«Некоторые из вас говорят: "Радость больше печали", а другие говорят: "Нет, печали больше".
Но я говорю вам — они неразделимы.
Они приходят вместе, и когда один сидит с тобой наедине за твоим столом, помни, что другой спит на твоей постели»
***
Трансгрессия никогда не была приятным чувством. В основе дискомфорта лежало чувство тошноты, острое головокружение и кратковременный паралич, когда наблюдаешь, как твоя анатомия движется так, как она никогда не должна двигаться. Однако в данный момент аппарирование не было самым сильным источником её страданий, и дело было даже не в том, что она понятия не имела, куда ее отправляют. Вместо этого, именно воспоминания о последних нескольких часах вызвали урчание в животе и печаль, закравшуюся в ее разум. Прятанье. Крики. Пинания. Зелёная свет. Перед ее мысленным взором проносились вспышки, но запах крови и учащенное биение в груди, казалось, не исчезали. На самом деле, даже сейчас горький медный вкус все еще ощущался на ее языке, приправленный ароматом ее смерти. Эти мысли были прерваны, когда она внезапно столкнулась с острыми камешками, которые порвали ее чулки и пронзили колени и ладони. Успокоившись, она подняла голову и увидела полную луну, контрастирующую с черным как смоль небом. Где бы они ни находились, была полночь. Высокие живые изгороди окружали ее, как стены тюрьмы, и слабый запах приторно-сладких роз колол ей нос, когда тонкий слой смога полз по земле, скрывая тротуар внизу. Именно в это время она заметила нависшую над ней грозную фигуру, с которой имела несчастье быть знакомой. Это был высокий мужчина — даже долговязый — с выпуклыми глазами и лысеющей головой. Вряд ли им можно было восхищаться, и на первый взгляд, возможно, не стоило бояться. Однако его рост и неумолимый взгляд придавали ему пугающий вид, который Элеонора старалась не замечать. Инстинктивно она скорчила гримасу, медный привкус снова заплясал на ее языке, и она воздержалась от любой жестокости, дернувшейся в ее пальцах. Бархат его темно-пурпурной мантии блестел в лучах луны, и от этого инкрустированная рубинами застежка на его шее казалась почти кроваво-красной. "Типичный представитель Министерства магии", - с горечью подумала девушка. Она вспомнила своего отца, который всегда говорил, что сотрудники Министерства "одеты в изысканные одежды, но у них никогда не хватало достоинства, чтобы их носить". Он улыбался ей сверху вниз так, как мясник мог бы улыбаться ценной свинье, испуганной и трясущейся в грязном загоне. — Пойдем, милая, не хочу, чтобы ты слишком окровавилась еще до того, как мы туда доберемся, — проворковал он, его низкий, спокойный голос каким-то образом дополнял его вездесущую робость. В ответ она просто оскалилась, сдерживая оскорбления, которые грозили вылиться из ее рта. Они шли по длинной тропинке, которая казалась частью довольно большого сада, полного скульптур и мраморных фонтанов, сверкающих в лунном свете. Вдали виднелись слабые очертания большого поместья в готическом стиле. Когда ее глаза привыкли к приближающемуся дому, все расплылось, и Элеонора поняла, что устала. Голова пульсировала, а сердце болело. Мышцы на ногах напрягались при каждом движении, сухожилия на руках тоже грозили сдаться. Последние несколько часов ее жизни были единственными самыми страшными моментами за все время ее существования. Однако у нее было предчувствие, что скоро станет еще хуже. Когда они подходили к мраморной лестнице, ведущей к внушительной деревянной двери, зловеще приветствующей их в поместье, она старалась держаться на несколько шагов позади. В конце концов, не прошло и двух часов, как этот человек убил ее семью, разрушив при этом ее жизнь. Не успел долговязый мужчина поднять свою палочку, чтобы позвонить в дверь, как до ее слуха донесся звук скрипа открываемой деревянной двери. Она заскрипела, как будто ее не открывали сто лет, и из-за нее хлынул свет. Она была уверена, что ее отправляют в какой-нибудь ужасный приют для сирот или, может быть, в рабочий дом для трудных девочек. К ее удивлению, когда она открылась, перед ней предстало знакомое лицо ее дяди, Актеуса Малфоя. Он стоял неподвижно с тростью в руке, затянутой в перчатку, хотя, судя по всему, она ему не требовалась. Актеус был в полной мере аристократом, он выглядел безупречно. Его характерные серебристые волосы были убраны назад, а на лице застыло выражение высокомерия, которое, казалось, идеально подходило к его резким чертам. Элеонора встречала его всего несколько раз в своей жизни, но его лицо, казалось, никогда не менялось, всегда оставаясь расчетливым и холодным. На его лице всегда была маска безразличия и недоверия. — А, мистер Малфой, — лукаво поприветствовал ее недружелюбный опекун. Ее дядя ничего не ответил, лишь с отвращением посмотрел на служителя министерства. Его взгляд скользнул по девушке, которая стояла позади него с окровавленными коленями и исцарапанными ладонями. Он рассматривал ее, словно оценивая каждый дюйм, отчего ей стало тошнотворно неловко. Она знала, что ее волосы были взлохмаченные, а некогда чистое белое хлопковое платье испачкано грязью и кровью ее близких. Почти подсознательно она обернула свой черный плащ вокруг своего изломанного тела, чтобы скрыть весь свой ужасный вид. Элеонора выглядела как сточная крыса у подножия такого величественного дома. Если бы она не была так травмирована, возможно, это было бы забавно. — Я полагаю, что она сирота… — наконец ядовито произнес Актеус. Он, должно быть, ожидал такого развития событий: авроры министерства уже больше года охотились за внутренним кругом сторонников Гриндельвальда. Это был лишь вопрос времени, когда они найдут вторых помощников самого лидера восстания — Энтони и Каллиопу Гриндельвальд. Министр не подал виду, что его это задело, и рассмеялся с придыханием: — Да, боюсь, что так, — ответил он так, словно комментировал что-то такое же обыденное, как погода. Мужчина был отстранен почти сразу же, и в фойе усадьбы ее заставил войти взволнованный голос: — Вы ждете приглашения...? Он не был приятным человеком, но она была не настолько глупа, чтобы ожидать от него каких-то любезностей в вежливой компании. По крайней мере, не с Малфоями. Ее обшарпанные каблуки зацокали по черно-белой блестящей плитке пола, и ее ввели в просторную, но холодную комнату, украшенную портретами множества сверкающих серебром ведьм и волшебников — ее дальних родственников. Ее мать, Каллиопа, была Малфой — однако она не видела никакого сходства со стоическим мужчиной, который стоял перед ней. На самом деле Каллиопа была полной противоположностью своего дяди. Теплая и светлая, как нимфа, с несомненной радостью в кривой улыбке и блеске глаз. Какое-то время они стояли в неловком молчании, когда она вспомнила о своей матери, и слезы навернулись на ее налитые кровью глаза. Но она боролась с ними, так как знала, что эмоции не будут оценены ее дядей, который выглядел так, будто с трудом подбирал слова, чтобы что-то сказать. Его изысканные усы подергивались, и наконец он посмотрел на нее жестким, но обнадеживающим взглядом: —Я позабочусь о том, чтобы они заплатили за то, что сделали с ней. Это, казалось, было самым близким к успокаивающим объятиям, на которое он был способен. И впервые за этот, казалось бы, самый длинный день в ее жизни, она почувствовала, как что-то теплое и позитивное закрутилось в ее голове. Однако это был не тот радостный позитив, к которому можно привыкнуть, а обещание мести и вновь обретенный вкус к жестоким наслаждениям. Эта черта, как она полагала, теперь была присуща ее дяде и, возможно, всем фигурам, глядящим на нее со стены.