darling, save your tears for another day

Минджи молчит. А Бора не знает, что ей сказать. И если вчера её это — не долго заботило, ибо она упала, провалившись в сон, на кровать практически сразу, только они пересекли порог дома. Но сегодня. Сегодня Бора проснулась ни свет ни заря, привыкшая вставать в школу, и даже не решилась робко спросить — я иду или нет?.. Чувствуя от этой мысли напротив облегчению и радости — такое беспросветное отчаяние, что тоска сковала её сердце с самого утра. Потому она сидит на кухне, утопая во всем своем бессилии и растягивая один стакан молока уже битые полчаса. Минджи не сидит рядом с ней. Она то появляется, пугая своим молчаливым присутствием, то куда-то исчезает, выходя вовсе из дома; то снова заходит, чем-то гремя, и Бора слышит только то, как скрипит и хлопает бесконечно — снова и снова — входная дверь, и как её тяжелые, широкие шаги — вызывают свист половиц и звон в ушах от перенапряжения. И эта нарушаемая каким-то бытом и несуразными делами тишина — гнетёт Бору только больше. После всего, что было сказано вчера. Вчера, когда Боре так отчаянно хотелось, чтобы она промолчала. Но сегодня — она не может найти себе места от мысли, что Минджи — может быть — больше нечего ей сказать. Кроме этого. Кроме того, что она ей — не мать. Боре не мать — кто угодно. И она — в том числе. Бора вдруг думает об этом, и почти давится молоком. Прошло столько времени, и столько времени она не вспоминала, но будто никогда не забывала. О ней. Бора ругает себя за эту возникшую в голове против воли мысль — интересно, как она там? В жарком, словно ад, Сан-Франциско? И от отвращения, сковавшего сердце, совершенно некуда деться. И оттого ей — мерзко больше всего. Я не хочу знать. И помнить не хочу — тоже. Но она помнит, и какой-то тоненький, едва слышимый голосок — так и воет под сердцем: но она твоя мать. Как ты можешь так думать? Бора не может. Выносить это всё — В принципе. Она залпом, будто рюмку водки, что всегда стояла на их столе там — осушает стакан молока, встает и подходит к холодильнику, чтобы налить ещё. Минджи появляется на кухне. И Бора изо всех сил старается сделать вид, что здесь никого нет. Она садится обратно за стол, бросив, как ненужный балласт, гипс на колени, подтягивает к себе молоко, телефон, разблокирует кое-как и принимается листать ленту, решительно ничего не видя и даже не всматриваясь в мелькающие на экране фотки и рилсы. Хоть и не может оторвать от экрана взгляда. Но в действительности — каким-то боковым, неподконтрольным мозгу зрением замечает лишь то, как Минджи ходит вокруг да около, не то собирая вещи, не то просто маяча, словно не может найти себе места и не придумывает ничего лучше, как действовать ей на нервы. Бора вздыхает. И получается — слишком шумно, неправильно громко для грохочущей в доме всеобъемлющей тишины. Но ничего не происходит. Минджи ничего не говорит. А Бора допивает молоко быстрее, чем планировала. И уже подрывается было — встать и налить ещё, будто ей нечем больше — себя занять, кроме как торчать на кухне и опустошать все запасы. Но запинается об застывшую у холодильника широкую, обтянутую черной водолазкой спину Минджи — и отказывается от этой затеи. Не хватало ещё — встать с ней рядом. Бора и так умирает от необходимости услышать хоть какие-нибудь — неважно какие — слова, и ей совершенно не хочется — ставить себя в положение человека, который должен их обронить. Минджи неестественно для себя долго — и Бора не знает, почему подобная мысль вообще приходит ей в голову, ведь она почти совсем не видела, чем Минджи занимается, пока она в школе — стоит возле раскрытого холодильника, сканируя содержимое. Будто забыла, зачем открыла. Бора почти фыркает себе под нос. Нашла, что сказать. Забыла. Чтоб Минджи — что-то забыла? Боре порой казалось, что она помнила всё, и даже больше — чем нужно. Но Минджи вдруг захлопывает дверцу, бренчит ключами от машины и уходит прочь, обезличено мазнув — словно случайно — по Боре взглядом. Хлопает входная дверь. Бора оборачивается и сталкивается лицом к лицу — со своим старым знакомым. Глухим одиночеством.       

---

Бора бессмысленно валяется на кровати. Придавленная бесконечной скукой. И сетует на себя за то, что даже не попыталась — хотя бы спросить. Уточнить. Надо ей в школу — или нет. И несмотря на то, что Бора уверена — после вчерашнего Минджи не стала бы с ней говорить, бросив лишь два сухих слова; и очень навряд ли — отвезла, отпустила бы — туда, но Бора всё равно злится на свою чертову трусость. Ей почему-то кажется, что если бы она — хотя бы попыталась — сейчас было бы легче в разы. Ведь можно было бы себе сказать — это меня не пустила она. А не я сама, блин, пригвоздила себя к кровати, как на цепь, и теперь не знаю, чем заняться, кроме… Хосок не отвечает ей уже час. Что вовсе — не удивительно, ведь он, блин, сидит на уроке!.. В отличие от неё. Бора ворочается на кровати и не может найти удобной позы. Чертов гипс мешается и раздражает так, словно к её руке привязана тяжеленная гиря, а не тонкая полоска застывшего нечто. И правая рука — особенно в запястье — ноет так сильно, и всё это бесит её до невозможности — печатать кое-как, как придется, то одним большим, то одним указательным пальцем, потому что взять телефон в обе ладони нет никакой возможности. И чешется. Кожа под гипсом чешется так, что это просто выводит её из себя. Она грузно, болезненно зло вздыхает, переворачиваясь на другой бок, бросая телефон рядом на подушку и утыкаясь носом в стену. За что мне всё это. И как я вообще — должна пойти в душ, если мне нельзя мочить руку. И как я пойду завтра в школу — хоть бы пойти! — как всё это писать, как нести на ланче поднос, как вообще — делать всё. Бора крутит и крутит эти мысли в своей голове — без остановки, от бессилия, от скуки, сдавившей уши, и в какой-то момент они обретают в её голове такие воистину космические масштабы, что она уже чувствует себя на грани почти истерики — словно ей не гипс наложили на пару недель, а ампутировали чертову руку целиком. Как вдруг — Снаружи доносится чей-то визгливый, возмущенный голос, и Бора вся напрягается, автоматически и инстинктивно, и сердце начинает биться чаще, хоть она и не понимает — не может пропустить в голову мысль — о том, что это такое, до тех пор, пока… Входная дверь вдруг не распахивается. Бора подрывается на кровати, рывком разворачиваясь ко входу лицом — И видит в дверном проеме… Гахён. — Че, умираем? — ехидненько бросает та, едва переступив порог дома. Тут же — скидывает куда-то под ноги рюкзак, снимая накинутую на плечи джинсовку. — Ну и видок у тебя, — бурчит Гахён, окидывая её всю взглядом. Бора глупо моргает и не может поверить своим глазам. — Минджи, вызывай катафалк, у тебя тут труп завалялся. Минджи появляется следом на пороге, держа в своих руках целую охапку дров. Ничего не отвечает. Молча поддевает носком грузного ботинка дверь, прикрывая за собой, и Бора зачем-то — окончательно опешившая от происходящего — мажет глазами по её серьезному лицу и видит зацепившуюся за волосы опилку. Гахён плюхается на кровать рядом с Борой, и Бора окончательно подрывается с места, подскакивая и садясь, неловко и глупо подтянув к себе ноги, вылупившись на неё распахнутыми глазами. — Так смотришь, будто призрака увидела, — фыркает Гахён, расплываясь в улыбке, словно читает её мысли. — Я ещё вполне себе жива. В отличие от тебя. Минджи проходит мимо, скидывая дрова прямо к камину. Садится на корточки и закидывает внутрь полено или два. Бора не знает, на кого, куда смотреть, и что вообще — черт возьми — происходит!.. Какого черта здесь сидит — Гахён?! Что болтает ногами, развалившись на её кровати, будто это совершенно нормально и в порядке вещей — ей быть здесь. В этом глухом лесу. Посреди бела дня. После того, как она молчала — не отвечая, даже не читая её сообщения — несколько дней. После того, что случилось в школе, на выборах, после того, что вывалила ей на голову Хандон, после того, что она сама — ответила, послав их всех к чертовой матери. После всего. Гахён откидывается, почти ложась у Боры в ногах, и, опираясь на локти, оглядывает её поджатую к коленям забинтованную руку и буднично комментирует: — Я как-то лежала с гипсом, — говорит она. — Пиздец задолбалась перематывать руку плёнкой всякий раз, как мне, чёрт возьми, надо было просто помыть башку. Бора холодеет. И смотрит на Минджи. Что отрывается от своей возни с камином, всего на мгновение оборачиваясь на них. — Гахён. — Да-да-да… — бурчит та, закатывая глаза. И громко чавкает, жуя жвачку. — «Не ругайся», — ворчит, показывая руками кавычки. — Я придумала тебе подарок на день рождения, Минджи. Гахён перестает упираться локтями в матрас и плюхается окончательно на кровать, глядя в потолок. — Это будут наушники с шумоподавлением. Тебе понравится. Ни-ху-я не слышно, если нацепить, — как по слогам чеканит она, словно специально акцентируя внимание на том, что сказала. — Можешь надевать, когда видишь меня. Я не обижусь. Бора горазда провалиться под землю. У неё так бешено бьется в груди сердце, и щеки жжет и печет таким стыдом, и ужас сковывает дыхание, будто это она — разговаривает так — С ней. Но Минджи ничего не отвечает, лишь мажет по ним, ни на мгновение не останавливаясь на Боре — густым, липким взглядом, щелкая зажигалкой и разжигая камин. Гахён вся плавится от улыбки. А у Боры так дрожат губы, что она так и не может — выдавить из себя ни слова. Вдруг раздается урчание. И Бора содрогается в ужасе, что это ворчит — её живот; и от одной только мысли, что это так, и что Минджи — после вчерашнего — может это услышать, и — не дай Бог! — подумать, что она ничего не ела, что абсолютная ложь — у неё всё внутри холодеет и сердце пропускает удар. Но Гахён вдруг кладет руку себе на живот, и, выпрямляясь, садясь на кровати, надув почти по-детски губы — тихо бормочет, невесть к кому обращаясь: — Я ниче не ела, — почти горестно шепчет она. — У нас в холодильнике мышь повесилась. Очередная. У вас есть что-нибудь? Минджи встает, стряхивая с колен древесную кору и песок. — Нет. — М-м… — тянет Гахён, состраивая жалобную мордашку. — А ты не хочешь… — Мне некогда. Я поехала в город. — Привези что-нибудь! Минджи широкими шагами рассекает комнату. Снимает с крючка висящую у входа рубашку. Спокойно, молча надевает. Бора не может отцепить от неё своих глаз, совершенно не представляя, что может произойти дальше, и непонятно отчего — паникуя. Но Минджи лишь проверяет, ощупывая, свои карманы, и, не глядя в их сторону, сухо спрашивает: — Что? Гахён подскакивает на кровати. — Хочу пиццу! — тут же кричит она так громко, что у Боры закладывает уши. — Хотя нет, Боже, меня от нее уже воротит… Но только если с ананасами… Или лапшу. Я хочу ту лапшу из Тьенса! Или бургер. Или нет! Я хочу тот дурацкий сэндвич, который Тэхён вечно точит! Хоть попробую. Мне на него денег жалко. Привезёшь? Минджи застывает в дверях, опираясь на стену плечом, и скрещивает руки на груди. Её брови чуть поднимаются, и она поджимает губы, молча дослушивая всё, что обрушила на них обеих Гахён. Но затем она вдруг — переводит свой пустынный взгляд на неё, и, не меняясь ни в лице, ни в позе, лишь её брови чуть сужаются к переносице, спрашивает: — А ты? Бора давится вздохом. Она вдруг вздрагивает, от неожиданности, словно успела привыкнуть, что всё, происходящее здесь и сейчас — не относится к ней решительно никоим образом. Изо рта только и выпадывает, будто случайно, тихим шепотом: — Ч-что я?.. — Что ты будешь? Бора теряется. Она не знает — совершенно! — хочет ли в принципе есть, и уж тем более — что вообще — может у неё попросить. Она была только в одной кафешке, причем с ней же, однажды, и в гребанном уолмарте, и в школьной столовой, ассортимент которой она знает и помнит уже наизусть, но Минджи ведь не поедет в чертову школу, и вообще!.. Что ты несешь, — ворчит на неё внутренний голос, хоть Бора и не произносит ни слова вслух. И Минджи, что так и давит на неё — своим неотрывным, не прерывающимся даже на моргание взглядом — не помогает думать совсем. — Я… — кое-как мямлит Бора, едва не шепотом. — Н-не знаю… Гахён вдруг рывком разворачивается, садясь к ней сильно ближе, чем до, и оглушительно громко, чуть ли не возмущенно кричит: — А ты узнай! Ну же, Бора!.. — почти трясет её за плечи Гахён. — Когда я болею, Шиен всегда покупает мне всё, что я захочу. Даже хрень всякую. Пользуйся моментом. Не разочаровывай меня. Бора не знает. Она даже не знает, что, чёрт возьми, здесь вообще происходит, не то чтобы!.. — Кстати. Ты болеешь. Виснет пауза. Бора только и видит, как застывает, бледнея, лицо Гахён, и в какой панике — моментально расширяются её глаза. Она вся замирает и медленно, будто крадучись, как нашкодивший кот, оборачивается на Минджи. — Что ты здесь делаешь? — Я? — нервно давит из себя Гахён, начиная рассматривать свой маникюр. — Ничего. Я дома сижу. Вы меня не видели. — Да, конечно. Минджи фыркает, едва слышно, но Бора почему-то воспринимает этот звук четче и острее, чем что-либо до. Гахён продолжает растирать свои ногти, будто сейчас не происходит решительно ничего интереснее этого. Минджи достает из кармана ключи от машины и, открывая дверь, бросает им напоследок, окончательно испаряясь из дома: — Возьму всем одинаковое. И только за ней захлопывается дверь — Как Гахён тут же подпрыгивает, резко дернувшись, будто неожиданно проснулась, и оборачивается на Бору, с довольной, хитрой, почти лисьей улыбкой выговаривая: — Ловко я это, да? — лыбится она, падая набок и подставляя под голову руку. — Рассказывай давай, что случилось. И Бора рассказывает. Под треск камина, не сразу собираясь с мыслями, поначалу — бурча что-то невнятное, будто пытается вспомнить далекую историю, которая приключилась с ней давно в детстве; или пересказывает, по памяти, еле-еле — сюжет какого-то дурацкого фильма. Она нервно, часто кусает губы, не зная, говорить ли о том, что она разговаривала с Хосоком… Конечно, нет! — тут же орет её мозг, и Бора проглатывает все слова. И не понимает, почему говорить вообще — должна она. Ведь это Гахён сейчас — сидит на её кровати, у неё дома — дома? — хотя вроде и болеет, и не разговаривала с ней вовсе, игнорируя всех и вся, уже сотни часов. Но Бора всё равно говорит. Быстро, сумбурно, не успевая за своей мыслью и едва ли не проглатывая по полслова, словно наконец-то — раскрылась внутри какая-то дамба, выпустив на волю всю волну её невысказанных слов, и Гахён слушает, тихо, молча, внимательно, и Бора чувствует это, хоть и вовсе не смотрит на неё и ковыряется в гипсе, размазывая по коже прилипшие белые крошки. — И… Я не знаю, я не поняла, что именно произошло, — мямлит она, напрягая извилины. — Потому что… Когда я проснулась, уже всё… закончилось. Но… Кажется, Джейкоб запустил мне в голову мяч. — Вот гандон, — шипит Гахён, перебивая. Бора замечает, что её взгляд вдруг становится острым-острым, как иглы. — Натравлю на него Чонгука. Бора замирает, сбиваясь в дыхании. И вперивается глазами в Гахён — будто не может до конца поверить, что услышала то, что услышала. Чонгука. Должна ли она — сделать это сейчас? Когда Гахён лежит на её кровати, продолжая свое возмущенное, почти гневное бормотание, от которого у Боры стало бы тепло на душе, если бы она не вцепилась в эту чертову мысль, как помешанная. У Гахён чуть печет кончики ушей, пока она, не глядя на неё, покрывает Джейкоба и всю его шайку такими словами, от которых у Боры начинает печь уши тоже. И она смотрит на неё, и знает, что только — обронит эти слова, как всё может разбиться, вдребезги разлетевшись. Но всё равно говорит. — Гахён… — начинает она так тихо, что та даже слышит не сразу и продолжает свой гневный монолог ещё с несколько секунд. — Что… случилось? Тогда. Гахён замолкает. Бора прямо видит, как резко, на полуслове — захлопывается её рот. Она сухо цедит, оборачиваясь на неё и щуря свои глаза: — Когда? — После… — боязно продолжает Бора, не зная, как не сказать — когда на тебя накричала Хандон. — Оглашения результатов… Бора говорит это, прекрасно зная — Что на самом деле её интересует… Чонгук. Что там — не так? Бора прекрасно помнит. Все эти разы, когда она… Видела их. Вдвоем. В странных, непонятных обстоятельствах; и знает, что легко, может быть, забыла бы об этом — если бы не одно но. Если бы не слова Гахён — Что не буду встречаться с Чонгуком. И она совершенно не знает, знают ли остальные, знает ли вообще — хоть кто-нибудь; но она знает точно, и эта мысль впервые, прочно, навсегда — оседает в её голове, придавая уверенности. Гахён врёт. И Бора вдруг смертельно желает понять — Кому именно. Её голубые, и без того слишком светлые глаза делаются стеклянными настолько, что Гахён перестает быть похожей сама на себя. Бору пробирает мелкая дрожь. Но она уже сделала этот шаг — и отступать ей, в общем-то, некуда. — Я думала, ты видела, что там произошло, — пугающе спокойно отвечает Гахён. — Хандон взъелась на меня черт знает за что. Бора закусывает губу. Что ей сказать! На это. Она суетливо бегает глазами по лицу Гахён, пытаясь уловить в нем — хоть какой-то намек, хоть какую-то трещинку, в которую она, Бора, сможет пролезть, как муравей, и оказаться там, нос к носу — с настоящим, а не с этим серым, окаменевшим асфальтом, что застыл на лице Гахён, будто маска. — И вообще, — фыркает Гахён, закатывая глаза. Чешет нос. — Я всё ещё обижена. И оскорблена — до глубины души. И вообще… — Тогда почему ты здесь? — ляпает Бора, не успевая подумать. Пришла ко мне. Сюда. Незнамо как. В этот глухой лес!.. Гахён поджимает губы, будто не зная, что сказать. Мельком бросает на Бору взгляд, тут же уводя, и Бора моментально понимает — практически всё; но как-то так неясно, больше внутренним ощущением, чем внятной, связной в голове мыслью, и ей вдруг хочется придвинуться к ней, поближе, неловко и неудобно орудуя одной лишь рукой, и как-то… Что-то. Может быть. Сделать. Тишина виснет, как экран её старого телефона. Бора в нетерпении кусает губы, но ничего не говорит. Просто ждёт. Чего-то. Сама не знает — чего, но точно знает, что стоит ждать. Просто ждать и всё, не произнося ни слова. Где-то за спиной трещит в камине огонь. И спустя мучительно долгую минуту — Гахён длинно, тяжело вздыхает, плюхаясь на кровать и устремляя свой взгляд в потолок. — Потому что… — вдруг тихо начинает она. И Бора, хоть и ждала именно этих слов — крупно вздрагивает, не ожидав. — Потому что мне надо было с кем-то поговорить, — быстро, будто стремясь поскорее отделаться, выпаливает на одном дыхании Гахён. — Шиён задолбала меня. «Что случилось?», «поедем в больницу», а я не хочу ни в какую ебанную больницу, потому что я не болею, блять, а она — никогда не поймёт. Бору потряхивает, когда она слышит этот надломленный, вымученный голос, как тогда — Когда Гахён пришла к ней и плакала оттого, что… Что. У Минджи умерла собака. У Минджи застрелили собаку. И это воспоминание, так не вовремя и не к месту возникшее в её голове — лишь усиливает озноб. — Что случилось?.. — только и говорит, тихо и глупо, оглушенная ситуацией Бора, с диким опозданием понимая, как это звучит. Гахён вздыхает. И Бора видит, как крупно дрожат её губы, когда она говорит: — Ничего, — фыркает Гахён, почти истерически быстро выпустив воздух. — Просто я в полном дерьме. Вот и всё. Бора не выдерживает, совершенно растерявшись, и неуклюже придвигается к ней ближе. Гахён удостаивает её жалкую попытку лишь коротким, быстрым взглядом. И только придвинувшись — Бора видит, как копятся, переполняя, в её глазах слёзы. Ком встает поперек горла. Бора не знает, что сказать. И что вообще — говорят в таких ситуациях, прекрасно понимая, что уже задавала себе — когда-то — этот вопрос, и ругаясь, сетуя на то, что так и не удосужилась найти на него — хоть какой-то ответ. Гахён переворачивается на бок, к ней лицом, и по её щекам тут же, сорвавшись, стекают первые дорожки слёз. У Боры изнутри всё колотит от дрожи. — Я не знаю, что делать, — бормочет Гахён, не глядя на неё, позволяя слезам скатываться по лицу, впитываясь в матрас. — Я думала, что знаю. Но я уже ничего не знаю. Бора уже искусала себе все губы — в кровь. Она глотает её со слюной, кое-как проглатывая так и рвущиеся наружу слова — я не знаю, что делать, тоже. Не зная, толком — Что произошло. — Ты видела всё тогда, да? — вдруг говорит Гахён, поднимая на неё глаза. Бора теряется. — Когда?.. — В магазине, — наконец добавляет Гахён. Бора кивает. Не уточняя, что видела, но не видела, всё — Не только она. — Ну вот, — фыркая, вымученно улыбается Гахён. В её глазах блестят слёзы, и она вдруг вся кажется Боре такой маленькой, беззащитной и беспомощной, что в груди тут же — всё взрывается жалостью. — М-может… — начинает Бора, совершенно не зная, что может сказать. — Всё не так… плохо? — Всё плохо, — обрубает Гахён, переворачиваясь на спину и устремляя свой взгляд в потолок. — Я сказала Йеджи, точнее Рюджин, но это неважно, что не буду с ним встречаться, если… — она вдруг запинается, бросая на Бору короткий, но пытливый взгляд, и Бора невольно напрягается, чуя что-то неладное. — Если они выдадут нам кабинет и перестанут ебать нам мозги. Первое мы получим, насчет второго не уверена, потому что у нас мозги — к счастью для нас и к сожалению для них — хотя бы есть. Но… — Но?.. — робко уточняет Бора. — Но, — вздыхает Гахён. — Вот это гребанное но — как раз и выебало мне все мозги. Слёзы перестают ручьями литься из её глаз, и Бора вдруг замечает прилипшую над бровью и вот-вот норовившую залезть ей прямо в глаза прядку светлых волос. Она тянет руку, зачем-то убирая, не отдавая себе полного отчета в том, что именно делает — но делает, и Гахён вдруг улыбается, почти искренне, и Бору тянет улыбнуться тоже. Несмотря на то, что у неё внутри всё дрожит, сжимаясь, перекручивая внутренности, как в мясорубке. — Но… — более твердо продолжает Гахён, будто наконец набравшись смелости. — Я знаю, что тебе успели наплести. Бора хмурится и искренне не понимает. — Что наплести?.. — По-любому успели, — закатывает глаза Гахён с таким видом, будто говорит — ой, да ладно тебе. — Про меня и Чонгука. Бора напрягается, пытаясь хоть немного понять, о чем идёт речь. И когда не наталкивается ни на что, кроме своих редких, неясных разговоров с Хосоком, о которых она не скажет ни при каких обстоятельствах; и сказанного однажды, устами самой Гахён — она думает, что я увела её парня — всё же не полностью, но практически честно отвечает: — Нет… — говорит Бора. — Кроме того, что ты… Сама мне сказала. Гахён окидывает её прищуром, но довольно быстро перестает сверлить всю Бору взглядом. — Это хорошо, — заключает она. Но затем хмурит брови: — Точнее, нет. Это плохо. Придется рассказывать всю предысторию. — Я никуда не тороплюсь… — робко добавляет Бора. И, чтобы это не прозвучало как-нибудь не так, или чтобы просто — хоть на мгновение сбить эту гнетущую, как высокая температура — атмосферу, Бора поднимает вверх свою несчастную, покрытую гипсом левую руку. Гахён прыскает, замечая, и кивает головой — мол, это точно. Бора невольно посмеивается тоже. И всё, вроде, становится действительно легче. Но Гахён вдруг мрачнеет, и Бора невольно киснет тоже, понимая, что… Они не договорили. — Значит, ты знаешь, что эта тупая сука думает, что я увела её парня, — начинает Гахён, и Бора видит, как от одного только упоминания Йеджи — снова стекленеет её взгляд. — Но я никого не уводила, и это факт. Впрочем, как и то, что она тупая. И сука. Но это неважно. Важно то, что… — Что?.. — зачем-то вставляет Бора, едва не перебивая её, но не может удержаться. Она вдруг понимает, насколько в действительности долго — Ждала этого разговора. — Что она хочет его вернуть и думает, что это я виновата в том, что он не возвращается, хотя я, блять, почти ни при чем, — практически рыча заканчивает Гахён. Она вдруг подрывается, поднимаясь, и усаживается прямо напротив Боры, шустро залезая на кровать с ногами. — И она, чтоб она провалилась, хочет этого настолько сильно, что в её закрахмаленную тоналкой башку всё никак не дойдет, что он, блять, не единственный в мире парень, — на одном дыхании шипит Гахён, на глазах бледнея от злости. Затем выдыхает: — Это раз. А два — он, вроде как, не баран, чтобы его можно было увести и привести, когда хочется. Хотя порой мне кажется, что он — да, но это неважно. Важно другое. — Какое?.. Гахён вдруг замолкает и валится обратно на кровать, бухаясь куда-то между сидящей прямо по центру Борой и стеной. — Такое, что я не знаю, как сделать так, чтобы всё было норм, — вздыхает Гахён. Бора неудобно поворачивает назад голову, глядя на то, как она развалилась прямо у неё под боком. Смотрит на Гахён, и та смотрит на неё в ответ, и от этого взгляда Бора почти физически ощущает, что должна выдать какой-то совет, но она совершенно не знает, что сказать. Даже не уверена, что понимает — в чем вообще проблема, но почему-то задать Гахён такой вопрос кажется почти преступлением. — Давай… — аккуратно начинает она, уже не вынося этого ожидания, что плещется в чужих глазах огромным океаном. — Ещё раз. Йеджи хочет… — Вернуть Чонгука, — вставляет Гахён, и Бора видит, как на мгновение её лицо искажается гримасой отвращения. — И чтобы я с ним не встречалась. — А вы… — с опаской уточняет Бора. — Встречаетесь?.. Гахён вдруг окатывает её таким ледяным взглядом, что Бора аж вздрагивает, едва сдерживая желание выставить вперед в примирительном жесте руки. — Нет, — отрезает Гахён, не сводя с неё глаз, будто Бора сказала что-то непростительное. — Но есть проблема. — Какая? — Ты забыла спросить про Чонгука, — говорит Гахён. — Чего хочет Чонгук. — Чего хочет Чонгук?.. — глупо повторяет за ней Бора. — Со мной встречаться, — сдавленно, будто через силу, отвечает Гахён. И нервно смеется: — Вот так задачка, правда? Показала бы Тэхёну, чтоб он перестал ныть про матанализ, но пусть идет в задницу. Бора кусает губы, выдавливая из себя вымученную улыбку. Да уж, — только и хочется угрюмо вздохнуть ей. Она смотрит на Гахён, что отвела взгляд в сторону и перебирает, сминая, простынь под собой. Вновь совершенно не знает, что сказать. Что она может сказать? Какой дать совет? Всё, что приходит ей в голову, кажется беспросветной глупостью. Сказать Йеджи — пусть разбираются сами? Бора сталкивалась с ней напрямую всего несколько раз, и почему-то уверена — что это не сработает; как минимум потому, что она не сомневается — почему-то — в том, что это Гахён сказала той уже сотни и тысячи раз. Бора не знает Чонгука. Но Бора помнит — всё, что слышала и видела, между ними — сама. Что дома у Гахён, что тогда в магазине. Нервно жует щеки. Ерунда какая. И тут ей в голову стреляет — Одна простая, удивительно яркая… Как солнце, что рассеивает весь беспросветный туман — Мысль. И Бора выпаливает её быстрее, чем успевает чего-либо испугаться: — А чего хочешь ты? Гахён тут же принимает такой вид, будто слова Боры — прилетели ей обухом по голове. Она вздрагивает, и на её лице отпечатывается кромешное недоумение. — Чего хочу я? Бора кивает. — Да. — Я… — начинает Гахён, но замолкает, открывая и закрывая рот. — Я не… И Бора больше читает в её глазах, чем слышит додуманное — Я не знаю. Как распахивается дверь, и на пороге — с кучей пакетов в руках — появляется Минджи. Она делает всего шаг, окидывая их взглядом, и Бора прямо чувствует, как они обе — напрягаются, будто делали здесь что-то плохое. По крайней мере — она чувствует так себя. Ты почти всегда себя так чувствуешь, — фыркает в голове голос. Когда она рядом. Но Бора отмахивается от него, оборачиваясь на Гахён; та лежит, всё так же, между ней и стеной, и пялится прямо, и не на вошедшую Минджи, а совсем — черт знает куда. Минджи тем временем захлопывает, как всегда — ногой — за собой дверь, и Бора в сотый раз дивится, как это ей удается. Она делает всего пару шагов, как внезапно останавливается посреди комнаты, бросая взгляд на скрипучий камин, и затем — на них, что сидят-лежат на кровати, не сводя с неё глаз. — Сколько энтузиазма. Минджи говорит только это, блёкло и будто бы — даже с издевкой, но Бора не разбирает, слишком вцепившаяся в тягучие, как болото, мысли о том, что вообще — услышала за сегодня. — Энтузиазма? — повторяет Гахён, будто не расслышала. — Какого ещё энтузиазма? — На ваших лицах. Они переглядываются. Гахён глядит на Бору снизу-вверх и пожимает плечами — мол, я тоже не поняла. Минджи проходит на кухню, почти скрываясь за стенкой, но тормозит за мгновение до и бросает им, договаривая: — Я привезла еду. Гахён подскакивает с кровати — да так резко, что едва не сталкивает Бору на пол. — Ты привезла еду! — вопит она на всю комнату. У Боры в ушах образуется звон. Она пытается сесть нормально, потому что Гахён до того шустро вскочила, что Боре пришлось отпрянуть, неудобно оперевшись на локоть загипсованной руки. Гахён соскальзывает на пол, почти запинаясь, и несется на кухню ещё быстрее, чем Минджи успевает зайти туда сама. Бора видит, как Минджи провожает взглядом её путешествие, и как на мгновение смотрит на неё — что так и застыла, сидя на кровати, совершенно контуженная и ошарашенная вообще уже — абсолютно всем — что здесь происходит. И Бора вдруг глядит ей прямо в глаза, и хоть как всегда — решительно ничего не видит, но почему-то считывает, больше додумывая, чем замечая на самом деле, эти слова — ты идёшь? И робко, но суетливо, слезает с кровати сама, чтобы успеть дать понять, что она идёт есть — до того, как Минджи успеет ей хоть что-то по этому поводу — сказать. Она заходит на кухню, где Гахён уже вовсю — роется в пакетах, что-то причитает, выискивая, наконец обнаруживает свой заказанный сэндвич и плюхается на стул, тут же разворачивая. Минджи методично достает из пакетов продукты и засовывает, что надо, в холодильник. Бора замечает две бутылки молока, щеки вспыхивают, и робко садится на свое место. — Проверим, насколько плохой по шкале от одного до десяти у Тэхёна вкус, — бурчит Гахён, воюя с упаковкой. — Я уверена, что очень плохой, но нужно дать справедливую оценку, да, Бора? Бора кивает, подтягивая свою порцию. Она разворачивает, как может, одной рукой — бумажный пакет, в который запакован её сегодняшний — судя по времени — обед, скорее разрывая, чем раскрывая, тонкую обертку. И думает. Бесконечно думает о том, что услышала. А чего хочешь ты? Бора не знает, но догадывается, что именно начала говорить ей Гахён. Вдруг смотрит на Минджи, что подтянула к себе стоящую в углу — оставшуюся на кухне ещё с давнего приезда Шиён — низкую табуретку, усаживаясь за стол ровно напротив неё. Глядит на то, как Минджи достает из пакета свой сэндвич, быстро, ловко, длинными пальцами даже не разрывая, а разворачивая обертку — всего одним умелым движением. Как чуть ползут вверх, будто в удивлении, её суровые темные брови, когда Гахён что-то лепечет, до отказа забив себе рот. Как поднимается — всего каплю — уголок её рта, пока она слушает её болтовню. И пусть её глаза остаются пустыми, темными и холодными, как беззвездное небо — всё выражение её лица вдруг кажется столь внимательным, почти незаметно заботливым, что Бора смотрит, не отрываясь. И думает. Прекрасно понимая, о чём. Но боясь, до чертиков, признаться где-то внутри. Что знает, чего хочет. Чтобы однажды… Минджи посмотрела на неё — Точно так же.