---
Они не обсуждают то, что случилось. Когда всё заканчивается, Хосок медленно, но с опаской — выглядывает из-за стола, неохотно лишь после — поднимаясь на ноги. Бора сидит, вжавшись спиной в ящики, и не может сдвинуться с места. Крепко стискивая невесть откуда взявшийся в руках телефон. Я хочу уйти отсюда, — думает она, но не может даже подняться. Хосок вздыхает, растрепывая рукой свои волосы, и глядит в коридор. Бора не говорит ни слова. Клюкает уведомление. Она лениво разблокирует телефон и чувствует, как сердце начинает биться чаще от одной только мысли — ей написала Минджи. Но на экране висит иконка их чата, и Бора открывает его нехотя, с кислым разочарованием в желудке.gth4hs без тэхёна
сегодня, 22:58
Hani. Где все?Hani. добавил(а) v_4_vendetta в чат
v_4_vendetta я так и не смог смыться от бати че у вас там без меня совсем тухло? Бора глядит на переписку и не понимает, когда, кто и что написал. Вопрос Хандон висит в воздухе уже пару десятков минут. И что ей ответить Тэхёну — она не знает тоже. Тухло. Отличное слово. Бора чувствует себя так, будто её вот-вот стошнит. Она медленно, неуклюже поднимается, не выпуская телефон из рук. И первые мгновения — немеют, треща по швам, долго согнутые в коленях ноги. И кружится голова. Она заваливается, неловко врезаясь, опираясь локтем о стол. Смартфон жжёт руку. Бора стоит, глупо вылупившись на то, как Хосок перевязывает заново — повязанную на талии рубашку. Он молчит. И Бора даже не знает, хочет ли — чтобы он что-нибудь сказал. — Хандон спрашивает… — неловко начинает она осипшим голосом. Хосок бросает на неё взгляд. — Где мы. — А она сама-то где? — Не знаю… Хосок издает протяжное хм-м, поджимая губы. И вдруг смотрит на неё — своими глубокими, почти черными в такой темноте глазами. Бору пробирает мелкая дрожь. Она будто читает, в этом его взгляде, абсолютно всё — и без каких-либо слов; пусть даже не понимает, головой, совсем, что именно видит. Но словно чувствует — каждой клеточкой своего тела. Хосок подхватывает свою недопитую пепси и залпом осушает остатки, сминая в руке банку. По кухне проносится треск алюминия. — Я бы предложил прогуляться, — вдруг начинает он, вертя в руках скомканную пепси. — Но, наверное, уже прохладно. Бора не понимает. Она хмурится и склоняет голову в сторону, так и спрашивая — и что? Хосок пожимает плечами, проводя вокруг неё руками. — Ну, — продолжает он. — Ты как-то… одета. Не для ночных прогулок. Бора вдруг смотрит сама на себя, и голые в топе плечи морозит мнимый холодок. Её изнутри потряхивает, но она всё равно говорит, отмахиваясь: — Нормально, — бросает она. Берёт свою пепси. — Пошли. Хосок ничего не говорит, молча кивая. А Боре — хочется отсюда уйти. И неважно, что она, скорее всего, вернётся в этот дом — достаточно скоро. Ей некуда идти. Она неожиданно — ожидаемо — осознает это сейчас, пока вслепую следует за незнамо куда ведущим её Хосоком. В уши вновь врезаются крики, грохот музыки, и Бора думает только о том, что не готова сейчас — столкнуться с Гахён. Хоть ей и придется. Она без неё — никуда. Вся эта чертова затея была идиотской с самого начала, — ворчит голос в голове. Но Бора пытается оправдать свою глупость тем, что не могла даже предположить — насколько. Они минуют коридор, и когда показываются около всеобъемлющего зала — Бора вся сжимается, петляя и стараясь увильнуть от скачущих в разные стороны людей. Музыка долбит ей по голове, как молотком. Они кое-как — протискиваются сквозь толпу, и то — лишь благодаря тому, что Хосок тормозит, пропускает её вперёд, и остается сзади, хватая Бору за плечи и ведя сквозь этот грохочущий хаос. В них несколько раз врезаются. Несколько раз извиняются. И Бора выдыхает только тогда, когда они минуют шторм — оказываясь во второй половине коридора. Везде куча народу. Все толпятся, кто с бутылками, кто со стаканами, болтают, смеются, жмутся по углам, и Бора стыдливо опускает голову в пол всякий раз, как видит что-нибудь не то. Или именно то, что вообще — должно быть в местах, ситуациях вроде этой. Хосок вдруг тормозит, открывая перед ней глухую дверь. Бора выныривает наружу, даже не замечая — первые мгновения — перемены. Пока дверь за спиной не грохает, закрывшись, и её не накрывает неожиданной — тишиной. Они оказываются на заднем дворе. И даже здесь — толпа людей. Но почему-то все тихо, спокойно; по крайней мере — вокруг царит более размеренная атмосфера, чем внутри. Бора стопорится на широкой террасе, моментально покрываясь мурашками от прохладного вечернего — ночного — воздуха. Оглядывает широкий, просторный двор. Справа, вокруг мангала — столпилась кучка парней. В беседке совсем рядом тоже толпится народ. Она рыщет взглядом вокруг, не понимая, куда им приткнуться. Хосок полубегом сходит с террасы, останавливаясь на тропинке у газона. Ему в лицо бьёт теплый, от ламп под крышей, свет. — Не пойдём? — спрашивает он, будто считывая — невесть как, по одному выражению лица — её настроение. Бора ежится и робко спускается следом. — Я не знаю, куда, — только и говорит она, озираясь. Со стороны мангала доносится взрыв смеха. Бора от того, что ей даже будто снаружи — нет места — вдруг чувствует себя здесь абсолютно лишней. — Можем просто… пока побродить, — предлагает Хосок, оглядываясь по сторонам. Бора молча кивает. Они сходят на газон. Бора утопает в аккуратно остриженной траве и собственных мыслях. Она смотрит вокруг — на потухшие огни редких, но заметных домов; на то, как в полумраке двора — время от времени взрываются огоньки света: следы чьих-то фонариков или зажигалок. Всюду слышится смех. Бора смотрит в глухое темно-синее небо и не может даже улыбнуться. В Сан-Франциско не было так. Вернее, может и было, но Бора решительно такого не помнит. Небо ночью… всегда было другим. Его серо-желтая повисшая над головой каша всегда нагоняла на Бору тоску. Будто за ним, за этой покрывшей небосвод пылью — ничего нет и быть не может. Бору передергивает. Она ежится, обхватывая себя руками за плечи, от этих мыслей, и пытается проглотить, затолкнув обратно, прилипшее к желудку как будто бы навсегда — чувство тоскливого одиночества. В уши влетает голос Хосока: — Пойдём обратно в дом? — спрашивает он, оглядывая её с ног до головы. — Нет, — только и отвечает Бора. Он окидывает её всю — скептическим взглядом, и затем тянется руками к повязанной на талии рубашке. — Холодно же, — говорит Хосок, развязывая узел и суя ей в руки свою рубашку. — Если ты заболеешь, с кем я буду прогуливать историю искусств? Бора прыскает — против воли, и почти тянет руку, чтобы забрать одежду, но что-то стопорит её в последний момент. Она вдруг пялится на эту перемявшуюся рубашку и её до кончиков ногтей заливает суетливое, обжигающее чувство, будто она попала в самый центр пустыни и не знает, теперь — куда деться. И ей вдруг хочется, неожиданно остро, сильно, почти нестерпимо, чтобы… — Спасибо… — говорит она, — но… И кивает на свой гипс. — Понял, — только и говорит Хосок. А затем обходит, распахивает рубаху — И накидывает ту ей на плечи. Бора стремительно краснеет, вспыхивая и бормоча неловкое спасибо, тут же утопая взглядом в земле, чересчур отчаянно следя за тем, как переставляет ноги. Но вопреки пылающим щекам — у неё внутри отчего-то разливается такое спокойствие, что она довольно быстро — вдыхает и выдыхает, достаточно ровно, и поднимает глаза. На небе виднеются редкие звезды. Бора до того отчаянно цепляется глазами за верхушки деревьев, что есть вокруг, падая, в контраст их глухой черноте, в оглушительно яркий синий — что в какой-то момент запинается о собственные ноги, неловко врезаясь Хосоку в спину. Он подхватывает её, предотвращая падение, и говорит что-то о том, что ей, пожалуй, хватит одной сломанной руки. Бора слабо улыбается и думает о Минджи. И даже когда они обходят дом, натыкаясь на гигантский, полный народу бассейн — она вязнет в своих мыслях, не давая себе возможности удивиться. И даже не понимает, о чём думает, словно только и делает, что крутит — у себя на языке её имя, внутри вся поддаваясь этому странному, почти тревожному, но цепкому чувству, что забивает грудную клетку, как вата, не давая дышать. Хосок что-то говорит ей, но она отвечает редко, почти невпопад. Бесконечно вертит в своей голове — обрывки из мыслей, боясь ухватиться хоть за один конкретный. Ходила ли она на вечеринки, когда-то? Может, в школе? Что вообще было — в школе? Как они познакомились с Шиён? Какой она была — тогда? Была ли другой? Какой была, тогда — моя мать? Хорошо ли они общались? И общались ли? Как вообще — случилось то, что случилось? И что она делает? Сейчас… И — зачем. Но… Почему. Бора задевает безвольно болтающейся ладонью — безвольно болтающийся рукав рубашки, и её всю дёргает, как током. Она паникует, утопая почти в истерике, от одного только — бликом мелькнувшего ощущения — что рубашка её. Доносится всплеск. Бора с диким опозданием понимает, что они так и замерли — около бассейна, и Хосока уже рядом нет; он стоит в нескольких метрах от неё, с кем-то болтая, и Бора, застывшая посреди двора, вдруг чувствует себя брошенным на обочине щенком. Стаскивает со своих плеч рубашку, покрываясь корочкой холодных мурашек. Только и думает — я хочу домой. Но всё, что может, отчего-то, вслух сказать, подойдя к Хосоку и неловко протягивая одежду назад — — Я хочу в дом. Хосок кивает, с кем-то прощается, и они возвращаются.---
И каждую минуту, что они идут, вновь бесконечно петляя — По коридору назад. Бора думает только о том, что ей смертельно необходимо — найти Гахён. Она не знает, зачем, будучи почти уверенной в том, что Гахён — где бы она ни была — не захочет… никуда уходить. Или — захочет? Бора спотыкается, как об огромный валун — об воспоминание о том, что было всего с пару часов назад, и… Уже ни в чем не уверена. Она крепко сжимает в своей руке телефон, будто вокруг царит смертельная опасность, и в любой момент ей — понадобится обратиться за помощью. Но на деле — нагревшийся металл жжет, заставляя потеть, кожу ладоней — лишь потому, что… В самом деле! Ты же не собираешься ей писать, — восклицает на неё голос в голове. Совсем уже?! Что ты скажешь? Мы пошли к Юбин, но случайно свернули не в тот район? Совсем не в тот район. Бора теряется, пугаясь напора собственных мыслей, но телефон в карман не убирает. И вдруг думает о том, что просто смертельно — хочет спать. Глядит на экран. Двенадцатый час. Двенадцатый час, и вечеринка — будто только начинается. Они подходят к залу. Хосок тормозит, застывая, высунувшись из коридора. И вдруг протяжно тянет: — У-у-у… Бора выглядывает из-за его плеча. И моментально просыпается. Видя — Как на диване, полулежа, заняв почти всю его широкую половину — Целуются Джейкоб и Йеджи. Глаза непроизвольно расширяются, лезут на лоб, и она кое-как вовремя захлопывает обратно раскрывшийся рот. Бора рыщет глазами по залу, незнамо кого выискивая. Цепляется взглядом лишь за единственное знакомое лицо — у барной стойки, свободно усевшись, сидит Чонгук. Он разговаривает с каким-то спортсменом, да так расслабленно, будто — либо не видит, либо не обращает никакого внимания на то, что происходит; и Бора бы и сама, может быть, не обратила бы — никакого внимания, потупив взгляд в полу, если бы не… Если бы не! Если бы не всё. — Что… — только и может обронить она, — происходит… — Я… — тянет Хосок, неловко смахивая с лица челку. — Понятия не имею. Бора стынет, как лёд в морозилке. Но её уши, напротив — вдруг печет таким огнём, что она почти кричит сама себе — не смотри, чёрт возьми! Но всё равно смотрит. Йеджи и Джейкоб?! После того, что было на кухне?! После — всего!.. — Я ничего не понимаю, — едва хватает сил сказать ей. И слова падают таким тоном, будто Бора вот-вот — жалко расплачется от отчаянного бессилия. Она вдруг смотрит на Йеджи и видит, видит, чёрт возьми! — то, насколько показушно открыто это всё выглядит, или мне только кажется, Господи, я ни черта не понимаю, — только и хнычет она в своей голове. Хосок перед ней чешет затылок и оборачивается, скупо констатируя: — Она, наверное, думает, это выбесит Чонгука. — Кажется, у неё получается… Вокруг образуется толпа. Бора замечает, как стоящий у барной стойки Чонгук, до того — весело и увлеченно болтающий с каким-то парнем, периодически косится в их сторону, закусывая кольцо на своей губе. Он продолжает смеяться, что-то отвечать, но каждую секунду выражение его лица меняется — и это не прекращается ни на мгновение. Хосок вдруг хмыкает и наклоняется к ней, чтобы сказать: — Не думаю, — констатирует он, оглядывая Чонгука и сцену. — Скорее, его бесит тот факт, что это Джейкоб, чем то, что Йеджи с кем-то целуется. — Целуется — это мягко сказано… — невпопад ляпает Бора, чувствуя, как жар заливает ей всё лицо. И понимает, что оказалась слишком права — Когда Йеджи вдруг оказывается у Джейкоба на коленях, и по всему залу проносится звучное улюлюкание, застывающее у Боры в ушах. — Боже, да они сейчас переспят прямо здесь, — прокашливается Хосок, обхватывая пальцами подбородок. Боже, хоть бы нет, — только и хочется взмолиться Боре. Ей жарко, адски, и непонятно, и она сама — чувствует себя пьяной, хоть и не пила ни разу в жизни; от этой ситуации, от всех этих ситуаций, от этой духоты, от того, что она видит — а видит она много, даже слишком, то, как в какой-то момент руки Джейкоба оказываются у Йеджи на бёдрах, и как довольно она улыбается в поцелуй, продолжая вдавливать его в мягкую спинку дивана. У Боры перед глазами всё плывет, и ноги вдруг становится такими ватными-ватными, что она чувствует себя на грани свалиться на пол. И тут, вдруг, как гром среди ясного неба — Она смотрит на Рюджин. Та стоит — рядом с креслами, в которых ранее сидели, развалившись, Гахён и Хандон. Она с кем-то разговаривает, периодически забрасывая, как прожектор, взгляд на происходящее. Бора видела её, достаточно ясно — всего раз в жизни, но даже внутри неё — откуда-то — появляется чувство, что что-то не так. Яркий макияж делает черты её лица сильно острее, чем, возможно, это есть. И Бора зачем-то обращает внимание на то, как сильно дрожат её губы, словно Рюджин хочет что-то сказать, но не может найти в своей голове слов. Она смеется, болтая с какой-то девчонкой, но Бора видит — как мечется её взгляд в сторону занявших диван Йеджи и Джейкоба. Боже, только не говорите мне, что он нравится ей, — стреляет в голове оглушительная мысль. Я просто… Я так больше — не могу, — хочется взмолиться Боре. Почему — всё так сложно, и адски, будто безвыходно. И почему я вообще, чёрт возьми, всё это вижу. Она пихает плечом стоящего сбоку Хосока, кивая в сторону Рюджин. На мгновение на его лице отпечатывается кромешная растерянность. Он выгибает бровь, глядя на неё и протягивая короткое м-м? — будто не понимает, о чём речь. Но затем Хосок находит, наконец, глазами то, на что так отчаянно и безмолвно — пытается указать ему Бора. И она видит, как мгновенно мрачнеет, будто растекаясь, как воск, всё его лицо. Хосок поджимает губы, проводя рукой по лбу. — Весело, — только и говорит он. Бора вновь смотрит на Рюджин. И боится озвучить — свою догадку вслух. Словно от того, что она скажет это, своим собственным голосом — это станет необратимым, как смерть. — Мне кажется, или… — всё-таки говорит она, неловко заламывая пальцы. — Ей не очень-то весело. Хосок нервно усмехается, хмыкая. — А кому весело? — только и бросает он, как-то грустно улыбаясь. — По-моему, в восторге только Йеджи и Джейкоб. Это да, — хочется сказать Боре, но она молчит. Только видит, как Рюджин отставляет свой стакан на первый попавшийся под руку стол. И подходит прямо к ним, склоняясь над Йеджи. Она что-то говорит, но Бора решительно ничего не слышит. Только видит — как Рюджин кладет руку Йеджи на плечо, и как та — лишь после этого касания — вдруг отрывается от Джейкоба, выпрямляясь и бросая в неё такой жуткий взгляд, что Бору саму — раздирает им, словно громом. — Иди и потрахайся с кем-нибудь уже наконец, — шипит Йеджи так громко, что слышит даже Бора. Она отталкивает, спихивая с себя, как какую-то грязь — руку Рюджин, и договаривает: — Может, перестанешь быть такой нудной и действовать мне на нервы. У Боры земля уходит из-под ног. Она буквально видит, как стынет, рассыпаясь на мелкие осколки — всё лицо Рюджин, так и склонившейся над всей этой сценой. Она медленно, ломано выпрямляется. Заправляет выбившиеся короткие волосы за уши. И столь же медленно, ломано, но четко и выверенно, будто робот — отходит от дивана. Она идёт прямо к ним — в сторону коридора. И с каждым её шагом — Бору так и подбивает что-то сказать, но она понятия не имеет, что говорить, и прекрасно знает, что её слова — никому не нужны, будут выглядеть странно, неуместно и вовсе — нелепо; и вовсе это — даже не слова, а вопросы, сплошные, бесконечные, нескончаемые и только умножающиеся — с каждой минутой. Рюджин проходит мимо них, кое-как протискиваясь, почти распихивая в стороны — образовавшуюся вокруг зала толпу, и Бору, зачем-то не сводящую с неё взгляда, как обухом по голове ударяют отпечатавшиеся в её глазах крошечные блики, меркнущие в то же мгновение, как Рюджин испаряется, проходя мимо, где-то в пучине темного коридора. Толпа постепенно рассасывается, расходясь, и возобновляются все-все разговоры, в которых Бора тонет, как в океане. Сердце в груди колотится так бешено, будто это её — только что послали, прямо при всех, непонятно почему, неясно зачем. И только когда — людей становится меньше, и Йеджи с Джейкобом исчезают, незнамо как — вместе с остальными, Бора крепко, протяжно вздыхает, набирая и задерживая в легких кислород, силясь потушить разросшийся в груди пожар. Она смотрит на Хосока, что стоит рядом с ней, оперевшись плечом о стену. И понимает, что не может — Выкинуть из своей головы эти слова. Словно, если Бора не произнесет их вслух — Она взорвется, разлетевшись на кусочки. — Ты слышал это? — едва давит из себя. — Слышал. — Что это было?.. — Она нравится ей. Бора леденеет. И первые секунды не понимает — кто, что, кому. Но когда понимание настигает её, пусть и неясно, слишком абстрактно — она только и может, как неуклюже обронить: — Что?! — вырывается из Боры почти криком. Хосок медленно тянет указательный палец ко рту и издает протяжное тш-ш. — Откуда ты знаешь? — Просто знаю, — отвечает он. — Но я не уверен. — Просто?! — Мы с ней в детстве дружили, — поясняет Хосок. — Она живет в доме напротив. Живет в доме напротив?! Бора едва терпит в себе желание отшатнуться от него, как от прокаженного, потому что Хосок — весь его почти расслабленный, непринужденный вид — вдруг кажется ей почти кощунственно неправильным. И лживым. Она вдруг смотрит на него, и ловит себя на ощущении, что не знает — кто перед ней. — Я думала, — только и давит, кое-как, из себя она, почти крича внутри — не руби с плеча. — Что Рюджин… Разве она не… — Что? Не живет в богатом районе? — усмехается Хосок. — Нет. Она обычный человек. Обычный человек. Бора вдруг вспоминает весь её вид — и думает, что это самая наглая ложь, которую она слышала в своей жизни. Обычный человек. Это я — тяну, кое-как, на обычного человека, а они… Они все. Она крепко зажмуривается, вопя где-то внутри — Боже. Но к разросшейся в груди, от непонимания, злости — примешивается такая усталость — от всего — что Бора мгновенно гасится, растекаясь в бессилии. Я уже ничего не понимаю. Вообще. И она только привыкла, поделив в своей голове — с колоссальным трудом — расставив на полочках всё, что происходит, что её окружает, как… Случается это. И Хосок просто — Рушит всю её уверенность, как карточный домик. — Почему она тогда… — Бора хочет сказать помогает ей, но вовремя осекается. Она окидывает Хосока пристальным, внимательным взглядом, будто по одному его лицу силясь угадать — ты знаешь? Или нет? Бора не знает уже ничего. В курсе ли Хосок, что именно Рюджин помогла Гахён и Йеджи заключить сделку? Вроде я говорила. Но знаешь ли ты, — думает она, глядя ему прямо в глаза, — что ключевым пунктом этой сделки — по словам Гахён — было не встречаться с Чонгуком. Боре вдруг кажется, что Хосок знает слишком много. И чем больше — тем меньше ей самой стоит, чёрт возьми, открывать свой проклятый рот. — …Делает всё это, — всё же аккуратно заканчивает она, не находя ответа. Хосок вздыхает. — Ты правда хочешь во всём этом разобраться? Бора хочет разобраться в себе. Она ничего не отвечает, отмахиваясь. Цепляет пальцами гипс, кусая губы. И вязнет, стремительно утопая в пучине мыслей, будто только и ждущих, что на них обратят внимание, смиренно покоящихся, всегда, не исчезая ни на минуту — где-то на самом дне её души. Только краем взгляда, где-то на задворках, цепляет то, как Хосок достает из кармана джинсов телефон. — Мне… звонит мама, — виновато бросает он. — Я выйду. Ты будешь тут? Бора кивает. Куда мне деваться. Хосок уходит, и она остается со всем происходящим — один на один. Один на один с собой. Бора неловко жмется, переминаясь с ноги на ногу, возле стены, отводя взгляд от всех проходящих мимо людей, будто смертельно в чем-то виновата. Но грызет её, изнутри, не вина; какое-то беспокойное, суетливое, почти паникующее чувство, что волнами жара и ослепительного холода проносится по телу. И боится она — поднять глаза — тоже поэтому. Будто кто-то, кто угодно — из мелькающих около — может взглянуть на неё, и по одному только взгляду прочитать, поняв, что творится внутри. Бора не понимает — сама. И мысль о том, что она никогда не поймет — приносит ей ужас и облегчение. Она разблокирует телефон, щурясь от ударившего по глазам мертвенно-белого света. Написать или нет. Написать — или нет. Эта мысль так прочно приклеивается к ней, что она не может от нее отделаться; но и двинуть пальцами, ткнув, куда надо, и набрав, что надо — не может тоже. Только отлипает от стены, уходя куда-то в глубины темного коридора, будто выискивая место, где сделать то, что она хочет, но не может — будет безопаснее всего. Гахён. Где она — вообще? Бора не видела её с тех пор, как… Как. Как… Вопрос сверлит мозги похлеще тупой пилы. Но хуже него — оглушительно острый, следующий, Бора чувствует, прямо по пятам, следом — почему. Почему я здесь. Она вновь задает себе этот вопрос, вновь не понимая — где. В какой-то момент поднимает глаза, кое-как углядывая, в темноте — коридор. И понимает, что… не понимает, где оказалась. Словно забрела совсем не туда, где уже была; хоть и не помнит, где была, а где — определенно точно нет. Бора словно блуждает по лабиринту из собственных мыслей, тыкаясь носом, как глупый котенок, в сплошные стены, думая, что очередная из них — точно выход. Но выхода нет, и ей только и хочется, чтобы кто-нибудь пришел; кто-нибудь высокий, сильный, способный вырвать её — выхватив — на самый верх, из этой западни, подняв над всеми тупиками, хоть раз позволив — увидеть всё ясно, и чисто. Она вдруг видит, как на разблокированном телефоне высвечивается диалог с ней. И не разберет, откуда и почему — он здесь вдруг взялся. Как не разберет, откуда прямо перед ней, застыв в считанных метрах — Взялся высокий, сильный… Джейкоб. Бора холодеет. Только и цепляет, распахнувшимися до одури глазами — его высоченную фигуру, застывшую возле одной из открытых дверей. Льется свет. В коридоре, кроме них — больше никого. Она рывком разворачивается, сжимая телефон, забывая, зачем брала — и мелкими, но шустрыми шагами семенит в другую, противоположную сторону, всем Богам молясь о том, чтобы он её — не заметил. Но в спину врезается глухое: — О, ты пришла. И Бора стопорится, застывая и почти падая, будто её подстрелили. Она жмурится, так и норовя — ударить себе по лбу: твою мать! Вечно ты… Господи. Она суетливо оглядывается, пытаясь ответить, хотя бы самой себе, на вопрос — как тебя, чёрт возьми, опять куда-то занесло. Слышит за спиной шаги. И прикладывает все, чёрт подери, все — остатки сил, что у неё есть — чтобы затравленно обернуться. — Привет… — только и мямлит она, беспомощно наблюдая за тем, как Джейкоб с каждым шагом — становится всё больше, крупнее, всё ближе к ней. — А я… Я тут… Я тут что. Ходила вокруг да около, и теперь кляну свои дурацкие ноги за то, что они принесли меня именно сюда?! Хотя я даже не знаю, чёрт возьми, куда!.. — Если ты ищешь туалет, — усмехается Джейкоб, оказываясь смертельно близко и смертельно высоко рядом с ней. — То он дальше по коридору. В другой стороне есть ванная комната. Он опирается локтем о стену, проводя ладонью по своим коротко остриженным волосам. И кивает Боре куда-то за спину. Бора оглядывается назад с таким рвением, будто это именно то, что она искала всё это время. И только она готовится было спешно эвакуироваться, воспользовавшись так удобно подброшенным им предлогом — — Да, спасибо… Как Джейкоб говорит, будто нарочно не давая ей уйти: — Я думал, ты не придёшь. Бора теряется окончательно, не зная, что сказать. Я тоже думала, что не приду. И пожалела о том, что пришла — уже тысячу раз. — Как рука? — спрашивает Джейкоб таким миловидным тоном, будто его действительно это волнует. Бора впивается в него глазами. И неожиданно осознает, что он… так-то… очень красивый. Да они все, чёрт возьми!.. Как на подбор, в этих дурацких — красно-белых бомберах, из-за обилия которых Бора постоянно чувствует себя не в своей тарелке. Бора вдруг смотрит на него и понимает, что… Раньше будто не видела и не слышала, в упор — ни его внешности, ни его голоса, только чувствуя, на уровне голых инстинктов — исходящую, почти пропитывающую, отравляя, воздух сплошную опасность и напряжение. И сейчас, даже когда — она зачем-то обращает внимание на то, какие глубокие, внимательные у него глаза, и как ровно, аккуратно выбрита линия узкой челюсти — это чувство не покидает её ни на секунду. Чувство того, будто она находится, запертой в клетке — со спящей змеей. Бора подбирается, хоть её всю — начинает колотить изнутри от напряжения. И говорит, отвечая, стараясь сделать свой голос как можно более беспечно-равнодушным: — Нормально, — пожимает неровно дернувшимися плечами она. — Сказали, ничего серьёзного. Джейкоб поджимает тонкие губы, отводя взгляд в сторону. И треплет волосы, переминаясь с ноги на ногу. И Боре кажется — что он стал к ней ещё ближе, чем был. Позвоночник трещит по швам. — Ты… — начинает он виноватым тоном. — Прости, что я так. Я не специально. Правда. Мяч соскользнул. Мяч соскользнул. Бору коробит, крупной дрожью — от влившейся и впитавшейся в уши откровенной лжи. Она не только чувствует, но и знает это — наверняка. Делает большой, какой может, но стараясь незаметный — шаг назад. Джейкоб нависает над ней слишком сильно и слишком высоко — чтобы возможно было выпрямить спину. — Я уже забыла, — зачем-то врет она тоже. Ничего я не забыла. И прекрасно знаю, что ты хотел сделать. Только вот — Совершенно не понимаю, почему ты делаешь то, что делаешь — сейчас. Подходя ещё ближе. Бора вся сжимается, напрягаясь. И чувствует, как стремительно каменеет — всё её тело. Когда на голые плечи. Вдруг ложатся — Чужие горячие руки. Её бросает всю, целиком — в ледяную дрожь, и слова стопорятся в горле, не вырываясь ни вскриком, ни звуком. Джейкоб беспечно, будто так и надо — чуть гладит её руки, буднично комментируя: — Не холодно? Кровь стынет в жилах. Бору всю — охватывает такой первобытный ужас, что она не может ни сдвинуться с места, ни вздохнуть нормально; только чувствуя, как суетится, разрываясь на куски, в груди сердце, и как цепкая паника впивается ей прямо в глотку, не давая глотнуть и капли кислорода. Она пялится на его — нависшее смертельно близко над собственным — лицо, ощущая, как застыла, заныв, выгнутая шея, и как холодно и пустынно стало в собственной голове. Но хуже. Хуже всего — Возникшая из этой пустоты мысль о том. Что Бора — Не может пошевелиться. И не может — оттолкнуть его от себя. И не смогла бы — Даже если бы чувствовала собственные руки. Джейкоб вдруг наклоняется к ней, и Бора в последний момент — на голых инстинктах — умудряется, кое-как, дернуть в сторону шеей, увернувшись. На лицо падает его тяжелое, горячее дыхание, и её всю, будто она не чувствовала до — моментально обдает этот запах. Бора вспоминает, что он пьян. И от этой мысли — ей становится страшнее в тысячу раз. Джейкоб усмехается ей куда-то на ухо. — Если что, у меня в комнате есть, чем согреться. В голове проносится ураган. И оглушительный крик. Что перекрывает все мысли, не давая думать. И слова — Какие угодно. Связать во рту. Бора закрывает глаза, зажмуриваясь. Зная, что ей надо — что-нибудь сделать. Но беспомощно понимая, что она не может — Двинуться с места. Пьяное дыхание падает на лицо. И её всю, перекручивая — захватывает тошнота. Она впивается в желудок, в горло, отравляя и проникая во всё тело, вытесняя все мысли, только и заставляя её — замереть, застыть, не думать и не дышать. И чувствовать. Как сдавило все мышцы — его нависающее над ней тело. И как прожгло, оставив саднящий ожог — кожу дыхание. В голове лишь мелькает одинокая мысль — Только не снова. Как в воздухе проносится: — Бора, ну ты где? Резко становится легче дышать. Бора распахивает глаза, неожиданно понимая, но больше чувствуя, чем видя и отдавая себе в этом отчет — как Джейкоб вдруг стоит у противоположной стены. Она только и может, что набрать в легкие воздуха, подавившись и задыхаясь — будто не дышала — всё это время. — Я тебя везде ищу. Бора не сводит с него глаз. И слышит этот голос, но впивается, всеми мыслями, ощущениями — в сковавшую тело дрожь настолько, что не понимает, чей он. Такой поразительно лёгкий и беззаботный. Пока в поле её зрения — Не появляется Хандон. И Бора видит, как она смотрит — прямо на нее, не обращая на зажавшегося у стены Джейкоба никакого внимания. Долгим, испытующим взглядом. Будто ждёт — что Бора — что-то ответит. Но Бора не знает, что сказать, вдруг чувствуя — как её с ног до головы парализует запоздавшая паника. От Хандон доносится короткий, усталый вздох. И затем она — хватает Бору за руку, утаскивая за собой. Бора идет за ней, почти запинаясь, по длинному, темному коридору, зачем-то оглядываясь назад. Будто их может кто-то преследовать. Но позади никого нет, и когда Хандон вдруг затаскивает её, почти запихивая, в какую-то комнату — Бора первые секунды ничего не понимает, а затем чувствует, как ещё мгновение — и она разрыдается. Ноги становятся слабыми-слабыми, будто держали её на себе все эти минуты — из последних сил. Бора проходит в комнату и почти валится на стоящую посреди кровать, едва отдавая себе отчет в том, что она делает и где находится. Поперек горла встает ком, но из неё не вырывается ни звука — только выходят, крупными каплями, отвратительно горячие слезы. Она слышит, как хлопает дверь. Хандон проходит дальше, выуживает из-под кровати какую-то бутылку и садится рядом с ней, продавливая матрас. Бора закрывает лицо руками и оборвано всхлипывает. Что это было? Она прекрасно знает, что это было, но зачем-то повторяет, гоняя туда-сюда, эту мысль — по кругу — в своей голове, будто до смерти опасаясь — развить дальше. Раскручивается крышка. Бора слышит, как сидящая рядом Хандон делает глоток. И пихает её — едва заметно — бутылкой в плечо, но даже от такого обычного жеста — Бора вся дёргается, будто её ударили. — Не предлагаю, — говорит Хандон. — Если что. Бора с трудом сглатывает вставший поперек горла ком, утирает лицо, лишь сильнее размазывая слёзы. — С-спасибо… — только и удается выдавить ей. — За что? За это. Она не договаривает, не объясняет, вдруг чувствуя себя неспособной — озвучить даже внутри собственной головы. Не то чтобы — вслух. Слёзы скатываются по лицу, утекая на шею, и Бора вновь фантомом чувствует — всё это давление. — Ты п-правда… — робко начинает она, заикаясь. — Меня искала?.. — Нет, — бросает Хандон сухое. — Просто надо было что-то сказать. Бора кивает, и больше не держит — в себе всхлип. Просто плачет, позволяя слезам выкинуть наружу — всё накопившееся. Хандон ничего не говорит. Молча пьет. В Боре даже на мгновение мелькает мысль — может, стоит тоже, но от одного намека её тошнит. — Одного я не понимаю, — вдруг говорит Хандон, нарушая повисшую тишину и всхлипы. — Ты зачем ревешь-то? Бора громко шмыгает, растирая слёзы по лицу. — Н-не знаю… И видит, в полумраке комнаты — как Хандон вглядывается в её лицо долго, упорно, практически не моргая. — Ладно. Она вдруг резко встает, подскакивая с кровати, и подходит к окну. Бора следит за её передвижениями, как завороженная, впервые за всё время наконец оглядывая — комнату, где находится. Практически ничего нет. Только широкая двуспальная кровать, на которой она сидит, прямо напротив — шкаф с полками, в углу цветок, прикроватные тумбы и длинное, наполовину зашторенное окно. Хандон стоит, выглядывая наружу, периодически отпивая из своей бутылки. Бора щурится и не разберет, что она пьет. — М-м-м, как там весело, — неожиданно тянет Хандон, почти стукаясь лбом об стекло. Бора последний раз крупно шмыгает, заставляя себя подняться. Любопытство пересиливает, поднимая её на ноги. Она заглядывает в окно, вставая рядом с Хандон. И видит, что они, эти окна — выходят на задний двор. Где вовсю — беснуется, плескаясь, выкручивая страшные сальто — народ в бассейне. Бора зачем-то рыщет глазами по двору, выискивая знакомые лица. Но видит, спустя минуту исканий — лишь потемневшие от воды, но всё настолько же огненно-рыжие волосы Йеджи. Ком встает поперек горла. И она отводит взгляд. — Йеджи красивая, — вдруг говорит Хандон. Бора впивается в неё глазами. — Что? Это факт. У меня есть глаза. — Наверное… — бормочет Бора, не сводя с неё глаз. Хандон отворачивается к окну, и Бора, будто пользуясь моментом, продолжает нагло сканировать её лицо. И вдруг ловит себя на мысли, что… Да. Йеджи красивая. Может быть. Но какой в этом смысл — если Бора не может, блин, даже нормально на неё — посмотреть. Она пялится на Хандон и неожиданно ощущает, что несмотря на холодное, вечно скучаще-отстраненное и даже острое — выражение её лица — у неё внутри нет этого чувства. Чувства того, словно что-то пойдет не так, в любой момент, будто ещё мгновение — и чужая сладко-идеальная улыбка воткнет нож ей прямо под рёбра. Хандон отпивает из бутылки, продолжая разглядывать в окно — происходящее внизу. Но затем заправляет за ухо свои идеально ровные, идеально окрашенные розовые волосы — и тихо, аккуратно, но со сквозящей иронией говорит: — Или тебе больше нравятся такие, как, например… — тянет она. Бора отчего-то почти слышит продолжение — как я? — и вспыхивает, от одной только мысли. Но Хандон договаривает: — Джейкоб? Бора вся замирает, стремительно холодея в ногах. — Что?.. — только и выпадывает изо рта. Хандон отпивает и ставит бутылку на подоконник. — Знаешь, у тебя даже может получиться, — заключает она с каким-то ядовитым, странным тоном. — Да ладно, я всё понимаю. И вижу. Ты… такая вся… Тихая. Но в тихом омуте, знаешь. Всякое водится. Хандон подходит к ней, возвышаясь. И Бора чувствует, как сердце начинает — заходиться в истерике. Ноги немеют, и она не может двинуться с места, будто ходит по нависшему над пропастью стеклу — и любое неосторожное движение заставит пол под её ногами лопнуть, обвалившись. Она чувствует, как долго, внимательно, липко и пристально — Хандон вглядывается в её лицо, и у Боры, вопреки похолодевшим кончикам пальцев — отчего-то покалывает щеки. — И лицо у тебя… Красивое, — вдруг говорит Хандон спустя минуту молчания, и Бора вся вспыхивает, теряясь. — Знаешь, да. Очень даже. Ему такие нравятся. Бора чувствует на своем лице — Аккуратное прикосновение чужих пальцев. Она не пила, но у неё вдруг всё плывет перед глазами, и оказавшаяся неожиданно настолько близко Хандон — вся двоится. Она цепляет пальцами её подбородок, приподнимая голову, и Бора — отчего-то — не чувствует в себе никаких сил воспротивиться, молча, покорно и беспомощно повинуясь. — Впрочем… — тихо тянет Хандон, будто задумавшись. — Мне тоже. Внутри что-то обрывается. Её колотит изнутри судорогой, и ладони становятся такими влажными, что она едва борется с желанием — утереть их о джинсы. Но не может пошевелиться. Лицо Хандон вдруг становится к ней так близко, что Бора чувствует всё — какая мягкая, почти бархатная у неё кожа, и какое размеренное, но горячее, тяжелое дыхание. В нос ударяет этот запах. Бора паникует, и страх хватает её за горло, и всё равно — она застывает, не двигаясь, на месте, будто её связали и нет никакой возможности — сделать хоть что-нибудь. Есть. В голове проносится отчаянный крик — отойди. Но Бора не делает ни шага в сторону, хоть за спиной у неё — ничего. Все мысли перемешиваются, сгорая в каком-то пламени. Она ощущает, как с каждой секундой промедления — вся обращается в пепел и пыль. Потому что чувствует. На своем лице. И своих губах. Её горячее. Пьяное дыхание. Рот безвольно раскрывается, будто пытаясь — его поймать. Будто хочет — что-то сказать. В груди все надрывается от невозможности вдохнуть, и Бора вдруг смотрит, в кромешном отчаянии — ей прямо в глаза. И видит в них, сквозь этот полумрак комнаты — что-то такое, от чего у неё самой — по всему телу — пробегают мокрые, ледяные мурашки, и изо рта вырывается тонкий, надрывный хнык. И только Бора в отчаянии-ужасе-предвкушении думает — Она же не собирается — меня поцелова… Как Хандон вдруг прихлопывает, одним резким движением — меж ними всякое расстояние. И делает — Именно это. И Бора почти дергается, отпрыгивая в моменте, крикнув в своей голове протяжное нет, как чувствует на своих искусанных губах — горячие чужие. И следом — легкий укус. Сердце заходится в ужасе, и внутри всё переворачивается с ног на голову, сбрасывая вниз, на самое дно — куски раскаленных углей, и Бора вся припечатывается к этому притяжению, охватившему её вдруг — целиком и полностью — как к магниту. Не понимая, что делает, но руки сами — тянутся и хватаются за её плечи. Бора слышит и чувствует, чёрт возьми, как Хандон — на мгновение — усмехается в поцелуй. И это неожиданно — выдавливает из Боры какой-то пугающе обрывистый звук, похожий на стон. В ушах звенит, внутри всё — горит, и она не может двинуться с места, просто позволяя ей дальше — себя целовать; и в груди всё мешается до такой степени, что Бора уже не понимает, что происходит, что она делает, только осязает кожей, как тонет — в этой горячущей лаве, залившей всё её тело — с ног до головы. Бора чувствует, как Хандон склоняется к ней ближе, и как волосы падают ей на лицо. И вдруг в неё врезается, как грузовик — Невесть откуда взявшийся цепкий, дымный запах. Бора вся холодеет. И сердце в груди, напротив — Начинает биться лишь чаще. В лёгких разрастается настоящий пожар. И она почти отталкивает её от себя, вдруг осознавая, что и почему — вдруг чувствует сама. Как неожиданно лязгает ручка двери. В комнату врывается развалено-пьяное: — О-ой… Бора отскакивает от неё, резко и ломано — На голом инстинкте. Спину сводит ледяными мурашками. Она пялится на Хандон, чувствуя, как горят собственные губы. И как в бешенном, стремительно разгорающемся пламени — сгорают в голове все связные мысли. — В-виноват!.. Краем глаза лишь видит, как падает на кровать — чье-то постороннее, безвольное тело. И этот хлопок смятых простыней — Вдруг срабатывает, как спусковой крючок. Бора пулей вылетает из комнаты. Оставляя за своей — взмокшей насквозь, даже в этом идиотском не по сезону топе — спиной всё, что произошло; все мысли, чувства, воспоминания, ощущения и опасения. Вылетает на улицу, совершенно не понимая, что будет делать. В голове мечется вакуум звенящей пустоты. По горящему лицу бьет холодный ночной ветер. В затылок врезаются звуки грохочущего вечеринкой дома. Бора делает шаг на пустынную улицу. На ходу, одной дрожащей рукой — Набирая Минджи проклятое сообщение.