se-okkkkk
сегодня, 17:15
se-okkkkk извини, что сразу не ответил дома дурдом так, говоришь, завтра уже вернешься? Бора почти от отчаяния стонет. Ещё бы она знала в этой жизни — хотя бы это. И с кислым чувством в желудке осознает, что хотела, чтобы ей ответила Минджи. Но мне пишет, блин, Хосок. Внутри вспыхивает далекий уголёк-отголосок совести, но у Боры в голове такой ветер из мыслей, что она даже не задумывается над этим. Снова заходит в диалог с Минджи, снова видя свое повисшее в воздухе непрочитанное сообщение. Интересно, у неё есть — какой-нибудь аккаунт? Хоть какой-нибудь? Бора пишет ей прямо в SMS, не зная, толком, ни полного имени, ни… чего-либо ещё. Вздыхает и возвращается в директ.se-okkkkk
сегодня, 17:21
bora
пока не знаю
что в школе?
se-okkkkk печатает… Она спрашивает это — просто чтобы спросить. Какое-то время сверлит глазами то, как Хосок, очевидно, набирает ей просто гигантское сообщение. Откладывает телефон и снова плюхается на кровать. Деревянный потолок. Деревянные стены. Деревянный пол. Деревянная мебель. Даже кровать — Бора уверена — деревянная. Она вдруг чувствует себя заточенным в маленький спичечный коробок жуком, которому изредка — выдвигают крышечку, тут же захлопывая, и таскают в кармане кофты. Ничего не видно, всё только вечно трясется, гремит, перебрасывая её из стороны в сторону — и больше ничего. Бренчит уведомление. Бора лениво подтягивает к себе телефон, уже готовая прочитать длиннющее эссе Хосока о том, как всё — как обычно — нудно и как всегда, как видит… Что нужно? Бора подскакивает, путаясь в одеяле, своих ногах, руках, мыслях, вообще всём, и пишет свою дурацкую просьбу с такой скоростью, как будто любая секунда промедления может стоить ей жизни. И выдыхает только тогда, когда отправляет проклятое сообщение. Боже. Но следующий же вдох стрянет у неё в горле, потому что она — против всех своих ожиданий — получает ответ практически моментально. В пакете на столе. Она пялится на сообщение, глупо выпучив глаза. Что? — только и думает, и этот вопрос повисает в мозгу, как выдавший ошибку синий экран. Читает и не понимает, будто не знает языка человеческого. Бора встает с кровати, медленно и заторможено, подталкиваемая какой-то неведомой мыслью, что нужно дойти до кухни. В углу на столе до сих пор валяются сгруженные в кучу упаковки из-под сэндвичей, и Бора почти сталкивает их локтем, не сводя глаз со стоящего рядом с холодильником белого пакета. Аккуратно приоткрывает пальцами, будто в нем может быть какая-то бомба. И достает. С самого дна — свою дурацкую пленку. И пока до неё доходит, что нужно написать, блин, хотя бы чертово спасибо, скрипит входная дверь, и Бору всю — с ног до головы — окатывает призрачный ледяной ветер. Минджи оказывается в дверях кухни, стоит Боре успеть лишь жалко моргнуть. — Всё нормально? Вопрос падает в воздух, как мешок с песком. Бора вздрагивает, но не осознает, откуда громыхнуло. Смотрит на Минджи. Затем на свою руку, в которой зажат рулон пленки. И только спустя мучительно долгую минуту — что-то вдруг щелкает у неё в голове, и она отмирает. — Я… — мямлит она, стремительно краснея. — Хотела… Сходить в душ… Минджи молча проходит дальше, кидает на столешницу ключи от машины. Подходит прямо к ней. И Бора вся сжимается, готовая испариться. Но Минджи лишь сгребает, и Бора зачем-то замечает, своими исцарапанными — будто где-то снимала обезумевшего котенка с дерева — руками в маленький, плотный комок все упаковки из-под сэндвичей. У Боры внутри всё звенит от набившейся в уши тишины. — И… Надо было… — зачем-то начинает говорить она, тут же жалея о том, что вообще открыла свой несчастный рот. — Пленку, чтобы… Замотать… Гипс. Минджи молча обходит стол и открывает дверцу под раковиной, отправляя весь собранный мусор в урну. На Бору вдруг обрушивается вся тяжесть ещё не испытанного стыда и недавних мыслей. Она купила плёнку. Ещё до того, как я, блин, вообще об этом вспомнила!.. И когда ей кажется, что ладони не могут быть ещё более сырыми, и уши просто не может печь сильнее, чем сейчас, и что хуже вообще — не бывает, Минджи вдруг хлопает дверцей и сухо говорит, даже не оборачиваясь: — Помочь? И этот вопрос… Неожиданно… Работает… Как контузия. Бора виснет, замирая и практически не дыша, глупо вылупившись Минджи в спину и не разбирая ни слова из сказанного, будто ей внезапно выдали какой-то отвратительно сложный и оглушительно важный тест, к которому она абсолютно не готова и в голове у неё — пустота. Минджи выпрямляется, оборачиваясь на неё и опираясь поясницей на стол. Скрещивает руки на груди и смотрит. Бора пялится тоже. Но решительно ничего не видит. Только слышит: — Или сама справишься? И потому отвечает быстрее, чем успевает подумать: — Да… М-можно… Н-наверное… — Можно что? И почему-то сейчас, именно в это, черт возьми, грёбанное мгновение — Бора вдруг отмирает, вся оживает, и потому всем, блин! — своим существом чувствует огненный стыд, что заливает кожу, как кипяток. Господи. Ну зачем!.. Она мнётся, и ей хочется жалко, жалобно крикнуть — самой на себя, что, блин, ведёт себя, чёрт знает как, и ни на что, никогда — не может нормально реагировать, и оказывается, бесконечно, часто, невыносимо — особенно с ней, в таких — ситуациях. Бора собирает последние остатки решимости, искромсав ногтями, уже всю, по ощущениям, пленку, и почти шипит на себя — поздно отступать. — Помо… Помочь, — запинается она, спустя смертельно долгую секунду добавляя: — П-пожалуйста… Минджи рывком, от которого Бора вечно вздрагивает, как от удара, отлипает от стола и уходит с кухни, бросив емкое: — Пошли. Бора на ватных ногах семенит за ней в ванную. Она заходит следом, застывая в дверях, не зная, куда, блин, приткнуться, вдруг чувствуя себя так, будто здесь слишком мало места, слишком тесно и слишком не хватает воздуха, чтобы дышать. Минджи лезет в ящик под раковиной и выуживает оттуда ножницы. Делает шаг назад и замирает, нависая над мнущейся у порога Борой. Что-то внутри неё так и вопит — проходи, блин, дальше. Тебя пропускают. Но она смотрит на Минджи, и ей отчего-то вдруг — хочется расплакаться. Но проходит, жалко опустив голову и утыкаясь ногами в холодный бортик ванной. Минджи забирает у неё из рук пленку, молча начиная отматывать, и от этого ком в горле — становится только сильнее и крепче. Раскрывает свободную ладонь, и Бора боязно укладывает ей в руку свой проклятый гипс. И думает. Думает, думает, думает — бесконечно — о том, что не понимает, почему она… Ведёт себя так. Минджи прикладывает пленку и совершенно дежурно интересуется: — Как голова? Разрывается от мыслей. — Всё х-хорошо, спасибо… Бора стоит перед ней, и её всю пробирает глухая дрожь. Она пялится на Минджи, то уводя, то возвращая свой взгляд. Не разберет, дымом костра пропиталось всё в доме, или это запах — её одежды. Просто — её. Минджи чуть заметно кивает, продолжая заматывать ей гипс. Бора кусает губы и не поймет, она хочет — чтобы это немедленно прекратилось или никогда не заканчивалось. Потому что неловкость, что облепила её со всех сторон, как липкая жара, кажется, станет в разы невыносимее, когда… Не будет повода вообще — разговаривать. Находиться рядом. Делать — что угодно, хоть что-нибудь. Боре отчаянно хочется что-нибудь сделать. Но она не разберёт, что именно, и мнётся, бесконечно облизывая губы, судорожно пытаясь выдавить из себя хоть что-нибудь. Но вдруг говорит Минджи, и её слова — ощущаются раскатом грома посреди сухой пустыни. — Хочу задать тебе вопрос. Бора вздрагивает, и буквы комкаются у неё в горле, не находя выхода. Она тяжело сглатывает и еле шепчет: — Вопрос?.. Минджи делает новый виток пленки и не удостаивает её даже взглядом. — Тебе не хватает денег? И этот вопрос. Бора понятия не имеет, какого ожидала — но этот вопрос — кажется ей худшим из всех. Она вся — моментально — холодеет и зачем-то почти выдергивает руку, едва не путая всю пленку к чертовой матери. — Н-нет!.. Н-нет… — мямлит она, паникуя. — Н-нет, всё хватает… С-спасибо… П-просто… Я-я… Я… — Просто. — Я т-тогда… — она замолкает и делает шумный, рваный вдох. — П-просто… Мне… Не хотелось. Есть… Минджи хмурится. Бора видит, как сурово сдвигаются к переносице тёмные брови. Её всю продирает звонкая дрожь. Минджи делает последний крупный виток вокруг её запястья и тянется за ножницами. — Почему? Бора резко поднимает глаза. Минджи не смотрит на неё, устремив свой взгляд куда-то вниз, и молча клацает прилипающими к пленке ножницами. Бору с ног до головы заливает растерянность. Почему ей не хотелось есть? Откуда я знаю!.. Просто… Не хотелось… И всё. Но Бора глядит на неё, и не решается озвучить это вслух. Сама не зная, почему. Она поджимает и кусает губы. Блин. Надо что-то ответить. Хоть что-нибудь!.. — Я т-тоже… — начинает она. — Хотела у в-вас с-спросить. Минджи отрезает пленку, кладет ножницы на угол раковины и, обхватив её запястье, припечатывает отрезанные концы ко всему остальному. Смотрит на неё долгим, испытующим взглядом. — О чём? О тебе. Бора смотрит на неё, и в очередной раз по ней бьёт мысль о том, что Минджи сделала — для неё — слишком много; много больше, чем должна, но кажется, что сильно меньше, чем могла, и это колет лишь сильнее. Я тебе не мать. Я знаю. Но не только же потому, что ты такая, но не такая, как она — я всё ещё здесь. И Бора, пока не стало слишком поздно, спешно открывает рот, сама не зная, что хочет сказать; совершенно не понимая, что может — ей ответить; и оттого, или от залитых жгучим красным щёк, или от всей этой ситуации, или от того, что Минджи стоит, не сводя с неё глаз, то ли ещё — Бог знает от чего — из неё вдруг вырывается совершенно не то, что нужно. — П-почему я ещё… здесь? И холодеет от прозвучавших слов. Но быстрее, чем скрипучий, сковавший ноги холод — её окутывает пугающее чувство дежавю. Будто она уже была здесь, но когда-то давно; и стояла здесь, в крошечной ванной комнате, бегая глазами по полу, натыкаясь взглядом на угол её скомканной, придавленной широким ремнем рубашки; и этот вопрос, будто звучал уже — в голове, и вслух — не один, и не два, и даже не тысячу раз; словно она набила его у себя на запрятанном под гипсом запястье, именно в эту минуту вдруг неожиданно обнаружив, что его нет — и случайно обронив с губ. Минджи вертит в руках пленку и ровно спрашивает: — Потому что ты собираешься в душ? — Н-нет!.. Я… Бора ляпает влажными пальцами по обмотанной руке, пытаясь занять себя хоть чем-нибудь. Только не смотреть ей в глаза. Она наклоняет голову так низко, что волосы падают на лицо, закрывая — и слава Богу! — адски пылающие щеки, и с таким упорством прилепляет оторвавшиеся концы пленки к руке, словно это смертельно важно и не терпит никаких отлагательств. Но кровь мигом отходит у неё от лица, стоит над головой раздасться по-ледяному бесцветному: — Потому что Сольхён избавилась от тебя? Сольхён. Имя матери, вдруг кажущееся ей совершенно чужим, вонзается прямо в сердце с такой хладнокровной точностью, будто точно знает — куда бить. И режет уши. Настолько, что Бора резко подымает голову, позабыв все свои мне страшно, неловко и я сейчас умру. В желудке копится кислое, густое, тяжелое чувство, и вдруг она ловит себя на мысли, что её — вставшее перед глазами перекошенное, сильно старше, чем есть лицо — видится чересчур хорошо и чересчур размыто одновременно. Рот приоткрывается в жалкой попытке хватнуть хоть немного воздуха. Минджи мажет по ней своим темным, въедливым взглядом, что впитывается во всю кожу, как чернила, и Бора снова думает о том, что они — Не похожи. Но слишком похожи, когда… Она вглядывается в её лицо, в эти тёмные, густые, сдвинутые к переносице брови, и столь же густые, темные глаза, и такие же — точно — волосы, и думает о том, что Минджи — весь её вид — совершенно не такой, как у неё. И абсолютно всё, что она делает — не так, как у неё, и не так, как у Боры, как у кого-либо ещё — кого угодно — другого в этом мире; и этот контраст — отчего-то — вдруг лупит по ней с такой силой, что Бора пропадает, падает куда-то в пропасть, бездну черной дыры, окончательно теряясь, испаряясь и переставая будто вовсе — существовать. В голову лезет вопрос. Она слышит, как он стучит ей по пустой, выжженной жизнью черепушке, пытаясь пробиться, и каким звонким, но тихим эхом — отдается его смысл. Очередное почему вязнет на языке, и Бора судорожно сглатывает слюну, силясь пропихнуть его глубже в себя, не думать, не озвучивать вслух — даже в своей голове, будто зная, что одна лишь жалкая попытка — тут же разнесет её в щепки. Минджи стоит над ней, привычно сложив руки в замок на груди, и смотрит сверху вниз таким тяжелым взглядом, что глухая чернота её едва заметных зрачков придавливает Бору к земле, как гиря. — Что? Я знаю, как зовут мою сестру. По спине ползут мерзкие, колючие мурашки. Бора дёргается, лишь бы сбросить их с себя хотя бы на мгновение. Тело стремительно холодеет, и она жалко, в каком-то отчаянном бессилии, робко садится на край ванной, пока говорит: — Н-но… В-вы же… Г-говорили… Что в-вы с… — Это для тебя я никто. Бора так и слышит, отчего-то — Это ты мне никто. Минджи забирает с раковины ножницы и наклоняется, закидывая в ящик. — А для неё сестра. Нравится мне это или нет. Бора глупо пялится на то, как Минджи роется в чертовом ящике, склонившись прямо возле неё, что-то перекладывая и переставляя, и эта очевидная непосредственность неожиданно ударяет по ней так, что она почти валится в ванну позади себя. Вставший поперек горла ком так и тянет на дно, и в какой-то момент Бора осознает, что скопившихся в глазах слёз стало настолько много, что она уже — будто упала, и будто в воду, будто на самое дно. Она вдруг вновь думает об этом, и смотрит на неё, и не понимает, не укладывает в своей голове ничего из того, что только что случилось, что случилось час назад, неделю, два месяца; потому что паззл не складывается, и она только тычется носом в его части, пытаясь прицепить одну к другой, безуспешно долго и нещадно бессмысленно. — В-вы бы тоже хотели? Д-да? Бора не договаривает: избавиться от меня. И вдруг смотрит на неё совершенно ясно, ожидая услышать именно это, не давая сорваться слезам и не находя в себе сил злобно осечься внутри — не реви. Бора вдруг чувствует себя избитой до такой степени боксерской грушей, что той уже всё равно — ударит кто-то ещё раз, и будет ли это раз последним, или первым из тысячи. Минджи выпрямляется. Бросает на неё жгучий, чернющий взгляд. — Я ничего не хочу. И разворачивается, уходя. И только она делает всего шаг в сторону — Бора тут же чувствует, что стоит двери захлопнуться, как жахнувший ей по лицу сквозняк подействует, как прорвавший дамбу ураган. Она часто и быстро сглатывает слюну, не зная, куда деться, и почти умоляя её — скорее уйди. Но Минджи вдруг замирает у самого порога, хватаясь за ручку двери, и тихо, не оборачиваясь до конца, договаривает: — Может, только если… Бора замирает и вся натягивается, как струна. — Чтобы ты побыстрее освободила ванную. Дверь закрывается. И Бора не понимает. Ей щекочет уши — Сдавившее все тело сверлящее напряжение. Или влетевший в самый последний момент — Будто смешок.--
— Итак. Гахён поправляет на переносице невесть откуда взявшиеся очки и пафосно заключает: — У нас наконец-то есть свой Белый дом. Тэхён докидывает в себя остатки доритос и бурчит: — Белый, потому что катит за дурку? Гахён опасненько улыбается, складывает руки на столе, оборачивается на него и чеканит: — Ты, как всегда — самый глупый из всех. Так держать, Тэ. Держишь планку. — Ты тоже, — не обижается Тэхён. — Держишь планку. Продолжишь в том же духе — и нас всех быстренько увезут куда надо. Бора слушает их перепалку и будто не до конца осознает — Когда они успели, вот так просто — снова собраться вместе? Хоть и прекрасно знает, что вчера Гахён — прямо при ней, сама написала в беседу, где освещался поход Тэхёна по магазинам, с ноги ворвавшись в бурное обсуждение с комментарием о том, что фотки Тэхёна из примерочной — это уже совсем извращение, даже не говоря о том, что он на себя напялил. А затем сурово добавила: хватит жрать, все на диету, завтра на ланче собираемся у библиотеки; только вот увела она их — в конечном итоге, вовсе не в библиотеку. А в кабинет. Новый. Свой. Ставший действительно их местом — автоматически и по определению. И Бора разглядывала его больше, чем слушала болтовню Тэхёна и Гахён. Хандон ещё не было, и Бора с тревогой ждала её появления, ибо не знала, что будет — на деле, когда они столкнутся лицом к лицу. В конце концов, это она… сказала Гахён то, что сказала. А не Бора, и даже не Тэхён, и тем более — не Хосок, которого тоже — до сих пор не было, и Бора ждала ответа на свое одинокое ты где? уже пятнадцать чертовых минут. Это было узкое, вытянутое помещение, со светло-жёлтыми, почти белыми стенами, больше походившее на кладовку для швабр, чем на комнату, если бы не растянутое почти во всю ширину окно. И внутри не было почти ничего, только круглый стол посередине, стулья, одинокая скамейка прямо в углу у входа и стеллаж. — Хватит страдать хуйней, — серьёзным тоном извещает Гахён. — Весь сентябрь ниче не делали. Тэхён фыркает, откинувшись на спинку стула: — Сама третировала нас — новый выпуск к концу месяца, новый выпуск… — Я не уточняла какого месяца, — щурится Гахён. — Но всё. Час настал. Что у тебя с отборочными? И от одного только этого слова — Мнимая иллюзия благоденствия падает Боре прямо на голову. Она видит, как отводит, лишь слегка её зацепив, взгляд Тэхён. В Боре вспыхивает странное чувство. Что-то среднее — между злостью, жалостью и обидой. Она не хочет об этом думать, но думает всё равно; сейчас, глядя прямо на него, достающего из рюкзака исписанные листы — если бы ты так не выпендривался, ничего бы этого не было. Никакого чертового гипса, никакой больницы, никакого глухого молчания, никакого разговора с Минджи после. И всех этих мыслей, и вообще — черт знает чего, скопившегося внутри — тоже бы не было. Она вздыхает и отворачивается к окну. Они на втором этаже, и отсюда — хорошо видно только зеленые верхушки деревьев близ стадиона и чистое, почти синее небо. Почти ни единого облака. А Бора отчего-то чувствует себя так, будто у неё в груди — скопились сплошные тучи. Она бесцельно пялится в окно, сама не понимая, о чем думает, и краем уха лишь — слушает шуршание листов, едкие замечания Гахён и сбивчивое, почти возмущенное бормотание Тэхёна. Если на секунду забыть о том, кто они такие, можно даже представить, что Бора — в Сан-Франциско; и если смазать, расфокусировать взгляд, и перестать углядывать в верхах деревьев воображаемые желтые листочки — без труда увидишь высоченные, полуголые пальмы. И небо. Небо такое же светлое и яркое, как там. Только у Боры на душе отчего-то — Все тот же мрак. — А Джейкоб че? — врывается в сознание голос Гахён. Бора невольно оборачивается. И видит, как Тэхён сидит, потупив взгляд, и мнет уголки своих исписанных листов. Её прошибает странное чувство, похожее на удовлетворение. — Да черт знает, — бурчит Тэхён, перекладывая листы. — Я хотел спросить. Об этом пишем или нет? Гахён издает протяжное хм-м-м, откидываясь на спинку стула. Скрещивает руки на груди. С минуту глядит в потолок. — Не знаю, — в конечном итоге пожимает плечами она. — Бора, че ты думаешь? Она хмурится, будто не расслышала вопроса. — По поводу?.. — Должны ли мы на всю школу объявить о том, что Джейкоб долбоеб? — серьезным тоном, не сводя с Боры своих мерцающих, острых глаз, спрашивает Гахён. Тэхён вздыхает. — Что на это скажет Йеджи, вот что мне интересно… — А тебе не похуй ли? — фыркает Гахён, закатывая глаза. — Какая, к черту, разница, что она скажет. — Ну… — пожимает плечами Тэхён. — Она нам может устроить. — У нас перемирие, — бурчит Гахён. — Ничего она не сделает. В любом случае, предлагаю… Бора отключается. Она мнет пальцы и пытается переосмыслить всю, черт возьми, свою жизнь. Почему она просто не может ответить мне? Просто взять и сказать, уже наконец, чёрт возьми!.. Почему я тут? Зачем я тут. Бора испускает тяжелый вздох, но никто не обращает внимания; и если обращает — она сама стойко игнорирует всё, кроме этой гребанной мысли. И не понимает, и даже не уверена, что хочет понимать, что ей это понимание действительно нужно — откуда и почему, чёрт возьми, это в моей голове. Откуда-то изнутри вдруг накатывает волна кипучего гнева, и в какой-то момент Бора чувствует, что почти задыхается от него. Какого черта! Она сидит, раздирая ногтями кожу, и надеется, что донесет его с собой — до самого конца; и только закончатся уроки, только увидит её, хоть мгновение — сразу вывалит эту огненную лавину и сожжет всё к чертовой матери. Не смей больше так делать. Да кто ты вообще такая?! Чтобы… так. Вести себя со мной. И!.. Ответом приходит привычное — Никто. Но в голове у Боры — от этой мысли — всё становится только хуже. Ибо стоит ей мелькнуть, всего на мгновение показать голову, как к кипящему гневу примешивается сначала капля стыда, а затем — целый океан почти детской обиды, но настолько холодной, и настолько колючей, что у неё моментально — начинает щипать в глазах. Бора топит взгляд в полу и хочет уйти. И отчего-то вдруг — слышать голос Гахён — ей становится просто невыносимо. Что я сделала? — так и хочется слёзно спросить ей, но невозможно понять, у кого. Спрашивать у неё — бессмысленно. Бора вдруг остро осознает, что пыталась сделать это, черт возьми, уже несколько гребанных раз. И каждый раз — ничего. Гахён вдруг тормошит её, едва толкая в плечо, но Боре даже от этого легкого пинка — хочется взорваться злостью или разбиться на слёзы. — У нас бунт на корабле, — говорит Гахён, когда Бора с трудом поднимает на неё взгляд. Гахён. Возникшие в голове картинки встают поперек горла. Бора безуспешно пытается их смахнуть, но всё, что она видит, смотря на неё — Это то, как — на Гахён смотрит Минджи. — Что?.. — только и роняет она, будучи не в состоянии сказать что-либо ещё. И краем глаза вдруг замечает, как Тэхён засовывает свои черновики обратно в рюкзак. Гахён поднимается, подхватывая свою сумку. — Хандон написала, что они с Хосоком сидят в столовке и не собираются никуда идти, — поясняет она, закатывая глаза. — А мне нужен этот придурок для музыкальной колонки. До него ж, блять, не допишешься, — колко добавляет она. Бора ничего не говорит. Только молча кивает, наклоняясь и подцепляя свой стоящий на полу рюкзак внезапно продрогнувшими руками. Они выходят из кабинета в оживленный коридор, и Боре приходится приложить все свои силы к тому, чтобы сосредоточиться на происходящем здесь и сейчас, чтобы — не влететь ненароком в… кого угодно. Но стоит им дойти до поворота, ведущего в коридор, где столовая — как Тэхён вдруг пальцами цепляет её плечо, и Бора, зависшая в своей голове, ломано дергается, пугаясь. Она оборачивается на него — и сталкивается лицом к лицу с этим чувством. Её моментально — со всех сторон — облепляет ощущение какого-то разговора, который, будто — должен вот-вот состояться, и она даже не понимает, откуда оно вдруг взялось, словно считала — на голых инстинктах. Тэхён кусает губы и метает взгляд в сторону удаляющейся Гахён. А затем — резко, шустро переводит прямо на неё. — Бора, я… — Вы че там? — сиреной проносится голос Гахён. Бора открывает и закрывает рот, не зная, что сказать, изнутри вся уже — сжавшись от того, что вот-вот должно произойти. Хотя даже не знает, что. Но натянувшиеся нервы играют с ней злую шутку, заставляя сдаться и позволить слезам подступить вплотную к глазам. Гахён возвращается и встает около них, выгнув бровь. — Я хотел показать Боре кубки, — как ни в чем не бывало отвечает Тэхён, убирая руку с её плеча. — Мы быстро. Гахён окидывает их обоих острым прищуром, но затем хмыкает и отмахивается. — Только быстрее, — заключает она. — Нам надо закончить. — Да пф-ф, — фыркает Тэхён. — Мы туда-обратно. Закатить глаза не успеешь. И Гахён тут же — делает именно это. — Успела, — бурчит она. — Короче, жду вас там. Тэхён показывает ей окей, подмигивая и расплываясь в улыбочке. Но стоит Гахён сделать всего несколько шагов в сторону, как он вдруг смотрит на Бору, тут же опуская свои глаза. Только не это. Бора даже не знает, что именно — но ей тут же хочется сбежать, испариться, как-нибудь оправдаться, уйти в сторону, сказать — мне пора, только бы… не стоять здесь посреди коридора рядом с Тэхёном, который собрался… — Я хотел… — тихо говорит он, и только от того, что тихо и он — Бора уже вся взрывается паникой. — Извиниться. И Бора даже не спрашивает — за что, прекрасно понимая. Но… это не делает лучше. Она теряется, не зная, куда деться, как говорить, как отвечать, как дышать, и вопреки всем её мыслям, всем ожиданиям — внутри не становится легче. Бора смотрит на то, как Тэхён стоит перед ней, весь такой — вечно веселый, а сейчас — потупивший взгляд, лишь изредка поднимающий на неё глаза, и ей вдруг становится так его жаль, что она готова извиниться — сама. — Ничего… — только и мямлит она. — Страшного… — Как голова?.. — Нормально… — Это хорошо. — Да… Тэхён переминается с ноги на ногу, подтягивая свой рюкзак. — А… как эта… — говорит он и неожиданно бросает на неё полный усмешки взгляд. — Перчатка Таноса? Бора стопорится. — В смысле?.. — не понимает она. — Ну, гипс, — кивает в сторону её поджатой к груди руки Тэхён. — А… Бора зачем-то с несколько секунд разглядывает собственную руку, прежде чем ответить. — Нормально… — Не болит? — Нет… — Хорошо. Тэхён робко улыбается, чуть — наконец! — выпрямляясь. — Ты точно… не злишься? — уточняет он. — Нет… В голове тут же проносится осознанием — Единственный человек, на которого я злюсь — это я сама. И — она. Но Бора не говорит ничего из этого. Тэхён улыбается во весь рот, треплет свои кудри и становится похожим сам на себя. Бора давит улыбку тоже, чувствуя, как дрожат собственные губы. Но Тэхён — либо не замечает, либо не обращает внимания, и вдруг хватает ее под руку, будто они парочка, и тащит в сторону столовой. — Знаешь… Не пойми неправильно, — говорит он, пока Бора кое-как пытается поспеть за его большими шагами. — Но я даже рад, что тебе попало. То есть, конечно нет! Но… Если бы прилетело мне, моих предков вызвали бы в школу. И это был бы пиздец. Бора молча слушает, поглощенная своими мыслями. И до неё с катастрофическим опозданием доходит, что… Он что?! Рад?! Её глаза расширяются, а рот беспомощно раскрывается сам собой, и она поднимает голову, оборачиваясь на него. Но Тэхён продолжает: — И Джейкоб, вероятно, ляпнул бы о том, почему он вообще запустил в меня мяч. Ему мозгов бы хватило. Бора давится возмущением. Ты же только что извинился! И не понимает. Чего в этом такого?! Её «предков» — тоже вызвали в школу, но!.. И родителей Джейкоба. Хоть Минджи уже и была в школе — и Бора только сейчас удосужилась невовремя задаться вопросом о том, что она вообще здесь делала изначально — они всё равно, все — дружно, побывали в кабинете Брауна. Бора пялится на Тэхёна, и у неё внутри загорается гаденькое, неприятное чувство. — Зачем он вообще это сделал? — спрашивает она, пытаясь поддержать разговор и пересилить в себе желание возмутиться. Тэхён бросает на нее короткий взгляд, а затем замедляет шаг, наклоняется к ней и шепчет почти в самое ухо: — Я же, — сакральным шепотом льется из него. — Пришел смотреть на красивых накачанных парней. — И?.. — тянет Бора, чувствуя, как остатки самообладания медленно покидают её. Тэхён тормозит окончательно, застыв с ней посреди коридора. Он отпускает её локоть и склоняет голову с таким выражением, что Бора не понимает — ей нужно почувствовать себя глупой или разозлиться окончательно. — Ты правда не понимаешь? — спрашивает он. Ей так и хочется крикнуть — Я не понимаю ничего. Вообще. — Нет, — со скрипом давит из себя она. Тэхён надувает щеки и засовывает руки в карманы кофты, переминаясь с ноги на ногу. — Ну-у… — продолжает он растянуто. — Мои родители не знают, что я гей. Из Боры мигом выветривается вся злость. Её руки расслабляются и тоскливо опускаются. Она стоит, глупо вылупившись на Тэхёна, и неожиданно осознает, что… не может на него смотреть, понимая, сколько всего — возможно — кроется за этими простыми словами, и ей вдруг становится так стыдно и совестно за свою злость, что она практически моментально краснеет и опускает взгляд. — Я… — неловко начинает она. — Не знала. Слышит, как фыркает Тэхён. — Ну, — с нервным смешном говорит он. — Это не та информация, которую, типа, все должны знать, и всё такое. Но вот так. Ладно. Погнали, а то нас Гахён… Вот честное слово, больше, чем своего батю — я боюсь только её. Бора фыркает со смеху, расслабляясь. Тэхён драматично проводит большим пальцем по своей шее, имитируя перерезанное горло, и это забавляет её ещё больше. Они доходят до столовой. И когда Бора видит, в самом центре, сквозь мельтешащую толпу — Их столик. За которым сидит, смеется Гахён, и её хохот даже почти слышно; и как рядом сидит Хандон, лениво, но искренне улыбаясь; и как даже Хосок — пялится не в свой телефон или скетчбук, а жует обед, что-то выговаривая в перерывах — Ей становится так спокойно, что она почти верит в то… Что так спокойно будет всегда.---
Бора выходит из школы. И даже чувствует себя так, будто готова — к встрече с ней. Прямо сейчас. Пытается отыскать внутри себя скопившуюся со вчера злость, но отчего-то… не находит ни капли. Это заставляет угрюмо вздохнуть, но она утешает себя тем, что, может быть, оно к лучшему? Может быть, ей удастся провести хоть один день — без этого. Просто… приехать домой, сделать вид, что всё в порядке; сесть за уроки, приготовить поесть, написать несколько сообщений, а может — не несколько; валяясь в кровати, и просто… Лечь спать. Она вдруг смотрит на окружающих людей, что идут, почти вприпрыжку спускаясь по лестнице тротуара — кто на парковку, кто в сторону остановки; смотрит и думает, неужели… Что происходит у всех этих людей? О чем они думают? Чем вообще — живут? Не знает, откуда это вообще в её голове. Но… Боре вдруг хочется знать. Наверное, это всё Тэхён, — заключает она, делая первый тяжелый шаг вниз по ступеням. Ей отчего-то вдруг кажется, что, может быть — ну хоть чуть-чуть? — что кому-то здесь бывает так же плохо, и так же тяжело, как и ей; и хоть эта мысль кажется ей неправильной, какой-то даже абсурдной — внутренний голос так и фыркает: ещё бы — но она почему-то смотрит на мир настолько другими глазами, что это первые минуты сбивает с толку. Как вдруг за спиной — Раздается тяжелый, непонятно знакомый голос. — Привет… Бора. Бора затравленно оборачивается. И сталкивается со стеной. Она не сразу понимает, кто перед ней стоит, но видит только — яркое пятно бело-красного бомбера и больше ничего. Неприятное предчувствие медленно подползает к ней, когда она столь же медленно поднимает вверх глаза и видит перед собой… Джейкоба. — У тебя есть… минутка? Боже. Твою мать!.. — хочется взвыть ей. И поначалу думает, что не вынесет вторых извинений за день, как неожиданно понимает, что если перед ней извинится он — это будет не то же самое, что Тэхён. Соберись, блин. Она зачем-то выпрямляет спину, будто силясь казаться выше, чем есть, хотя знает, что рядом с его ростом — это бесполезно абсолютно. — Д-да… — только и шепчет она. Джейкоб оглядывается по сторонам, нервно улыбаясь, и машет кому-то из проходящих мимо. Засовывает руки в карманы бомбера и пожимает плечами, говоря: — Я тут… — начинает он, поджимая губы. — Устраиваю вечеринку в выходные. Не хочешь зайти? Ладони моментально потеют, и Бора бегает глазами по школьному, чтоб его, двору, силясь зацепиться за фигуру приехавшей Минджи и спешно удалиться. Но решительно её не видит, и это только… подливает масла в разгорающийся костер её паники. Она только и замечает, что на них уже — смотрят. Если не все, то многие, проходящие мимо, столпившиеся на газоне, чёрт возьми, абсолютно все, и!.. Что ей делать?! Она даже не думает о том, отказаться или согласиться, просто умирая от мысли, что к ней подошел, твою мать, чертов Джейкоб, после всего, что случилось, что она видела, что она знает; Джейкоб, который — вроде как — дружит с Йеджи, которая… Чёрт возьми! Она холодеет настолько сильно, что мысли разбегаются, как кучка жуков. — Вечеринку?.. — едва не заикаясь, неуверенно и глупо только и тянет она. Джейкоб пожимает плечами и чешет затылок. — Ну да? — как будто беспечно бросает он. — В честь окончания выборов. Приходи. Будет весело. И друзей возьми. Друзей. Бора вдруг отмирает и ей хочется колко спросить — Тэхёна тоже? Но она прикусывает свой проклятый язык — и слава Богу! — вместо этого растягивая лишь: — Ну… Я… — мычит она. — Даже не зн… — Я скину тебе адрес, — перебивает её Джейкоб, доставая свой телефон. Бора в отупении пялится на то, как он тут же заходит в Инстаграм и листает список своих подписок. — Ты же есть у Гахён? — Да… — отвечает Бора так тихо, будто не уверена, есть ли. Джейкоб продолжает листать список, поджав губы. Бора едва достает носом до уровня, на котором поднят его телефон. Что за хрень — здесь — черт возьми, происходит?! Она глядит в сторону и замечает, как какая-то парочка, проходя мимо, перешептывается, глядя прямо на них. Спину сводит судорогой. Мне это всё не нравится. Мне это всё очень не нравится, — только и вертится в голове, но Бора теряется настолько, что не придумывает ничего лучше, кроме как — просто застыть в ожидании конца. Она глядит на него, и всей своей кожей, каждой, черт возьми, клеточкой своего тела — ощущает, что здесь что-то не так. И не понимает, дело ли в том, что Джейкоб совсем недавно — запустил ей, хоть и не ей, в голову мяч, или в том, что он общается с Йеджи, и ненавидит Тэхёна, и, возможно — их всех, в том числе и её саму — но всё её тело напрягается, само, инстинктивно, будто в ожидании неминуемой угрозы. — Обязательно приходи, — тараторит Джейкоб, не отрываясь от своего телефона, будто действительно ищет чертов аккаунт Боры среди сотен людей. — Будет офигенно. Вся школа соберется. О, нашёл Гахён. И с этими словами он, наконец, поднимает на неё взгляд. И его рот раскрывается, силясь что-то сказать. Но оттуда не выходит — ни звука. Бора первые мгновения не понимает, что происходит. И почему таким ледяным ужасом — застыли его глаза. Пока не чувствует тот же лёд — Кожей своей спины. Она медленно оборачивается. И натыкается взглядом — На неё. Минджи стоит прямо за ними, на широкую ступень ниже, но отчего-то даже так — Бора чувствует, как тело придавливает её взглядом к земле, как прессом. И спустя мучительно долгие мгновения, уже испытав на себе всё его давление — она понимает, что Минджи смотрит не на неё. И даже тогда, когда спрашивает: — Ты на сегодня закончила? И почему-то от этого простого, даже будто по-человечески звучащего вопроса — Боре становится только тяжелее. Тревога облепляет её со всех сторон, и она оборачивается обратно на Джейкоба, не зная, куда деться; но будто чувствуя, что будет легче, если они разойдутся и останется только она — и Минджи. Джейкоб перед ней стоит белый, как смерть, и его побледневшее лицо — кажется ещё более мертвенным на фоне красного кирпича школы. Бора теряется окончательно. Она вдруг чувствует на своих дрожащих плечах — всю тяжесть ответственности за развернувшуюся ситуацию — и только это придает ей решимости открыть свой несчастный рот. — Я… Мне пора, — только и говорит она. Джейкоб кивает с кошмарным опозданием. И даже не добавляет, бесконечно повторяемое им — обязательно приходи, приходи. Только шепчет едва слышное пока, не сводя глаз с Минджи. Бора дергается от натянувшихся нервов, подтягивает к себе зачем-то лямки рюкзака и разворачивается, делая вниз — первые робкие шаги на негнущихся ногах. И только она подходит к Минджи, будучи уверенной в том, что та резко развернется и уйдет вперед неё, как делает всегда — Как слышит, вылетевшее в воздух, будто обрушившийся им всем на головы кусок льда: — Передавай родителям привет, Джейкоб. Бора почти запинается о свои собственные ноги, застывая на месте. Глядит на Минджи, что стоит, смотрит строго на него, и даже чертово солнце не бликует в её чернющих глазах. Посмотреть на Джейкоба у Боры не хватает ни сил, ни смелости. Особенно — после того, как сзади доносится сдавленное: — Обя… Обязательно… — запинается он, и его голос вдруг звучит настолько хлипким, что Боре становится не по себе. — Я передам. Минджи ничего не отвечает. Лишь оборачивается на Бору и говорит: — Пошли. И с этими словами она — Молча уходит в сторону парковки. Бору заливает кромешная растерянность, и только легкий порыв ветра подталкивает её вслед за ней. Она чувствует себя контуженной всей этой ситуацией, всем этим днём, и не находит внутри никаких сил на то, чтобы хотя бы попытаться — разгрести в голове ворох из мыслей, что сменяют одна другу с молниеносной скоростью. Минджи ничего не говорит даже тогда, когда они съезжают с парковки. Бора сидит на заднем сидении, пялится, не отводя взгляда, на отражение в зеркале её устремленных на дорогу глаз. И думает только о том, силясь поверить, что с её появлением перед Джейкобом — Испытала, где-то глубоко внутри… Оглушительное… Пугающее… Чувство безопасности.