Альтернатива

      Серьезно, мир, который я видел своими глазами, терял краски плавно, но заметно. Каждая частичка отделялась от целого рисунка и исчезала, будто бы взрываясь. У меня начало темнеть, после чего я… окончательно вырубился, повалившись на пол.       Даже малейшего предположения о том, сколько я провалялся, у меня не было. Только знал о том, что не менее часа точно (потому что за этот час Родион пришел в норму).       Собственно, он меня и разбудил.       — Цинк? — сказал он мне, отчего я и продрал глаза. Люди очень чутко реагируют на свое имя.       Открыв глаза, я увидел его. Перекрученный изолентой и скотчем, он стоял с грустной улыбкой на лице и смотрел на меня. Прямо в глаза. Но именно сейчас, после всего пережитого, я увидел что-то в его линзах. Что-то живое… Я попытался встать, но не смог, а потом осознал, что сижу за партой, в самом конце класса, рядом с пианино.       — Ты чего? — спросил Родион, ожидая ответа.       Я не знал что ответить. Поэтому воспользовался жестами. Надеюсь, он меня понял.       — Рома! Подойди! — крикнул он в лаборантскую. От его слов мне, почему-то, снова стало не по себе — знаменитая боль в животе вернулось.       Да, ко мне вышел тот самый человек, который пришел по звонку Пульхерии — Роман Раскольников, создатель робота с именем Родион, который меня давеча разбудил. Подойдя к следующей парте, он опустил стул и сел напротив меня.       Фрик. Вот прям по первому взору было понятно, что он фрик. При чем знаете, фрик не первой свежести, так сказать с неминуемым стажем: поросшее щетиной лицо, очки с, как мне показалось, толстенными линзами, а также длинные и непричесанные волосы. Но тогда я боялся его, сам не знаю почему. Наверное из-за того, что он взрослый.       — Цинк? — тихо спросил он. Голос его был низок и четко поставлен. — Зла не держу. Даже испытываю некоторое уважение.       У меня глаза выпучились, когда он договорил. Как диктор на телевизоре — четко и складно! Ни одного звука не проглотил!       — Ну не молчи же! — сказал он. — Пусть ты и ударился немного головой, все-таки говорить-то ты не разучился, да?       — П-простите… — сказал я сквозь кашель. — Я просто ничего не понимал…       — Бывает. В любом случае, я лишь хочу с тобой немного поговорить про Родион и сегодняшний инцидент. Вернее, два инцидента. Ты расскажешь мне абсолютно все, что случилось, в мельчайших подробностях!       Я кивнул. Родион подвинул стул с другого ряда и сел рядом, облокотившись на учебный стол. Он уже не был для меня таким пугающим. Он как-то успел стать ближе ко мне даже за то недолгое время, что я тогда с ним пробыл.       — Начнем. — Он откашлялся. — Вчера ты пришел в школу и узнал, что у вас в классе новенький, так? — Я кивнул. — Вас пересадили и ты оказался рядом с ним, так? — Я снова кивнул. — Но, почему-то, ладить с ним не захотел. Почему?       — Я… просто не могу! Не могу! — очень надрывисто ответил я.       — Был разговор про робофобию и механофилию. У тебя сексуальное влечение к роботам или как? — спросил он. Я был возмущен его бестактностью — мне же 16, имейте совесть!       — Я робофоб — очень сильно боюсь роботов, но… честно говоря, этот страх есть лишь одна часть моего существа. Вторая часть наоборот… очень лояльна и добра к роботам… Но она сокрыта от публики. И я сам не знаю, почему…       Он удивился. Родион вытянул свою правую руку поближе ко мне. Это было просто приятно видеть.       — Так. И ты отшил Родиона? — снова спросил он. Вот у него глупые и неправильные вопросы!       — В несколько грубой форме, но я не отшил, а именно отказался от общения с вашим творением. Просто я тогда был в психозе и не мог здраво мыслить! — оправдывался я.       — Так. Вчерашний день ты провел практически молча, так?       — Верно. Я был в шоке.       — А на утро ты пришел и заметил, что Родя сидит не на своем месте. Затем пришел Верховенский, вы перекинулись словами (что-то про фарисейство), а потом, после того, как Родя взломал твои заметки, ушел жаловаться Пульхерии, что мой робот взломал твой телефон. Все правильно?       — Да. Я упрекнул Верховенского в излишней и показной грусти. Имелось в виду, что ему необходимо скрывать свои эмоции. А потом подошел ваш Родион, я испугался и пытался всеми силами сказать Верховенскому, чтобы тот уходил, но ваш робот начал перечислять мои псевдонимы, а также упомянул про мои коронные фразы (к примеру, он использовал «скат»). Тогда я записал монолог на диктофон. Остальное известно       — Вопросов нет. Но есть предложение. Как никак, но ни я, ни ты — нам этот суд не нужен, правильно я говорю? — и он положил свою правую руку на спину Родиона, как бы обняв его.       — Мне проблемы не нужны. Просто мне надо привыкнуть к этому роботу, а то я могу сойти с ума.       — Тогда давай ты просто удалишь запись диктофона, забудешь все это, а я научу тебя правильно общаться со своим творением, чтобы ты не сошел с ума.       Я уж было хотел согласится, как зашедшая Пульхерия Александровна сразу все испортила.       — Никаких договоренностей. Суд будет и точка. А если будут удалены записи диктофона, то у нас есть записи камер — они даже лучше будут на суде, чем какая-то аудиозапись на твоем телефоне.       Ну что-ж, дерьмо случается. Мне пришлось ненадолго закрыть глаза и отдаться сну, чтобы не выместить всю злость на рядом сидящего робота. Вот эта ее манера речи ужасная, прямо воняет стариной и старостью. Прям чувствуется эта ядовитая педантичность, издавна выкашивая простых людей!       На упреки Пульхерии Роман хотел протестовать, но у него ничего не вышло. Она категорически была против. Но он не унывал и, продолжая спорить, послал на в лаборантскую, чтобы я и Родион могли поговорить наедине. Собственно, именно это мы и сделали — ушли.       Первое, что сделал Родион, так это обнял меня крепко, с чувством; я бы даже сказал — с любовью. Я неохотно обнял его в ответ. Все его на коленках починеное лицо и руки все равно заставляли грустить, даже если мне было счастливо.       — Цинк, прости меня за вторжение в личную жизнь… — шепнул он мне на ухо.       — Просто и ты меня, Родион, за холодный прием и фальшь… — ответил я ему. — Ты тогда правду сказал — вы мне очень симпатичны. Но что-то мешает мне с вами быть ближе, чем кто-либо еще. Поэтому я даже не знаю, долго ли я продержусь в таком состоянии не психанув — этого мне, верно, никогда не узнать.       — Еще ничего не решено — впереди самое страшное, что я могу себе представить. Хотя мне, почему-то, совсем не страшно, — это суд.       — Если вы проиграете дело или мы не сможем его остановить, то что с тобой станет?       — Мне кажется, что тут мое существование и подойдет к концу, как бы это грустно не звучало. Но мне сейчас хорошо, поэтому о грусти я и не планировал думать. Лучше верить в идеалы, в нечто светлое и яркое, а не в реальность или, итого хуже, во всеобщий негатив…