«Допустим, смерть добра, и шанс есть возвратиться;
Мы вновь придем сюда в душистый час ночной
И этою тропой, что к морю вниз стремится,
Сбежим к нему, дыша азалией лесной.
Услышим мы прибой, готовый тут же слиться
В один протяжный гром нахлынувшей волны,
И только в этот час зажгутся наши лица,
Затем, что радость есть, и мертвые вольны.»
***
Леденящий кровь крик наполнил густой воздух комнаты, вырвавшись из ее уставшего горла. Ее багровые костяшки пальцев снова соприкоснулись с дубом двери. Она чувствовала себя как хищная собака, воющая и брыкающаяся, чтобы вырваться. Все ее усилия были встречены молчанием; казалось бы, мрачная судьба мучительной изоляции. Когда ее колени подкосились, она нырнула за дверь к холодному каменному полу дамской комнаты, в которой была заперта. Всхлипывая, она в недоумении уставилась на трещины в полу, не понимая, как именно ее жизнь перевернулась с ног на голову всего за сорок минут. А затем началось. — Нет, нет, пожалуйста! — крик, который она знала только как крик ее сестры, встретился с ее ушами и заставил волосы на ее руках встать дыбом, а кровь в ее венах превратиться в кислоту. По иную сторону двери послышалось царапанье. — Элли! Пожалуйста, помоги! — она услышала, как с другой стороны в умоляющем тоне прозвучало ее прозвище, которым никто не называл её кроме единственного родного человека, и сразу же после этого прозвучал рваный удар. Она знала, что происходит с Кларой, знала, что холодные тела ее родителей больше не согреются, а дикие глаза и учащенное дыхание повергли ее в панику, о которой она никогда не знала. Боль была невыносимой, поэтому она начала кричать до тех пор, пока ее горло не окровавилось, а ее голос не превратился в призрачный пронзительный крик. Элеонора открыла глаза и остро почувствовала, что ее окутывают влажные простыни. Было жарко, несмотря на холодный вечер. Она была так поглощена своим испугом, что даже не заметила, как рядом с ней на кровати появилась фигура. Холодная изящная рука прикоснулась к ее щеке с ангельским тихим звуком. Ее кузина, Октавия, протирала её глаза, наполненные вязкими слезами, помогая девушке прийти в себя и восстановить дыхание. Лунный свет, пробивавшийся сквозь окно, чудесно отражался в серебряных волосах Октавии, делая ее более неземной, чем обычно, и освещал ангельскую озабоченность, написанную на ее лице. — Опять Клара? — спросила Октавия своим мелодичным голосом, хотя она и так знала ответ. На Элеонору нахлынула волна вины, когда она поняла, что снова разбудила кузину среди ночи. Становилось очевидным, что стена между их роскошными жилыми помещениями была слишком тонкой. Возможно стоило бы наложить заглушающие чары. Хотя, как ни странно, Октавия не возражала против того, что каждая ночь на протяжении последней недели повторяла этот момент. Она приходила к ней каждый раз, чтобы утешить ее, поглаживая по руке и убаюкивая, чтобы она снова уснула. Ее забота на самом деле очень здорово помогала. Однако, несмотря на неприкрытую доброту, которая, очевидно, была естественной для Октавии, она, казалось, была слишком обеспокоена тем, что перед ней разбитая девочка, которую она когда-то помнила по ее мягкому лицу, милой улыбке с ямочками и любопытным серым глазам. Но той девушки, которую Октавия когда-то знала, уже не было, а ее кузина была совсем другой. На самом деле, когда она появилась на пороге их дома много ночей назад, сереброволосая ведьма даже не была уверена, что это ее кузина. Налитые кровью глаза, подрагивающие пальцы, а сама Элеонора была такой пугливой, словно в любой момент готовилась к какому-то нападению. Первые несколько дней она почти не разговаривала; она словно превратилась в привидение. Бледная и мрачная, словно вечно преследуемая чем-то. — Прости… — прохрипела она; ее голос был таким же надломленным, как и ее сознание. В ее голове раздался знакомый стук, и она вздрогнула. Октавия потянулась к маленькому стеклянному флакону на прикроватной тумбочке и протянула её девушке: — Вот, милая, выпей немного. Она взяла зелье; оно было густым и сильно пахло анисом. Это зелье она принимала последние несколько дней, после того как ее дядя наконец-то вызвал целителя. Он прописал ей ряд релаксантов и снотворных, которые успокоили ее разум и сердце, но оставили тупую боль там, где когда-то были ее воспоминания. В том-то и дело, что лекарства, казалось, никогда ничего не лечат, а просто прикрывают симптомы, как плащом, позволяя воспоминаниям дремать в ее сознании, пока она не дойдет до бессознательного состояния. Она закрыла глаза, и покой ночи быстро окутал ее, но не раньше, чем она снова вспомнила улыбку с ямочками своей младшей сестры и то, как она контрастировала с пустым, холодным взглядом ее мертвого тела.***
Глаза Элеоноры неясно проследили за, казалось бы, чопорной и идеальной семьей перед ней. Во главе большого обеденного стола сидел Актеус Малфой и, потягивая утренний чай, сосредоточенно читал "Ежедневный пророк". Он делал это каждое утро, несмотря на свою ненависть к журналистам — черта, которая одновременно смущала и забавляла Элеонору. Рядом с ним сидела ее тетя Эдвина, чьи роскошные клубничные волосы были завиты и заколоты во французский пучок, который, казалось, не подчинялся всем законам гравитации. Она изящно подняла руку к подбородку в глубокой задумчивости, разговаривая с Октавией — та сидела напротив них, аккуратно разрезая грушу на идеальные кусочки, — о чем-то таком, чему Элеонора не удосужилась уделить особого внимания. Наконец, рядом с Октавией сидел Абраксас, её брат-близнец. Его бровь вздернулась к скальпу, а лицо исказилось в хмуром выражении, которое наверняка заставило бы плакать младенца. Она наблюдала, как он выпрямился, чтобы соответствовать позе отца, хотя это казалось более принужденным, а его взгляд, направленный на мать, был свирепым в темно-синих глазах. Она размышляла о том, какой она должна предстать перед ними. Ее спутанные каштановые волосы, совершенно не причесанные, рассыпались по одолженной шелковой пижамной кофточке, которая не совсем подходила ей по размеру, а черные круги создавали жуткую окружность вокруг ее тусклых покрасневших глаз. Было совершенно очевидно, что она совсем не похожа на семью своей матери. Она чувствовала себя как приплод среди своих новых нетронутых домочадцев. Как сломанная кукла, брошенная на дно пыльного ящика с игрушками. Элеонора всегда хотела быть похожей на свою мать. Настоящая Малфой, с безупречно прямыми серебристыми волосами, которые, казалось, никогда не выходили за рамки идеала. Единственное, что было у Элеоноры, — это голубые глаза, которые, похоже, были присущи всему генофонду Малфоев. К несчастью для нее, во всем остальном она была похожа на своего отца и носила его черты лица с теплыми тонами. Но теперь, когда его не стало, она подумала, что, возможно, иметь призрак его цвета лица не так уж и плохо. В конце концов, это было все, что у нее осталось от него. Кроме воспоминаний о том дне и мрачной картины его пустого, бледного лица, лишенного всякой жизни, которая преследовала ее в глубинах сознания. — Что ты наденешь, Элеонора, дорогая? — внятный голос Эдвины прервал ее мысли, и три пары глаз направили на неё взгляды, в ожидании ответа. Она опустила взгляд на свою тарелку с нетронутой яичницей и тостами, смущенная тем, что даже отдаленно не понимает предмета разговора. Прежде чем она успела ответить, Октавия вмешалась: — Я думаю, что Элеонора будет выглядеть просто потрясающе в черном на балу Всех Святых. Элеонора сочувственно улыбнулась Октавии за то, что та избавила ее от необходимости признавать, что она снова находилась в собственных мыслях. Это стало обычным явлением, как и многие другие привычки, несмотря на многочисленные попытки тетушки сделать ее общительной. Глаза-бусинки тетушки засветились, и она радостно сложила руки вместе: — О да, конечно, я тоже так подумала, — одобрительно пропела она. — Да, черный цвет прекрасно подойдет к ее унылому нраву, — насмешливо добавил Абраксас, за что получил кусок тоста, брошенный ему в голову с тарелки Октавии. Сама девушка просто улыбнулась, радуясь тому, что смогла хоть немного убрать с его лица издевательскую ухмылку. — Что такое Бал Всех Святых? — спросила Элеонора, пытаясь изобразить некоторую заинтересованность в данном разговоре. — Это всего лишь самое важное светское мероприятие сезона… — взволнованно улыбнулась Октавия, после чего продолжила, лишь на тон голоса ниже. — Но я просто обязана предупредить тебя, что его проводят родители одного из ужасных друзей Абраксаса — Теодора Лестрейнджа… — ее миловидный носик сморщился, как будто она внезапно почувствовала запах уксуса. — Если ты спросишь меня, то он совершенно разратный хам. Абраксас на этот выпад только угрожающе улыбнулся ей в ответ: — По крайней мере, у меня есть настоящие друзья, дорогая сестра, а не просто кучка назойливых подхалимов вроде тебя. Октавия закатила глаза в явном разочаровании; ей не нужно было защищать своих друзей, которые хоть и не считались "популярными", но были намного лучше во всех отношениях, или так только она думала. Когда-то Элеоноре говорили, что близнецы имеют неразрывную и любящую связь, но близнецы Малфой, похоже, доказали, что это всего лишь байки. Единственное, что их объединяло, это взаимная неприязнь друг к другу, а также очевидное внешнее сходство. — Это будет прекрасная возможность для тебя познакомиться со своими одноклассниками… — взволнованно произнесла тетя Эдвина, а затем добавила с ухмылкой. — Ну, с теми, кто имеет значение. От одной мысли о выходе в свет, у Элеоноры скрутило живот. Она выходила из своей комнаты только для того, чтобы поесть, и то, когда Октавия физически заставляла ее, часто таща за собой. Пить шампанское и притворяться счастливой она пока не могла, но, похоже, выбор у нее был невелик. — О! И ты наконец-то познакомишься с Каспианом! — Октавия сияла возбужденными глазами. — Если он не бросит тебя к тому времени… — фыркнул Абраксас с другого конца стола. Каспиан Мальсибер был парнем Октавии. Элеонора много знала о нем, потому что девушка говорила о нем не менее двух часов каждый день. Он неизменно отправлял ей ежедневное письмо ровно в 12:30, которое обычно содержало обыденные воспоминания о его занятиях и вариации романтического саспенса. Однако ей нравилось видеть кузину счастливой, видеть, как загораются ее глаза при упоминании о нем. Какая-то часть ее души задавалась вопросом, сможет ли кто-нибудь когда-нибудь подарить ей хоть половину той явной радости, которую дарил ей он. Скорее всего, нет, подумала она. Нехотя согласившись завтра с тетей и кузиной посетить швею "от кутюр", она извинилась и оставила нетронутую тарелку с едой и идеальных родственников заниматься своими делами. Ей больше ничего не хотелось, кроме как остаться наедине с книгой. Хоть как-то отключиться от реальности, в которой она оказалась. Вчера Элеонора обнаружила обширную и, казалось, заброшенную библиотеку Малфоев за заросшей паутиной дверью восточного крыла и очень хотела туда вернуться. В то время само поместье Малфоев было прекрасно, как красив собор, древность его каменных стен и высоких потолков создавала ощущение потусторонности. Но атмосфера была суровой и леденящей, огромные комнаты и пространства казались затхлыми, как будто в них боялись жить. Она сравнивала его с магловскими соборами Флоренции, города, который находился неподалеку от места, где она выросла. Большую часть жизни ее родители прятали их в одном из многочисленных родовых поместий на холмах Тосканы. Это было место настоящего волшебства, где окружающие деревья и птицы казались такими же заколдованными, как и ее собственная жизнь. Каждый дюйм кремовой виллы, расположенной на вершине крутого холма, был теплым и воздушным. В ней была неземная красота, которой не хватало холодному и суровому поместью Малфоев. Грусть подкралась к ней, и сердце сжалось от боли. Все, чего она хотела, это вернуться назад. Хотя, возможно, тепло умерло там в тот день вместе с ее семьей. Она вытеснила эту мысль из головы. Когда она завернула за угол на третьем этаже, перед ее взором предстала пара богато украшенных резных дверей. Запах горящего в камине дерева и состаренного пергамента донесся до нее, когда она вошла во внушительных размеров библиотеку, и тяжелые двери распахнулись, приветствуя ее. Она была размером с бальный зал и была заполнена бесчисленным количеством книг, которые варьировались от знаменитых произведений, таких как "Автобиография Мерлина", до более зловещих названий, таких как "Кровавые проклятия: Полное руководство". Она взяла последнюю, так как темные искусства всегда были ей интересны, и она знала, что эти знания могут пригодиться однажды, когда она будет готова отомстить. Именно здесь она устроилась на день, у камина в коричневом кресле из состаренной кожи, и в отчаянной попытке отвлечься от тяжести в глазах и пустоты в сердце открыла первую страницу. Она зарыла свой разум во все, что могло отвлечь ее; чем темнее, тем лучше.***
— Ты действительно набрала вес, дорогая, — проговорила тетя Эдвина и вскочила с замысловатого дивана, потягивая чай из чашки. Октавия и Элеонора стояли на небольших платформах в нескольких метрах друг от друга, задрапированные в ткани, которые были свободно приколоты к телу. — Да, спасибо тебе, матушка, за это замечание… — ядовито усмехнулась Октавия. Элеонора посмотрела на нее: через плечо был перекинут кусок бежевого тюля, расшитого замысловатыми золотыми листьями, и, когда он затянулся вокруг талии и ног, она вздрогнула. Портниха, стоявшая рядом с диваном, кивнула в знак согласия с замечанием Эдвины. Это была хрупкая женщина, одетая в облегающее красное платье с преувеличенно гофрированным вырезом, которая сосредоточенно щелкала блестящим черным каблуком, взмахивая палочкой над талией Октавии. С другой стороны, Элеонора, была задрапирована в плотный черный материал, который облегал ее талию и широко выпирал наружу. Раньше она любила декадентские платья и роскошные мероприятия, их мать настаивала на том, чтобы они были частью этого. Их роль и статус Грин-де-Вальдов в центральной Европе позволяли им посещать множество эксклюзивных балов и вечеринок, и ее присутствие на них, как одной из двух наследниц семьи Грин-де-Вальдов, было обязательным. Теперь этот восторг исчез. На смену ему пришло осознание того, что она никогда больше не будет танцевать вальс с сестрой после слишком большого количества мартини. И больше никогда их родители не будут смотреть на нее с укором за нарушение протокола "танцы только с подходящими холостяками", на что сестры всегда отвечали смехом. — Вы действительно восхитительная красавица, несмотря на то, что не стараетесь, дорогая, — проговорила швея пронзительным тоном; возможно это был комплимент с её уст. С небольшого постамента рядом с ней она услышала, как Октавия усмехнулась, и она тоже подавила смех над грубостью комментария. — Благодарю вас, мадам, это очень мило с вашей стороны. — ответила Элеонора с толстым слоем саркастической благодарности. Швея, казалось, не заметила этого и просто улыбнулась своими большими красными накрашенными губами. Хотя, судя по контексту ее слов и последующему смущению, девушка сделала мысленную заметку причесать волосы, когда вернется домой. Примерки платья подошли к концу после еще одного опасного часа ноющих ног от стояния на платформе и критики, в виде комплиментов. Надвигающаяся тревога от посещения мероприятия, на котором она абсолютно никого не знала, начала овладевать ею. Она утешала себя тем, что придумала план, как остаться рядом с Октавией, игнорировать Абраксаса и его ужасных друзей и топить свои печали в всем, что она сможет украсть у персонала бара. Все должно быть хорошо. Жизнь продолжается.