоробило, конечно, такое обращение при взрослых, состоявшихся мужчинах, будто она была трехлетним несмышленышем, однако виду она не подала, незамедлительно подошла и, придерживая мага за локоть, спустилась с ним к реке. Одно из самых могущественных созданий Средиземья умело игрался в немощного старца, когда ему это требовалось. Только вот вопрос — для чего разыгрывать весь этот спектакль, когда четверо из присутствующих воочию видели, как ты древнего демона заставил копыта отбросить, а оставшаяся часть спутников — как при твоем появлении грозные полуорки мочеиспусканий сдержать не могли? Леголас смотрел им в спины распахнутыми, удивленными глазами, а затем скосил их на Арагорна, мрачное выражение которого говорило громче всяких слов. Эльф вопросительно выгнул бровь, на что дунадан лишь вымученно вздохнул и отвернулся. Гэндальф подсчитывал блеклые звезды на небе, пока Селин наполняла его мех, а затем посмотрел на Теодена. — Собирайтесь, раз уж все бужены, — велел он. — Выступим раньше, не будем терять времени. За бледно-сероватой дымкой вставало невидимое солнце. Отяготилась, напиталась стылым смрадом сырая утренняя мгла. К рассвету отряд вовсю пробирался по Колдовской долине, со всех сторон окруженной кольцом скал; лишь с юга оставался широкий проход, ныне изгаженный испражнениями двенадцатитысячной армии. В тени отрога Мглистых гор, внутри кольца, издревле стоял град Айзенгард, возведенный рукой нуменорцев. Саруман примостился к их незапамятному труду, заняв заброшенную крепость, и вложил немало сил в укрепление и без того неприступной цитадели. Некогда долина пестрела малахитом, а полноводный Айзен щедро орошал тучные плодовитые земли, вбирая ручьи, родники и дождевые горные потоки. Теперь же только под стенами Айзенгарда еще отливали зеленцой поля и возделанные рабами пашни, а все прочие обширные пространства обратились пустыней, заросшей сорняком и колючкой. Сухая куманика, душа кустарник, давала приют мелким юрким зверькам, но вся прочая жизнь поголовно была здесь изничтожена. Не было и видно ни одного деревца, зато повсюду чернели их культи — обугленные пни торчали тут и там средь сгнившей травы. Угрюмое безмолвие нарушал лишь Айзен, бурливший в каменистом русле. Плавали клочья дыма и клубы пара, оседая в низинах. Гэндальф обводил глазами унылый пейзаж, вспоминая дни древних рощ. Печальное ему открывалось зрелище, да и остальные всадники приближались к логову Сарумана с налившимися тяжестью сердцами. Через несколько километров дорога расширилась до мостовой. Каменные плиты были уложены с мастерским тщанием: ни травинки не пробивалось меж ними. По обеим сторонам в желобах, канавах и колдобинах журчала мутная вода. Внезапно за очередным поворотом из густой мглы появился громадный столб на черном постаменте. Вершину его до минувших событий венчало изваяние белой длани, чей указательный, заляпанный кровью перст был направлен на север, а сейчас было напрочь сшиблено и расколото на куски. — До чего же основательно, — покачал головой Гэндальф и поехал дальше в туман. Высокая стена обегала кругом, оставляя лишь с юга арку-проход, прорубленную в скалах. Проход врат стерегли огромные кованые двери с искусно замурованными в камень петлями, иначе в Айзенгард было не попасть. Искореженные до неузнаваемости обломки врат беспомощно валялись на земле. Каменное крошево устилало все вокруг. Заместо привычной арки зиял громадный пролом; сторожевые башни были разбиты вдребезги, стоптаны в щебень. Если бы даже Великое море обрушило на крепость всю ярость своих валов, оно бы не причинило большего уничтожения. За вратами покоилась похожая на дно чаши равнина, расчерченная дорогами; вдоль них высились мраморные, гранитные и железные столбы, соединенные тяжелыми цепями. Бесчисленные ходы и жилища были вырублены в скалах, где жили слуги и рабы; там же и размещались склады оружия и провизии. В глубоких логовах плодились и кормились варги. Под владычеством Сарумана равнина была изрыта шахтами, скважинами и штольнями с уходящими вглубь винтовыми лестницами. Под изрытой землей таились сокровищница, кузницы и мастерские Сарумана, позволявшие долгие годы отводить от себя подозрения. Вращались большие колеса и маховики, неумолчно стучали молоты машин. Ночами скважины изрыгали струи ядовитого пара в багровых, синеватых или бледно-зеленоватых ореолах. В подобном свете оплот Сарумана в его расцвете видели немногие очевидцы-перебежчики, такие как Червеуст, но, тайком ускользая из крепостных врат, держали они язык за зубами. Сейчас же разрушенные дороги из сорванных цепей сбегались к центру, собираясь воедино у вздымающейся на сто пятьдесят три метра башни — творения нуменорских зодчих. Глянцево-черный, глубокого блеска пик, составленный четырьмя гранеными столбами. У вершины они расходились кинжальными клювами с неправдоподобно острыми концами; на эту каменную корону и опиралась площадка с зеркальным полом, исчерченная письменами древних языков. Казалось, что людям не под силу было постичь такое, и это всего лишь отросток костей земных, увечье разверзнутых гор. Башня эта с возведения именовалась Ортанком, что на всеобщий переводилось как Клык-Гора, а на ристанийском наречии носила название Лукавый Ум. Плитняк Айзенгарда тухнул смрадными извивающимися ручьями и лужами, повсюду шипел пар и валил дым, в водоворотах колыхалось месиво обломков балок, брусьев, сундуков, ларей, бочек, утвари, частей сложных механизмов; с завидной периодичностью что-то лопалось и взрывалось, однако, странное дело — вода была ледяной. В кольце полуразваленных скал убежище Сарумана походило на огромный котел, в котором все кипело, пузырилось и булькало. Лишь Ортанк нетронутым вздымался над этим кромешным хаосом. У его подножия плескались жалкие волны. До подселения Белого мага Айзенгард служил обителью западных властителей Гондора и мудрецов-звездочетов. Саруман приспособил его под свои грандиозные цели по подсказке Мордора: ему казалось, он улучшил планировку, сотворил нечто невероятное и несравненное, умыслом или ненароком сближаясь в подражании Барад-дуру, однако сходство это было наподобие детской игрушечки с грозной громадой, в своей неисчислимой мощи усмехающейся над таким сличением. Там, за незыблемыми бастионами, оружейными, темницами и огнедышащими горнилами, подлинный Властелин горделиво смеялся над незадачливым и ничтожным соперником. Вспоминая отжитые дни, Гэндальф зрел открывающиеся ему виды хмурым, будто грозовая туча. На что Саруман разменял былую верховную мудрость и исконные таланты? На мнительность детищ собственного хитроумия? В каждом углу виделся Гэндальфу раболепный слепок Барад-дура. Несравненный искусник в своей слепоте даже не ведал, что являл собою не больше, чем облапошенного эпигона. Всадники, следующие за магом, в полном оцепенении созерцали разгром, господствующий во владениях Сарумана. Слоистые туманы подымались и уплывали с ветром, плавно открывая равнину. Наконец Гэндальф остановился, заприметив у самой стены на развалинах двоих малышей, лоснящихся под слабым солнцем. Почти незаметные между каменной россыпью, они вальяжно улеглись в тени, окружив себя блюдами, бутылями, чашами и плошками. Один казался дремлющим после трудов праведных, другой, закинув руки за голову и скрестив лодыжки, выпускал изо рта маленькие колечки голубоватого дымка. Княжьи дружинники изумленно наблюдали за неведомыми существами — посреди сокрушенной могучей крепости зрелище было, мягко сказать, выбивающимся из общей картины. Остатки Братства вместе с Селин обменялись улыбками — хоббитов было не перекроить. Сильно щурясь, Теоден привстал на стременах, и в это мгновение малыш-курильщик в замызганном плаще заметил их, вынырнувших из тумана, и живо вскочил на ноги. На первый взгляд перед князем предстал юноша мальчишеского роста с вьющейся каштановой копной. Обросший Мерри со своей шапкой нестриженых волос напоминал взросший после дождя грибок. — Гэ-э-эндальф! Сколько лет, сколько зим! Где это ты так долго пропадал, скажи на милость? — Где был, меня уже нет, — отвечал маг в своей неподражаемой манере. — Вязанка вестей и новая забота! — Странно, — прижал Мерри палец к подбородку. — Я, конечно, не надеялся на теплые и приятные приветствия от тебя, но ждал, что ты выдашь нечто: «Вставай, лодырь-бездельник! Куда, разрази вас гром, подевался в этой каше Древень? Сыщи его, да поживее!» Никто, кроме мага, не понял, что хоббит просто-напросто пересказал их последнюю встречу. — Говори уже, — велел он раздраженно. Уместив руку на грудь, Мерри низко поклонился, а потом важно заговорил, подчеркнуто избегая обидевшего его Гэндальфа взглядом: — Добро пожаловать, милостивые государи и прекрасная госпожа, в Айзенгард! Хорошее нынче местечко стало с нашим приходом, и обслуга отличная! Может, чего изволите для начала? Теоден хлопнул глазами. Мерри расценил ответную немоту, как любезный отказ, но его следующие слова пресек ворчливый голос Гимли: — Мы вас искали, разыскивали, а вы сидите здесь, пируете! Мерри поводил в воздухе пальцем, представляя, что водит им у самого гномьего носа. — Мы сидим на поле брани и вкушаем ее плоды. И вообще… неучтиво перебивать приветственные речи, чему вас там в Эреборе только учат. — Ах ты, пройдоха! — погрозил ему крепким кулаком Гимли. — Спустят меня с коня, покажу я тебе учтивость! Ну, погоди! Ни складу, ни ладу, а ишь расскакался! Мерри вновь поклонился растерянно взирающему на него Теодену. — Добро пожаловать в Айзенгард, светлый княже! Мое имя Мериадок Брендибак, а это, позвольте представить, мой кузен и боевой приятель Перегрин из рода преславных Туков, которого — увы! — одолела усталость, — Мерри отвесил боевому приятелю хорошего пинка. — Мы прибыли к вам с далекого Левого Севера. К сожалению, многомудрый Саруман с неким Гримой Червоус… Червеустом заняты неотложными делами в Ортанке и не могут покинуть его, а то бы они, конечно, не преминули сами приветствовать столь почетных гостей. — Хоббиты… — цокнул языком Гэндальф. — Чванства в тебе разбухло столько, будто ты его там и запер. — Само собой, разумеется, нет, — серьезно глянул на него Мерри. — В теперешнее время Айзенгардом правит Древень и всем распоряжается. Его поручение мы и исполняем. Он дал нам точные указания: встретить светлого князя и приветствовать его в подобающих выражениях. Я не оплошал?.. Сделал все, что мог. — Не оплошал, — улыбнулся ему Теоден. — Давно мое огрубевшее ухо не ласкали столь учтивые речи. И я приветствую тебя, храбрый молодец Мериадок Брендибак. Мерри покраснел. — А на друзей, значится, тебе плевать, на Леголаса и на меня! — вопреки всяким приличиям, Гимли так и распирало. — Ах вы, мерзавцы, мошенники, шерстолапые лежебоки! Ну и прогнались мы по вашей милости! По лесам и скалам, сквозь битвы и смерти — и все, чтобы вас спасти! А вы тут, оказывается, валяетесь как ни в чем не бывало и куревом балуетесь! Куревом, подумать только! Вы откуда, негодяи, табак взяли? Клещи с молотом, иначе не скажешь! Если я не лопну от гнева, вот это будет настоящее чудо! Леголас тихо посмеивался. Пиппин лениво приоткрыл глаз: — Бегать-то ты горазд, только ума не набегаешь. Видишь же, отдыхаем мы, победивши, на поле боя, среди всяческой добычи, и еще спрашиваешь, откуда мы курево взяли. Попрошу заметить, наши заслуженные трофеи, кои мы, как победители, можем пользовать сколько душе угодно. Поскупишься на выражения, может, и тебе чего перепадет. Так уж и быть, отвесим с нашего щедрого плеча. Эркенбранд и Эомер, обратив друг к другу взгляды, не сдержались и засмеялись в голос. Прочие дружинники с нескрываемым потрясением таращились на тех, кто не только выжил в плену у Сарумана, но и сохранил в себе крохи жизни, даже умение шутить. — Заслуженные?.. Ах! — чуть не задохнулся Гимли и пуще взъярился. — Ну, все, Леголас, спускай меня! Сейчас я им шейки-то взмылю! Наблюдая за бездействием ухмыляющегося эльфа, Пиппин шире улыбнулся и мечтательно вздохнул: — Лучший табак из Южной чети… м-м-м… Представляю себя в Зеленом драконе… с кружкой эля в руках… ноги на столе после целого дня тяжелой работы. Пиппин так вкусно рассказывал, что у Гимли чуть слюни не потекли. Мерри скривил гримасу и склонил к кузену взор. — Когда ты это в последний раз работал целый день? — Ай, — махнул тот вальяжно рукой, — много ты понимаешь. Быть мной уже работа. Пиппин вдруг дернулся, будто неожиданно опомнившись, схватил огромный бурдюк позади себя, соскочил с камня и помчался к всадникам со всех ног. Он ловко уклонился от пытающегося его уцепить Гимли, показывая тому язык, и остановился у Бьюсефала. Пиппин робко поднял руки: — Вам сберег, королева… Мерри все зарился, но я отстоял. Селин переглянулась с Арагорном. — Спасибо, конечно. А что это? — Вино… Вы рассказывали, что больше всего прочего вино любите. — А… — осеклась Селин. — Я в восторге и очень тебе благодарна, Пиппин. Действительно, уже не помню, когда пила хорошее вино. Вдвойне приятнее, что добыл мне его ты. Хоббит засиял. — И я к тебе не без подарка, — она достала из седельной сумки морийский ломик и протянула в ответ на бурдюк. — Я его отмыла, так что… — Он снова готов для боя? — Мое дело малое, пропажу вернуть, — едва заметно улыбнулась Селин. — А ты уж сам решай, что с этой смутью делать. Арагорн отстегнул ремень под плащом и снял с него два кинжала в ножнах, что он отыскал среди убитых княжичем полуорков. — Ничего себе! — ахнул Пиппин. — Вот уж чего не чаял снова увидеть! У нас их чуть с руками не вырвали… Его передернуло. Резко осекшемуся хоббиту Арагорн передал через Селин еще поднятую из вытоптанной травы, малахитовую брошь с серебряными прожилками. Пиппин поблагодарил его от всего сердца и на мгновения умолк, невольно погружаясь в страшнейшие дни своей короткой жизни. Он склонил голову, прижимая к груди немногочисленные сокровища, а перед зажмуренными глазами по-прежнему стояли цепкое обшаривание, смрадное пыхтение, костоломная хватка волосатых лапищ. — А еще… — вновь заговорил Пиппин. — У меня тут появилось немного времени поразмышлять на спине Углука… и, кажется, я готов ответить на ваш вопрос, королева. Селин помнить не помнила, что у него спрашивала, однако молвила: — И что же? — Вы забыли уже, да? — проницательно догадался он. Селин сморщила лоб: — Я сказала нечто особенно скверное, что тебя обидело?.. Он кивнул. — Так уж наш брат устроен, что в серьезные часы у нас на языке одни пустяки. Мы всегда говорим невпопад, совсем не то, что хочется — а почему? Мы просто боимся сказать лишнее… или вообще боимся говорить, немеем от страха и порем чушь. Когда нету места шуткам, мы сразу теряемся. — Да, Пиппин… — протянула Селин. — Мой брат в этом сполна может понять вашего. — Не думаю, королева. Ваш брат далеко не глуп. — Знаешь, Пиппин, когда-то в моей жизни был один очень назойливый клещ. Он не то что говорил, он даже молчал невпопад. И пинался во сне, все ноги мне отбивал. А после его гибели я не могла уснуть, все выжидая удара под колено. Я к тому… вполне вероятно, что тебе будет очень не хватать того, от чего сейчас ты норовишь избавиться. Пиппин пуще повесил нос. — Эй, посмотри на меня. Он глянул ей в глаза. Селин натужно улыбнулась. — Глупость — величина крайне относительная, хоть и вполне измеримая. Не надо рассчитываться ей, как чистой монетой. Если тебе будет угодно, глупость хоббитов нельзя толком и назвать глупостью, ибо она идет вразрез общепринятым укладам мира. Вы были отрезаны большую часть вашей истории, сохраняли какой-никакой суверенитет, развивались обособленно. Ваша глупость сделалась настолько совершенной, что превратилась в иной виток роста. Многие при таких положениях давно бы вырезали друг друга, а что сотворили вы? Собственное правление, добровольно избираемое, прошу заметить, и повысили ценность жизни, что лично во мне вызывает неописуемое восхищение. Я не сильна в эльфах и гномах, Пип, но людей я изучила сполна. В моем детстве у меня не было детства, а у многих из вас есть возможность его задержать. Хоббиты, как и ты сам, вполне соответствующе ведут себя для тех, кто наверняка знает, что жизнь их будет долгой. Ты еще насмотришься на людские города и увидишь двадцатилетних стариков и старух, чьи понятия просто не поспеют за твоим сознанием. Наши мужчины табунами умирают от насилия, женщины в родах, дети от беспризорности… браки легче сохранить, спорить не стану, ибо «пока смерть не разлучит» уже гуляет за дверью… Так что вы не легкомысленные, Пиппин, вы просто непонято счастливые для большого мира. Пусть это служит тебе своего рода броней. Пиппин таращился, широко разинув рот. Затем собрался с мыслями и доверительно спросил: — Вы правда так считаете? — Правда. — Вот и славненько… что порешали, — он немного приободрился и потянулся уже к морде Бьюсефала, но тот недоброжелательно фыркнул. Пиппин замялся: — Поеду с вами? — Отчего же нет, давай, — Селин спрыгнула и усадила его впереди себя. Заинтересованно наклонившись с седла, Теоден все выяснял у камней, как правильно произносить название их народа, путаясь между «холбитлане» и «хольбитлы». — Хоббиты, с вашего позволения, светлый княже, — учтиво поправил его Мерри. Пыхтевший позади Леголаса Гимли никак не мог успокоиться: — Ладно, я готов позабыть половину наших мытарств из-за вас, если ты, бездельник, добудешь чего-нибудь пожевать. — Чего пожелаете? — откликнулся Мерри, поглядывая на князя и обращаясь скорее к нему. — Завтрак на травке или под крышей, как вам поуютнее? Вон, под той аркой у Сарумана была караульная. Мы-то выбрались сюда, чтобы приглядывать за дорогой и вас не проморгать. — И проморгали, ротозеи! Видели мы, как вы приглядываете! — фыркнул Гимли. — В орочью нору я не полезу и к орочьей еде не притронусь. Ишь чего удумал, за мертвой падалью объедки подъедать! — Незнаком, ты, Гимли, с настоящим голодом, — тонко подметил Гэндальф. — Там не только объедки в ход пойдут. Да не коснется тебя лихо войны, мой дорогой гном. — А тебе никто и не предлагает, много чести! — в унисон с магом обиженно ответил гному Мерри, но тут же взял себя в руки. — В Айзенгарде всякой твари было по паре, Саруману ведь самому хватало мозгов на орков не очень-то полагаться. Врата его люди стерегли, и кормежка их была, между прочим, вполне приличная. Гимли скривился, потирая раненую голову, которая с голодухи только сильнее разболелась. Поел бы он, попил, авось глядишь, и подобрел бы зараз. — Зря морщишься и нос воротишь, это не орочье хлебово, а, как кличет Древень, вполне сносная «людоеда», — Мерри поднял взор к князю, почесывая в раздумьях затылок. — Может, пивца вам предложить? Имеется у нас здоровенный бочонок вполне недурного. Вина маловато было, да и то, Пиппин мне все руки отбил, чтоб я его не трогал, так что тут извините. Порекомендую еще солонинку — отменная! А хотите, ветчинки поджарю или целиком окорочок запеку? С зеленью, конечно, туговато, душевно не подзакусите… представьте только, недавно совсем совершенно удивительнейшим образом подвоз как-то неожиданно прекратился. Приправ тут никаких не водится… вероятно, в Ортанке где и завалялись, но не хочется мне ломиться сейчас к Саруману с такой просьбой… На сладкое есть только масло и мед. Устроит? — Вполне, — степенно ответствовал Теоден. — Однако не сейчас, мы здесь за более важным делом. Гимли осматривал хоббита прищуренным глазом. — На вас-то с Пиппином орочьий плен не особо сказался. Вид у вас цветущий. И не скажешь, что вы, бедняжки, изголодались и давненько жили впроголодь. — Ну, точно! Орки чуть нас не уморили, да и раньше тоже знай пояс подтягивай, — припомнил ему Мерри жадные посягательства на и без того жалкие ужины. — А Древень и не морил нас голодом. Он позаботливее многих будет. Тут Мерри вернулся к их с князем прежней беседе и пустился в россказни о хоббитах, не умалчивая, как ему казалось, ничего важного о своем достославном народе. — А по тому, как они без конца дымят, можно сделать вывод, что род их пошел от драконов, — пресек его Гэндальф, когда ему окончательно надоела пустая болтовня. — Хоббиты могут, сидя на развалинах завоеванных ими крепостей, рассуждать о незначительных свершениях своих предков до двенадцатого колена с отцовской и материнской стороны, да девятиюродных родичах, были бы свободные уши. Где Древень, Мерри? — Поищи его с северной стороны, — с недовольством посоветовал Мерри. — Он ушел в поисках чистой водицы, здесь ее не осталось: энту ни попить, ни выкупаться. Другие все еще при деле, вон там, — он махнул в сторону дальнего дымящегося озера, и там сразу же раздались треск и грохот, как будто лавина скатилась в горах. С ехидной ухмылочкой Мерри попробовал еще раз такое провернуть, но обнаружил, что рука его по-прежнему не обладала какими-то особенными способностями. Глядя на него, Теоден прятал в усы улыбку. Мерри вновь зыркнул на Гэндальфа. — Слышишь? Ху-ум-ха-ам! — умело передразнил он и пожал плечами. — Иди на звук, не ошибешься. Остальные там Айзенгард доламывают, с ними заодно знакомством обзаведешься. — Полдень уже, — Гэндальф мельком глянул на небо. — Древень ничего не велел нам передать? Или тарелки с бутылками отшибли вам память? — Скажешь тоже, тарелки, — засопел Мерри. — Как раз собирался сказать, но меня отвлекли и трижды перебили. Я должен был передать, как покорный слуга, что Древень будет рад приветствовать светлого князя Ристании и Гэндальфа Белого, если они подъедут к Айзенгарду, — он прокашлялся, подражая голосу древнего энта: — Сам повелитель степей должен приехать, не кто-нибудь! Его люди только что разбили орков. Поприветствуйте его, как там у вас положено. Много этих князей я видел на зеленых равнинах, да так и не удосужился узнать их имена и языки. Наверное, им нужна людоеда. Поищите, чем можно покормить князя, — Мерри вернул привычный голос: — Вот теперь действительно все. — Ладно уж, — снисходительно ответил Гэндальф. — Веди давай, раз вызвался привратником быть. Мерри вернул затаенную обиду: — Древень, надеюсь, за опоздание малость на тебя осердится. Что-то ты не особо к нам на выручку торопился. Не поспешничал — есть у него такое выраженьице. — Поговори еще, — тронул поводья Гэндальф. — Пешком сзади побежишь. Мерри молчал, насупившись, но не выдержал: — Может, тебе табачку отсыпать, чтобы ты голову от теней прочистил, или как ты там говорил? Сколько дыма потребуется для слушанья ошибочных мнений и не впадания в гнев, а? Я, может, и недомерок, но вот только и недомеркам иногда доброе словечко молвить не зазорно! Гэндальф сделался необычайно серьезным и глянул через плечо. — Саруман приближался к тебе? Говорил с тобой? — Нет. При чем тут Саруман? Орки нас его словами достаточно бранили. И вообще, я тебя имел в виду. Не догадался, что ли? Было заметно облегчение, мелькнувшее в глазах мага. — Хорошо, — поджал губы он. — Хорошо? Вот уж спасибо, — громче прежнего отозвался Мерри. — Чести хоть отбавляй! Один мудрый обзывается, другой, того и гляди, всю душу хотел вытряхнуть. Где вас делают? Я бы передал пару ласковых. Тебе-то небось ни холодно ни жарко, что сзади будет болтаться жалкое охвостье, а охвостье еще прежде чувства имеет! И ждало тебя, между прочим, как отца родного! Все думало, чем бы это так Гэндальфа дражайшего повкуснее откормить, чем бы скрасить его черные дни! Дружинники в непонимании переглядывались, наблюдая за тем, как выживший в плену Сарумана малыш, ростом с их бедро, без страха и упрека чехвостил могущественного Белого мага. Даже Теоден округлил глаза, поочередно переводя их с одного на другого. — Неугомонный хоббит, — ласково расхохотался Гэндальф, совершенно не смущаясь прилюдного порицания. — Любого научишь за языком следить. Ладно, не ворчи. Я благодарен тебе за неоценимую помощь. — То-то! — утихал Мерри. — Не за что! — Только к благодарности моей получи еще и знание: делая хорошее в корыстных целях, ты сильно преуменьшаешь его значимость. Не выпрашивай почести и награды, сами к тебе придут. Теоден крайне учтиво предложил Мерри сесть к нему, на что тот поначалу стушевался, но быстро опомнился и вежливо согласился, в трех ступенях речей отблагодарив. Пиппин чуть вздернул голову и прошептал: — Вот он какой, князь Ристании… славный старикан. Селин тихо рассмеялась, закусив губу. — Ты ему этого, смотри, в лицо не скажи. — Да я ж всегда к возрасту с почтением, что вы. — Уверен? — Конечно. Я, может, и выгляжу приятно наглым, но манеры имею… какие-то, — добавил он, вспомнив свое посрамление в Лориэне. Обиднее всего, когда над тобой потешаются, а ты вразумить не можешь — за что; благо Селин тогда оказалась рядом и быстро оправила его оплошность. С того дня он навсегда заучил все, что касалось чести. — Приятно наглым, значит… Арагорн, — Селин повернулась вправо, — напомни, на сколько лет ты старше Его высокородия? На семнадцать? — Мне лестно, Селин, что ты помнишь год моего рождения, — приподнял уголок губ Арагорн. — Я и дату помню. — Да вы шутите! — обронил челюсть Пиппин. — Быть не может! Это сколько ж тебе получается? — Прибавь семнадцать лет, — с кривой ухмылкой ответил ему Арагорн. — Считай. Только спустя полдюжины минут загибания пальцев и стука по костяшкам до Пиппина дошло, что возраста князя-то он не знал. — Ему восемьдесят восемь, — сжалилась над его кипящей головой Селин. — Князю семьдесят один. — Хорошо сохранился… отлично, я бы даже сказал, — с прежним изумлением выдал Пиппин и долго еще не сводил подозрительных глаз с Арагорна. — А вам тогда сколько? Тоже за полвека? — Нет. Мне в три целых и тридцать четыре тысячных меньше, чем Арагорну. — Да вы издеваетесь! Я в жизни не высчитаю! — Учись, пригодится. Что ж ты, до первых седин собрался на пальцах считать, как дите малое? Пиппин заговорщически прищурился, как выразился бы его кузен «замыслив очередную гадость». — Давайте поспорим, что вы тоже не все высчитать сможете? Арагорн усмехнулся, качая головой. — Готовься разориться, Пиппин. Селин тебе ответы к тому же на пятнадцати языках скажет. Пиппина удивили не его слова, а то, с какой любовной гордостью он их произнес. Со дня знакомства он считал Арагорна сердечной калекой; человеком, неспособным на проявление ярких чувствий. Одно дело в бою мечом махать, а тут ремесло-то другое было, более затейливое. Никогда прежде Пиппину не доводилось слышать от следопыта такого тона голоса. Здесь-то он и стал догадываться, что не только погонями и битвами они в их отсутствии занимались. — Не мешай мне состояние зарабатывать, — тепло улыбнулась Арагорну Селин. — Хорошо, Пип. С тебя пенс за каждый мой правильный ответ, с меня шиллинг за незнание. — Идет, — потер ладошки Пиппин, все еще немного пораженный. — Умножьте семьдесят семь на девяносто девять. — Семь тысяч шестьсот двадцать три. — Эй, вы даже не думали! Стойте… а как я проверю-то? — он вновь глянул на Арагорна. — Будешь судьей? — Буду. Ты лишился одного пенса. — Ладненько… Умножьте пятьдесят два на двадцать пять. — Одна тысяча и три сотни ровно. — Минус еще один пенс, — с долей сочувствия посмотрел на хоббита Арагорн. Пиппин хитростно сощурил глаза. — А вдруг ты ей подыгрываешь, чтоб меня до нитки обобрать? — Ты и вправду думаешь, что я стал бы это делать? — Нет, — буркнул Пиппин. — Но я не понимаю, как так вообще можно! — Придумай вычисление посложнее. Быть может, у тебя получится заставить ее хоть немного задуматься, уже смело будешь считать победой. — Маловероятно, — поджала губы Селин. — Давайте лучше я вам. Узник сбежал из тюрьмы, и перед ним встали три коридора. В первом бушуют пожары, во втором полно лучников, а в третьем множество волков, не евших три года. Какой ход приведет его к спасению? — Это какой-то намек на Голлума? — присоединился к разговору Леголас, задумчиво хмуря брови. Селин рассмеялась. — Нет. И ты действительно полагаешь, что огонь, стрелы и звери смогли бы его остановить? — А у узника есть что-нибудь с собой? Ведро с водой или оружие? — размышлял Гимли. — Нет. Спустя полминуты Селин молвила: — Вы чего? Это детская загадка. Третий коридор, ибо все волки уже умерли от голода. — А-а-а… — хлопнул себя по ляжке Гимли, входя во вкус. — Давайте еще! — Каких камней не бывает в реке? — Драгоценных. «Сухих», — сказали одновременно Леголас и Арагорн. — Правильно, — подтвердила Селин. — Где впервые пророс картофель? — На Нуменоре, — без раздумий ответил Леголас. — В земле. Но так уж и быть, приму за правильный ответ. — Тем более что верно. — Скажешь: «Не приходи», все равно приходит, скажешь: «Не уходи», все равно уходит. Что это такое? Пиппин сморщил нос и неуверенно выдал: — Гэндальф? — Не кто, а что. Но я засчитаю тебе половину балла, потому что мне нравится твой ответ, да и вообще ты. — Время, — ответил Арагорн и посмотрел на хоббита: — Вот что значит подыгрывание, Пиппин, а ты меня пытался уличить в несправедливости. Тот задорно улыбнулся. Зевнув в кулак, Селин тряхнула головой: — Чем больше из нее берешь, тем больше она становится. Что это? — Яма! — сразу догадался Гимли и после ее утвердительного кивка горделиво и самодовольно хохотнул. — Что двигается быстрее: летучая стрела или стрела, выпущенная из лука? — Летучая стрела, — ответил Леголас, — потому что она уже в полете, а стрела, выпущенная из лука, только начинает полет. — Верно. Не море, не земля, корабли не плавают, и ходить нельзя. Что за место? — Топь, — сказал Арагорн. — Верно. — Что такое большая половина? — Когда одного больше, чем другого, — с важным видом заявил Гимли. — Мы, гномы, мастаки в деле взвешивания. Леголас и Арагорн обменялись слабыми ухмылками. — Большей половины не бывает, Гимли, — глянул позади себя эльф. — Бывают большие и меньшие части, а половины всегда равны. — А… я неверно себе перевел… я ж на родном думаю. Давайте посложнее, — предложил он. — Это уж совсем какие-то детские. — Хорошо. Есть у меня одна излюбленная, называется загадка для богачей. — О! — подхватил Гимли, предвкушая скорую победу. — Другое дело! — Только трижды над переводом подумай, — съязвил Леголас. — Вы подошли к берегу реки и видите, как тонет пятилетний мальчик. Вы можете прыгнуть в воду и спасти его, но тогда вы потеряете долговую расписку в тысячу золотых. Времени вытащить ее из подшитого кармана нет, ибо течение быстро. Спасете ли вы ребенка? «Конечно», — мгновенно ответили Гимли и Пиппин. Леголас спросил, предчувствуя уловку: «А снять плащ с подшитым карманом я успею?»; Арагорн же просто мудро промолчал, зная, что, когда речи Селин касались детей — вот там была настоящая топь. — Нет, — ответила она эльфу. — В этом случае спасу, без сомнений. — Если вы втроем так легко готовы расстаться с собственными деньгами, отчего тогда в мире голодает столько беспризорных детей? Если вы согласны с тем, что черствость не оправдание, то все мы находимся в роли тех, кто пройдет мимо того самого тонущего ребенка. — Веселенько начали, не менее веселенько кончили, — понурил голову Пиппин. — Зато теперь-то я вас сполна узнаю. — Сами попросили, — вздохнула Селин. — Могу еще одну, все равно приехали почти. — Да разве мы вам откажем. — Раз уж все события предопределены, то есть ли у нас, как у власть имущих, свобода выбора? Когда окончится извечный плач над залитыми кровью полями битв? — О нет, Селин, — отмахнулся Гимли. — С этим вам прямая дорога к Гэндальфу, даже мудрить не стану. Итак, давайте, подсчитывайте. Кто из нас победил? — Сами решайте, — равнодушно молвила она, разглядывая израненное тело Айзенгарда. Гимли с недоверием хлопнул глазами, смотря на нее в упор; Леголас тоже призадумался. Пиппину было без разницы — он знал, что на последнем месте со своей утешительной половиной балла. — Вы отказываетесь вынести решение? — переспросил гном. — Вас подменили, что ли, пока мы орков околачивали? Арагорн бросил на него взгляд. — Все когда-то приедается, Гимли, — пожала плечами Селин. — Мне надоело быть судьей. Не знаю… буду постигать теперь столпы кораблестроения. Всяко интереснее, чем из раза в раз слушать одни и те же ответы, гнилью и без меня головы порубают. А задача поиска баланса распределения веса и уменьшения сопротивления воды для увеличения скорости, это да, иной разговор. Вот, кстати, Пиппин, на чем ты мог шиллинг у меня выиграть. — Буду иметь в виду, — как-то без особой уверенности промямлил он. Остальные тактично промолчали, полагая, что ей попросту тяжело находиться на ненавистной земле Сарумана, поэтому ее слегка клонит не в то русло. Пиппин некоторое время пребывал себе на уме, затем вытащил глубоко запрятанный кисет и протянул его Арагорну. — Ты как-то мне одалживал… Настал час вернуть должок. Мы с Мерри славно потрудились с утра. Столько добра тут всякого плавало… я добыл немного и прикарманил. Из личных запасов Сарумана, не иначе. — Сладкий галенас, — Арагорн размял щепоть табака между пальцами. — Неплохой. Спасибо. — Неплохой? — чуть не подавился слюной Пиппин. — Да лучшего желать нельзя! Торговое клеймо Старого Тоби! К тому же ничуть не подмокший. — Я предпочитаю Южную Звезду, — задумчиво произнес Арагорн. — Да понял я уже, — съехидничал Пиппин. — Не пальцем деланный. Арагорн не обратил на его неумелую шпильку никакого внимания, наоборот, лишь глубже погрузился в мысли. — Последней твоей фразы тоже старайся избегать в высших обществах, Пип, — шепнула ему Селин. — А с ней-то что не так? Смысл же в том, что я не хуже других в чем-то разбираюсь. — Иносказательно, да. Но если говорить прямо, то имеется в виду, что для твоего зачатия не палец использовали. Скажи лучше «Не лыком шит». Пиппин густо покраснел и кивнул. — Все равно нет ничего вкуснее Старого Тоби. — Я не об этом, Пиппин, — посмотрел на него Арагорн. — Какого года было клеймо? Позапрошлого? — Ну. — Саруман протянул длань дальше, чем я думал, — неутешительно сказал Арагорн. — Почему? — Как иначе лонгботтомский лист попал бы в Айзенгард? — А… — понял Пиппин. — Ну да. Но сейчас-то он повержен, чего беспокоиться… Старого Тоби хранить надо, как Кольцо! Арагорн не ответил, однако выражение его помрачнело. Пиппин, впрочем, сознав, что ляпнул, тоже брызнул воды на угли болтливости, хоть и страшно ему было молчать — порой какой-нибудь отдаленный затяжной треск казался ему хрипящей в этом ужасном месте, не упокоившейся душой. Здесь буквально во всем виделся сплошной лик смерти. Ветер потихоньку разгонял густые испарения. Коней вели осторожно: некоторые разбитые и скользкие плиты качались, разъезжались, открывая проход свободному падению в подземелья. Пока в конце колонны разгадывали загадки, в начале Мерри разглагольствовал Теодену и Гэндальфу: — Трудно порядком припомнить дурной сон, переполненный жутью. Ежели что забыл, простите, старался я без подробностей: не хватало еще припоминать вонь, гнусь, бичи и всякое такое… Понесло меня не туда. В общем, с энтами Саруману было не управиться, — Мерри и не пытался скрыть пренебрежения в голосе. — Однажды ему удалось их вокруг ветки обвести, и он дорого за это поплатился. Вряд ли он их вообще в расчет брал, дурень клятый. Как только энты напали, Сарумановы крысы начали удирать изо всех щелей. Людей энты отловили, выпросили и каких-то отпускали… те сразу в скалы и шмыгнули. Из орков и полулюдей не ушел никто… с хуорнами не договоришься… орки что-то на своем тараторили, но их никто не понял; Древень не знает их «поганого язычка», хотя на многих получше тебя, Гэндальф, лялякает. Так вот, Саруман струхнул и удрал, когда врата разломали. Не ожидал, наверное. — У Древня хватает причин ненавидеть черное наречие, — задумчиво ответил маг. — Буковень углядел Сарумана и как закричит: «Древоубийца! Древоубийца!». Я аж сам подскочил! Будто гром громыхнул! Буковень вообще у нас очень чувствительный, по натуре тихий и ласковый, но Сарумана ненавидит люто. За каждый топор ему припомнил по любимым рябинам. Сцапал бы, так придушил бы, да скрылся тот у самых дверей Ортанка. Спустил, мерзавец, на них струи жидкого огня с вонючим дымом… страшное зрелище! Живые факелы, вы бы видели этот ужас несусветный… Энты так разъярились, когда их обожгли и поранили при приступе, что целое землетрясение устроили. Я по глупости думал, что они и так уже здорово сердитые, но тут такое поднялось! Аж уши пришлось заткнуть плащами! Обломки летали кругом! Когда все кончилось… Древень так радовался! И я так радовался за него, вы не представляете! Он постоял еще, немножечко поломал стены, так просто, для удовольствия, а затем на заслуженный отдых пошел, обмыться, так сказать, от гнуси. — А варево? — заинтересованно глядел на хоббита Эомер. — Али не колдовское зелье это Сарумана? — Куда ему! — беспечно махнул рукой Мерри. — Поди, сидит и трясется. Вода залила все его дырки. А когда энты вернули Айзен в прежнее русло, и настал конец. Энтам вообще все нипочем. Стрелы им как комариные укусы, истыкай, как игольник, а он и не заметит, — Мерри немного подумал и добавил: — Разве что изо всех сил рубануть топором… Много, однако, понадобится дровосеков на одного энта, тем более что, рубанув единожды, в живых уж точно не останешься. Их кулак броню мнет, будто листы. Да и Саруман, как маг-то, плохонький оказался, с тонкой кишкой, а для храбрости ему нужны рабы в ошейниках и колеса на ремнях. Не то что старина Гэндальф! Саруман ему и в подметки не годится! Прославился небось, потому что всех облапошил, запершись в Айзенгарде. Гэндальф неотрывно смотрел на темную башню со множеством окон. Вода уже почти спала, пока они ехали, лишь кое-где оставались большие мутные лужи и ямины в мутной пене, а меж ними тянулись обширные пространства, вымощенные осклизлыми плитами и усеянные валявшимися в хаосе обломками. Всадникам приходилось объезжать кучи ила, груды щебня, почернелые провалы и торчащие вкривь и вкось, погнутые столбы. — Неужто? — отозвался Гэндальф, когда Мерри уже забыть забыл, что говорил. — Ум Сарумана смущен, однако некогда он свершал поистине благородные поступки и помогал тем, кто нуждался в помощи. Я наношу ему всего лишь прощальный визит, Мериадок. Это может быть бесполезно, но неизбежно. Ежели ты решился сопровождать меня, будь начеку. Сейчас не время для шуток. — А я и не шучу, — промямлил Мерри и хлопнул себя по лбу. — О Гриме же забыл рассказать. Явился он, значит, под конец свистопляски на заморенной кобыле в одиночку. Выехал из тумана, увидел, что творится, и позеленел с разинутым ртом. Когда опомнился, поздно уже было, Древень протянул свою длинную руку и выдернул его из седла, как кошка мышку хватает. Кобыла вздыбилась и умчалась со страху. Грима сразу хлоп на брюхо, когда Древень хватку разжал. Ползал и причитал, мол, он приближенный думник княжий. Послал меня, говорит, светлый княже, бой Саруману дать. Все прочие, говорит, испугались ехать, кругом ведь гады-орки рыщут, говорит, один он вызвался. Ужас, говорит, что претерпел, до смерти устал, говорит, днями голодал. За ним, говорит, варги гнались, а он, говорит, к северу крюка дал. — Угомони волнение, говорящий ты мой, — усмехнулся Гэндальф. Мерри шумно сглотнул. — Древень еще как-то заумно сказал так… сейчас… А! Вытравил в себе человека, говорит. Ничегошеньки не осталось. В общем, все крысы оказались в одной крысоловке. Древень пустил его по жиже, до горла тот увяз. Добрался все-таки до Ортанка. Полз по ступеням и лязгал зубами — ну, крыса крысой! Я ж так Сарумана толком и не увидел… Интересно, правда ли он похож на тебя. Хочу поглядеть. Мерри не обращал внимания на непонятные ему переговаривания князя и княжича на незнакомом языке, поэтому общался уже напрямую с Гэндальфом. — Не много ли ты захотел, любезнейший хоббит? Не забывайся, это не так просто, — буднично ответил маг. — Саруман пожелает, хоть на медведя похож станет. Не возлагай много надежд на свою голову, ты не разберешь всех его личин и вряд ли избежишь участи не попасться на его уловки. — А что он сделает? — недовольно фыркнул Мерри. — Смолой обольет или огонь спустит? Пробовал уже, как видишь, я целехонький. — Знаешь, Мерри, когда зверя загоняют в угол, он на все готов. У Сарумана есть способности, о которых ты и не подозреваешь. Хорошо, что вы без толку не шастали у него под окнами. Любое легкомыслие он по щелчку перехватит и на себя перетянет. Черная скала — граненое подножие Ортанка — влажно поблескивало. Ее чудовищные острые ребра, будто живые кости древнего каменного великана, казалось, только что вытесаны резцами. Пара-тройка щербин да осыпь осколков напоминали о бессильной ярости энтов. С восточной стороны меж двумя массивными контрфорсами таился единственный вход в многоглазую башню, а над ним виднелось закрытое ставнями, стрельчатое окно, выходившее на смотровой решетчатый балкон. К дверному порогу вели двадцать семь широких и гладких, круговых ступеней, искусно вырубленных в камне нуменорскими мастерами по давно утраченным секретам. Гэндальф поприветствовал выплывшего из-за угла Древня. Он был похож на собратьев, что ранее видел отряд, однако все же уродился намного крупнее телом и на добрый метр выше. Голова его тоже была длиннее, почти без шеи. Бурая кожа рук сильно отличалась от серо-зеленой коры, покрывающей нижние конечности и стан. Огромные ноги его оканчивались семью пальцами. Из его предплечья и бока торчали две орочьих стрелы, что он позабыл вытащить, совершенно их не замечая. Древень поглаживал широкую седую бороду, кустистую, напоминающую спутанные мхом тонкие прутья, и сосредоточенно разглядывал свиту мага карими глазами, в глубине которых то и дело вспыхивал зеленый огонек. — Мой юный господин Гэндальф! — глубоким голосом произнес он, не нарочно растягивая слова. — Я рад, что ты явился! Мои зайчата оказали достойный твоего величия прием? — Более чем, — скупо кивнул Гэндальф. — Благодарствую, Древень. — Ай, молодчики! — ни на миг пытливые глаза старого энта не останавливались в перебирании лиц. Наконец выбор его пал на Леголаса: — Ты пришел из Лихолесья, добрый эльф? Когда-то это был очень большой лес. — Он и сейчас таков, — почтительно ответил Леголас. Глаза Древня заблестели от удовольствия. — Надеюсь, я доберусь туда раньше, чем холмы успеют состариться. — Плохая задумка, — ответил за растерявшегося эльфа Гэндальф. — Мир уже не так прост, как ты его помнишь. Нынче в Лихолесье правит король, и он не очень-то жалует гостей. — Короли, владыки… навыдумывали невесть чего. Извратили. — Это тоже уже не нам судить, мой дорогой Древень, — улыбнулся ему маг. Карие глаза с зеленой искоркой вспыхнули при виде высунувшегося Гимли. — Тресни моя кора! Это еще что за нарост на твоей спине, эльф? — Это гном из Эребора, подгорного королевства, — ответил Леголас. — Гимли, сын Глоина. Гимли попытался отвесить поклон, но Древень пришел в бешенство, узрев его топор. — Гм-гм! Кха! Я люблю эльфов, но ты хочешь от меня многого, господин Гэндальф! Эльф и гном! Вот странная дружба! Н-да! — Друзей не выбирают, — без прежней доброжелательности ответил Леголас. — И его секира предназначена не для твоих деревьев, а для орков. — Вот как? — удивился старый энт. — Ага, — поддакнул Гимли, немного оскорбленный таким выделением. — Я тоже править умею, можешь мне свое стадо спокойно доверить. — Разве что ристанийских овечек, — издал смешок Древень, похожий на раскат грома. — Какой хуорн тебя укусил? — С какой мухи ты рухнул? — вспыхнул Гимли. — Сочтемся, дерево, да только не сейчас. Ощутив его намерения, Древень рассмеялся, и многим пришлось закрыть уши. — Это уже лучше! Что ж, пусть все будет как есть, — Древень ласково обвел глазами хоббитов. — Эх, забираешь их у меня, господин Гэндальф! Будет мне без них скучно… Мы подружились так быстро, второпях, что я, кажется, тоже начинаю впадать в детство в твоем сумасшедшем мире. Впервые за долгие годы под солнцем и луной… Не забуду и сберегу в памяти… Хм-хм! Хум-хурум! Энты, рожденные дикой землею, ровесники гор, и вечно голодные хоббиты-крошки, неунывающий малый народец, теперь друзья навеки! До скончания дней! Чтобы скрыть переполняющее их волнение, хоббиты смущенно опустили головы, польщенные таким вниманием. Древень повернулся к магу. — Ху-ум! Кгум! С камнями, водой и завалами я справлюсь, а ты должен разобраться с колдуном, запертым в башне. Саруман выходить не хочет. Сердцевина у него гнилая и черная, как у последнего хуорна. Однако ежели я бы растерял все свои деревья, и у меня осталась бы только нора для прятанья, я бы тоже не стал из нее вылезать и носа не казал наружу. Разберись с ним, Гэндальф, — с настойчивой и грозной силой произнес он последние слова, а затем изменил русло разговора, будто бы по щелчку невидимых пальцев: — О женах наших ничего не слышно? Поджав губы, Гэндальф покачал головой. — А что с ними? — вклинился Гимли. — Может, я слышал. Я много чего наслушался. — Энтицы ушли в Бурые земли, когда они еще не были Бурыми, — вполголоса ответил ему маг. — Их великие сады сжег Саурон. — Я верю, что они живы, — Древень перевел взор на Селин. — Мы найдем их. Ни одна белка не прошмыгнет без моего ведома. Пока не канет всемеро больше лет, чем Саурон мучил нас, мы не устанем мстить ему. За каждую нашу скорбь ответит. — И все мы желаем тебе удачи в поисках, — заключил маг. — Только вряд ли вы в ближайшее время отсюда выберетесь, а времени у нас в обрез. Саурон напитывается с каждым днем. Древень многое враз узрел и теперь медленно переваривал, молча покачивая головой. Гэндальф поднял взгляд к балкону и повелительно крикнул: — Саруман! Дружинники с тревогой и недоверием озирали страховидную башню, опасаясь за князя. Мерри и Пиппин, сидя поодаль друг от друга, чувствовали себя как никогда бесполезными и беззащитными. В головы их стали закрадываться мысли — лучше бы потихоньку вернуться. Зачем им вообще понадобилось вызываться идти сюда? — Саруман! — настойчивее прикрикнул Гэндальф. Ставни стрельчатого окна отворились, однако не сразу. В темном проеме никого не было видно. — Кто посмел назвать мое имя? Теоден вздрогнул; Селин закатила глаза, предчувствуя очередное высокопарное измывательство. Их породу хлебом было не корми, дай только почванливее поизъясняться. — Гэндальф Серый, — плавно и размеренно ступал Саруман. — Какая встреча! — притворно восхитился он. — Как нежданно! Представить только, даже волосы ради меня вымыл… за недели две, правда, но все же я оценил. Что еще сегодня на тебе надето, помимо мантии и рубахи? Как обычно… двоедушие? В каком же ты, видать, отчаянии, раз заявился ко мне. Хотя чего это я, в самом деле, такой негостеприимный… и самое глупое зверье, будучи томимо голодом, возвращается на место, где некогда покормилось. Голос его звучал негромко и мелодично, храня в себе непередаваемое бархатистое очарование. Слышавшие его редко потом вспоминали сами слова. Голос доставлял наслаждение вразрез содержанию его речей, что чаровало лишь пуще. Каждый произнесенный им звук казался удивительно мудрым и справедливым, с ним хотелось соглашаться. Равнодушных и безучастных уж точно не оставалось. Устоять ему могли только твердейшая воля, устремленная мысль или лютая ненависть. Саруману не очень-то повезло встретить весь этот букет под своим порогом. Бывший владыка Айзенгарда выгнул бровь, милостиво осматривая пожаловавших гостей. Он был крайне высок, имел правильную, благородную осанку и широкие плечи. Длинная мантия его, окаймленная драгоценными камнями и вышитая мудреными узорами, струилась, будто ласковая прибрежная волна по велению легкого ветерка. Изящные, вовсе не старческие пальцы в крупных разноцветных перстнях крепко сжимали белое древко посоха. Шею его украшали массивные цепи из чистого золота с дюжинами амулетов, что мерно покачивались в такт его движениям. Странную до жути перемену узрел в нем Гэндальф, в чьей власти было видеть его истинный лик. Ко всему прочему, ярче всего выделялись будто тлей погрызенные глаза и заострившийся орлиный нос, похожий на иссохший крючок. Некогда пышные белоснежные волосы его поредели, облезли клочьями, вылиняли до неузнаваемости. Потрепался Саруман на службе у Саурона и не вызывал ничего боле, кроме сплошной жалости. Он выглядел, как костяк сгоревшей избы на пожарище. Гэндальф сполна понял, отчего Саруман дал энтам такой слабый отпор — он попросту тратил последние силы на поддержание своего облика. Прочие же лицезрели прекрасное, слегка тронутое морщинами лицо, не слишком старое и не слишком молодое. Приятная, чуть надменная улыбка кривила его тонкие губы и очаровывала даже тех, кто гнушался произносить его имя, не то что говорить с ним. На это любезное, открытое лицо хотелось смотреть с восторженным трепетом. Оно не вызывало ни капли отторжения. Казалось, как вот это совершенство, эта необыкновенная привлекательность могла отдавать все эти кровопролитные приказы? Да быть того не может! Вероятно, он был прав, преследовал какую-то высшую, праведную цель, слишком заумную для их полупустых голов. Не мог же он ошибаться, в самом деле? Это они заблуждались. — Долго мне ждать ответа? — кротко и укоризненно спросил Саруман. — Для чего вы потревожили мой покой? Неужели не оставите меня ни под светом луны, ни под светом солнца? Что вы хотите, чтобы я сделал? Безоружным сошел к подлым разбойникам? — он глянул на Гэндальфа. — Я не так глуп, чтобы доверять тебе. Из лесных демонов, правда, один только остался, но я знаю, что остальные притаились по твоему указу. В его голосе слышался ласковый упрек мягкого сердца, огорченного незаслуженным, отчасти детским оскорблением. Древень погрозил ему сложенным кулаком, на что Саруман лишь полунасмешливо ухмыльнулся. Многие дружинники в немом изумлении смотрели наверх, уже давно позабыв о существовании князя. Прикажи им сейчас Саруман снести ему голову, они бы сделали это, не задумываясь. Темные и глубокие глаза мага, совершенно непроницаемые, будто бездонные пропасти, взирали благосклонно и несколько устало. — Хотя бы двое из вас мне хорошо знакомы. Теоден, сын Тенгеля, — зазвучал медоточивый голос, — зачем ты связался с этим нищим попрошайкой? Какие советы он может тебе дать? Выбрать за тебя удобрения для цветов или рассаду по сезону? Почему ты не пришел ко мне раньше, почему не пришел как друг? Я бы предостерег тебя от наделанных неразумных глупостей. Однако я милостив, такова уж моя натура, и в этот час готов простить тебе обиды, нанесенные мне копьями Рохана. Я хочу спасти тебя от грозной гибели на неверном пути, нашептанным тебе этим Серым глупцом. В пропасть ведет тебя та тропа, на которую тебя заманили. Скажу проще: лишь я один в силах спасти тебя. Я зла не попомню. Князь хотел нечто ответить, но не решался. Уста его замерли. Он смотрел то на Сарумана, то на отчего-то умолкшего Гэндальфа, сильно колеблясь. Низко склонив голову, Гэндальф вообще не шевелился, будто терпеливо выжидая одному ему ведомого знака. Дружинники перешептывались, одобряя слова Сарумана, однако, когда он обводил их властным взором, притихали. Гэндальф-то всегда был груб и надменен, он никогда не общался так благоговейно. Путь к гибели Рохана, к которому толкал Гэндальф, встал в противовес дороге спасения, предложенной Саруманом. Брезжил в словах последнего отрадный свет. — Ты много воевал, друг мой, — струил речь Саруман, глядя Теодену в глаза, — пролил столько крови, что и не упомнишь, а после заключал перемирия. Неужели я чем-то отличился от тебя? Неужели ты обрекаешь меня на смерть своим приездом, чем и подтверждаешь свою вину в случившемся? Ты приговоришь к плахе самого себя? Неожиданно для князя Гимли нарушил тяжкое молчание, чем и разбил его оцепенение: — Колдун заврался, как никогда, — проворчал он, уместив ладонь на рукоять секиры. — На языке Ортанка помощь — измена, а спасение — смертоубийство, пытки и рабы. Мы пришли сюда не как просители. Отрубить вертуну голову, и делу конец. — Молчать! — так оглушающе прикрикнул Саруман, что гном онемел. В пучинных глазах мага Айзенгарда мелькнул красный огонь. Саруман вновь обратился к Теодену, обещая прощение и забвение взаимных обид и путь рука об руку в светлое будущее. — Разве ты не хочешь мира между нами? — вопрошал он. — Разве мы не похожи? Князь молчал, глядя в призывно обращенные к нему глаза. Было видно, как яростно боролись внутри него две различные силы. — Послушай меня, дядя! — с трудно скрываемой мольбой воскликнул Эомер на родном наречии. — Слушай меня, а не его. Неужели мы одержали победу лишь для того, чтобы нас опутал чарами старый лжец, точащий мед раздвоенным змеиным языком? Перед тобой волк в овечьей шкуре! О какой помощи, думаешь, он говорит? Кровопийца и душегуб стремится уйти от расплаты — вот и все! Вспомни изрубленные тела женщин и детей под стенами Пади. Ты готов простить ему их? О какой мести можем мы вести думы, ежели он сам не понимает, за что должен снести кару? — У кого здесь ядовитый язык, так это у тебя, змееныш! — на вестроне произнес Саруман с гневом, который услышали все. — Не вмешивайся в дела, стоящие выше твоего разумения. Скольких ты порубил? А? Напомнить? Хоть один из вашего рода коневодов ответит мне, чем мы отличаемся? Потомки Эорла запятнаны кровью с головы до ног. Разве ты сам не убивал без жалости и без пощады, по приказу или без него? Дружбой Сарумана и могуществом Ортанка не пренебрегают во имя мнимых детских обид. Иди порассказывай плаксивому бабью о зверских убийствах, авось кто из них тебя и утешит! Мужчинам предписано убивать, так было, есть и будет. Это их удел! А ты жалок! Вы выиграли одну махонькую битву, но проиграете войну! Что придает тебе смелости, сын Эомунда? Тень леса, которая завтра появится у твоей собственной двери? Я разочарую тебя, деревья капризны, лишены здравого разума и не переносят людей. Как ты смеешь винить меня в преступлениях, которыми грешил и твой собственный отец? Ты был слишком мал, а я вот помню, как меч его разил и дунландских детей, и дунландских женщин. Да и ты сам недалеко ушел, я тебя насквозь вижу и знаю, чего ты боишься. Правильно боишься. Гляди проще. Ты готов ответить за свои слова? Рассмотрим их повнимательнее? Эомер готов был лопнуть от переполняющей его ярости, однако не мог вымолвить ни звука — Саруман будто тяжелил его язык, связал его, не позволял ворочаться. — Рассматривало свое прикрой, — сохраняя каменное выражение, произнесла Селин на черном наречии, и Пиппин зажмурился, когда Саруман зыркнул на них. И Древень обратил к ней свой взор, слыша ненавистный язык, на что Селин прислонила к губам три пальца — указательный, средний и безымянный — затем перенесла их на середину лба и плавно отвела руку вправо. Древень кивнул, слабо улыбнувшись. Саруман рассмеялся, взирая на нее таким острым взглядом, от которого даже бывалых дружинников прошибла дрожь. На лице же Селин осело неприятное, надменное выражение с печатью неприкрытой наглости. — Впервые зрею такое святотатство, не тебе уж явно. Что, и вовсе жить надоело? — Честно говоря, да. Одно огорчает: когда помру, кто ж вас носом тыкать будет, — она впилась в глаза Сарумана, возвышая голос. — Значит так, до сего момента ты был лишь настырным шумом в моих ушах, мне совершенно плевать на тебя и на твои трудности… — Селин сморщилась, будто съела что-то кислое. — Но ты сам-то понимаешь, какую чушь порешь? Проще? Давай он будет посложнее, а те, кто попроще, пойдут куда-нибудь подальше. Ты еще с меня за слова спроси. Я столько за всю жизнь намолола, что и не упомнишь. Вчера сказала, сегодня передумала. Хочешь знать, чего я боюсь? Двух вещей: ристанийки, — кивком головы она указала на княжича, — и с ним эту самую ристанийку пить. Даже ты бы протянул ноги. Эомер в изумлении обернулся, однако был благодарен ей за снятие пут с языка, хоть и не понял ни слова. Во взоре Сарумана плясали огоньки, будто от какого-то недоброго веселья. — Глаза у тебя порочные, принцесса, — отвечал он ей на том же наречии. — Порочные и греховные. Беспутнее самой непростительной измены и разнузданнее самого постыдного греха. Тебе изъявляли об этом прежде? Жаль, только манерам не обучили, — не скрывая насмешки, спросил Саруман, глянул на опустившего голову Гэндальфа и вновь посмотрел на нее. Селин молчала. — Вижу, что изъявляли, — улыбнулся Саруман. — Знал бы прародитель, с кем спуталась его дочерь. Какая ирония! Обожаю! Во имя таких моментов и живу. — Мне тоже понравилось, — равнодушно сказала Селин и вздохнула. — Двух дней не прошло, как узнала, представь себе. Первые часа четыре мне жутко противно было это осознавать, а остальное время я была уверена, что все кончится плохо. — Это все? — в непонимании сдвинул брови Саруман. — Окончание мысли? — Ну да. А чего ты ждал? — Закономерно вытекающего изъяснения, где ты сообщаешь и объясняешь, почему изменила воззрения. — Я не страдаю болезнью высоких речей, по-другому с ума схожу, — небрежно махнула Селин рукой. — Ты-то сам как вообще? Вот уже битый час внушаешь княжьей семье чувство вины, а они битый час говорят тебе, что у них нет никакого чувства вины… Здорово, с пользой проведенное время. — Не доверяй мужчинам, принцесса, мой тебе главенствующий совет, и не надейся на них. Им безразличны куски мяса. Если уж быть до конца с тобой откровенным, многие из твоих спутников хоть раз представляли тебя нагой и в крайне срамных положениях. Так уж вышло, что мне открыты низшие умы, и я вижу, о чем они думали и думают. Читаю, можно сказать, как открытую книгу, — Саруман указал куда-то позади нее, но Селин не стала оборачиваться. — Тот, к примеру, на привале все дождаться не мог, когда ты попросишь его уединиться за боярышником. Хотел тебя немного послюнявить ниже пупка. Их развитие кончается задранной юбкой. Неужели это и твой предел? — с показным участием ахнул Саруман. — Такая женщина, такой ум и так бездарно слит помоями… Очень жаль, очень. Твоя душа скользит по лезвию острого клинка. — Главное ведь не научиться читать, а выучиться понимать прочитанное. Не знаю, что ты пытался вызвать во мне, но вызвал только рвоту. Ты, может, и обменял свободу на юбку, а я так делать точно не стану. Даже как-то обидно, что ты не удосужился хоть маленько изучить меня и вникнуть в то, чем я являюсь. — Чем? — Чем. Саруман улыбнулся ласковее. — Птички мне щебетали, ты ярее всех желала линчевать меня. Как сегодня расположение духа? — Изменчивы. То хочется, то не хочется. Смотря, с какой ноги встану, да и не так я богата, чтобы расплачиваться за кровь. — А кровь все льется, льется и льется. — Ты, если честно, порядком успел мне поднадоесть. Я вообще за компанию приехала на машины твои посмотреть. Как никак, у нас с тобой вроде негласное соперничество было. Мой-то огонь получше был, а? Хотя о чем это я… влюбленный в себя соперников ведь не имеет. — Суть иного творения — создать невиданное доселе. Низшие умы и требушет обзовут черпаком. — Ну, коли б ты, мракобес, понимал, чем отличается требушет от катапульты, может, я и продолжила бы эту тупиковую ветвь разговора. Твои-то машины все работали под действием сокращения. Только вот твои ли? Наметки ведь тебе Саурон предоставил, его почерк. Что, не так? Ты хоть что-нибудь сделал сам? Прошу, скажи, что да, иначе я разочаруюсь в жизни окончательно. Неужели ты и вправду ничего большего из себя не представляешь, чем его заводная пешка с даром убеждения? Саруман стер улыбку и глянул на Гэндальфа: — Ты этому принцессу выучил? Гэндальф тяжко вздохнул, не нарушая заданного беседой языка: — Все кончено, Саруман. Успокойся. — Обожди, Гэндальф, — невесело рассмеялся он. — Кажется мне, я начинаю постигать твою изощренную задумку. Ты пришел ко мне врагом, а ее, стало быть, принудил быть мне другом? Героем, что бросит на меня луч спасения? Думаешь, я стану его вымаливать, униженный твоим новоприобретенным благочестием? — Тебе прощения искать впору, а не спасения, — процедила Селин сквозь зубы. Ее глаза потемнели, а маска невозмутимости пошла трещинами, но ей быстро удалось взять себя в руки. — С геройством ты опоздал лет так на десять, изувер из изуверов. Впрочем, для тебя это всего лишь миг, или чем вы там обычно оправдываете свое бессмысленное волочение? — Осторожнее, принцесса, осторожнее в речах, ибо меня моим оружием тебе не взять. Я знаю каждый твой гадкий и бесстыдный грех. Одно мое слово, и даже прародитель тебе уже не поможет, — говорил он все быстрее с возрастающим гневом. — Весь твой язык болтается на мнимой уверенности. Считаешь себя защищенной от расправы? Ты вместила в себя все отцовские пороки и уже не знаешь жалости, только забываешь, что и другие ее не ведают. Как думаешь, что сделает с тобой наследник Элендиля, когда узнает о гнусной измене? Когда откроется ему, что женщина, ублажающая его усладой — вероломный шпион Мордора? Ты передала Саурону гораздо больше, чем думаешь. Точнее сказать, больше, чем тебя убедили. Но кто станет разбираться? Я бы посмотрел, как он срубит тебе голову, падшая грязная потаскуха, и насадит ее на пику. Настанет этот день, недолго его ждать. Саруман перевел накаленный взор на Гэндальфа: — Для этого ты везде таскаешь с собой этих ширских недоносков? Думаешь, их каша в голове перекроет ход твоих мыслей? Умно, Гэндальф, очень умно. Признаться, даже я бы до такого не додумался. Когда ты собирался ей поведать? Ты плохо взвесил все… скверно, я бы даже сказал. Разве и сам не видишь, что напрасно уже всякое старание отыскать в ней человеческий оборот? — Саруман, мне не пять лет, и я на такую избитость не поведусь. В самом деле, прояви хоть каплю незаурядности, смотреть тошно, — Селин взирала на него с прищуром. — И ты, видимо, запамятовал, что это не я низкая, а вы высокие. Ответь лучше, ты боишься Его? Тот не смог сдержать обуревавшую его ярость. Глаза, вспыхнув огнем, выдали его с потрохами. — Усмири непомерно раздутую гордыню, продажная девка. Иди, дальше скачи по постелям и прекрати нести чушь. Иначе… — Иначе что? Ты самолично потерял все рычаги давления на меня, избрав вместо пленения казнь. Чем ты можешь мне теперь грозить? Убийством? Займи с конца очередь, — Селин оскалилась. — Я вижу… ты действительно боишься, ибо ведаешь, что тебя ждет. Тебя будет судить не Он. Гнить тебе вечность в геенне, на пару с тем, кому ты душонку заложил. Ну, и скажи, стоило оно того? — Так лепечут все, у кого кишка тонка. — Начинай молиться, выродок, — выплюнула Селин. — Это все, что тебе осталось. Она вернула лицу прежнее выражение, уперла взор в спину Гэндальфа и спросила на всеобщем: — Позвольте мне покинуть вас, почтенный Гэндальф. Я получила, что хотела, а сейчас крайне дурно себя чувствую. Тот ей кивнул, не оборачиваясь. Ему вспоминалось, как он сидел плененным там, на самой вершине Ортанка в удушливом облаке гари, и зрел впервые выжженную пустыню. Не было у него и проблеска на спасение, дни тянулись горечью, а хлад и теснота не позволяли сделать и шага. Селин наклонилась к Пиппину: — Поедем за десятым завтраком, или останешься? Хоббит мялся пару секунд и хотел бы, конечно, убраться отсюда восвояси, но не мог бросить Мерри. Он шумно сглотнул. — Останусь. Селин спустила его, развернула Бьюсефала и уехала, так ни разу больше на окно и не взглянув. Саруман направил внимание на Теодена. — Нас бесцеремонно перебили, ох, уж эти дерзкие и худородные плебеи, — намеренно выделил он слово, пришедшее в широкое употребление из мерихадского языка. — Я снова обращаюсь к тебе, князь Рохана. Подумай внимательно, можно ли назвать меня убийцей, если отважные мужи гибнут в бою? Не я жаждал войны, однако она обуяла наши с тобой земли. Это вы начали ее. Подумай… воссияет ли между нами мир и дружба? Лишь в твоей власти решать это. — Воссияет, — медленно и хрипло заговорил Теоден после длительного молчания. — Да, меж нами воссияет мир, — тверже повторил он, — когда не станет ни тебя, ни твоего хозяина, коему ты услужливо хочешь продать нас. Ты — лжец, Саруман, лжец, растлитель и совратитель! Ты протягиваешь мне длань, а я вижу на ней цепкий коготь пламени Мордора. Говоришь, не хотел войны… Кто сжигал хутора? Кто резал детей и топил ими печи? Кто глумился над трупами? Когда вздернут тебя подле твоего окна на потеху и лакомую поживу воронам, даже тогда я не забуду обиды Ортанку. Я не так велик, как мои предки, но лизать руки никому не стану… это твой удел. Вот тебе ответ дома Эорла. Диковинно могущество наших врагов, и диковинна их немощь. Голос твой утратил прежние чары, клятый обольститель. Дружинники, учащенно моргая, недоуменно воззрились на Теодена, как люди, которых неожиданно разбудили. Голос князя казался им грубым и резким карканьем после слащавой патоки Сарумана. Морок развеивался. Они не помнили и двух третей сказанного, а, приметив положение солнца, удивились, сколько времени уже здесь провели. Жгучий стыд охватил их. Саруман был вне себя от ярости и унижения. Перегнувшись через перила, он пожирал, испепелял Теодена глазами, горящими гневом. Он поистине стал напоминать змею, норовящую прянуть и ужалить. — На потеху воронам? — зашипел он. — Слабоумный дурак! Весь твой род — вонючий хлев, измазанный конским навозом, грязная обитель пьяных головорезов, что вповалку храпят на собственных тошнотах, а их вшивое отродье ползает среди шелудивых псов! Слишком затянулось их ожидание виселицы, но петля уже захлестывается на горле, неотвратимая и безжалостная! Ты будешь в ней болтаться, смрадный раб! Лошадиный пастух! Твои отродья только удирать умеют проворно! Твой сын молил о пощаде, жалкий, как и его разгульный отец! Чудом станет, ежели вы хоть единожды в битву трезвыми вступите! Я предлагал тебе власть, которую ты не заслужил ни доблестью, ни разумом, а ты бранью вздумал мне отвечать? Победа в Хельмовой Пади — не твоя заслуга, униженный конюх! — Не слушай его, Теоден, сын Тенгеля, — внезапно подал сильный голос Гэндальф, и Саруман умолк. — Не слушай его ненависть к самому себе. Он утратил свое право быть судьей прошлому, настоящему и будущему. Пусть болтает, что верить не во что, своей веры-то он уже лишился. Истинное величие никогда не станет внушать тебе, князь, мысли о низменности и униженности, какими бы страстями ни было обуяно. Узкие умы всегда будут проворачивать такое, в то время как широкие станут подталкивать тебя к собственному величию. — Чего тебе надо, Гэндальф Серый? — менялся в лице Саруман, швыряясь издевательскими нотками. — Ключ от Ортанка? От Барад-дура? Достать головой до небес? Подумать только! Гэндальф Серый ищет помощи, такой хитроумный, такой непоседливый, гордый и мудрый, снисходительный и великодушный, он везде суется и во все вмешивается! Всех представителей падших родов собрал вокруг себя? — изогнул он губы в пренебрежительной усмешке, глядя на Арагорна. — В Средиземье кое-что начало гнить. То, чего ты не увидел, наследник Элендиля. Но великое Око видит все… и сейчас оно использует эту возможность, неустанно рыщет, обращенное к Рохану. Помяни мое слово, Арагорн, сын Араторна, Гэндальф никогда не поколеблется, ничем не побрезгует, чтобы пожертвовать теми, кто близок к нему, кто исповедует любовь. Пусть расскажет тебе, какими прекрасными речами он напутствует, перед тем как отправлять на гибель, как умело водит за нос, надавливая на больное и ковыряя старые раны. Пусть поведает, какими изысканными и хитростными играми плутает вас, неразумных… Зришь злодея во мне? Думаешь, ты освободился от предсказанной судьбины? Думаешь, избежал обещанной и утонченной мести Саурона? Как же ты разочаруешься, когда откроется тебе вся правда… — Саруман сочувственно закачал головой. — Вспомнишь еще меня и трижды проклянешь день, когда меня не послушал. Презрение мелькнуло на лице Арагорна. — Все сказал? — безразлично и хладнокровно спросил он, стараясь думать о чем угодно, кроме Фродо. — Побереги и свое, и наше время и начни вещать уже по существу, а не фразировать один и тот же смысл на десять ладов. Или лучше собери остатки мужества и спустись на суд справедливости. — Я достаточно наслушался! — прорычал Гимли и пихнул Леголаса в бок. — Убей его! Вонзи стрелу ему в глотку. Эльф и не шелохнулся. — Я мог бы многое простить тебе, Саруман, — устало произнес Гэндальф на все его язычные старания. — Но за Радагаста ты мне ответишь. — Радагаста? — напоказ захохотал он. — Радагаст-укротитель пташек, Радагаст-простак! Радагаст-дурак! У него не хватило ума и должным образом сыграть свою малую роль, а большего от него никто и так не ждал. Он же первым все понял, разве ты не догадался, всевидящий Гэндальф? Понял и ничего не сделал! Сделал я, Саруман Мудрый, Саруман Великий, Саруман Радужный! Вы возжелали жить, как одни из них, теперь вы так же и умрете! Все неожиданно заметили, что одежды Сарумана, до этого казавшиеся белыми, переливались множеством цветом и оттенков, от которых просто в глазах рябило. — Мне по душе белый, — с прежним спокойствием возразил Гэндальф. — Белый! Ха! Белый можно выкрасить и разложить, исписать. — Тот, Саруман, кто расчленяет целое на части, пытаясь понять природу целого, никогда уже не будет мудрым. Какой смысл владеть всем миром, когда ты сам не будешь стоить в нем ничего? — Нечего излагать мне прописные истины! — вспыхнул Саруман. — Оставь их своим прихлебателям-недоумкам, что жалобно цепляются за твой подол! — он постарался взять себя в руки. — Гэндальф, Гэндальф, — цокнул его язык. — О тебе скорблю я паче всего — скорблю и стыжусь. Мы ведь оба принадлежали к древнейшему Ордену, самому высокому, что было в этом мире. Разве дано нам было такое право — ссориться? Гэндальф равнодушно пожал плечами. — Сколько раз ты должен получить отказ, чтобы начать менять намерения, а не средства? У тебя есть что добавить к нашему последнему свиданию? Мне есть — всякая власть мне претит. Саруман запоздало осознал свою главную ошибку — в крайней мере нерасчетливости он принялся обрабатывать их порознь на слуху друг у друга. Глаза его налились кровью. — Оставь себе свою милость и жалость. Тебе ничего у меня не выведать, заносчивый, сумасшедший дурак. Проваливай-ка подобру-поздорову и, ежели дозволю, возвращайся отрезвевшим! — Это я-то с ума сошел? — голос Гэндальфа не был столь мелодичным, но заполнял собою, казалось, всю долину. — Бедный мой, несчастный Курумо… ты выбрал не то поприще. Тебе бы стать придворным шутом на службе у Дэнетора да передразнивать сановников, отплясывая в колпаке с бубенцами. Глядишь, и кинут корку на старости лет… могут, правда, и плеткой угостить. — Ах, вот оно что! — расплылся в перекошенной улыбке Саруман. — Вот зачем ты пришел! Как я сразу не понял! Это, стало быть, по твоей указке пыталась выпытать у меня снежная королева? Я что, по-вашему, совсем дурачок-простачок, чтобы надо мной так открыто потешаться? Поднимайся ко мне! Арагорн сощурил глаза. — Молчать! — затворил его уста Гэндальф. — Я тебя вполне понимаю, а вот тебе меня уже не понять. Я ничего не забыл. Кто убежал через крышу, тот не войдет в дверь. Умело ты врешь в большом, да только вот мелкое проскакивает. Он помолчал пару мгновений и вновь заговорил на языке, который не ведал из его спутников никто, кроме Древня: — А теперь слушай меня, Курумо, слушай внимательно. Слишком уж ты заигрался в Бога. Я даю тебе последний шанс, ты знаешь, что делать. Покайся. Вымоли прощение, ибо Государь наш милостив, и лишь в его силах тебя исцелить. Смерть не станет тебе концом… не это ты выслужил за прошедшие деяния. Одумайся, пока еще не поздно, прекрати трястись за поношенную шкуру. Избиваемый лихорадочной дрожью от его слов, брызнувших, будто смола на уголья, Саруман ответил на том же древнем наречии: — Ты же понимаешь, что, убив меня, ты лишь сильнее надорвешь ее? — Ты еще не сознал, что сотворил с тобою Саурон? В тебе больше не осталось ничего. Твое падение на ней не отразится… уже. Он об этом позаботился. Но я — я хочу спасти твою бренную душу. Откажись от сомнительных упований. Тебе больше не на что надеяться. Все кончено. Тень пробежала по Саруману; его глаза тухли. Он побледнел, будто мертвец, утратил львиную долю чар. Его подлинное обличье проступало, вырывалось наружу, словно сочащаяся вода из трещин дамбы. Черты, давно не ведающие ничего, кроме душегубства, сокращались в лютых судорогах. Люди ужаснулись. Леголас учащенно моргал, не веря, что такое вообще существовало в яви. Казалось, этого просто не могло быть взаправду. Жалко было лицезреть непередаваемую в пике отчаяния муку на лице изувера, растерзанного еще более жутким зверством. Жалко было даже переводить на того стрелы. Его просто хотелось уже наконец избавить от страданий. Саруман колебался, озираясь затравленно, тяжело дышал, но гордость, посрамление и унижение взяли в нем верх. — Нет… — хрипло скрежетнул голос, прорываясь сквозь стучащие друг об друга зубы. — Оглянись и узревай, наконец, безумец, — не терял надежды Гэндальф. — Ты порожден служить, а не приказывать! Твои рабы истреблены и рассеяны, твои соседи обратились врагами, твой хозяин считает тебя мятежником и изменником, а ты доподлинно знаешь, что предательства он не прощает. Ты самолично отрезал все пути отступления. Одумайся! Нельзя быть и тираном, и мудрецом, нельзя совместить несовместимое! Ты в ловушке! Неужели ты и дальше желаешь жить в страхе перед Оком и уповаешь совладать с его силою? Саурон неукротим, жалкий глупец! Проломить Ортанк мне не по зубам, но ты знаешь, у Саурона зубы крепче! Вытянутое лицо Сарумана перекосилось от бешенства, в глазах полыхнул и разгорелся рдяный огонь. — Нет! — сорвался он на истошный вопль, но тот быстро осекся. — Как пожелаешь, — сухо молвил Гэндальф на всеобщем, не скрывая сожалений. Саруман медленно, против воли, прислонился к перилам балкона. Лицо его, осунувшееся, гнило на глазах; в нем не осталось ни кровинки. Из последний сил костлявые, сморщившиеся пальцы вцепились в почерневший посох, будто когти ворона. — Прозрей, Саруман! — голос Гэндальфа, теперь мощный и грозный, сурово гремел, словно ближние раскаты. Ветер поднялся над долиной. — Я больше не Гэндальф Серый, коего ты вероломно предавал! Я — отпущенный на поруки Гэндальф Белый, вернувшийся из небытия! И властью своей выношу я тебе приговор! Посох в побелевшей длани Сарумана с оглушительным хлопком сломался, обломки посыпались на круговые ступени. Саруман со стоном покачнулся, не удержался — и это стоило ему жизни. Перевалившись через перила, он рухнул ниц. Темно-бордовая лужица растекалась у его обезображенной головы. Гимли удовлетворенно хмыкнул, остальные же пребывали в кромешном безмолвии, опасаясь даже дыханием потревожить его. Неверие сковало их. Великий маг действительно был повержен. — Печальный конец Сарумана Мудрого, — тихо произнес Гэндальф, но мало кто его услышал. Едва он договорил, на балконе мелькнула тень, и Леголас скорее инстинктивно, чем осознанно, выпустил стрелу. Постигшая хозяина участь коснулась и Гримы. Тот, даже не успев понять, что произошло, завалился на пол и, не пикнув, безжизненно распластался. Из его плаща что-то тяжелое и блестящее медленно покатилось, будто бы обзавелось свободой воли. Оно проскочило между перилами и грянуло на ступени, треснуло их, высекая огнистые снопы искр; глухо отпрыгнуло и стало спускаться к мутной лужице. Ускользнувший предмет остался цел и невредим, в то время как любое иное давно бы уже разбилось или хотя бы покорежилось. Хрустальный шар, темный, багровеющий изнутри, скрылся в воде, но Пиппин, после отъезда Селин стоявший на своих двоих, юркнул между конями, помчался и выудил его. — Кто просил тебя трогать, глупец! — прикрикнул Гэндальф. — Дай сюда! Хоббит оцепенел, завороженно глядя на неведомое. — Перегрин Тук! — настойчивее велел маг. — Дай мне это, дружок. Быстро! Гэндальф спешился, подбежал к Пиппину и, отобрав у него темный шар, завернул в полу своего плаща. Древень не сводил взора пристальных глаз с разбитого тела поверженного мага. — Мерзость Сарумана всю водой смыло, — наконец медленно произнес он, смотря на стекающую по лестнице кровь. — Деревья вернутся и снова будут здесь жить. Молодые деревья, дикие деревья. — Верно подмечено, Древень, — озадаченно молвил Гэндальф, придерживая ладонью шар. — Настала пора уступить дорогу молодым.

***

В ранних сумерках переступила Селин границу настежь распахнутых воротец покосившегося забора. Поднялась, поскрипывая ступеньками, пошаркала, чтоб грязи не нанести, и открыла дверь. Через окошко в клеть падал слабый закатный луч, рассеянный мутным стеклом. Дора бессмысленно сидела на лавке у мохнатой стены, теребя юбку и что-то под нос распевая. Она настолько отсутствовала в собственном доме, что и не сразу заметила гостя. А когда повернула голову навстречу ворвавшемуся ветерку, вздрогнула и испуганно встала. — Зачем ты пришла?.. — исступленно таращились зеленые глаза. — Я не знала, что ты королевой северной стала… не молола б тебе такого. Золотые?.. Да я ж отдам. — Оставь себе, — сухо ответила Селин, проходя вперед, и протянула ей свернутую рулончиком ткань. — Рубаха Джека, — пояснила она. — Я захоронила его в братском кургане у Пади. Дора осела, уронила на колени руки. — Он не мучился, — положила рулончик Селин рядом на лавку. — Спасибо… — еле выдавила из себя Дора. — Где твой муж? — посмотрела в сторону занавеси Селин. — А впрочем… не говори вслух. Не хочу я этого слышать. Дора кивнула, давясь рыданиями. Селин постояла немного в неутешительных мыслях и сходила на задний двор за водой. Растопила печь, вымела из клети золу и вынесла ворох лежанки. — Ночь холодная будет, — встала напротив нее Селин. — Следи за огнем, тяга у тебя хорошая. Проворонишь в своей печали и последнее спалишь. — Куда ты дальше? — Да куда ноги поведут, туда и пойду. У меня всю жизнь так. Очень полезная привычка, как оказалось, встречать каждый день, словно он последний. Будешь во всеоружии, когда так и станется. Дора робко глянула на нее исподлобья заплаканными глазами. — Знал бы, где упасть, соломки подстелил бы. Селин потерла лоб. — Возвращайся на родину, Дора, если смелости в себе насобираешь. Каждый второй четверг ширриф Годвин проводит на брийской площади открытую аудиенцию. Объясни ему свое положение, скажи, что беженка. Работу всегда подыщут, тем более город опустел. И… как бы это тебе объяснить, чтоб не обидеть, — Селин с шумом выдохнула воздух изо рта. — Даже самый разгульный из мужчин не сочтется браком с пользованной женщиной… так что, не особо надейся. Я о том… что трижды думай, прежде чем ноги раздвигать. Плетей тебе никто не раздаст за блуд, но со света изживут. Надеюсь, мы друг друга услышали. Дора совершенно терялась в ответе. — Дорога-то неблизкая… — Неблизкая, — опустила подбородок Селин. — Помнишь, как Мордред причитал? Были бы крылья, небо найдется. — Он тоже в Бри? — Он в земле. Дора сглотнула. — А али мне не поверят? Что я от тебя заслана? — Боже правый, Дора, совсем краев не видишь, — скривила губы Селин. — Конечно, ты не от моего имени туда пойдешь, ключа-то я тебе не сказала. Насобираешь еще, что я на каждый завтрак тебе по три порося обещала. — Ты настолько мне не доверяешь? — Я вообще тебе не доверяю. Решай сама, но не советую тянуть и ждать, пока Врата Рохана вновь закроются. Дора перебирала на коленях юбку. Селин развернулась на новых высоких каблуках и вышла, а в спину ей надрывно донеслось: — Ночь нарекаешь холодной, а хату нараспашку оставляешь. — Первый шаг, Дора, самый сложный. Есть такая вещь в мире, как двигаться дальше. Попробуй, может, и поможет. Если хочешь иметь то, чего никогда не имела, придется и исхитриться делать то, чего никогда не делала. Талантами ты уж явно не обделена. Дерзай. Дверь так никто и не закрыл. Селин медлила у забора, слушая подавленный, обрывистый голос Доры.

Где тропа, где тропа за рекой запорошена, Были встречи у нас горячи. Не ходи, не ходи ты за мною, хороший мой, И в оконце мое не стучи. Аль не я, аль не я тебя, милый, оставила, Сам пошел ты на выбор такой, Аль не я, аль не я тебя, милый, заставила Целоваться на свадьбе с другой. Мы б могли, мы б могли убежать за околицу, Только совесть моя не велит — Али сердце, али сердце на миг успокоится, У подруги моей заболит.

Селин тяжко вздохнула и затворила воротца. Сколько женских сердец за историю побилось — представить страшно. Под ложечкой у нее посасывало. То, что казалось простым, сделалось сложным, а сложное вдруг обернулось простым. Она как представляла, что вот так же, Арагорн скоро целовать будет, обнимать другую, так уж совсем постыдную слабину давала. Впрочем, сама виновата. Не надо быть лезть и с огнем играть. Обходными путями дошла она до Станхуса; небо на западе еще отдавало светлостью. Людей в столице бродило мало, после сокращенного с учетом военного времени, трехдневного траура все гуляли празднество в честь победы на луговинах за крепостным валом; там же и стал лагерем маршал Эркенбранд. Добротную дверь корчмы подпирал ящик, из нее один за другим выкатывали пузатые дубовые бочки. Нутряной жар Станхуса дышал резким гоготом и слишком уж пьяным потом. Селин дождалась, пока отроки попарно погрузят пиво на телегу, и вошла внутрь. Какой-то пьяный бедолага попытался похотливо цепануть ее, но крепкого ответного толчка хватило, чтобы он завалился. На его гневные мычания она не обращала внимания, направляясь к стойке. Сын Дунбальда крутанул головой на звон монет. — За платье и обслугу, — бросила Селин и хотела уже повернуться, как подползшее пьяное тело заграбастало ее ногу. Селин пыталась стряхнуть его, как огромного паука с клешнями заместо лап. — Да отвянь ты, полудурок, — шипела она. — Вот налакался, — хохотнул хозяин корчмы, протирая тряпицей столешницу. — Сделаешь что-нибудь, может? — А что мне сделать-то? Устанет висеть, сам отцепится. Селин покрылась гневными пятнами. Она резко мотнула голенью, уповая высвободить ногу, и капюшон спал с ее головы, обнажая волосы и шрам. Вспомнил хозяин тотчас же и ее, и платье, и тех, кто за ней стоял. Он побелел. Одним прыжком хозяин перемахнул стойку, метнулся к полу и за волосы оттащил пьянчугу. — Не сдавайте, заклинаю вас! Помилуйте! — Кому? — сверкнула глазами Селин. — Княжичу и лорду северному, — кис он, будто молоко. — Они ж с меня три шкуры спустят. У вас же ж все волосы на голове сочтены. — Думай, что городишь, — скривилась она. — Так говорят про тех, кого Боги прокляли, дурень. — Простите. Селин выругалась сквозь зубы и вымученно, с тоскою усмехнулась. — А то, что я сама за тебя воевала, тебя вообще ни черта не колышет? Он примирительно выставил руки, с извинениями предлагал накормить ее и подарить еще десяток платьев, однако Селин прекрасно видела, перед кем он выслуживался и перед кем трепетал. И не кивнув ему на прощание, она вернулась на улицу ровно к тому моменту, как паренек закрепил все бочки; заплатив ему риденом, проехала на телеге до врат, а затем и покинула столицу. Давно на землях ристанийских не водилось столько жизни разом. Неустанно мелькали перед глазами огни и разноцветные пятна; ноздри щекотала вся пестрота запахов. Народ всех сословий, кто гонимый, а кто добровольно покинувший, возвращался поглядеть на чудо расчудесное — очнувшегося от колдовского заклятия князя, да и покормиться его щедростью и подачей. Думники и гонцы поработали на славу: все грехи были приписаны единолично Саруману, ни одного не позабыли. Года полтора назад, когда у князя и случилось самое жестокое обострение, многие скоморохи были сосланы в Альдбург, а теперь же они плясали на полях с набитыми соломой мешками, окрашенными в красный, и потешали люд шутейками и побасенками о Сарумановой кончине, получив некие подробности от особо болтливых дружинников. Как такое кощунство дозволил сотворить Гэндальф, Селин знать не знала: им не довелось поговорить после Ортанка, однако даже для нее увиденное было не большим, чем пляской на костях. Разномастный гомон песен доносился от столов, выставленных дюжинами рядов. Княжий помост, покрытый узорчатой парчой, пустовал: Теоден потчевал в уединенной компании воеводы Гримбольда и маршала Эльфхельма. Князь обменялся с ней учтивыми кивками, заприметив ее в толчее, отсалютовал наполненным кубком и вернулся к дружеской беседе, однако лицо у него скорее носило траурный отпечаток, нежели праздничный. Плечи плотно прижимались к резной спинке кресла в виде конской головы, украшенной кистями из зеленого бисера. Столы и побогаче, и поскупее стояли крепче крепкого, вбитыми в землю — им досталась участь держать на себе груды яств и горы выпивки. Пиво лилось янтарными реками. Кухни Медусельда потрудились достойно — угощения всевозможных величин выносили по указам кравчих огромными литыми тазами несколько слуг. Селин бродила кругами, стараясь держаться подальше от мужчин в старой привычке: будь то опьянение битвой, будь то победой или местью, в них всегда пробуждалась особая, несдерживаемая дикость. Ее нужно было смиренно переждать, пока те не остывали и не возвращались к привычным образам, а затем делать вид, что ничего и не было. Это служило единственной верной тактикой. Периодически ей попадалась на глаза княжна, плывущая с нагруженным подносом в руках; по древнему обычаю своих предков-северян она разносила можжевеловые меды почетным столам и кланялась отличившимся храбростью воинам. Неудовлетворенность Эовин сим высоким поручением выдавала ее трудно скрываемая дрожь: златые кубки звенели друг о друга. Со спины Селин подошла к Гимли, что откупоривал бочку, бросая взоры на Арагорна и Леголаса поодаль. Селин улыбнулась ему: — Может, когда-нибудь они и на нас будут смотреть так же, как друг на друга. Гимли расхохотался. — Оценил шутку, оценил! Скажете тоже… да никогда! — И я того же мнения. Гимли подвинул ей локтем нарезку из холодного перченого мяса. — Где пропадали-то? За вас уже не один тост подняли. Селин понюхала ядрено отдающий уксусом ломоть и выбрала себе в закусь рассольный огурец. — Оканчивала старые дела, — как-то сдавленно получилось у нее произнести это. — И как? Удачно? — Время покажет. — Вы порой мне так Гэндальфа напоминаете, — впился в кружку Гимли. — Чем же? — Загадочностью. — Явно не этим я бы хотела быть на него похожа, — усмехнулась Селин. — И в моем случае это не загадочность, Гимли. Все проще. Когда ты не даешь однозначного ответа, впоследствии от многого можешь отпереться, утверждая, что тебя неверно поняли. Гимли почавкал. — А еще порой вы меня пугаете. — Пока мы на одной стороне, для опасений нет никаких оснований. И совпадения у всех быва… — не успела договорить Селин, как ее внаглую оторвали от земли. — Отрада моя ясная! — громко смеялся Эомер. — Я уж, грешным делом, подумывал, запропастилась куда! Али не украл никто красу нашу! — Пиво вам подвозила, — выдохнула Селин, вновь оказавшись на своих двоих. — Да, боюсь, маловато будет, вас всеми полями Марки не упоишь. — Верно говоришь! — легонько хлопнул ее по спине Эомер, широко улыбаясь. — Силушки-то многовато! Давай поднимем. — Я уже, — указала на айзенгардский бурдюк Селин. — Да разве ж это разговор? Так, перебродившее молоко для зыбки. — Не, — отмахнулась она, — я еще пока планирую на ногах стоять. — Понял-понял, — ухмыльнулся Эомер. — Дюже понял. К их столу подходил Леголас. Селин глянула через плечо и увидела, что распоясанный еще в начале празднества Арагорн куда-то удалялся, и от взглядов, которые бросали на него хорошенькие придворные девицы, прикрывая хихикающие рты ладошками, у нее свело челюсть. На закате жизни она превращалась в ту, кого всегда презирала — ревнивую нутром идиотку. — Ну, что? Как у вас дела обстоят? — беспечно осведомился Леголас, щеголяя в новой ристанийской рубахе высшего качества с серебряным шитьем. Князь Теоден многих подарками обложил по возвращении в столицу. Селин сама стояла под плащом в расписном летнике из красного бархата. — У нас всегда одинаково — лучше некуда, — залпом осушил кружку Гимли и вытер рукавом усы. — Все косточки мне перемыл? — Тебе, наверное, будет трудно в это поверить, однако я не всегда думаю о тебе, Гимли. У меня полно иных забот. — И каких же? — Вырастешь — узнаешь. — Ах ты! — пыхнул от возмущения Гимли, глядя, как губы Леголаса плыли в улыбке. — Гнома каждый обидеть может, но не каждый успеет извиниться! — Да я и не думал даже. — Обижать или извиняться? Эомер глядел на них прищуренными глазами, а затем щелкнул пальцами, веля подносить пузатые бутыли. — На меня можешь не рассчитывать, — сразу же осведомила его Селин, садясь на лавку. — Что он задумал? — подошел к ней ближе Леголас. — Северные игрища по древнему обычаю. Кто кого перепьет. Победителю достаются почет и уважение, проигравшему — спанье в собственной рвоте. — Мерзость, — сморщил лоб Леголас. — Ага, — сделала глоток из бурдюка Селин. Леголас чуть приподнял уголок губ, смотря на нее: — Тебе же нравится. — Еще как, — подтвердила Селин ухмылкой. — Встанешь за меня? — Против гнома? Сочту за честь. Злорадно хихикая, Гимли готовился к скорой победе, расчищая стол. Селин сдвинулась в угол: — Правила просты: не останавливаться и не проливать, все капли в рот. — И не отрыгивать! — уселся поудобнее Гимли. Эомер вылил пиво и щедро наполнял кружки мутной водицей из бутылей. Вокруг него, словно птицы на кормежку, собрался кружок уже порядком охмелевших вояк. — На кого ставишь? — спросил он у Селин, раздавая кружки. — Пять риденов на Его Высочество, принца Леголаса. Было заметно невооруженным глазом, как ее слова задели Гимли. Эомер похлопал его по плечу. — Пять риденов на господина гнома. Крепкий малый. — Видел бы ты караваны, которые под сводами Лихолесья без следа исчезали, такой бы уверенностью не пылал. Леголас задумчиво хмыкнул. Селин в очередной раз показалось, что он знал гораздо больше, чем показывал, и это касалось вообще всего на свете. — И это эльфы, — отпила она из бурдюка. — Их отравы не берут, что им твоя ристанийка? Хотя… зачем же они тогда пьют. Может, я и неправа. Менять ставки было уже поздно. Эомер уместился судьей по ее левую руку и жестом показал начинать, но Селин его остановила. — Обождите, Ваше благородие, — взяла она со стола грязную тряпицу, использованную кем-то вместо салфетки. — У меня привычка все проверять, тем более когда речь о здравии моих рыцарей идет. Леголас улыбнулся такому обращению. Она обмакнула кончик тряпицы в кружку, подожгла его у ближайшего огня и принюхалась, а затем вновь глянула на эльфа: — Эту ристанийку называют первачом, настояна на курином помете. Секрет ее в том, что в голову она не особо бьет, зато ноги тяжелит так, что идти потом не сможешь. С утра тебе будет очень хотеться пить, но даже не думай о воде, ибо станет только хуже, и все повторится. Леголас кивнул. Эомер воскликнул: — За победу до дна! За нашу горькую долю! Его возглас тут же подхватили вояки. Селин подняла бурдюк: — Помянем безымянного солдата. — Справим тризну, соколы! — поддержал ее Эомер. — И полетим за павшими следом! «Полетим следом!», — повторили хором. — За кипучее мужество павших и за удальцов живых! — Выпьем, как в Риддермарке водится! После четвертого круга попадала пара-тройка его вояк. Гимли знатно окосел, Леголас лишь кривил блестящие губы от неприятного послевкусия и ощущения жжения в горле. Седьмые опрокинутые кружки затребовали еще подношения бутылей. — Веселая будет ночка, — сухо усмехнулась Селин после десятого круга — в строю оставались лишь эльф и гном. Понимая, что только эта ночь у нее и осталась, ей становилось особенно надсадно, но она старалась не думать об этом. Сумка была уже собрана — чего мешкать. Селин бессмысленно ковыряла студень, но кусок в горло ей не лез, а от чесночной подливки вообще хотелось опорожнить желудок. — Не думал я, что угляжу такое на веку своем, — неподдельно дивился Эомер, наворачивая куриную похлебку. — Откуда столько здравия… — Ты лучше в себе здравие ищи их разносить потом. Я после Валдо чуть со спиной не распрощалась. Гимли вытряхивал в рот капли из двенадцатой кружки. — А сейчас гномы пойдут купаться с маленькими волосатыми женщинами… — он крутанул плохо соображающей головой. — Эх, сюда бы наших прелестниц. Эомер рассмеялся и вновь перевернул бутыль; Леголас и Селин, с одинаковым чувствием переглянувшись, напрягли сознание, дабы не представлять себе описанных Гимли картин. — Быстро же ты позабыл о владычице, — блекло протянула Селин. — А какая любовь была… Надеюсь, Гимли, хоть призрачный след в тебе остался. — А вы что думали? — и не слыша ее, облизывался Гимли, озирая их сморщенные лица. — Мы из отверстий в горе рождаемся? Наших женщин просто часто принимают за мужчин. — Из-за бороды, — показал на своем подбородке Леголас, глядя на заливающегося смехом Эомера. — Не отличишь. — Зато ваши мужчины на женщин смахивают! — осушил еще одну кружку Гимли. — Мой почтенный король как-то даже напутал! — Твой почтенный король вообще много чего перепутал, — неоднозначно ответил Леголас, допил из кружки и потупил взор. — Я чувствую нечто непонятное… какое-то покалывание в спине. Кажется, мне становится дурно. Селин вздохнула — в отца он явно не пошел. — Давай, держись, — подбадривала она. — Перед эорлингом позоришь. — А ты сколько осиливала? Розоватый румянец от вина гулял по ее щекам. — Пьянею я медленно, а трезвею быстро. — То-то! — крякнул Гимли, доканчивая тринадцатую кружку, которая его и загубила. Со словами: «Говорил же, что пить не умеете!» он пошатнулся и скоропостижно отошел ко сну, опрокинувшись с лавки, будто мешок с картофелем. Убедившись по храпу, что он жив, Леголас победоносно засиял, осматривая развалившиеся подле стола тела. — Игра окончена. — Эх, вот в какой раз понимаю, что слушать надобно тебя, — усмехнулся Эомер, отсчитывая Селин монеты. Та сразу же вернула ему два ридена, закрывая долг, а остальные прикарманила, однобоко улыбаясь вслед удаляющемуся Леголасу. — Али у тебя в роду провидцы какие водились, милушка? — пригорюнился Эомер. — Да кого только не водилось, — Селин пожала плечами. — Ты вообще когда-нибудь задумывался, что мы не что иное, как конечный итог поколенческого слияния тысяч людей? Мне всегда становилось от этой мысли как-то… неопределенно. Твой нос веками передавался тебе, широта подбородка… Интересно. — Благодарю тебя за сестрицу мою, — понизил голос Эомер, хмельно на нее косясь. — От души всей и от сердца благодарю. — Было бы за что, брось ты. — Есть за что, — стоял на своем Эомер, отхлебнув пива. — И советов твоих я вовек не забуду. Селин поджала губы. — Чем мне действительно нравится наше время, так тем, что мы все больше отдаляемся от диких устоев древности. Я давно уже за суверенитет женщин борюсь, если ты не знал. Просто самих женщин к себе больше не беру, они все предыдущие попытки запороли, — она разламывала курник на мелкие кусочки. — Это был намек, если что. Добро пожаловать в мои ряды. — Суверенитет женщин? — нахмурил брови Эомер. — Это что такое? — Ну… — невесело хмыкнула Селин. — Сложно объяснить, если ты даже ни разу не задумывался, что женщины, вообще-то, тоже люди, а не ваша бесправная собственность. — Ты о кулаке? — В том числе. — Не, ну, лупить-то не по уставу, согласен. Ни один молодец мой девицу не ударит. Я ведь и сам держусь устава, берегу честь княжескую. Ни очи мои, ни уши посягательства такого не спустят, знаешь же ты. Пешего до ворот, конного до коня, оступившегося до могилы провожают. — На твоих глазах, быть может. Я же требую узаконить эти ограничения наравне с воровством или убийством. Ты просто не понимаешь, как эта самая малость может в корне изменить многие положения вещей. Поставь, к примеру, себя на место хуторянки, а своего дружинника на место Сарумана. Если не наделить тебя правом отстаивать свою жизнь и честь — это станет еще одним неоценимым подарком тому, кто и без того имеет в своих руках почти что вседозволенность. Если им еще и спускать откровенный беспредел тиранства, у них вообще запоют в чердаках птички. Нет ничего легче для власть имущих, чем позабыть о таком интересном обстоятельстве, что под ними, вообще-то, живут живые люди, и почитать себя за единицы, а других за нули. Развращение ума властью — крайне опасная болезнь, Эомер, и ее ни в коем случае нельзя спускать, равно как и недооценивать возможности идиотов, собравшихся цельными верховенствами. Насилие к женщинам, как ни странно, бьет по всем. На моей родине даже пословица есть «Ребенок, не получивший тепла от деревни, сожжет ее дотла, чтобы его ощутить». — Послушай, я охмелел маленько, — опустил подбородок Эомер. — И долю слов твоих не разумею. Не кручинься. Селин вздохнула, качая головой, и выпила ристанийку одним махом. Не заедая, она долила остатки из последней бутыли, опрокинула и их и, подождав немного, сказала с нескрываемой, безмерной усталостью в голосе: — Ну, тогда жди, пока я рохиррик освою. Тогда и пообщаемся. Эомер засмеялся. — На все-то у тебя ответ найдется! — похлопал он ее по плечу. — Только вот необъяснимо мне, как ты с этим колдуном клятым так запросто беседу держала. Сором лаял ведь, собака окаянная. — Это равнозначно тому, Ваше благородие, как если бы я у тебя спросила, откуда в твоей руке столько силы, что ты копьем людей с седел выбиваешь или шеи крутишь. У каждого свое поприще, вот и все. Неподалеку взорвался радостный залп переливчатого девичьего смеха. Селин вздрогнула, локоть ее дернулся. Бурдюк свалился с края стола, упал к ногам. Со слезами в глазах смотрела она, как из него выливается кроваво-красная водица. Эомер тронул ее за предплечье, не понимая, что произошло. Селин замедленно качнула головой в ответ на его вопрос, вытерла влажные губы, невольно вспоминая, что так и не исполнила Джеку обещанного. Она повернулась к Эомеру: — Вели привести наших коней. Часы медленно ползли к полуночи. Ночь темнела, сгущалась, разбиваемая десятками костров. Хмельные пляски становились веселее, а столы все не думали пустеть. — Нет, Гэндальф, — Арагорн выколотил и заново набивал трубку. — Саурон не будет сидеть и ждать, пока мы соберемся с силами… Он обрушится на нас, уже и без Кольца. Из Гондора нет вестей? Гэндальф качнул головой. — Гонцы не возвращались. — А о Фродо? — Ни слова… ничего. — Время еще есть, — без уверенности сказал Арагорн. — Наверняка никто не знает. — Что подсказывает сердце? — Жив ли он? Да… Да, он жив. Впрочем… — начало было Гэндальф, но умолк. — Что впрочем? — Впрочем… здесь я с тобой соглашусь. Лучше предупреждать преступления, чем наказывать их и выяснять последствия. — Ты обессилен из-за Сарумана? Поэтому тебя гложут сомнения? — Не поэтому, Арагорн, — смутно ответил Гэндальф. — Я не готов к испытанию Королем-Чародеем, оно, может статься, и вообще не для меня. Но если бы даже у меня и хватило сил посостязаться, время в открытую выступать еще не настало. — По мне, так оно настало, — прохладно сказал Арагорн. — Мы и так слишком медлили. Надо уже решать. Он запалил трут и затянулся, слушая молчание Гэндальфа. — Что тебе нужно от Селин? — Ждал я этих расспросов… — достал собственную трубку маг. — Опять твое чутье? Кажется, мы уже выяснили сполна, что и оно бывает ошибочным… Что такое вообще чутье общим счетом, никогда не задумывался? Мнение, опережающее точное знание. Что позволяет тебе прощупывать истину, когда она еще не охватывается всеобъемлющим мышлением? — Опыт. — Быстро же ты поддался на ее чары. Однако не терзайся первым проигрышем, это был неравный бой. Арагорн заплатил ему той же монетой: — Не пытайся заставить меня усомниться в себе, как ты принудил усомниться ее. — Делать мне больше нечего, — улыбнулся маг, раскуривая трубку. — Мне Селин поприятнее всех вас будет. — В этом я не сомневаюсь, — усмехнулся Арагорн. — Ты запугал ее настолько, что она боится тебе возразить. Взор Гэндальфа отдалился, словно блуждал он в воспоминаниях. — Не в тех местах ты ее благодушие ищешь. Я ценю ее в первую очередь за то, что ей достает ума прощать неблагодарность. Меня тоже зачастую последним из мудрых дураков называли, насмехались над моими помыслами и представлениями… Нас рассудило время. Не я травил землю, а находил ее уже отравленной. Глубину колодца, как и глубину человечности, вполне можно измерить пущенным туда камнем… Нет ничего ценнее в этом мире, Арагорн, чем сострадание. Не было, нет и не будет. А сострадание проявляется, когда несчастье твоего врага перевешивает твою собственную ненависть, ибо является лишь отражением. Вот там-то люди и показывают себя во всей красе. Наблюдая за свержением врага, такого, о котором ты меньше всего должен сожалеть, ты все равно испытываешь скорбь… Кроется в этом еще одна великая загадка нашего бытия, которую нам только предстоит разгадать. Эпоха, где правит лишь страсть к наживе, должна сгинуть вместе с ее напрочь протухшим нутром. Арагорн выпустил изо рта синеватую струю дыма. Он не мог примириться скорее даже не с тем, что Гэндальф открыто лгал ему, а с тем, что он больше ему не верил. Да и иное изводило его. Арагорн уже давно безошибочно для себя обучился определять приближение грозной опасности, словно чувствуя ее ледяное бедственное дыхание в спину. Как волк в злой мгле зимнего леса чует начало охоты, так и он понимал — неотвратимое поторапливается. Бывало, конечно, что предвиденья эти не приносили плодов, однако Арагорн был уверен, что это не он поспешил с выводами, а напасть избрала себе другую жертву на угнетение по своей несчастной воле. Голос его был ровен и умерен, а взор убеждал в обратном: — Постичь тебя, Гэндальф, невозможно, однако я давно уже выучился понимать, когда ты нечто задумал. И ты так и не ответил на мой вопрос. Маг вернул глазам осмысленность. — А я обязан? — Нет, — с полным безразличием произнес Арагорн. — Мне ты точно ничем не обязан. — Собрался просить ее стать твоей женой? — Да. — Кольцо в нагрудном кармане? — Да. — Хорошо, — подвел итог Гэндальф, причмокнув. — Хоть ты и привык все ковать своими руками, мне видится, жизнь сама все расставит и всех подождет. — В этом тоже сокрыт какой-то двойственный смысл? — приподнял уголок губ Арагорн. — Для тебя нет… а для меня, наверное, очередное подтверждение моей небывалой мудрости, — по-доброму улыбнулся в ответ маг. — И какое же? — По моим тщательным наблюдениям, такие, как ты, всегда прыгают в омут с головой на полном ходу. — Нет больше таких, как я. — По самомнению так точно, — рассмеялся Гэндальф. — Впрочем… терпения в твоем роду всегда хватало с лихвой, а вот терпимости… Я рад, что твоя будущая супруга тебя ему учит, как не смог бы никто. Пожалуй, тебе действительно только его и не хватало. — Терпимости, значит, — вздохнул Арагорн. — Думаешь, до нее я не знал, что рыба гниет с головы? — Явно в иной мере. Нет такого народа, о котором было бы выдумано столько откровенной лжи и гадкой клеветы, как народ мерихадцев. — Историю пишут победители, — неоднозначно ответил Арагорн. — Да… Ты опять сбил меня с доказательств моей мудрости, хоть и являешься живым ее подтверждением. — А я в ней и не усомнился. Я спросил о твоих намерениях. Гэндальф не только видел, что Арагорн ему не поверил, но и прекрасно знал, что ложь для того являлась тяжелейшим камнем преткновения, который он вовек не сможет обойти по своей натуре. — По моим наблюдениям, похожие на тебя всегда прыгают в омут с головой. Отчаяннее всего влюбляются самые отъявленные из разочарованных и настороженных. Твои предки, Арагорн, развалили всю суть супружества и извратили его значимость, насмехаясь над чувствами, и я рад, что ты, как и твой отец, мир его памяти, исправляешь их ошибки. Нет ничего более глупого, чем расширять свои притязания в счет сокращения ценностей. Я не признаю браки по обязательствам и не считаю, что любовь должна поддаваться вычислениям, объяснениям и договоренностям. Мало того что ты добровольно обрекаешь себя на ссылку до конца своих дней, так еще и не понимаешь, что в конечном итоге все приводит к краху, ибо нарушает главный из заветов Эру. — Ты и не живешь в мире людей… большую часть своего времени. — Не живу, — согласился Гэндальф, кося на него замысловатый взор. — Наверное, поэтому и упустил миг, когда все сделалось так худо. Только и не забывай, друг мой, редкую по красоте мысль: зачастую по углам разводит как раз таки любовь, а не ненависть. Иногда, бывает, надобно не за, а вопреки. — Трудно вообще быть в чем-то уверенным, Гэндальф, когда идет война. — Война не является причиной, а всегда следствием. Как и всего того, что из нее бьет ключом. И раз уж говорить начистоту, — заявил маг совершенно будничным тоном, — по-мерихадскому обычаю вы уже, считай, состоите в браке. — Но мы-то не в Мерихаде. Здесь иные законы чести. — Коли честь ты ставишь выше здравого смысла, я очень надеюсь, что Селин тебе откажет и найдет кого-то более достойного. — Твоя поддержка, как всегда, неоценима, — улыбнулся Арагорн. — Просто ты впервые оказался по ту ее сторону, — качнул головой маг. — Да и какая поддержка тебе требуется? Любовь далеко не так слепа, как ее представляют многие заблудшие умы. Часто она являет собою длиннющее следствие верных и точных событий, упущенных из виду и вовремя незамеченных к ее же благу, ибо, как я уже сказал, любовь нельзя пускать на объяснения и обременять договоренностями, — он сощурил внимательные глаза. — Ты собрался отвоевать ей Красный престол, не так ли? — Она правомочная царица. Хмыкнув, Гэндальф закатал в оладушек ломоть козьего сыра вместе с кусочком пряной курицы и съел его, почти не пережевывая. — Интересно… А ты не задумывался, что он ей уже не нужен? — Представлять в руинах то, что учили считать могущественным и непобедимым — само по себе тяжелое испытание, а благодаря всестороннему влиянию, ей сполна успели сбить ее ориентиры, — уклончиво ответил Арагорн. — Гондору необходимо вернуть господство над востоком Рованиона и иметь выход к морю Рун. — Знаешь, в чем вы и вправду похожи? — призадумался Гэндальф. — Вы оба строите долгосрочные планы, будучи неуверенными в дне завтрашнем. — Эти понятия не исключают друг друга, Гэндальф. Быть может, даже, наоборот, в чем-то и дополняют. — И что? Считаешь, достаточно изучил ошибки ее отца-деда? — Когда ты его так называешь… — Арагорн поморщился. — Еще хуже звучит. — Как ни назови… дело-то семейное. — Поразительно… — шумно выдохнул Арагорн, подняв брови. — Династию сломало не кровосмесительство, династию погубили борьба вельмож и их верность позиции обхода. Их притязания переросли в прямую борьбу с верховной властью, ослабленную безуспешными завоевательными походами и насильственными переселениями. Ни ее дед, ни ее отец ничего бы не смогли сделать в тех обстоятельствах. У них были связаны руки… и не будем отрицать их слабоумие. — Слабоумие снимает вину, как по-твоему? — Слабоумие привело к тому, что они испытывали людей голодом и довели их до крайности. Нищета породила их же собственных палачей. Залогом самого кровавого восстания нашего времени стало незыблемое терпение жертв царского самодурства. Если и может быть индульгенция Джаваду и Дагману, то ее следует искать в пособничестве царства… или даже Юго-Востока целиком. — В защиту Джавада скажу, что от того, что ему довелось узреть и узнать, многие бы лишились здравого рассудка. Арагорн помрачнел. — Я знаю. — И что это знание открыло тебе? — Жестокость не всегда является ядом. Ядом является одержимость жестокостью. Маг тяжко вздохнул. — Жаль, я не услышу тех речей, что Селин обрушит на твою голову, когда ты соизволишь ей сообщить о своих намерениях. Представляю, как изысканно поведает она тебе о щите из рабов. Очень уж мне приходятся по нраву ее словесные обороты. — Мне тоже. — Да тебе-то понятно… а я вот когда ругань полюбил… и сам пропустил. Арагорн тихо рассмеялся. — Влияние хоббитов. — Оно самое, — улыбнулся Гэндальф, но глаза его оставались серьезными. — Позволь дать тебе еще один совет: будь осторожен. — А когда я был неосторожен за эти долгие годы? — с горечью спросил Арагорн. — Да, пожалуй, не был… Тем обиднее оступиться в конце пути. За ближайшим к ним столом, во все стороны пиная кружки волосатыми ногами, отплясывали уже изрядно охмелевшие Мерри и Пиппин. Они сыскали себе восторженную публику, аплодирующую им до красных ладоней.

Весь мир ты можешь обойти И пива разного найти, Но будь уверен ты в одном — Хмелей оно в краю родном, Ты можешь пить прекрасный эль, Такой, что пьют на троне, Но лучший эль для храбрецов, Но лучший эль для храбрецов — В Зеленом лишь драконе!

Хоббиты кланялись и благодарили за благосклонные возгласы, сыплющиеся на них как из рога изобилия. Внезапно взглядам Арагорна и Гэндальфа открылись выехавшие из толпы Селин с Эомером. Раскрасневшиеся, хохочущие, они явно были сильно пьяны и чудом вообще держались верхом. Люди приветствовали их единогласным одобрением, а те, кто бежал сзади, поздравляли северную королеву с победой в состязаниях. Даже Пиппин осекся, так и замерев с открытым ртом. У Арагорна на скулах заиграли желваки. Селин не просто надралась — она была вусмерть пьяна. Он стащил ее с седла и придерживал, когда Эомер толкал очередную заздравную речь. Пока княжич распинался, собирая тост, Селин неумело прятала икоту в плечо Арагорна и поглядывала на него из-под опущенных ресниц шальными, блестящими глазами, будто бы собираясь в чем-то потайном признаться, но все же не решалась. Появилось нечто в ее насыщенно-карих, почти черных глазах, не бывшее в них прежде. То ли отблески рыжеватого огня изменили их, то ли несвойственные ей обильные возлияния, однако нельзя было отрицать, что смотрели они теперь в корне иначе, будто бы проникали в самую его душу, беспощадно завораживали. Эомер щедро омывал рога ристанийкой. Княжна притаилась по правую руку брата с легкой, открытой улыбкой, держа венок из молочных нарциссов, известных в этих краях, как запоздалые подснежники. Сплетенный аккуратным кружком, к нему крепились длинные белые ленточки. И хоть сотворенный волею ее пальцев венок предназначался Селин, глядела Эовин неотрывно на ее застывшего истуканом спутника, словно вообще впервые его встретила и увидела. В этом отношении Арагорн глупцом не был и, понятное дело, замечал, какие взоры бросала на него княжна уже неоднократно. Их прекрасно видела и сама Селин. Даже сейчас, пытаясь утихомирить сокращения грудной клетки, она наблюдала за всем этим, поджав губы. Селин теплила острый ум во многих вещах, но в чем-то беспросветно оставалась законченной дурой, подверженной приступам откровенной слепоты из-за своей неопытности по женской части. Ей было невдомек, что важнее всяких признаний в любви и громких слов являлось самое что ни на есть простецкое знание — во имя тебя мужчина был готов отдавать, а не только с тебя брать. Этим безмолвным клятвам, что они хранили в груди, не требовалось слуховое опошление. Решил — делай, свернул — перед собой ответ и держи. Наверное, это и было одним из проявлений неподдельной мужской преданности, когда стояла перед тобой молодая женщина без единого изъяна, красивая лицом и приятная телом, благороднейшего происхождения братского народа, а ты и думать ни о ком не желал, кроме той, что крепко прижимал за талию; налакавшуюся до погибели, дурковато икающую, непокорную, переменчивую и горячо любимую, чтобы она не завалилась на глазах сотен людей. Наконец Эомер досказал все, что хотел хмельным языком сообщить народу, и повернулся к Арагорну и Селин, высоко поднимая рог: — За короля и королеву Севера! За тех, кто в чести! За тех, кто не прятал за нами свои сердца! Селин еле сдержала себя, чтобы истерично не расхохотаться. Она прикусила щеки с внутренней стороны и слушала уже обращенные непосредственно к Арагорну слова. — При всем уважении, княжич, я почту за честь пока пожить плечом к плечу, — ответил ему Арагорн и испил из рога. Эомер рассмеялся, хлопая его по спине. — Не перевестись вовек роду Эорла, — не морщась, пригубила Селин последний глоток ристанийки, намеренно оставленной ей Арагорном в столь малом количестве. Мягкой поступью к ним подошла Эовин и хотела уже надеть венок на голову северной королевы, но та перехватила ее руки и увенчала им распущенные волосы самой княжны. — Испейте заздравную за княжну! Да осветит путь Эру Ее благочестивому благородию! — обратилась Селин к ликующей толпе и одарила Эовин таким многозначительным взором, от которого та оторопела и до смерти побледнела. Ей даже несколько раз пришлось настойчиво моргнуть, чтобы отвести наваждение, будто у северной королевы глаза сделались огненно-рыжими, чего, конечно же, не могло было быть. Под благожелательный гомон открылись новые водопады мутной ристанийки. Используя свое давнее умение, Арагорн ловко увел Селин из самой гущи толчеи, оставаясь почти незамеченным. На середине дороги у нее будто в голове нечто щелкнуло — ею охватила такая бешеная страсть, что он сам еле сдерживался, стойко ведя ее до палатки. Последние несколько метров он и вовсе нес ее, подхватив под ягодицы, когда она запрыгнула на него, будто дикая кошка. Благо их никто не видел, ибо в восточной части лагеря костров почти не горело, а ночь выдалась подобающе темной. От ее знойных, обжигающих поцелуев в шею у него мутилось сознание, а вся выдержка трещала по швам. Селин распаляла его, выводя кончиком языка одни известные ей узоры, совершенно не смущаясь, как прежде, своего возбуждения. От ее громких вздохов и порочных постанываний вперемешку с путаным, сбивчивым шепотом почти у самого уха бурлила кровь. Арагорн уступал свои позиции с каждым шагом, мечась в собственной сдержанности, словно зверь к запертой клетке, но Селин упорно порабощала его сознание, не оставляя в нем ничего, кроме желания ею обладать. От ее пылких объятий рассеивались тревоги. Арагорн отчетливее, чем когда-либо, понимал, что ему выпала честь полюбить лучшую женщину на всем белом свете. И пусть он по памяти мог пересчитать все ее улыбки, пусть ее непостижимая возвышенность попирала его замешательством, он попросту уже не мог даже помыслить о ком-либо еще. Она будто бы свалилась на него посланницей неведомых небес, сдавила одновременно со всех сторон. Никогда прежде он не ощущал еще столь сильного притяжения. Селин топила его, будто пламя обломок льда. Их проняла дрожь. Будто вся накопленная страсть необузданным излиянием наконец прорвалась. Ломота надсадно отзывалась во всем теле, внизу живота прихватывало сладострастное вожделение. Селин все настойчивее впивалась в его рот, лишаясь одежды и освобождая от мешающих оков его. Ощутив его ладони на нежной коже грудей, она простонала ему в губы, а когда он сжал пальцы, удобнее умещаясь меж ее ног, болезненно укусила и выгнулась в спине, сполна прочувствовав проникновение. Плененный ее чарующим телом Арагорн навис над ней, прошептал расслабиться, но Селин будто бы его не слышала. Прикрыв налившиеся железом веки и с силой схватив его за плечи, она изнемогала и побуждала его продолжать толчки, уже и себя не помня от охватившего ее желания. Вдыхая дурманящий аромат ее солоноватой кожи, он сжимал в кулак ее жемчужные пряди, жадно лаская губами открывавшуюся ему шею. Скрестив ноги на его спине, Селин впивалась пальцами в меха от самых удачных движений, пока они не слились единым ненасытным и бурным потоком, непрестанно набирающим скорость. Сердце бешено заколотилось. Ее сорвавшийся с губ вскрик ему пришлось заглушить ладонью. Селин сотрясала дрожь. Их сбитое дыхание медленно выравнивалось. Поглядывая из-под опущенных ресниц на его умиротворенное выражение, Селин знала, что он заклинал всех Богов, чтобы ее не расперло на поговорить. Отчего-то эта мысль вызвала у нее слабый смех. Арагорн приподнял голову с ее груди и обвел исполненным нежностью взором черты ее лица. Приятная ломота в пояснице никак его не отпускала. Мускулы расслабила тягучая нега. — Хочу запомнить нас такими… — еле слышно прошептала Селин. — Сохранить в памяти. — Я тоже, — скользнул он ладонью по ее талии, а затем и по округлости бедра. Селин вздохнула, переворачиваясь на живот, и ощутила, как из нее вытекло семя. После третьих, отдаленно донесшихся кочетов на ее лице мелькнуло выражение озадаченности. — Почему так темно?.. Рассвет запаздывает… — Нет, — глухо ответил Арагорн спустя несколько долгих мгновений. — Дневной свет меркнет. — А солнце встает на востоке… — непослушным голосом проговорила она. Селин села, уткнула подбородок в подтянутые к груди колени. Мягкие поглаживания по шрамам на спине ее успокаивали, но и голова прояснялась. — Я хочу… — прочистила она горло. — Я пойду воздухом подышу. — Чего ты хочешь? — Встретить зарю. Судя по всему, их мало осталось. Арагорн слабо кивнул и потянулся к скомканной рубахе. — Пойдем, — накинув ее через голову, Арагорн помедлил в раздумьях, завязывая штаны, и коснулся ее плеча, когда она поднималась. — Если ты о чем-то еще хотела сказать мне, Цицерия… сейчас самое время. Хоть Селин и стояла пред ним обнаженной, душа ее оставалась в облачении. — Нет, — тихо молвила она. — А ты? — Хотел, — поднялся он. — Ты одарила меня светом в кромешной тьме. Селин непроизвольно дернула плечом. — Арагорн… Боясь спугнуть это мгновение, он приподнял ее подбородок, очертил линию скулы. Селин шумно сглотнула, когда он зарылся пальцами в ее волосы на затылке. — Я навеки даю тебе обязательство… Прозревшая Селин встала на цыпочки, чуть ли не подпрыгнув, и впилась в его губы поцелуем. Отчаянно прижимаясь, чувствуя, как в ней снова разгорается желание. Она погасила в себе его, отчетливо сознавая, что их время истекло. Внезапно и Арагорн отстранился, прислушиваясь к чему-то, и одним движением задвинул нагую Селин за себя. — Не входи, — повысил он голос. — В чем дело? — Я могу с Селин говорить? — Да, — ответила она Леголасу. — Подожди. Наспех одевшись, Селин натянула развязанные сапоги и вышла из палатки. Леголас стоял бледный, как известь. Его бросало то в жар, то в холод; под глазами залегли синюшные тени. — Боже правый… — шепнула она, подходя ближе. — Ты чего это? Эй. — Не очень хорошее самочувствие… — смутно ответил он, борясь с головокружением. — Ты запретила мне пить, а мне хочется. — Тебя тошнило? Селин трогала его лоб тыльной стороной ладони. — Чем вы его напоили? — вышел следом Арагорн, накидывая на плечи плащ. — Первачом. Леголас мотнул головой и увел взор на восток. — Звезды погасли… что-то творится. Что-то… — его глаза резко расширились, а сам он вздрогнул, как от сильного удара. — Он здесь.

***

Пиппин беспрестанно ворочался на спальнике, будто бы на муравейнике лежал. Празднество на полях давно уже утихло, оставляя лишь редкие отдаленные очаги. Их с кузеном подселили в палатку к магу, близкое нахождение с айзенгардским шаром которого вызывало у него зуд в ладошках. «Держаться», повторял он себе, зная, что Гэндальф ему не то что уши оттянет, а голову отгрызет и ни капельки не побрезгует. — Мерри… — шепнул Пиппин. — Мерри. — Что? — Мне не спится. — А мне спится, и ты мне мешаешь. — Ну и спи на здоровье, тоже мне. — В чем дело? — Неудобно… вспоминаю, сколько я уже не спал в постели. Мерри сладко зевнул. — Посчитай на пальцах, — сонно пробубнил он. — Чего думать-то, от Лориэна и не спал. — Да как же, — печально хмыкнул Пиппин. — В настоящей постели, в спальне. — Тогда от Ривенделла. А я сегодня и на иголках засну… ноги болят, жуть. Лихо мы наплясались. Как в старые добрые, а? — Ну да… — Пиппин повернулся набок. — Из Гэндальфа вообще ничего теперь не вытянешь, — еще сильнее понизил он шепот. — Как об стенку горох. Будто бы раньше нам его скрытности мало было… Тот еще загадочник. Мерри наконец стряхнул сон, удивляясь, какая муха укусила его кузена. — Ты чего это, а? Опять недоброе задумал? — Да ничего я не задумал, — буркнул Пиппин. — Надоела мне неизвестность эта. Идешь как слепец по темноте и все думаешь, а когда в следующий раз прилетит. — Пиппин, — отвернулся от него Мерри, — за тебя всю жизнь все думают, потому-то ты еще и жив-живехонек. Скажи спасибо и ложись спать. — А мне, что ты думаешь, нравится это? — Слишком много дум, тебе не кажется? — Не кажется. Мерри не ответил, стараясь заснуть. Пиппин не унимался: — Взять хоть эту стекляшку… ведь он рад ей. Он знает, что это, ну или догадывается. А нам ни полсловечка… А я же выловил его, спас, можно сказать, так бы потонул. А он что? Глупцом меня обозвал… опять. Стекляшка такой тяжелой была… — говорил уже он почти беззвучно, будто сам с собой. — Пиппин, — шепотом выпалил взбешенный Мерри, — не лезь в дела мудрых, понять — не поймешь, а хлопот точно не оберешься. Спи давай. — А если пойму? — Ты туп, как кочерыжка. Не льсти себе, — осознав, что загнул, Мерри добавил: — Зато ты очень красивый. Каждому свое. — Я не тупой, а непонято счастливый, — обиженно ответил Пиппин и привстал на локте. — И вообще, в последнее время мы только этим и занимаемся, что куда-то лезем. И так по уши завязли… и головой только и делаем, что рискуем. Невелика была бы награда — дать посмотреть. Я ж первым увидел этот кружочек. Знаешь, как хочется еще разок взглянуть? — Надо будет — все узнаешь, спи, — посоветовал Мерри. — Ну не ко времени ты со своим любопытством. — Ага. Гэндальф уселся на нем, как наседка на яйцах… — Все, Пип, угомонись. Если я еще раз зевну, у меня рот лопнет. Доброй ночи. — Доброй… Пиппин долгое время лежал молча, заламывая пальцы. Назойливая мысль о таинственном шаре не давала ему покоя. Он представлял за зажмуренными веками его тяжесть в руках, его чарующий свет, загадочный огонь в багровой глуби и тщетно пытался заставить себя думать о чем-либо другом. Не в силах больше бороться с собою, он тихонько встал на корточки и огляделся. От полога тянуло холодом. Ночь была черная, точно уголь. Пиппин осторожно подкрался к спящему Гэндальфу и напряг глаза. Укрывшись плащом, маг лежал спокойно, дышал размеренно, однако блеск его белков из-под неплотно сомкнутых ресниц вынудил Пиппина отступить. Правда, ненадолго. Гэндальф не шевелился, и хоббит медленно, как распоследний воришка, снова подкрался к нему. Одной рукой Гэндальф обнимал шар, завернутый в черную ткань. Чуть дыша, Пиппин подполз ближе, протянул ручонку к свертку и стащил его. Приглядевшись, он заметил в изголовье спальника пустой пузатый кувшин из-под воды и уместил его заместо кражи. Странное чувство облегчение завладело всем его естеством. Добыча его, тусклая и гладкая, лежала у него на коленях. Пиппин второпях уже хотел было вернуться к своему месту, но Гэндальф зашевелился во сне, пробормотал что-то на чужом языке, нащупал кувшин рядом и, вздохнув, успокоился снова. «Ох, и дурак же ты, Пиппин!», мысленно увещевал себя хоббит. «Вляпаешься — не выберешься!» Ноги у него затряслись, но он и понимал, что больше не посмеет приблизиться к спящему. Он отполз к пологу, уместил шар меж коленями, склонился над ним, будто нашкодивший ребенок над стащенным со стола лакомством. Тишина сомкнулась и зазвенела у него в ушах. Поначалу шар был янтарно-черным, словно смоль, лишь тусклый звездный свет из прорезей туч скользил по его блестящей поверхности. Внезапно внутри него что-то засветилось и задвигалось, неотвратимо притягивая его глаза. Пиппин уже не смог оторваться. Вся внутренность шара ослепительно запылала огненно-багровым вихрем, в нем начали перемещаться огни. Разом все погасло. В отчаянии Пиппин пытался отвести взгляд, но вдруг ахнул, застонал и начал клониться, скрючившись, все ниже и ниже, пока не оцепенел. Сухие губы его беззвучно шевелились. Пиппин истошно завопил и опрокинулся, продолжая навзрыд кричать. Его крик будто бы задушили. Подбежавший с улицы Арагорн выбил шар из его ладоней. Сам пошатнувшись, Леголас подхватил его, когда тот стал падать. Пиппин замертво рухнул на землю. — Тук, болван стоеросовый! — вскочил Гэндальф и одним размашистым шагом накинул на шар черную ткань. — Когда ты уже, наконец, поймешь, что голова твоя соломой набита! Пиппин лежал навзничь, оцепенев, неподвижно глядя перед собой невидящими, широко распахнутыми глазами. Лицо Гэндальфа вмиг осунулось. Он спешно опустился подле простертого хоббита на колени, взял его за руку, прислушиваясь к дыханию и положа свободную ладонь ему на лоб. Пиппин затрепетал, сомкнув веки. Всхлипнул и стал дергаться, будто пытаясь заслониться от чего-то. — Что это, Гэндальф? — одними губами спросила побелевшая Селин, указывая на черную ткань. Она успела увидеть шар, пока тот мгновения был в руках у Арагорна. — Палантир. — Его Саруман искал в Форохеле? Гэндальф что-то мурлыкал себе под нос на разных языках, какие-то отрывистые фразы, однако отвлекся и ответил: — Да. Я считал, что все Видящие камни погибли. Они были созданы так давно, что не твоими знаниями мерить. С тех пор потерян и счет векам. Опасны творения, если сила их создателя больше нашей собственной. Воля Саурона все в мире пятнает разлагающей скверной. Он п… — Я поняла вас, Гэндальф. Благодарю. — Не для тебя эта игрушка, Саруман! Я тотчас же за нею пошлю! Хотя бы пальцем вздумай тронуть! — вдруг закричал Пиппин не своим голосом, сдавленным и пронзительным, забился и с небывалой силой рванулся прочь от склонившегося над ним мага. Селин ухватила его за шкирку и прижала к себе. — Тише-тише, — гладила она его по кудрям. — Все кончено, успокойся. — Перегрин! — властно и в то же время мягко позвал Гэндальф. Хоббит обмяк в ее руках и упал бы, но Селин его подхватила. Пиппин открыл глаза — взгляд у него был измученный и жалкий. — Гэндальф… — залепетал он. — Гэндальф, прости меня… — Что ты видел? — строже спросил маг. — Что? Пиппин трясся со смеженными веками и будто онемел. Все исступленно взирали на него, только Мерри, поджав губы, отвернулся. Лицо Гэндальфа заострилось и посуровело. — Говори! — потребовал он. Испугавшись сильнее, Пиппин заговорил тихим и запинающимся голосом: — Я ук… унес кружочек и заглянул в него… Темное небо и высокие башни… звезды заслонило что-то крылатое. Вокруг башни вились летучие мыши. Кажется… их было девять. Потом появилось оно… Око не говорило со мной, только смотрело… Мне стало очень больно… меня словно на части резали… Я пытался вырваться… голос велел меня передать, что этот орешек не по чьим-то зубам… что он не для него… Око впилось в меня… и жгло… Я видел сухое дерево в огне… кажется, оно было белым. Око злорадно захохотало, как клещами жилы вытягивало, страшнее всякой смерти… нет. Нет. Это все, что я помню. Пиппин притих, ощущая, как руки Селин, лежащие у него на плечах, затряслись. — Что ты сказал про Фродо и Кольцо? — прорычал маг. — Ни… ничего. — Посмотри на меня! — сурово велел он. Хоббит взглянул ему прямо в глаза, боясь даже моргнуть. Некоторое время Гэндальф молча пронизывал его взглядом. Потом лицо мага смягчилось, по нему скользнула тень облегчения. — Из погибшей земли, через дали морей привезли короли Белое древо, семь звезд, семь камней… — взгляд Гэндальфа отдалился, но он быстро вернул ему прежнюю осмысленность и сказал пришедшему в себя Арагорну: — Пиппин не врет. Он последним из дуралеев был и остался, но дуралеем честным. Нам странным образом повезло… Будь он поумнее, все могло бы кончиться гораздо хуже, — он вновь обратил взор к застывшему хоббиту. — Запомни теперь: твоя жизнь и жизни твоих друзей спасены только благодаря счастливому случаю. Второй раз его не будет. Если бы Саурон допрашивал тебя дольше, ты бы выложил ему все, что знаешь, на погибель всем нам. Он поторопился. Да ладно тебе, поздно уже поджимать хвост. Пытали тебя недолго, а хоббиты — на диво стойкий народ. Память о пережитом ужасе из твоей головушки быстро выветрится. Пожалуй, даже чересчур быстро, сквозняк-то гуляет нехилый. — Я понял, Гэндальф. Маг успокаивал свое тяжелое дыхание, переводя взгляд на Арагорна: — Саурон готовится нанести удар, буря близка. Он не позволит нам объединиться под одним знаменем и сровняет Минас Тирит с землей, но не допустит твоего возвращения. Мы окончательно его разъярили. Арагорн с полминуты молчал, бледный и недвижимый, буравя глазами темную ткань. — Надо разбудить Теодена, — наконец молвил он пустым голосом. — Выступаем в Дунхарроу. — Не раньше, чем солдаты отойдут от похмелья, — робко сказала Селин. Леголас вздохнул, мысленно соглашаясь. — У нас с вами теперь нет права на ошибку, — подвязывал плащ Гэндальф. — Я отправляюсь в Минас Тирит и отправляюсь не один. Поспешим не прочь от опасности, а навстречу ей. Близятся роковые сроки. Пиппин с трудом проглотил слюну, чувствуя тяжесть его глаз. Страшный жар все еще пылал на его щеках. — Прости меня, Гэндальф… Я не ведал, что творю. Понятия не имел. — Нет, понятия у тебя вполне хватало, — возразил Гэндальф. — Ты знал, что поступаешь глупо и плохо, но не остановил себя. Надеюсь, что теперь, обжегшись, будешь умнее. Селин опустила подбородок, искоса глядя на Арагорна, еще храня на плече тепло его руки. У нее внутри все сжалось. — Стойте, Гэндальф, — прянула она, когда он собирался покинуть палатку. — Можно я с вами? Маг кивнул и вышел в ночь. Арагорн горестно усмехнулся, качнул головой и направился следом. Леголас, недолго думая, поступил так же. Селин обвела взором хоббитов, чувствуя, как глаза жгут слезы. — Собран? — выдохнула она Пиппину. — Вы ж сами меня учили… — тоскливо промямлил он. — Всегда держать поклажу наготове. Мало ли как быстро придется выступать. — Да… учила. Но лучше б ты другое запомнил. Закусив до боли губу, Селин выпорхнула в темень. Небо на востоке светлело. После их с княжичем состязательных скачек Бьюсефал стоял на привязи в лагере, поэтому ей даже не пришлось подниматься в столицу. Она забрала свою сумку из пустующей палатки, задержала взгляд на сбитых мехах и с набатом в ушах вышла. Ни Гэндальфа, ни Пиппина не было видно. Селин седлала коня, когда услышала со спины спешные шаги. — Так ты решаешь вопросы? — плохо сдерживая гнев, спросил Арагорн. — Я их не решаю, — резче ожидаемого ответила Селин, пристегивая сумку, — я их избегаю. Чего ты вообще хотел от меня? Долго и счастливо? Тебе следует подыскать кого-то более подходящего на это место. Ты не задумывался, что нас вообще вместе свело? Желание выпустить пар? — И ты говоришь об этом мне только сейчас? Селин тяжело вздохнула и обернулась. Арагорн отчетливо видел, что на этот раз все маски точно были сброшены. Селин выглядела до ужаса изможденной, а в глазах ее стояла такая боль, что даже его пробирало до костей. Как никогда, казалась она ему сейчас близкой и в то же время совершенно далекой. — Слушай, нам было хорошо вместе… очень хорошо, но я всегда была вольной птицей. Я держусь в одиночестве и ни с кем не сближаюсь, потому что меня отталкивает безобразие процветающих укладов, и я попросту в них не вписываюсь. Я собиралась уехать в Гондор еще до того, как у Пиппина зачесались руки. Мне жаль, что все так вышло, но так вышло. Скажи я тебе правду, ты бы мне не поверил. Вы все отчего-то резко стали считать меня слишком доброй и благородной, и я не понимаю почему. Нравится вам клейма на людей ставить — пожалуйста, дело ваше, только меня в эту чушь не вплетайте. Я не плохая женщина — я плохой человек. Я не способна испытывать правильных чувств, Арагорн, я не способна на оседлую привязанность, быть смиренной, безотказной женой… у меня давно уже омертвело сердце. Поступай, как я. Отпускай и живи дальше. Тем более что жить нам всем, как недавно выяснилось, не так уж и долго осталось. Вон, у тебя такая княжна прекрасная под боком, а ты но… Арагорн притянул ее к себе за предплечье и поцеловал. Селин ответила, но спустя несколько мгновений отстранилась, уперев дрожащие ладони ему в грудь. — Можешь так не стараться, — прошептал он ей в губы. — Я учусь определять твою ложь. — Иронично именно то, что я не сказала тебе ни слова лжи. — Я тебе не верю. — Твое право. Послышался стук копыт Скадуфакса. Арагорн запечатлел на ее губах последний поцелуй. — Не натвори бед до моего возвращения, прошу тебя. — Куда там, — грустно улыбнулась Селин. — Все беды останутся с тобой. Она вскочила в седло к тому моменту, как подъехал Гэндальф. С восточной стороны вприпрыжку бежали Мерри и Пиппин. — Из всех назойливых хоббитов, Перегрин Тук, ты — хуже всех! — ворчал маг, закидывая за плечи свой легкий мешок. — Торопись давай, быстрее! — Зачем ты лез? — вторым молотом нещадно бил Пиппина голос кузена. — Почему ты везде суешь свой нос? — Не знаю, — понурил он голову. — Не мог удержаться. — Ты никогда не можешь. То тебе не спится, то цепями гремишь, то таскаешь волшебные шары у магов, а те, вместо того, чтоб обратить пнем в назидание потомкам, спускают все с рук. — Я же извинился… что еще надо? — Как ты не понимаешь! Саурон думает, Кольцо нашлось, и оно у тебя. Он будет искать тебя, поэтому тебя увозят отсюда. Ты на всех навлек беду. — А ты… — остановился Пиппин как вкопанный, когда до него наконец дошло. — Ты не едешь со мной разве?.. Мерри не ответил, уже почти достигнув ожидающих их всадников. — Мерри? Не стерпев, Гэндальф подъехал и за шиворот усадил Пиппина к себе. Скадуфакс тряхнул гривой и взмыл над землей. Ночь заструилась вокруг, как северный ветер с гор. Пиппин внезапно опомнился и круто вывернул шею: — Но мы еще увидимся? Увидимся? Даже если бы Мерри что-то и захотел ответить, Пиппин бы его уже не услышал. — Он всегда был со мной… — Мерри поднял взгляд к Арагорну и увидел, что он неотрывно смотрит всадникам вслед. — Куда бы я ни пошел, еще с детства. Я втягивал его в самые большие неприятности, но всегда был рядом, чтобы спасти его, а теперь его нет, как нет Фродо и Сэма. — Это не прощание, Мерри, — вымученно запрокинул голову Арагорн, смежив веки и ослабив крепко сжатые кулаки. — Вы увидитесь. Мерри судорожно кивнул. — Надеюсь, что оба живыми.