гтд: драбблы

Новый год, обмен подарками в участке, у Феди на пальце тускло поблескивает обручальное кольцо, они с Юрой знают, что у Юры такого не будет (ему и не надо, у него своих перстней хватает), но Федя передает коробочку с часами: ты вроде такие хотел? У Юры есть часы на выбор под каждый костюм, но они покрываются пылью, потому что носит Юра одни с того дня. Неубиваемые, противоударные, непотопляемые. Я тебя тоже, Федь. /// Федя дарит Юре часы. Те самые, которые он упомянул как-то вскользь как глупую детскую мечту, а Федя запомнил и нашел, потому что ничего не глупо, потому что мы исполним все твои мечты, вместе, сечёшь, Юр? Юра понял, протянул подрагивающую руку: наденешь? Юра пропадает на своих заданиях месяцами, Федя скучает, но не лезет, у каждого своя работа, что уж тут, но потом Юра возвращается в участок, как нагулявшийся кот, и Федя видит — часы блестящие, как новые, всё ещё у Юры на руке, если спросить с легонькой поддевкой «ты их совсем не снимаешь, что ли?» — Юра так же насмешливо ответит «часы меняют те, кто не нашел одни те самые, брат, а меня эти устраивают па-полностью», и снова будет счет 1:0 в пользу Юры (хотя Юра так не считает, он может наговорить хоть сотню добрых слов, а Федя его все равно переплюнет, потому что у Юры всё иносказательно, всё с подвывертом, всё с лучшей стороны подано и правильно подретушировано, а Федя честный и искренний, как родниковая водичка). Но вот Юра возвращается с задания — Федя узнает об этом от Клубникина, который обещает устроить Юрке темную, потому что невозможно, братцы, полгода как должен и все еще не вернул, у нас инфляция знаете какая за это время была? (Клубникин всегда только обещает, он добрый по сути мужик). Федя расцветает невольно, весь обращается в ожидание; у Юры жесткие приоритеты, сначала отчеты, потом все остальное, мол, чтоб на совести ничего не болталось пока они милуются, а миловаться Юру тянет всегда, хотя бы как-то коснуться, говорит, именно невозможность коснуться убивает его когда они долго порознь, Юра тактильный и хочет любви телесной, поглаживаниями и объятьями, и шепчет иногда на ухо: т-ты бы знал, Федь, в какие моменты я глажу ремешок от этих часов... а Федя не знает, но на всякий случай краснеет и все думает попросить показать, если будет время. Потому что времени часто не хватает, бывает, Юра отчитается, едва-едва проведет пальцами Феде по запястью и снова уносится — глаза горят, как у наркомана, тянет в самую гущу событий... (пусть, Юру он за эту живость, как у оголенного провода, и любит). Но Юра не походит к столу и не ловит его в курилке, и зря Федя задерживается у выхода после службы, надеясь, что поймает его и они пойдут до метро вместе, Юры нет. Юра ускользает, Юру видно только краем глаза, всегда рядом с кем-то другим, на следующий день, и через один — у Юры редкий перерыв между прикрытиями, он заново вспоминает, как приходить на службу к восьми и смирно сидеть за столом над отчетами; Федя сначала ждет, потом недоумевает, потом расстраивается, и всё время что-то невольно скребет его изнутри, какая-то глобальная неправильность в происходящем, а потом он видит через зал, как Юра смеется над чьей-то шуткой и тянется поправить волосы, и на мгновение мелькает запястье — узкое бледное запястье без привычного ремешка. Федя не знает, что чувствует после этого, но что-то такое написано у него на лице, что Костя откладывает в сторону папку и напряженно спрашивает: Федь, тебе плохо? Может, пойдешь подышишь? И Федя идет и дышит, пытаясь абстрагироваться от шума рыночной площади, а потом зачем-то идет не к центральному входу в участок, а к одному из пожарных, вечно запертых, потому что иначе по всему отделу гуляют сквозняки. И не удивляется, когда скрипучая створка распахивается и Юра выходит, уже чиркая зажигалкой. Только Юра да информаторы и пользуются этими выходами — чтобы пропадать, не попадаясь никому на глаза. Несколько мгновений они молчат, глядя друг на друга. Незажженная сигарета мокнет у Юры во рту. Хочется сказать: ты кури, кури, разговор будет короткий, я на пару слов. — Может, прямо скажешь? — Что скажу, Федь? Федя коротко смеется, хотя хочется плакать. И не от того, что кончилось — не первый раз в жизни Феди, — а от того, что вот так погано, ни с чего и главное даже не прощаясь. Разве так поступают с теми, на кого не плевать? Даже Костя, на что человек породы мудак, и то когда с женой разводился, прямо поговорил и даже вещи помог собрать. — Что мы расстаемся. Юра моргает, перекатывает в губах сигарету, и Федя видит, прекрасно видит, как дернулись его пальцы коснуться запястья. И на мгновение внутри загорается неуместная надежда: а может, все-таки... Так самому за себя стыдно, но он готов торговаться. — Или скажешь, что это значит что-то другое? — он дает ему шанс, дает возможность ответить, что Федя драматизирует, что это просто часы, что они не подходят под новую рубашку или что он забыл их надеть и завтра исправится. Федя готов согласиться на «паузу в отношениях» и на «мне нужно больше свободы, обязательства меня душат». Но Юра трет запястье и отводит глаза, и кривит губы в неприятном подобии улыбки, и Федя знает его достаточно хорошо, чтобы понимать, что Юра собирается жечь мосты. — Ты прав. Именно это и значит. Нормально. Не так уж и больно, если подумать. Федя сглатывает, и ком встает в горле, не давая вдохнуть, так что дальше за него говорит кто-то другой, чужим холодным голосом. — А мне ты об этом собирался сказать? Или так и предполагалось, что я должен догадаться? По тому, что ты от избавился от моих подарков? — Юра снова морщится, снова кривит губы, скребет запястье ногтями до розовых полос. — Юр, я не понимаю, ты с каких пор стал трусом? Это подло и ниже пояса, и Юра вздрагивает именно как от удара, но потом улыбается шире и даже издает хриплый смешок. — Всегда был, Федь, ты что. Видишь, как па-плохо ты меня знаешь? — Неправда. — Правда. Трус, подонок и мразь, каких поискать. — Неправда, — повторяет Федя. Хочется сказать: не смей говорить такое про человека, которого я люблю, но этот же человек только что сделал ему очень больно, так что противоречивые чувства вступают в конфликт. Федя сжимает кулаки, а Юра вдруг расправляет плечи, как будто нащупал опору и почувствовал себя уверенно, и смотрит наконец-то прямо. — Федь, между нами ничего нет и быть не может. И па-проблема не в том, что я тебе три дня это не мог сказать, а в том, что я не сказал тебе это сразу. Не тратился бы на па-подарки зря, — это достойный ответ ударом на удар, Федю чуть не сбивает с ног. — Пошел ты. — И пойду. Только па-пакурю, — кивает Юра. — Мне как раз Елен Санна интересную задачку нашла. Бывай, Федь. — Часы тогда верни, — сквозь зубы цедит Федя. — Раз ты их носить не собираешься. Юра затягивается, выдыхает дым через нос и молчит долго, так долго, что Федя успевает ужаснуться тому, до каких слов он опустился — может, на это и была рассчитана пауза? — потом почти целую сигарету бросает под ноги и давит носком туфли. — Деньгами отдам. — Ты никогда не отдаешь. — На этот раз отдам. Сразу как вернусь. — Да подавись ты этими деньгами! — Федя неприлично повышает голос, но Юра не оборачивается, только взмахивает напоследок дрожащей рукой. — Клубникину отдавай, мне от тебя ничего не надо!