Пусть твоя мелодия звучит в моём сердце.

Эд Первая учебная неделя позади. Всё-таки ничего не изменилось. Крылов всё так же язвит, Арсений Сергеевич всё такой же бесчувственный, Ольга Алексеевна всё такая же строгая, а Егор Николаевич всё такой же прекрасный. * Будильник ударил по ушам своей противной мелодией, а солнце ослепило глаза, пропустив лучик сквозь шторы. Мы живём далеко от школы, поэтому я вынужден просыпаться в шесть. Я не хотя принял сидячие положение. Мысли в голове путаются. Белые колени немного подрагивают. Это всё из-за вчерашней пьянки с Серым. Я встал с кровати и направился на кухню. За столом сидит отец, смотря что-то в телефоне. Когда я молча прошёл мимо, он промолчал. Всё ещё злится на меня за то, что я отказался выходить замуж за того омегу. Знал бы он, кто сидит в моём сердце и никак не хочет уходить. Когда чайник всё же засвистел, я налил ему и себе по зелёному чаю. Я сел напротив, пододвинул ему кружку и начал ждать реакции. Не хочу строить из себя обиженку, только не с отцом. Он всё-таки единственный родной мне человек. Папа попал в автокатастрофу. Я помню, как тяжело тогда было отцу. Поэтому я не хочу от него отдаляться, хочу быть рядом, хочу помогать. Мужчина сначала долго смотрел на зелёный чай в кружке, а потом поднялся из-за стола, чтобы подойти и обнять меня. – Только не злись, – тихо говорю я, обнимая отца. – Я и не злюсь, – прошептал он. – Я просто беспокоюсь за тебя. Так и проживёшь всю жизнь один. – Отец, мне всего семнадцать, – на моих губах появляется улыбка. Нет, ни за что и никогда не отдалюсь от него. Я сильнее обнимаю отца. – Знаешь... я уже влюблён. Правда, не думаю, что ему до этого есть дело. – О чём ты? – Он бета. Большинство бет не любят состоять в отношениях, да, есть исключения, но я не знаю его отношение к... – начинаю я тараторить. – Послушай, сынок, – мужчина отделяется, чтобы заглянуть своими безумно добрыми карими глазами в мои. – Я познакомился с твоим папой в школе, – начинает отец, но после делает паузу, – Я помню, как боялся признаться ему в чувствах. Боялся, что он не захочет со мной даже общаться после этого. Но я сказал ему о моих чувствах, – он дотрагивается рукой до моей щеки и улыбается. – И вот, ты здесь. – Я попробую, наверное, – тихо говорю я, снова обнимая его. – Ладно, я пойду собираться в школу. – Тебя подвезти? – Не, я на автобусе. * По большому спортивному залу раздаётся эхом трение ботинок о лакированный пол, биение мяча, разговоры и крики школьников. Наконец звенит звонок. Ученики из седьмых-десятых классов выбегают из спортзала и разбредаются по своим кабинетам. В воздухе повисла почти полная тишина, только тихие перешёптывания одноклассников отдаются о стены. Разноситься звук чужих шагов, и все встают в линию. Егор Николаевич свистит в свой свисток, разрезая тишину и затыкая абсолютно всех. Эхо в спортзале довольно сильное, но сейчас я не слышу даже дыхания одноклассников. – Итак, – начинает говорить учитель своим бархатистым голосом, а его слова разносятся эхом. – Равняйсь! – рыкает он. Я и не знал, что беты умеют так рычать. – Отставить! Крылов, равняйсь–команда для всех. Ты же не на трассе стоишь, а на уроке, – у омеги прям пар из ушей. – Ещё раз. Равняйсь! – и увидев положительный результат, говорит, – Смирно! Сейчас бежим пять кругов, а после сдаём на пресс. Побежали, – говорит он и все начинают бежать, в том числе и я. Но Егор Николаевич подходит ко мне и останавливает. – Выграновский, ты как себя чувствуешь? – Чё совсем херово выгляжу, Егор Николаевич? – улыбаюсь я. Мы давно дружим. Не то чтобы прям общались, но могли пошутить, попить чай или Егор Николаевич меня подвозил домой. – Ага, посиди лучше, – на это я улыбаюсь, немного смущаясь. *** После того, как ребята сдали упражнения на пресс, они начали играть в баскетбол. Спортзал снова заполнился звуками бега, биения мяча, спорами между командами и "пасуй". Я сидел на лавочке, а Егор Николаевич следил за игрой свистя в свисток, когда это было нужно. Из коридора послышалась мелодия. Такая сладкая и протяжная, как мёд. Игра в баскетбол замирала, а голоса утихали, пока мелодию и воздух не разрезал только мяч, что прыгал по полу, останавливаясь. Эта мелодия словно вязкая вода, в которой утопают коридоры, спортзал и сердца. По телу идут приятные мурашки, которых не хочется избегать. Это действительно прекрасно. – Снова Антон Андреевич играет, – кто-то промолвил шёпотом. Крики и стоны скрипки отдавались эхом о толстые стены спортзала. Кажется, дыхание остановилось. Сердце не бьётся, чтобы не "перекричать" прекрасную мелодию. Из окон, что находились под потолком, сквозь тучи выглянуло солнце, будто хочет получше услышать столь неописуемую мелодию. Руки начали дрожать, но не из-за выпитого вчера. Почему тело так реагировало на музыку остаётся лишь гадать, но меня переполнял восторг, как, впрочем, во время каждой игры учителя музыки. Закончилась она тягуче, будто автор её забирал те ноты, что остались висеть в воздухе. Я наконец-то вдохнул, но мелодии на запах не почувствовал, не успел. *** Я стоял на крыльце школы, под навесом. Капли дождя жестоко барабанили по навесу и асфальту. А солнце совсем скрылось за тучами. Может оно расстроилось, что мелодия больше не играет? Или просто Питер, как всегда, "радует" переменной погодой. Отец вряд ли заберёт меня, у него работа до семи. А пока дойду до автобуса дойду, промокну насквозь. – Кого ждёшь? – вопрошает Егор Николаевич, который только что вышел из школы. Я обернулся. Навес прозрачно-синий, поэтому сейчас учитель будто погрузился под воду. Казалось, что по его лицу стекают капли, но это всего лишь тени. Его голубые глаза светятся, на фоне непогоды. Такие голубые, такие холодные, такие бесчувственные. – Жду пока дождь закончится, – разворачиваюсь я не хотя. – Ясно, – скептично бросает он и открывает зонт. Булаткин начинает спускаться по мокрой лестнице к асфальту. – Егор Николаевич, – зову я, когда тот отказывается на середине лестницы. – А можете подвезти меня до дома? – Да, конечно, пошли, – говорит он, остановившись и развернувшись ко мне. Я быстро спускаюсь по всё той же мокрой лестнице, поэтому поскальзываюсь на последней перед Егором Николаевичем и "падаю" лицом в чужую грудь. – Простите, – поднимаю я голову и чувствую, как краснеют от того, что учитель помог мне не упасть тем, что держит меня за плечо. – Ничего, пошли. Мы молча дошли до машины, молча сели и молча ехали. Егор Николаевич сидит на водительском месте, а я на пассажирском, обнимая руками портфель. Мы встали в пробку, поэтому сейчас я смотрел на голубые глаза учителя. Я бы хотел бы в них утонуть, но они сделать из льда, а даже если и пробиться сквозь толстый слой льдины я замёрзну в холодной воде, так и не доплыв до дна. – Знаете... Начинаю я, а Егор Николаевич теперь смотрит на меня. Появилось желание рассматривать небо, что сейчас безжалостно бьёт каплями по стеклу. Сердце забилось в бешеном ритме. Я действительно буду это говорить? – я... Слова не лезут в глотку. Дышать физически тяжело, будто горло кто-то зашил толстой нитью. Я жмурюсь, пытаясь выдавить из себя слова. Нужно. Отец прав. Я прижимаю к себе портфель сильнее, будто это щит. Одна рука неосознанно ложится на ручку двери машины. –... люблю вас, Егор Николаевич! Выпаливаю я на одном дыхании, кажется, даже кричу. Через секунду повисшей в воздухе тишины, я, не желая даже посмотреть на учителя, вылетаю из машины, кажется, даже не захлопнув дверь. Бегу, оббегая машины. Уже плевать на дождь, что облил меня насквозь. Уже плевать на мокрый асфальт, о который я постоянно спотыкаюсь. Уже плевать на всё. Главное–сбежать. Потому что страшно. Страшно увидеть реакцию. Страшно услышать отрицательный ответ. Страшно понимать, что он не способен на чувство. Страшно, слишком страшно.