darling, save your tears for another day

Холодно. Бора идёт по пустынной дороге, неровно ступая ногами на ровный асфальт, минуя один дом за другим. В окнах не горит свет. И кажется, что все давно умерли, и тут вовсе — больше никто не живет. Грохот стих с квартал назад. Тихо. И тихо. Только шелестит, робко и неуверенно — время от времени пролетающий мимо ветер. Он бьёт по голой, иссушенной коже, заставляя покрыться колючими мурашками. Бору изнутри трясет. Но не хватает сил — даже обхватить себя руками. Она сжимает в ладони телефон так сильно, что уверена — слышит, на задворках, скрип его металла. Не может ни о чём думать. Только заставляет себя, кое-как — неровно-ровно дышать. Спуск с холма становится слишком крутым, и она естественным образом — ускоряет шаг, вдруг чувствуя всю неестественность происходящего. Ноги ступают криво, невпопад, и в какой-то момент относят её с пустынной дороги к тротуару. Бора садится на бордюр. Остывший асфальт холодит кожу даже сквозь джинсы. Она смотрит в расположившийся ровно напротив, через дорогу, дом, и не видит решительно ничего. Только думает, сама не понимая, о чём; все мысли кажутся вдруг бессмысленными, и она не обращает внимания ни на одну из них, просто молча позволяя каждой — проноситься в голове, не вызывая раскатов грома. Тело вдруг кажется невесомым, пустым, и только сковавший руку гипс — придает ему хоть какого-то веса. В один момент ей кажется, что порыв разыгравшегося на вершинах холма ветра — не сдувает её лишь потому, что мысли в голове слишком тяжелые. А мыслей много. И Бора наблюдает их все — будто бы со стороны. Вот она сидит, точно так же, на разбитом асфальте Хос-стрит, и на дворе — протяжная, громкая ночь никогда не утихающего Сан-Франциско. На улице страшно. Дома — страшно вдвойне. Разбитые коленки крепко поджаты к груди, и на лице саднящей пульсацией — зреет новый синяк. Сейчас ей кажется это глупостью. Уходить из дома, посреди ночи, посреди гребанного Бейвью — глупо. Но находиться внутри, под защитой четырех стен — Было сильно страшнее, чем за их пределами. Бора с горечью ощущает, что ничего не изменилось. Только сидит внутри, где-то на самом дне ноющего желудка, тоненькое, крошечное, как светлячок, ощущение, что измениться что-то — ещё может. Из рук почти грохается телефон, но Бора ловит его в последний момент, крепко сжимая; только после того вдруг понимая, что она и где она это что — ждёт. С чего ты вообще взяла, что она не спит?! Мысль простреливает тело насквозь. Бора вдруг остро видит, что сидит на каком-то бордюре, чёрт знает где, вовсе не в далеком, но всё же исползанном вдоль и поперёк гребанном Бейвью, и… На дворе — глухая ночь. И — она ушла, позорно сбежав, никому ничего не сказав, и сидит теперь, здесь, даже не зная, приедет ли… Она написала Минджи. Минджи, чёрт возьми! Посреди ночи, нагло соврав о том, что идёт к Юбин, а сама — сидит сейчас, покинувшая этот дом, этих людей, и не желающая, ни секунды — возвращаться назад. Колкий страх режет кожу. Бора разблокирует телефон, глупо вылупившись на свое повисшее в воздухе сообщение. Еле-еле утешая, силясь успокоить, себя словами — уже поздно. Поздно отступать, поздно — на дворе, чёрт возьми, час ночи!.. Час ночи, а она сидит здесь, и… Не понимает, о чём она думала — Когда писала ей. Куда больше не понимая — О чём она думала, когда посчитала — что это непременно сработает. Я тебе не мать. Бора режется об эту мысль, и всё внутри хватают колючие тиски, но отчего-то эта мысль — лишь усугубляет ожидание. Она бы никогда не приехала за мной. Никогда. Во рту образуется кислый привкус, и Бора судорожно сглатывает слюну, думая только о том, что её вот-вот стошнит. Как прилетает, затолкнув обратно все её чувства — Одинокое слово. Забрать? Бора едва проглатывает страх и пишет сухое — да. С диким опозданием добирая — не от Юбин… И в ответ — Тишина. Минджи ничего не отвечает, хотя Бора уверена, что она прочитала сообщение. Просто чувствует это — и всё. Или это бесится, отравляя изнутри, какая-то крошечная, глупая надежда на то, что хоть раз в жизни — всё будет так, как она хочет. А хочет она — чтобы она немедленно приехала, явившись хоть из ниоткуда, но явившись и — забрав её отсюда. Высылай адрес. Бору бросает в ледяной пот, и жаром пропитывается всё тело, она подскакивает, неровно развернувшись и скользнув влажной ладонью по сухому, колкому асфальту — чтобы обернуться и увидеть табличку на доме за собой. Набирает дрожащий рукой, не попадая по клавишам, проклиная гребанный гипс, гребанного Джейкоба и всю свою жизнь — и высылает так, как есть, словно если пропустит хотя бы мгновение — всё исчезнет, и Минджи передумает. Минджи ничего не отвечает. Бора нервно кусает губы, чувствуя, как истерика разрастается в груди, паутиной, плотно, схватив её за горло. И думает — приедет или нет. Приедет, или нет. Что я буду делать, когда она приедет? Что буду делать — если нет? Она вдруг всем сердцем ощущает эту веревку, что перевязала, перетянув, всё внутри; будто бы навсегда прицепив все её мысли, чувства и надежды — к одному конкретному месту. Человеку. И чем больше она думает об этом, тем острее чувствует; и тем отчетливей в голове встает картинка, как нить другая — связывающая её с ней, истончается, почти обрываясь, где-то позади, за спиной. Бора вдруг чувствует, как её с ног до головы захватывает сожаление, что подталкивает к глазам очередные слёзы. Обо всём. Обо всём, что было; что было с ней, где-то там, под пеклом и тенью вездесущих пальм. Но больше, хуже всего — о том, что было, и никогда — я не хочу — не будет больше. Бора думает о своей матери, в сотый раз думая о Минджи. Вдруг с горькой тяжестью на сердце осознавая — Что ничего не будет как раньше. А как есть сейчас — Она не имеет ни малейшего понятия. В голове что-то щелкает, и всё улетучивается. Слёзы вдруг сохнут, застывая липкой коркой на щеках, и это единственное, что она чувствует — как прохладный ветер задевает, обжигая, кожу, и как замерзшие, голые мышцы сводит судорогой всякий раз, как он дует, как она вздыхает. Время тянется, застывая, и все мысли стынут вместе с ним. Перед глазами плывет асфальт. Он блеклый, серый, почти полностью гладкий, с редкими камешками, забившимися в стыки решетчатого водостока; голову тянет в сон. И всё внутри становится таким тяжёлым, что думается — вот бы лечь. Прямо сюда, посреди дороги, и просто дать этому случиться. Бора не знает, чему, но чувствует, что это плохая, плохая идея — и оттого её тянет к осуществлению лишь больше, лишь нестерпимее. И когда всё достигает своего апогея — Бора видит, как асфальт под её ногами рассекает свет фар. Переводит взгляд в сторону. И замечает — мелькнувший на повороте чёрный внедорожник. Смирение внутри неё рушится, как дамба, заставляя сердце заметаться в истерике. Я не знаю, что я ей скажу. Я не знаю, что вообще — произошло. Я не знаю — ничего. Машина тормозит прямо около, и Бора едва справляется с желанием — моментально отскочить в сторону. Будто она взаправду — может её сбить. Бора была бы рада. Хоть и чувствует себя так — словно её уже снес с ног, переехав, тяжеленный грузовик; грудную клетку сдавило настолько, что она не может — нормально вздохнуть; или всё дело в забившемся носе, что не пропускает и каплю кислорода, или в иссушенных, обветренных губах, что хватают воздух каждый раз — слишком мало, слишком неровно, слишком отчаянно и бессмысленно. Хлопает дверца. Минджи выходит из машины. Бора смотрит на неё, и сквозь замыленные бликами слёз глаза — едва видит лицо. Или всё дело в том, что Минджи стоит — прямо под фонарем, и тот бьет ей в спину, делая фигуру практически черной. Я не знаю. Бора не стремится смахнуть слёзы, где-то подкоркой чувствуя — что не хочет. Видеть то, как она смотрит на неё. Жалко сидящую на голом асфальте — посреди ночи — чёрт пойми где, чёрт знает зачем. Тело пробирает крупная дрожь. Она опускает глаза и ёжится, обхватив себя руками, растирая застывшую, голую кожу плеч, будто это вернет организм к жизни. — Не сиди на полу. Бора дёргается, вся вздрагивая, словно её пинают ногами. Но видит только — ноги чужие, что обходят машину, мелькнув прямо около неё. Минджи стопорится у багажника. Бора кое-как поднимает себя с асфальта, опираясь одной-единственной рукой на. Ноги не слушаются. Коленки дрожат. И ей всей вдруг — становится так холодно, так пусто и так одиноко, что тонкие стенки непогашенной истерики лопаются, взрываясь и разлетаясь осколками в разные стороны. Минджи ничего не говорит, открывая багажник. Бора делает к ней неровный шаг и чувствует — Что больше не может молчать сама. — Я… П-простите… П-пожалуйста… Слова льются потоком. — Я н-не знаю, я п-просто… Она вдруг видит, как сыростью — Отливают у Минджи волосы, спавшие тяжёлыми, слипшимися прядями куда-то на плечи. Горячий стыд прошибает Бору с головы до ног. И оттого она — дрожит лишь сильнее, и слова во рту — вяжутся всё труднее. — Я п-правда… — мямлит, заикаясь. — Я н-не хотела… Мы п-пошли, а п-потом… Я п-почему-то… Минджи наполовину залезает в багажник, и её раскрытая рубаха мажет концами по заляпанному грязью бамперу. Боре в какой-то момент кажется, что она даже — не слушает её, но слова продолжают литься изо рта, против её воли; все эти бесконечные п-простите, я н-не хотела, м-мне так стыдно, и — хуже всего — я н-не знала, не знаю, ч-что делать. Минджи не удостаивает её даже взглядом. И Боре вдруг отчаянно, до слёз, хочется — чтоб она посмотрела. И зажала, раздавив, этой гнетущей чернотой, все-все колебания внутри. Но Минджи не смотрит. От неё доносится только, спустя минуту, звучное, шипящее твою мать, и она резко выпрямляется, ударяясь головой об раскрытую, поднятую дверцу багажника. Бора леденеет. И видит — как тяжело, крупно она вздыхает, продолжая смотреть куда угодно, только не на неё. Лишь затем, спустя целую вечность — метнув коротко, едва заметно взгляд, и стянув со своих плеч рубашку. Бора всхлипывает. И говорит, бессмысленно и бесполезно, единственное, что она может сказать: — П-простите… Как все слова, даже такие жалкие, стрянут у неё в глотке — Стоит Минджи, бросив рубашку в багажник, одним резким движением стянуть с себя свитер. Бора виснет. Вцепившись глазами в то, как валятся, нерасторопно, одним гигантским пластом — ей на голые плечи, острые ключицы и спину — чёрные, густые волосы; как они путаются, оставляя на коже влажные, мокрые полоски, что бликуют от холодного света фонаря в сотню раз сильнее и хуже, чем могли бы, если бы не. Внутри всё вспыхивает. Бора вдруг остро чувствует, что видит сильно больше, чем можно, но невозможным кажется — отцепить глаза. Минджи складывает, перекрутив, свитер на край багажника, выуживая оттуда же — свою собственную рубашку, и быстрыми, ловкими движениями надевает обратно, наглухо захлопывая, но Бора всё равно успевает — углядеть своими собственными глазами — выступающие углы напрягшихся рук, с размытой тенью чёрной татуировкой над локтем, и… И. Круглый шрам на плече. Минджи берёт свитер, захлопывая багажник, и Бора не отдает себе в этом никакого отчета, но его закрывшийся хлопок — вдруг лупит по голове, как раскат грома, и она вся вздрагивает, подпрыгивая, неожиданно отчетливо ощущая, как слиплись — с трудом раскрывшись — залитые высохшими слезами глаза. Минджи делает к ней всего шаг и протягивает вперёд какую-то чёрную, без очертаний массу, а Бора стоит, глупо пялится на неё, и не может выкинуть из своей головы, груди, живота, каждой мышцы — это суетливое, колющее, щекотное чувство, что заставляет её дрожать, с каждой секундой — всё очевиднее и крупнее. — Пледа нет. Бора ломано дёргается, словно её облили ведром ледяной воды. Переводит взгляд вниз, замечая в протянутых к ней руках — перемятый, скомканный свитер. — От него больше толку. Бора глупо хлопает глазами, не в силах ни раскрыть рта, ни осознать то, что творится внутри. — Так и будешь трястись? Минджи дёргает плечом, практически впихивая ей в руки свитер. Бора берёт и прямо чувствует, как сырость с ладоней впитывается в тёплую ткань. Держит, мягко сминая, будто ей дали лишь на время — просто подержать. И стоит, глупо вылупившись на её засвеченное фонарем хмурое, уставшее лицо; и что-то простреливает её изнутри, сквозь всё тело — огненно-ледяная стрела, и словно шире раскрываются глаза, и Бора будто впервые за всё время — Вдруг смотрит на неё и видит в ней человека. С этой маленькой, едва заметной, но с такой резкой тенью отчетливо видной — тонкой морщинкой меж бровей и больше нигде; словно Минджи только и делает, делала, всю свою жизнь — что хмурится, сурово сдвинув чёрные брови. Бора видит, как едва заметно она поджимает губы, но даже так они — не становятся тонкими. И вдруг она разворачивается к ней, придавливая Бору всю, целиком — своим тяжелым, густым взглядом. — Снова хочешь в больницу? Голос звучит угрюмо, но бесцветно, и Бора неожиданно чувствует себя настолько к нему привыкшей — что не разберет ни единого слова. — Что?.. — только и роняет она. Минджи захлопывает багажник. — Одевайся. Бора стоит, вся заваленная, облепленная её вниманием со всех сторон. Минджи не сводит с неё глаз. И оттого — руки почему-то трясутся, когда она неуклюже выворачивает свитер, натягивая его на свои продрогшие плечи. Вмиг становится жарко и… От него пахнет дымом костра. От неё пахнет дымом костра, и ещё чем-то таким, почти лесным; но пыльным, и Бора почти чихает, когда вылезает наружу, задев носом шершавый, растрепавшийся ворс ворота. Уши горят. Она топит взгляд в полу, силясь загипсованной рукой подхватить длиннющие рукава и вытащить правую ладонь на свет Божий; но они такие широкие, что спадают всякий раз, закрывая пальцы, как она силится их подтянуть. Бора сдается и поднимает на неё виноватый взгляд. Чувствуя, как утопает — в этом свитере, в стыде, чувстве вины, колющем кожу щек пламени. Минджи поджимает губы, и вдруг на её лице — всего на мгновение — мелькает какое-то такое выражение, что Бору моментально сковывает лёд. — Не делай так больше. — К-как?.. — Просто не делай. Минджи резко разворачивается, обходя машину с другой стороны. Бора делает за ней, сама не зная зачем и почему, спешные шаги, и бросает будто вдогонку: — Я н-не пила… Минджи останавливается. Бора впивается глазами в её застывшую, напрягшуюся, окаменевшую спину, и зачем-то в голове вспыхивает совершенно другая картина. Она тут же — топит взгляд в полу, чувствуя, как огнем заливает уши и щеки, и почти кричит на себя — чёрт возьми, перестань! — но не может перестать думать о том, что… Минджи красивая. И где-то в глубине, в самых пыльных углах души, Бора вдруг хочет — быть такой же, как она. Эта мысль оглушает. Она продолжает смотреть ей в спину, но решительно ничего не видит; и время тянется, как резинка жвачки, и только по пронесшемуся ветру Бора понимает, что проходят считанные секунды. Но за эти секунды, в которых она застыла, раздавленная этой мыслью, что заставляет ныть и стонать всё не только внутри, но и снаружи — Бора успевает вдруг остро почувствовать, что ещё мгновение, как что-то внутри неё повернётся, перевернувшись, как-то совсем неправильно, и накатившие слёзы волной смоют её несчастное, жалкое тело на слабых ногах, и подтолкнут — прямо к ней. Бору раздирает от желания, почти потребности — подойти ближе, дотронуться ладонью, возможно аккуратно, медленно, самыми кончиками пальцев; как всё равно хочет дотронуться до бродячей собаки маленький ребёнок, уверенный в том, что она откусит ему руку. И тёплый свитер жжёт кожу, окутывая её всю фантомом — её присутствия, и в горле встает ком, и Бора вдруг остро понимает, что вот-вот расплачется от одной простой мысли — что бы ты сделала, будь на моём месте Гахён? Или кто угодно, но только не я; она вновь возвращается к этим мыслям, и прокисшая насквозь тишина во всём — скапливается ядом в желудке, вызывая тошноту. Бора вдруг смотрит на неё и с кислым отчаянием осознает, что в её жизни не осталось, нет и, возможно, никогда не было — никого, кроме неё. И когда Минджи, словно чувствуя — кожей спины — всё, что творится у неё внутри, вдруг глухо и сухо спрашивает: — А Гахён? Бора молчит. Только дрожат, крупно, от цепкого бессилия — холодные руки. И ей хочется, неожиданно и крепко, крикнуть ей в спину — я всё ещё здесь. Посмотри на меня. Но Минджи даже не оборачивается, когда открывает, неровно дернув рукой, дверцу машины и бросает, пустынно и колко, напоследок: — Садись в машину. Она захлопывает дверь, а Бора так и остаётся — Стоять посреди дороги, едко растягивая, как собственное молчание, рукава её свитера. И вдруг становится так противно, где-то внутри; словно какие-то когти царапают глотку, и оттого ей — хочется крикнуть, заорав, и вопль почти вырывается наружу. Но его разрушает, сбивая с толку, рычание заводящегося двигателя, и Бора вся сдувается, как шарик. Смотрит на пустынную, засвеченную цепочкой фонарей дорогу перед собой, вновь цепляя внутри ощущение, что ей больше некуда идти. Кроме как — залезть в машину, пусть и видеть её вдруг — совершенно не хочется. Бора скукоживается на заднем сидении, почти надеясь на то, что Минджи больше ничего не скажет. И даже — не посмотрит в её сторону. Не желая с этим столкнуться — Бора не смотрит сама. Пялится куда-то вниз, себе под ноги, царапая ногтями кожу. Чувствует, как машина трогается с места. И только после того, как не ощущает при этом — никакого разворота назад, что-то внутри неё щелкает, и она поднимает глаза. И через лобовое стекло видит, как они… Едут не домой. Едут — обратно. Бора даже не понимает, почему так остро и отчетливо — это поняла, но внутри неё все тут же бесится, заходясь почти в откровенной панике. Она подрывается с места, наклоняется, впиваясь рукой в переднее сидение, и видит, как Минджи молча продолжает вести машину ровно в ту сторону, с которой пришла сама Бора. Слова стопорятся, сваливаясь в огромную кучу во рту, и Бора кое-как выдавливает из себя глупое: — К-куда мы… Едем… И это — даже не звучит как вопрос. И, возможно, поэтому — Минджи ничего не отвечает, лишь молча бросая на неё сквозь зеркало булыжник-взгляд. Бору бросает в ледяной пот. Твою мать! Она паникует, и даже не знает, от чего именно, будто бы от всего и сразу; я не хочу, чтобы она видела то, что там происходит. Будто ещё возможно притвориться, что ничего не было и Бора вовсе — не ходила ни на какую вечеринку, невесть как, совершенно случайно, оказавшись на улице посреди ночи. И следом за мыслью — Боже, Гахён же… Гахён же просто!.. — её глушит, ударяя по затылку, такой адский, дымный шум, что она абсолютно не разберёт, что происходит, хоть и видит, что они уже подъехали к дому Джейкоба, и её с ног до головы заливает, захватывая и замерзая, одна-единственная мысль — я не хочу видеть их всех. Но Минджи уже тормозит, и Бора слышит резкий, скрипящий звук надорвавшегося ручника, и следом за — хлопок двери. Видит только, как Минджи обходит машину и на мгновение останавливается на тротуаре, прямо перед его домом. И только вывалившаяся из входной двери пьяная толпа — пробуждает в Боре хоть какой-то здравый смысл, и она вываливается, промахиваясь влажной рукой по ручке, из машины, следом за ней. И подбегает, на негнущихся ногах, почти готовая крикнуть — стойте, не ходите туда!.. — как её сбивает с толку, с ног — её тяжелый, как пресс, взгляд, и Бора криво тормозит, запинаясь об бордюр и почти впечатываясь носом в её плечо. Она неловко-кое-как хватается обеими руками за её рубашку, со скрипом оттягивая вниз и силясь — не грохнуться. Всё тело тут же заливает горячущий стыд. В ушах начинает звенеть. Минджи стоит, не двигаясь и не отцепляя от себя её рук; но это — будто делает в голове Боры всё в сотню раз хуже. Она почти растворяется, исчезая, рассыпаясь на кусочки под этим взглядом, и еле-еле — с диким опозданием — отцепляется от её плеча. И ноги тут же — становятся такими ватными-ватными, и беспомощными, будто бумажными, что Бора хочет просто грохнуться на холодный асфальт и жалко расплакаться, растекшись в лужу и перестав вовсе — существовать как человек. Минджи делает шаг навстречу дому. И Бора — быстрее, чем хоть какая-то связная мысль, что ты делаешь, твою мать, мелькнет в её голове — снова хватает её за рукав рубашки, еле-еле зацепившись дрожащими руками. И не может поднять взгляд, глупо, растерянно опустив голову, лишь бы никто не увидел, как пылает, она чувствует, всё её чертово лицо. Только бормочет: — П-подождите… И не видит, но чувствует, как Минджи оборачивается на неё, сжимая всё тело своим грузным, тучным взглядом. Внутри всё мечется из стороны в сторону, не находя себе места, и Бора неровно хватает воздух, судорожно соображая, но не понимая, что она хочет сказать. Что она — хочет сделать. Я хочу, чтобы всё это закончилось. Но почему-то сказать эти слова — кажется совершенно невозможным. На голову падает вздох. И следом за ним, сквозь грохот музыки: — Говори уже. Бора зажмуривается, будто услышала не слова, а звон пощечины; и виснет, суетливо, безрассудно переминая меж пальцев её рубашку; и всякий раз как она думает, почти крича на себя — отцепись — тело становится слишком холодным, чтобы возможно было сделать хоть что-нибудь. — П-пожалуйста… — Что? — Н-не ходите т-туда… Вздох. Бора топит взгляд в полу, и её бросает то в жар, то в ледяной пот; и рука жалко валится, ударяясь об ногу, когда Минджи вдруг разворачивается к ней лицом. Что ты хочешь сделать?! Бора не хочет, чтобы Минджи — туда шла. И видела… всё это. Бора не хочет, чтобы она видела Гахён — такой; хоть и не приложит ума, какой — та может быть — после того, что случилось. И не хочет, чтобы… Чтобы. Но идти туда сама — не хочет сильнее в тысячу раз. — М-можно м-мы просто… — Что просто? В горле встает ком. — П-поедем… — шепчет она так тихо, что едва слышит сама себя. — Д-домой… Минджи вновь вздыхает, тяжело, долго, так шумно, что Бора слышит этот вздох острее и лучше — чем биение собственного сошедшего с ума сердца. Она разворачивается обратно, в сторону дома, и Бора снова — тянет к ней руки. — Гахён там? — Н-наверное… — Наверное? Бора опускает голову. — Д-да… И чувствует — Как Минджи отцепляет её руки от себя, и прикосновение её горячих пальцев жжет кожу, как угли; или это горит у Боры, хоть её и раздирает, на кусочки, звенящий холод — всё тело. — Жди в машине. И с этими словами — Идёт к дому. Бора вздрагивает, раскрывая беспомощно рот, но все слова — будто испарились из её головы, и в мозгу лишь суетливо-бешено мечется из стороны в сторону, отскакивая, сплошная паника, и в какой-то момент всё накатывает до такой степени, что она моментально, без каких-либо мыслей и готовности, начинает плакать; но слёзы не льются, лишь скапливаясь и леденея в глазах, и желудок сковывает, перекручивая, адская кислота и адский холод. И она даже не понимает, почему, но вдруг чувствует, как разочарование и едкая обида скапливаются, пропитывая и прожигая всё внутри. Минджи подходит к дому. Останавливается, чтобы пропустить криво спускающихся по лестнице людей. И Бора не хочет, но хочет пойти вместе с ней, но не может двинуться с места. Лишь смотрит ей в спину и думает — пожалуйста. Сама не зная, о чём просит. Но вдруг. Из раскрытых нараспашку дверей — Доносится крик. И Бора вся дёргается, не разбирая чужих слов, но напрягается, натягиваясь, как струна, от одного только звука. Из дома — почти пулей — вылетает Гахён. И Бора сталкивается, как в лобовую с несущимся на полной скорости грузовиком, с её заплаканным, красным лицом. Слёзы стынут в глазах, размывая обзор. Но даже так Бора видит — Мелькнувшую на террасе фигуру Чонгука. И следом в уши влетает, словно прорезав, просверлив, наконец, стену из смятения — — Тебя не учили — не лезть не в свое дело?! И. Бора лишь краем сознания замечает, как рядом с ней, почти около, застыла вдруг сбежавшая Гахён, и каким непониманием и растерянностью веет от всей её позы; но не вникает, до конца, в то, что ей стоит, наверное, что-то сказать; или что Гахён — что-то ей говорит — Бора слышит, но не разберет ни единого слова; и только проносится где-то меж этим потоком всего несколько звучных, емких звуков — пиздец, где ты была и что ты здесь делаешь? — но Боре всё это вдруг кажется таким неважным, что она пропускает их мимо ушей, как порыв ветра, что щекочет кожу и треплет волосы. Потому что всё, что она видит; единственное, что отпечатывается в её сознании ясно и четко — Это последовавший за теми словами удар. Она видит это, и всё внутри неё моментально стынет, сковывая, и Бора цепенеет, не разбирая ничего из того, что проносится — моментально — внутри; и не может — даже — оторвать взгляд от того, как на крыльце, накинувшись, словно дикий зверь, Чонгук избивает Джейкоба. И только мелькает в её голове глупая, неуместная мысль — откуда он взялся? — как вдруг видит подбежавшие, со всех сторон, красно-белые пятна, и эти пятна — толпой, хватают Чонгука за плечи, силясь оттащить от распластавшегося на полу Джейкоба. И только мелькает, где-то меж ними — её фигура, и Бору всю вдруг сковывает — неподдельным ужасом, и она делает вперёд неловкий, ломанный шаг, сама не зная, что хочет сделать, как разносятся визгливые крики, тут же стихнув, и удары прекращаются. Она глупо хлопает глазами, так и замерев — прямо перед домом. Гахён стоит около неё, и Бора не видит, но знает — смотрит прямо туда. И молчит. Бора молчит тоже, чувствуя, как всё тело, с ног до головы, пробирает глухая дрожь. Только замечает, но не слышит, как на террасе стоящая Минджи что-то — кому-то говорит. И растянуты, чужими руками, по бокам от неё, как боксеры на ринге — с покрытым краснотой лицом Чонгук и с покрытым красным Джейкоб. Бора с опозданием понимает и видит, как из его носа ручьем хлещет кровь; и как расползлись по лицу — синяки, ссадины, багрово-синие пятна. Внутри стреляет звонкое, оглушительное чувство; оно разгоняет по телу тепло и противно мешается со сковавшим руки и ноги холодом. Только толкает — вперёд — незнамо какая сила; и Бора слепо, бездумно повинуется ей, подходя всё ближе и ближе к крыльцу. Только смотрит, вцепившись глазами, на неё; на то, как Минджи застыла — меж двух огней — и как неровно, напряженно чуть приподнялась, будто готовая отразить удар, её правая рука. Чонгук что-то кричит. Бора не слышит, потому что в ушах адски звенит. Только видит — как раскрылся, широко, надрывно, его рот; и как оттуда вылетают, вместе со слюной — какие-то слова; и как ему вцепились в плечи, удерживая. И когда он вдруг дёргается, в обреченном, резком, ломанном порыве — Бора вздрагивает вместе с ним. И внутри проносится, стремительно, разрывая легкие на куски — оголтелый лёд. Бора делает вперед кривой шаг, запинаясь. И лишь спустя секунды понимая — всё потому, что между ними стоит Минджи. В голову влетают её резкие слова: — Прекратите немедленно. И Бору сковывает ледяной ужас, будто сказано было — ей. Но она уже не знает, кому; не разберет ничего, кроме того, что она стоит здесь — и все видят это. Лишь улавливает, кое-как, спустя целую вечность — как Чонгук вдруг опускает голову, и спустя долгие мгновения его отпускают. Он дёргает плечами, будто смахивая с себя грязь. И — не глядя ни на кого — вдруг стремительно проносится мимо. Не задевая Бору, но та отшатывается, будто её почти сбили с ног. И только краем глаза видит — как неожиданно-ожидаемо дергается Гахён, силясь то ли преградить ему путь, то ли схватить за руку, остановив; но она промахивается, или Чонгук выдёргивает, вырывая, от неё самого себя — Бора не разберет. Но спустя мгновение его фигура исчезает, окончательно растворяясь в блеклом свете фонарей и спящих дворов. Всё постепенно — успокаивается. Даже музыка вдруг становится такой тихой, что Бора слышит, слишком отчетливо — заполнившие весь воздух перешептывания. Минджи подходит к Джейкобу. Но тот — будто бы не обращает на нее никакого внимания, пока ему суют в руки какой-то платок, и он дрожащими руками припечатывает его к разбитому носу. — Где твои родители, Джейкоб? Бора видит, как его усаживают в стоящее на террасе кресло. — В… Уехали, — кое-как выговаривает он. Бора видит, как заливает весь платок, впитываясь, огромное, растущее красное пятно. — В Хелену… по делам. — Мне стоит позвонить им? И только после этого — Он поднимает на Минджи глаза. Но Бора, ожидавшая увидеть там тот же ужас, что сковал её саму — напротив, улавливает лишь блики фонарей и кромешную опустошенность. — Нет… — тихо, но твёрдо говорит Джейкоб. — Не стоит… Минджи перебивает его — холодным, емким: — Рада, что ты сделаешь это сам. И вдруг смотрит на Бору. Она цепенеет, неуклюже вцепившись дрожащими пальцами в перила. Хочется утереть глаза, но не двигаются руки. Минджи смотрит на нее долго, мучительно настолько, что Бора не знает, как реагировать; но зато реагирует, быстрее неё — всё тело, что тут же сковывает, сжимая тисками, ледяной айсберг её глаз. Но Бора не видит в них — ничего снежного, ничего светлого; только чувствует, как её всю покрывают, белоснежным покрывалом, скрипучие сугробы. — Иди в машину. Бора не понимает — кто, куда. Лишь стоит, глупо хлопая глазами и терзая несчастное дерево; и пальцы все норовят отодрать от гладкой поверхности перил хоть какой-нибудь крошечный кусочек-опилку, поставив занозу. И только после того, как Минджи глухо бросает, уходя вместе с толпой, несущей Джейкоба, обратно в дом: — И Гахён захвати. Бора кое-как отмирает и отцепляется — от всего. От перил, от неё; но уже своими глазами. Потому что Минджи уходит, и ноги отчего-то дрожат так, будто Бора должна пойти за ней. И лишь молчаливое, но ставшее вдруг осязаемо ощутимым присутствие Гахён — удерживает её на месте. Она ломано, панически оборачивается, не зная, как смотреть ей в глаза; не зная, с чем — столкнется. И стыд прошибает её в ту же секунду, как она чувствует — текучее облегчение, захватывающее с ног до головы — от того, что Гахён уже… уходит сама. Неровно, пошатываясь, будто в каком-то трансе; и в точно таком же трансе, не понимая, что она и где она — к машине идет сама Бора. В голове пусто. Только дрожит, откуда-то изнутри, волнами, всё тело; и ноги такие слабые, когда она кое-как переставляет ими, и руки такие холодные, что она уверена — не открыла бы дверцу машины, если бы Гахён не сделала это ровно за секунду до. Кое-как залезает. Но не хватает сил — закрыть за собой дверцу; будто если она сделает это — всё станет критически и катастрофически плохо. Бора только и чувствует, как её цепляет, надрывая кожу, пронзительное смятение, и остаться запертой один на один с Гахён — вдруг кажется совершенно немыслимым. Хоть та и не смотрит на неё. Гахён сидит, сдвинувшись дальше, и пялится в окно. И только благодаря этому — или тому, что Бора не закрывает за собой скрипучую дверцу, и холодный ночной воздух периодически залетает внутрь, противно суша слёзы в глазах — только благодаря этому она делает будто бы первый, глубокий, надрывный вдох. Из дома вываливаются люди. И Бора неожиданно, но не внезапно, будто это случилось уже с вечность назад — слышит ничего. Ни грохота музыки, ни визга криков; лишь тихие, шершавые разговоры, когда та или иная часть толпы проходит мимо их машины. Бора пялится на это движение, почти высунувшись наружу. У всех в руках — бутылки; целые, открытые, недопитые; и абсолютное — замешательство в лицах, перемешанное со страхом. В уши только и влетают, время от времени, обрывки чужих слов — надеюсь, ничего не будет. Бора не понимает, чего может не быть, если всё, что можно, кажется, уже случилось. И хуже всего; всего, что успело произойти — не то чтобы за всю её жизнь, а лишь за эту жалкую, одинокую ночь — ей вдруг кажется единственная мысль, что никак не вылезет из головы. Когда она вернётся? Когда она вернётся — Бора не знает, что будет. Зная лишь одно — Она ждёт этого. И боится. Больше всего на свете.