---
Просыпается со скрипом. Ноет и болит всё тело, и Бора чувствует себя абсолютно раздавленной, даже не открыв глаз. Слышно, еле-еле, как в дом пробирается тонкое щебетание птиц. Первые секунды она будто бы даже не понимает, где находится. Пока не взрывается, хлопнув, грохотом входная дверь. Бора вздрагивает, подпрыгивая, и сердце начинает биться чуть чаще. И затем — снова хлопок, и слышно, как лязгает пошатнувшаяся дверная ручка; она открывает глаза и силится смахнуть с век слипшуюся пелену вчерашних слёз. И лишь спустя целую вечность — когда уже рассматривает, удивленно, залитую кое-как пробивающимися лучами солнца кухню — до неё доходит, что… Бора переворачивается на другой бок и моментально сталкивается со словами: — Я сейчас умру. Гахён лежит, совсем рядом, перекрутив и намотав на себя всё одеяло, и бренно взирает в потолок. — Доброе утро… — только и находит слова Бора. Гахён вертит головой, резко, тут же хмурясь и морщась, и впивается в неё почти оскорбленным взглядом. — Ты издеваешься? — вдруг цедит Гахён, и Бора — откровенно говоря — слышит в её голосе почти злость. Прикусывает зубами свой присохший язык и едва слышно говорит: — Нет… Гахён отворачивается от неё, испустив протяжный, обреченный вздох. — Я сейчас сдохну. Бора не знает, что сказать. Смотрит на Гахён, и только и думает — будет, не будет. Гахён выглядит… как будто её лицо стало шире и младше в тысячу раз; действительно помято настолько, что Боре на мгновение — становится страшно. И, где-то в глубине души — гадко и больно, хоть у них, и у этой ситуации в целом — почти ничего общего. Но перемятое похмельем лицо матери Бора помнит слишком хорошо, чтобы возможно было — легко отделаться от стрельнувшей в мозг ассоциации. Она открывает и закрывает свой несчастный рот, всё никак не придумывая — что сказать, что спросить. Гахён лежит, и Бора видит, как мучительно медленно периодически — она закрывает глаза, испуская тягостные, болезненные вздохи. — Боже, отрубите мне голову… — тихо стонет она, жмурясь. Бора закусывает губу. — Может, воды?.. — неловко предлагает она. — Только если ты её предварительно отравишь. Гахён оборачивается на неё, и в её глазах вдруг сквозит столько искренней боли — что Бору пробирает мерзкий холодок. Она вдруг вспоминает о том, что было вчера, и что она видела, хоть и не должна была; и всю эту проклятую, отвратительную ночь, что случилась с ними неведомо по какой причине, по чьей злобной воле. И не разберет, и даже уверена, что не хочет знать — эта мелькнувшая в глазах Гахён печаль следствие похмелья, или… Но вдруг хлопает входная дверь, и Бора вся ломано дергается, подскакивая и садясь на кровати, забывая все-все свои мысли. — Доброе утро. Минджи проходит на кухню, скидывая на стол продукты. Роется в пакетах, и по комнате вмиг — разлетается треск пластика. Она успела съездить в город? Сколько вообще — сейчас времени?! — Ещё одна, — ворчит Гахён, зарываясь в одеяло и накрывая голову подушкой. — Садисты. Никакого сострадания. Минджи останавливается возле холодильника, замерев с двухлитровой бутылкой молока в руках. И смотрит на Бору. Бора глядит в ответ, и её вдруг охватывает, распирая, такое волнение, словно она сделала что-то не то — и не придумала никакого заранее оправдания. Видит, как Минджи переводит взгляд с неё — на валяющуюся где-то позади Гахён. Бора оборачивается, предсказуемо цепляя глазами невнятную, наваленную массу из подушек и одеяла, где-то под которой — лежит всё ещё ворчащая и причитающая Гахён. Возвращает свой взгляд к Минджи и не придумывает ничего умнее — кроме как скупо пожать плечами, стремительно краснея. — За что мне всё это… — доносится позади сдавленное, почти страдальчески-умоляющее. Минджи ставит бутылку молока на стол, открывает холодильник — и оттуда доносится стремительный лязг. Гахён подскакивает, скинув с себя одеяло, будто не умирала всего мгновение назад — от любого неосторожного движения; и хоть её лицо перекашивается от боли, Бора всё равно замечает разросшуюся по коже гневную красноту, и ещё лучше слышит возмущенный крик: — Ну давай! — орёт Гахён ей прямо под ухо. Бора сгребает руками скинутое одеяло и хочет накрыться им сама. — Греми! Круши! Ломай! Можешь ещё подкатить к окнам свой танк и включить It's My Life на весь грёбанный лес! Бора видит, как голова Минджи всего на мгновение высовывается из-за дверцы холодильника, и как на столе следом — появляется коробка яиц. — Я не специально. — Да что ты, — продолжает возмущенно пищать Гахён и хватается за голову, падая обратно на кровать. — У тебя бы даже специально не получилось лучше. Она вновь закрывает голову, и из-под подушки только и доносится жалобное, почти детское хныканье. Бора теряется окончательно. И с мучительным опозданием замечает — что на кухонном столе, помимо молока и яиц, появилась ещё и мукá. И, кажется, Минджи только что достала сахар и надела на себя фартук. Сахар? Мукá?! Фартук?! Что она собирается — вообще — делать со всем этим? Бора мучительно пристально следит за тем, как Минджи достает — невесть откуда! — две миски, и начинает насыпать в одну из муку́. — Почему-у, — раздается позади стон. — Ну почему из всех мест в мире я оказалась именно здесь. Именно в месте, где нет никакого, даже самого жалкого и беспомощного, забытого людьми и передовой наукой обезбола, который, будь он хоть триста раз самым бесполезным средством во всей Вселенной, дал бы мне хотя бы крошечную надежду на выживание… Минджи чуть вздыхает, заправляет за уши выбившуюся из хвоста длинную, отросшую челку, прерывает свои манипуляции с посудой и тянется рукой к пакету, выуживая оттуда какую-то коробочку. И следом — Кидает эту коробочку почти прямо в Бору. Бора подпрыгивает, будто в неё запустили кирпич, и кое-как уворачивается, даже не пытаясь ничего поймать. Коробочка с глухим звуком приземляется куда-то на одеяло. — Я купила Адвил. И с этими словами Минджи — молча разбивает яйцо, более не обращая на них никакого внимания. Тихое ворчание прекращается, и Бора больше слышит, чем видит — как голова Гахён высовывается из-под подушки. — Адвил?.. — только и повторяет она, тут же подскакивая и сгребая своими дрожащими — Бора так и видит! — руками несчастную коробку. Она раскрывает её, не с первого раза выудив пластинку с таблетками, и забрасывает в рот тут же — сразу две. — Бора, — кое-как выговаривает Гахён, смешно выпятив губы. — Надеюфь, твое предлофение с водой ефё в силе. Бора кивает, с диким опозданием соображая, что ей сказали. Кое-как встает с кровати, не в силах собрать себя в кучу, потому что видит — краем глаза — как Минджи взбивает чертово молоко. Мысль так и лезет в голову — она готовит. И — как будто — уж точно не яичницу!.. Бора еле-еле протискивается между ней и холодильником к графину, сама — подрагивающими руками — наливая в стакан воды. Чуть не разливает всё мимо, потому что не может отвести глаз от… Греет уши. У Минджи красивые руки. Бора видит, она готова поклясться, каждую вену, что проступила на коже от того, как быстро и лихо Минджи взбивает со всем этим теперь ещё и муку. Тихо! — орёт в голове голос, будто Бора сказала это вслух. Не дай Бог!.. — Быфтрее, — стонет с кровати Гахён. Бора с трудом отрывает от пола свои ставшими внезапно ватными ноги и полубегом топает обратно. Гахён перехватывает стакан и запивает таблетки, издавая блаженный, довольный стон. И следом — падает на кровать, запрокидывая руки назад, на подушку. — Теперь и умереть можно спокойно, — вздыхает она, прикрывая глаза. Сзади доносится глухой голос Минджи: — И что, даже панкейки не будешь? Бора видит, как Гахён тут же — раскрывает, распахивая, свои глаза, и подрывается с места, почти садясь обратно. Она выглядывает из-за перегородившей, судя по всему, весь вид Боры, так и махая рукой — мол, отойди. Бора с трудом делает шаг в сторону. Только и слышит, как позади скоблится, задевая стеклянную миску, в руках Минджи венчик. — С этого и надо было начинать, — едко подмечает Гахён, но Бора видит в её глазах озорной, радостный блеск. — А то заладили: доброе утро, доброе утро… Тьфу! Гахён плюхается обратно на кровать, продолжая что-то причитать; но Бора не слышит ни единого слова. Только борется, почти тщетно, с желанием обернуться на Минджи или вовсе покинуть эту чертову комнату. — А че, мы их так есть будем? — вдруг щурится Гахён, впиваясь в Минджи взглядом. — Я купила сироп. — Слава Богу, — нарочито громко вздыхает Гахён и поднимает руку над головой, будто сейчас креститься начнёт. Но лишь почесывает бровь и продолжает: — Я хочу ягодный… Бора слышит, как едва слышно, но в её собственной голове — оглушительно громко фыркает позади Минджи. — Можешь выйти прогуляться. — Ой, не… Они продолжают разговор. И Бора, слышавшая его, но не слушающая, вдруг чувствует себя настолько отвратительно лишней здесь, что не знает, куда приткнуться. Так и стоит, застыв посреди кухни, и уворачивается — от их перепалки — как от стрел. В желудке оседает смятение и паршивое разочарование. Бора хочет уйти. И подходит к ящикам в столе, вытаскивая плёнку. Минджи скашивает на неё — всего на мгновение — взгляд. Но Бора молча уходит в ванную, чтобы не отвечать — ни на какие вопросы.---
Душ помогает. Она возится, чересчур долго, кое-как замотав свою несчастную руку, и какой-то противный голосок внутри так и пищит — ты могла попросить. Но Бору вдруг сковало такое упрямство, что она твердо решила — сама справлюсь. Она вылезает из ванной, чувствуя, как, наконец — с неё спадает какая-то пелена, и все тревоги словно смылись, в водосток, вместе с водой. В конце концов, эта ночь — наконец закончилась. И Бора знает, что не повторится — больше никогда. Она вылезает из ванной комнаты, и сырые насквозь волосы, что она не смогла нормально вытереть — одной рукой — неприятно холодят ворот футболки. Слышит, с кухни — звон тарелок и вилок. Они уже… сели завтракать? Который вообще час? Обедать? Без тебя. Бора поджимает губы и идёт обратно, вдруг замирая — слишком отчетливо расслышав слова. — Ты не думаешь, что вас перепутали в клинике? — едва разбирает Бора сквозь чавканье. — Я считаю, мне суждено было стать твоей младшей сестрой, а не этой женщины, с которой я по странному стечению обстоятельств живу последние семнадцать лет… — Кстати. Об этой женщине. Бора прилипает к дверному косяку, силясь не скрипеть половицами. Но слышит каждый свист под ногами — в своих ушах будто раскат грома. Сама не зная, почему прячется, не заходя; будто если она вдруг появится там, то что-то обязательно — пойдет не так. Всё идёт не так всякий раз, когда ты рядом, — едко цедит какой-то голос в голове. Бору пронзает укол обиды и почти злости. — Шиён в курсе? Бора слышит, как кто-то — Гахён — давится, не то взаправду, не то специально; и как громко лязгает, судя по всему, откинутая на тарелку вилка. С секунду виснет противная тишина. И Бору вдруг начинает так колотить, откуда-то изнутри, будто это она — наврала своей старшей сестре, напившись в чьем-то чужом доме… Но наврала. Не сестре. Хуже. Ей. — В курсе ли Шиён, что вас перепутали в клинике? — сиплым голосом отвечает Гахён. — Перестань. Звякает посуда. Бора дёргается от этого звука, как от выстрела. — Ты прекрасно поняла. — Нет… — тихо отвечает Гахён, скобля вилкой по тарелке. — Не в курсе. — Приятно быть не единственной обманутой. — Она бы не пустила!.. — И правильно бы сделала. — Но это было важно!.. — почти пищит Гахён. И тихо, обреченно добавляет: — Ты не понимаешь… Бора переминается с ноги на ногу, и проклятая половица вдруг скрипит так громко, что она отчетливо понимает — пора выйти. Заходит на кухню. Минджи мажет по ней взглядом, но не задерживается даже на долю секунды. Она скидывает со сковороды последний — судя по горе на тарелке — панкейк, и Гахён тут же подхватывает вилку, ухватывая тот к себе на тарелку. Она глухо спрашивает, убирая сковороду на плиту: — Что это — я не понимаю? Бора садится. Гахён кивает ей, быстро и неугомонно, на тарелку. Бора не уверена, что хочет есть. Особенно — после всего. Её не отпускает, до конца, тошнота; но она слишком хорошо помнит, откуда и почему — на её руке сейчас гипс, и смиренно берет вилку, складывая себе на тарелку пару блинчиков. Краем глаза видит, как Минджи — стягивает с себя фартук и садится за стол. — Всё, — бурчит Гахён с набитым уже ртом. — Это важно для моей политической карьеры!.. И вообще. Гахён вдруг впивается в неё взглядом. — Бора, вон, тоже. Не теряла времени зря. Бора перестает жевать, суетливо сглатывая, и кусочек панкейка встает ей поперек горла. — Че у вас там с Джейкобом? — спрашивает Гахён, утирая рот. — Мне Дони сказала, что вы там… Ну… Бора холодеет. И чувствует, как её душа отделяется от тела, уносясь куда-то далеко-далеко. Она больше осязает кожей, чем видит, как Минджи перестала скоблить вилкой о тарелку и накрыла её своим чёрным взглядом, как саркофагом. — Я бы не советовала, — с умным видом заключает Гахён, будто действительно раздумывает над этим. — Он мало того, что полный кретин, так ещё и жуткий бабник. Если первое ещё можно опустить, потому что, зная нашего общего знакомого… То второе, это, знаешь ли, уже приговор. Бору изнутри раздирает дрожь. Она практически ничего не слышит. Писк в ушах стоит такой адский, что затмевает биение стремительно скакнувшего, запнувшись, сердца. Бора вдруг вновь оказывается там. И вновь чувствует — эту глухую беспомощность, прибитую, спрессованную панику, и одну-единственную мысль в голове — только не снова. Во рту оседает тошнота. И из желудка, по стенкам горла, поднимается кислая волна. И кровь отходит от лица, мгновением позже — исчезая будто бы из всего тела; словно её выкачали, не оставив ни капли, гигантским насосом, и Бора осталась болтаться на стуле, бездыханным и слабым телом, и только руки её дрожали — в последней попытке уцепиться за жизнь. — Прям обломок старого блока. Разносится лязг. И грохот. В Боре что-то надрывается — с протяжным скрипом. Минджи встала, уронив вилку на стол. Но подхватила — в ту же секунду. И ушла прочь. Бора пялится на пустынное место, где мгновение назад — была глухая чернота её глаз, и откуда — донеслись эти слова. Внутри образовывается спрессованный вакуум. Сбоку доносится: — Че это с ней? Бора не знает. Но кипучий гнев захватывает с такой силой, что эта сила — выбрасывает её тело вслед за ушедшей Минджи. Бора выходит на улицу, выпрыгивая на крыльцо. Слышит топот собственных ног сильнее грохота сердца. Но в висках пульсирует. Обломок старого блока. Бора не понимает, но знает, где-то на самом дне себя — что она сказала. И знает, отчетливо представляя, что сделает, когда догонит её, вероятно, уже ушедшую, испарившись, скрывшись, молча, ничего не сказав — как всегда — на задний двор. Изо рта преждевременно рвётся крик. И справедливый упрёк — ты не имеешь права. Так говорить. И думать обо мне — в принципе. Бора почти доносит его с собой, хоть он и выскакивает, силясь вырваться наружу, вместе с дробящей кожу взвинченной судорогой. Она нагоняет Минджи, сворачивая за угол дома, хоть коленки и кажутся — деревянными и совершенно негнущимися. Но запинается, глазами — об её склонившийся над дровами мрачный силуэт, а ногами — об затесавшийся посреди тропинки обрубок пня. И это неуклюжее, непреднамеренное движение срабатывает, невовремя и не к месту, назло мешаясь с охватившей всё тело дрожью — и Бора почти плашмя валится на землю, в последний момент выставив правую руку и чудом не впечатавшись носом и сломанной левой в утрамбованную почву. И её моментально — накрывает такой волной, и обида, злость и досада раздирают, разрывая на мелкие кусочки, как дикие звери, её кожу, сердце и всю душу — до такой степени, что она взрывается рыданиями, не успев ничего толком понять, не успев даже — отряхнуть прилипшую чёрную, влажную почву с кожи рук, или стряхнуть — с покрывшихся сажей и ссадинами коленей. Только сворачивается, в жалкий и противный комок, утопая, захлебываясь и задыхаясь — от ненависти к себе, к своей матери, к Минджи, к самим звёздам и всей своей жизни. Закрывает лицо руками, и песок попадает в глаза, размазываясь по всей коже, и Бора силится стряхнуть его с век, только глубже запихивая грязными руками, и плачет оттого — лишь стремительнее и надрывнее. Голова раскалывается. И она едва улавливает, над своей головой — чей-то глухой и пустой голос. Но сбитый, пульсирующий ритм слёз забивается в уши, и Бора только и слышит — свой собственный, где-то внутри, надрывный крик, и желание разодрать себе кожу на горле, чтобы выпустить его наконец — наружу. Плечи задевают чужие руки. Бора отпихивает их от себя, будто те стремятся — её задушить. Поднимает глаза, поднимает себя, и видит, перед собой — её лицо. Минджи склонилась, присев на корточки, прямо над ней. Бора вдруг смотрит на неё и понимает — что больше не хочет видеть. Она встаёт, неровно, теряя равновесие, и голова кружится, а её взгляд — остается где-то там, глядящий на неё снизу вверх. Минджи не поднимается следом. И Бора, вдруг ощутившая, что ей больше нечего терять — так и хочет оттолкнуть её от себя. Чтобы Минджи упала, криво свалившись на землю, точно так же, как она. Душит несправедливость. И руки трясутся до такой степени, что Боре кажется — ещё мгновение, и она взорвется от этого тремора. Но ничего не делает. Только утирает, шершаво и больно, свой нос, и с трудом разворачивает ставшее сокрушительно тяжелым тело. В спину влетает: — Куда ты собралась? — К-куда-нибудь. И мгновением позже: — Я не пойду за тобой. — И н-не надо!.. — Бора. Бора не слушает. Только вышагивает, ровно и точно, вверх по склону; всем своим существом вцепившись в мысль о том, что ей нельзя останавливаться. Будто если она просто уйдёт — неважно куда, но важно, что подальше отсюда — всё закончится; и она вовсе, окажется — в другом мире, где-то далеко-далеко, где нет всего этого вечного, кислого разочарования, и терзающей всё внутри сплошной, саднящей боли, которая преследует, постоянно напоминая о себе — так, словно осела на коже сплошным синяком. Бора поднимается на склон, запыхавшись, и шею сводит от желания обернуться. Но она держит себя, свою голову, почти руками — ровно вперёд; не разбирая глазами, куда идёт, просто идет и всё. Бесконечно запинаясь, и ругаясь, и оттого — плача и разбиваясь только больше; и ветки мажут ей по лицу, и в один момент — она впечатывается лицом в паутину. Но та вспыхивает на коже, растворяясь от пылающего слезами лица. Бора смахивает её с себя, задыхаясь от паники, и долгие минуты ей чудится, что она вся — покрылась, перекрутившись, этой проклятой паутиной, и увязла там, как жалкая, трепыхающаяся мошка; и по её коже, вслед за мурашками, ползут пауки. Бора в истерике стягивает с себя футболку, выбрасывая ту куда-то под ноги. И оглядывает, суетясь и всхлипывая, всю свою кожу. В спину ударяет незнамо как завернувший в стену из леса — ветер. Бора ёжится, и её мозг остывает, шипя, залитый водой пробравшего всю кожу ужаса. Она озирается, размазывая внезапно остановившиеся слёзы — по всему лицу. Солнце садится. Бора шмыгает, оглядываясь по сторонам. Лес заполонили длинные, холодные тени сосен, чьи стволы едва углядываются из-под накрывшей всё вокруг темноты верхушек. Бору обливает ледяной страх. Она судорожно шарит, хлопая, по карманам джинсов, силясь выискать телефон и вспомнить, сколько было времени, когда она последний раз брала смартфон в руки. Но ничего не находится, и её ноги моментально — делаются слабыми и холодными, будто отказывают. Она подхватывает с земли скинутую футболку и натягивает на себя, путаясь в рукавах, силясь вырваться наружу, и слыша — как трещит ткань. Выныривает наружу, вновь оглядывая едва уловимый, блеклый свет уходящего солнца. И понимает. Что не понимает — где находится. Ужас тисками сдавливает горло. Бора еле глотает, вдыхая, прохладный вечерний воздух. Вдруг что-то скрипит. Она ломано оборачивается, дёргаясь, и холод стремительно накрывает всю её взмокшую спину. И перед глазами всё смазывается, и она несколько мучительно долгих секунд — умирает от паники — пока взгляд не фокусируется, и Бора понимает, что находится в лесу — совершенно одна. И эта мысль приносит ей каплю облегчения, всего крошечную долю удовлетворения и надежды ровно до того момента, пока она не ловит себя на мысли — Минджи. Не пошла за ней. И Бора знает, что прокляла бы её, или себя, за всю свою глупость, за все свои мысли, жизнь, действия, что приводили и приводят её — всякий раз — только к этому. К глухому одиночеству и чувству, словно её бросили; но какой-то голос в голове подмечает, что бросают только тех — кто вообще — хоть чьим-то когда-то был. А ты — не была никогда. Хоть кому-то нужна. И убедилась в этом — в очередной раз. Бору заливает привычная горечь, и она кусает щеку изнутри, срывая всё зубами до такой степени, что боль пронзает всё её тело и во рту — оседает кислый металлический вкус. И, может быть, она даже чувствует — как воистину оглушительное смирение заливает её с ног до головы. Если бы… Если бы не этот скрип сосен, и далёкое, но гулко стучащее по вискам осознание того — что ей надо вернуться назад. Что она назад — может вообще — не вернуться. Желудок цепляет, скребясь, липкий и колкий страх. И больше всего на свете она хочет — чтобы сейчас, вдруг, как всегда, из ниоткуда возникла Минджи; и чтобы сердце содрогнулось в ужасе — от одного её вида или звука её глухого, шершавого, как наждачная бумага, голоса, а не… Замирало, ёкая, всякий раз, как скрип деревьев становится каким-то не таким. Слёзы сохнут на лице противной солёной плёнкой, но Бора чувствует, что не далёк тот час — когда они вновь накроют всю её кожу своей горячей волной. Бора судорожно пытается вспомнить сторону, с которой пришла. Её футболка… валялась около этого примостившегося возле толстенной сосны куста, и… Она просто надеется, что найдёт дорогу назад. Но уже не надеется, совершенно не веря — ни на какие чудеса. Бора неуверенно идёт, то ускоряя, то замедляя шаг, в ту сторону. Минджи не пошла за ней. И, может быть, Бора даже понимает, где-то в глубине души — что она и не должна была. Вообще ничего. Ей — не должна. Прошибает стыд. И страх лишь разгоняет по венам, раздувая, как огонь, желание упасть на землю, взмолиться и просить о прощении. Бора вдруг чувствует себя так, будто наговорила ей столько всего… Несправедливого, нечестного и обидного, хоть и знает, что не сказала вслух — не единого слова из всех, что крутились вчера, позавчера, неделю или месяц назад — в собственной голове. Но она всё равно жалеет. Обо всех — когда-либо принятых — решениях. И только мысль о том, что, может быть, ей дадут ещё один шанс — держит её на ногах. Она не знает, сколько идёт так. Цепляясь, из последних сил, за тонкую иллюзию того, что куда-нибудь выйдет; и когда на горизонте показывается будто пропасть, словно лес внезапно расступился, срезанный бритвой, Бора даже не сразу понимает, что… Вышла на дорогу. Она ускоряет шаг, переходя почти на бег, запинаясь о собственные ноги и чувствуя, как слёзы облегчения, почти детской радости и счастья — подступают к горлу. Она всплывает, выплывает, выпутываясь из сетей леса — на утрамбованный песок дороги. Оглядывается по сторонам и замечает, где-то вдалеке, мелькающие пятна. С опозданием доходит — это трасса. Значит, может… Да. Она вышла на дорогу. И ей осталось, всего лишь — повернуть вправо, чтобы доковылять, стыдливо опустив голову, до своего дома. И стоит ей свернуть в том направлении — как на всё тело обрушивается опустошительная усталость. Бора еле переставляет ноги, вдруг ощущая себя иссушенной всем — до последней капли крови. Но в какой-то момент, когда она находит внутри силы поднять глаза — мелькает на горизонте чернота внедорожника, и Бора собирает всю себя по кусочкам, силясь сделать последние, победные шаги. В голове мелькает — что она скажет. И какой-то глухой, дребезжащий страх оседает на дне желудка. Но ему словно — не хватает сил разрастись, паутиной, по всему телу. Бора взбирается на склон, еле подавляя в себе желание — просто плюхнуться на ближайшую траву и отключиться. И только она поднимается, обойдя перекрывшую пол дороги машину, как видит… Её. Внутри что-то екает, разбиваясь на осколки, и те впиваются в кожу — колючими мурашками. Минджи сидит на ступенях крыльца, склонившись, и что-то высматривает в своем телефоне. Совершенно — её не замечая. Поперёк горла встает ком. Бора судорожно сглатывает, вдруг забывая, как дышать, и чувствует, как покалывает, тонкой иголкой, самые кончики пальцев. Усталость обрушивается на неё с новой силой; и чувство умиротворения захватывает, укрывая кожу, как одеяло. Бора мысленно готовит себя ко всему. Заранее решая — что не станет спорить, вообще — не скажет ни слова. Потому что — что бы ни сказала ей сейчас Минджи, и какими бы колючими, но справедливыми ни оказались её слова — Бора не позволит им перебить внутреннее спокойствие и почти радость от того, что она снова здесь. И что она — снова здесь, совсем рядом с ней. Боре вдруг становится так легко, что тяжесть отступает, и ноющие ноги без особых препятствий приносят её почти к дому. Но Минджи вдруг… Подскакивает с места. Бора дёргается, почти подпрыгивая. И распахивает, в испуге ощущая забившееся в истерике сердце — свои глаза. С опозданием замечая, но не понимая, что Минджи стоит вдруг — во весь рост; и её глаза стали будто чуть шире обычного, словно она не ожидала — вовсе — её здесь увидеть. Бора паникует и смотрит куда угодно, только не на нее; неловко заламывая за спиной влажные, дрожащие пальцы. Она ждёт, вся сжавшись, как провинившийся котёнок, что Минджи — ещё секунда — и обрушит на неё все свои скупые слова, как молот обрушивается на наковальню. Но в воздухе стынет оглушительная тишина, и Бора только слышит, как бьётся, лупит по рёбрам, отдаваясь в висках, собственное сердце. И больше — ничего. Робко поднимает глаза. И сталкивается — Ни с чем. Бору словно обливает ледяной водой. Вся усталость улетучивается, и она впивается в Минджи взглядом, будто неожиданно прозрев. Минджи не смотрит на неё. Её губы поджаты, и брови нахмурены; она ковыряется пальцами в рукаве своей зеленой рубашки, то ли пытаясь расстегнуть, то ли застёгивая пуговицу. И Боре вдруг оглушительно сильно хочется извиниться. Но все слова стрянут в глотке, и она просто остается — стоять и смотреть на неё. Минджи поднимает взгляд. И Бора ждёт. Как никогда в жизни — что она что-нибудь скажет. И Минджи говорит. Но совершенно не то, что Бора — в любой из своих воспаленных фантазий — ожидает услышать. — Ты ничего не ела. Глаза вдруг расширяются, и Бора окончательно теряется. Изо рта лишь выпадает: — Д-да… Минджи поджимает губы. Вздыхает. Бора не слышит, но видит, чересчур отчетливо — как поднимаются, вздымаясь, её плечи. — Пошли в дом. Минджи оборачивается. Но никуда не уходит. Будто ждёт — что Бора пройдёт вперёд и… Больше никуда не сбежит. Чувство вины давит, почти припечатывая Бору к земле. Она суетливо, кое-как, сглатывает вставший поперек горла ком — и делает первый шаг. И почему-то ощущает это обычное движение как нечто совершенно сакральное. Под ногами скрипит пол крыльца. Бора с трудом цепляет ручку, открывая, и видит, как рука Минджи замирает прямо над её головой — придерживая тяжесть двери. Она заходит и оглядывается, резко и неожиданно теряясь — от скопившейся в домике тишины. — Я отвезла Гахён домой. Минджи бросает это, глухо и сухо, захлопывая за ними дверь. Бора вдруг чувствует себя в ловушке. На неё давит — её присутствие. Но больше, сильнее — чувство стыда, что скопилось в желудке, разгоняя отраву по коже. Минджи молча уходит на кухню. Бора глядит ей вслед — и хочет расплакаться. И когда она идёт за ней, ей думается — лучше бы накричала. Какой-то внутренний голосок пищит, возмущаясь, что так — было бы сильно легче. Но не так. Когда тихо, молчаливо, будто так и должно быть. Будто Боре можно выкинуть что угодно — любую кромешную глупость — и Минджи не скажет ни слова. Но она говорила. Много раз. И сказала — в очередной. Бора думает об этом, прокручивая в голове, как заученную мантру — все её пустые, колючие слова. Но почему-то это… Не работает так, как хотелось бы. Она топает к кухне, позорно шмыгая и утирая нос рукой. На столе стоит тарелка с панкейками. Бору захватывает чувство голода, незнамо как — пробившееся сквозь вставший поперек горла ком. Минджи возится у плиты, наливая воду в чайник. Бора застывает на пороге, заламывая пальцы. Минджи бросает на неё пустынный взгляд, тут же отворачиваясь. — Переоденься. И садись есть. Внутри что-то колет — ты сама… Вечно сидишь, за столом, в рабочей одежде. И я бесконечно — чуть ли не каждый день — собираю по дому опилки и грязь. Но Бора вдруг чувствует себя слишком измотанной, чтобы праведно возмутиться — даже мысленно. Молча кивает, уходя в ванную. Умывается. Переодевается. В голове копится оглушительная пустота, но сердце почему-то бьётся так оголтело, будто Бора задыхается. Она возвращается на кухню и неловко падает на стул. В чистой футболке, с чистыми руками, умытым от соленой коры — лицом. Но на коже пленкой копится грязь, и Бора ежится, не зная, куда деться. Дымится кружка с какао. И перед ней — бутылка сиропа со спрятавшейся за — тарелкой панкейков. Минджи моет посуду. Ровно, методично, не обращая на неё — никакого внимания. Будто так и должно быть. Будто ничего — не случилось вовсе. Бора обхватывает, обнимая, себя руками. И пялится, глупо, откровенно — на профиль её лица. Неожиданно вспоминая, что там — в густом лесу — больше всего на свете желала увидеть именно это. Её. Молчаливую и пугающую. Где-то рядом с собой. Бора вдруг смотрит на Минджи и понимает. Что почувствовала себя действительно одинокой — Оказавшись потерянной в глухом лесу. Без гнетущего, но неизменного — Надзора её непроницаемо чёрных глаз.