Бора открывает глаза.
И жалеет об этом —
В то же мгновение.
Виски схватывают
такие тиски, что у неё изо рта непроизвольно вываливается стон. Она лежит. Точно знает, что лежит; на чем-то относительно мягком, но перевернуться нет никакой возможности. Голова трещит по швам, целиком, полностью, сильно и так, что она чувствует
каждый нерв в своем несчастном мозгу.
Боже. За что мне всё это. Она не понимает,
чем заслужила — эту
адскую боль, от которой словно некуда деться, и любое движение глаз даже под закрытыми веками — вызывает в черепе лишь новые раскаты грома. Сдавленно хнычет и кладет ладонь на лоб, словно это — может хоть как-нибудь остановить всё.
Но спустя секунду — до неё доходит.
Осознание накатывает, как вываливается из крана вода — резко, разом, будто кто-то повернул ручку. Она была… в спортзале. И встала, чтобы… Чтобы
пойти к Минджи… Но затем что-то… И…
— О, ты проснулась.
Бора слышит чей-то голос и пытается разлепить глаза. Но стоит ей хоть чуть-чуть приподнять свои тяжеленные веки — как в мозг вновь впиваются острые иглы боли, и она почти сдается, зажмуриваясь обратно.
— Г-где я?.. — только и хватает сил ляпнуть ей.
Слышит, как скрипит стул. Совсем около нее. И как кто-то садится — близко и рядом.
— В школе, — отвечает этот кто-то. — В медицинском кабинете.
Бора пытается подняться. Она собирает все свои жалкие силы для того, чтобы сделать этот проклятый рывок вперед — и сесть, наконец. Но почему-то не получается, и внутри вспыхивает практически
паника. Я не могу встать. Она опирается на руки, пытаясь выпрямиться, почти поднимаясь, но в левой вдруг вспыхивает тупая, саднящая боль, и её тут же — укладывают обратно за плечи чьи-то чужие руки.
— Не вставай пока, — говорит голос.
— Ч-что случилось?
Скрипит стул. Бора чувствует на своей голове прикосновение чужой теплой ладони.
— Тебе в голову прилетел мяч на занятии, — спокойно отвечает голос. — Ты упала и отключилась. Сейчас ты в медицинском кабинете в школе. Твоя тётя уже здесь. Я сейчас позову её, и она отвезет тебя в клинику.
Бора стонет. И понимает, что ничего не понимает, будучи не в состоянии отодрать себя от одной-единственной мысли —
Как же болит голова.
— У меня всё болит… — только и шепчет она, вдруг чувствуя себя на грани слёз.
Ну почему!..
Почему
всегда —
я?!
Глаза щиплет, жжет и печет. И колет нос. Она пытается сказать себе — не реви. Но ничего не может сделать с упавшей на щеку и закатившейся прямо в ухо горячей слезой.
— Ты упала с лестницы, — отвечает ей голос. Бора всхлипывает. — Но всё будет хорошо, ладно? Ты только не переживай и не двигайся лишний раз. Я позову твою тетю.
Бора ничего не отвечает. Стул скрипит снова. И доносятся отдаляющиеся шаги. Брякает дверь. Она шмыгает, утирая нос рукой, из которого уже, черт возьми, льется, как из ведра. Всё лицо горит. Только не смей рыдать, — твердит она себе, но слезы всё равно валятся и валятся. От каждого жалкого всхлипа голова трещит только сильнее.
Тебе надо встать.
Бора переваливается на другой бок и скидывает ноги вниз. Упирается рукой. И медленно,
отвратительно медленно, на дрожащем локте — выпрямляется вверх. Мозг взрывается молниями. И голова кружится. Она застывает, сидя, и ждёт, пока это всё пройдет. Надо открыть глаза. Бора вяло приподнимает веки.
Она в кабинете. Медицинском. Сидит на кушетке. Прямо напротив — стол и стул. Прозрачный шкаф с какими-то склянками. За окном день. Что вообще — случилось? Что было — всё это время?! Голова такая тяжелая, что Бора еле держит её на своей шее. Вдруг хлопает дверь. Она резко оборачивается и клянет себя за это движение.
Твою мать, когда это кончится.
В кабинете появляется медсестра. Или школьный врач. Наверное, школьный врач — с кем она разговаривала всё время до — невысокая женщина со светлыми волосами, собранными в тугой хвост. Она смотрит на неё, и у Боры всё плывет перед глазами то ли от ужасной головной боли, то ли от слёз.
— Зачем встала? — только и говорит та. Но поджимает губы и подходит ближе. — Впрочем, это хорошо, что ты встала. Я не нашла твою тетю. Скорее всего, она у директора. Пойдем. Я тебя провожу.
Бора молчит. И не может — раскрыть свой рот совсем, будто боится, что если скажет хоть слово — оттуда вырвется плач. Ей это не нужно.
Совсем. Голова болит
так, что она и без того — хочет
взвыть.
Ей помогают подняться. На удивление — от этого нового движения виски не пронзает насквозь новый виток раскаленной боли. Но Боре кажется, что этого не происходит лишь потому, что болеть
сильнее — её голова просто-напросто
не в состоянии. Только начинает — сильно, невозможно тошнить. Она судорожно сглатывает слюну, опасаясь каждого нового шага.
Они выходят из кабинета. В коридоре пусто. Сколько вообще времени? У Боры ощущение, что с последнего, что она помнит — прошла уже целая
вечность.
— Всё нормально? Как голова? — спрашивает врач, покрепче придерживая её за плечи. — Не кружится?
Бора мотает головой. И это — усиливает боль, но она покрепче сжимает челюсти, силясь справиться с этим кошмаром. Куда больше её сейчас заботит — кислая слюна, что всё копится и копится во рту, как какой-то яд, который ей приходится сглатывать быстрее, чем он вырвется наружу — попутно вывернув наизнанку весь её пустой желудок.
Они медленно, но верно минуют первый коридор. Бора не помнит, где кабинет директора. Она была там всего раз и возвращаться к этим воспоминаниям — у неё нет большого желания. Но догадывается, судя по сковавшей всю школу тишине — что уже близко. Оттуда слышатся какие-то голоса, будто кто-то не закрыл дверь. Мужские и женские. Она не разберет, кто и что говорит, и слышит куда полнее и лучше то, как каждый шаг отдается в висках.
— Почти пришли, — тихо говорит врач, но её голос всё равно отдается эхом от пустых школьных стен.
Бора ничего не отвечает. Даже не кивает. Тошнота вдруг отходит, но она чувствует, что та преследует её по пятам — как призрак и тень.
Дверь и правда открыта. В коридоре выключены лампы, поэтому свет из кабинета директора — льется наружу длинным прямоугольным потоком. Бора вдруг понимает, что её ждет, когда она столкнется с этим светом — лицом к лицу. И потому зажмуривается за мгновение до того, как они зайдут.
Секретарь сидит на своем месте, так же, как и — вероятно, всегда — бренча по клавиатуре. Бору усаживают на скамейку совсем около, напротив открытой двери директорского кабинета. Сильно зажмуривается, будто собирается с силами, чтобы шире раскрыть глаза. И первое, что видит —
Черноту.
Бора не сразу понимает, что происходит, но это чувство сковывает её моментально, будто инстинкт самосохранения — сильно раньше того момента, как она действительно осознает то, что происходит. В кабинете Брауна стоит Минджи. Прямо напротив, чуть показываясь из-за открытой двери. И смотрит —
исключительно на неё. Бору пробирает озноб. Она слышит, как Браун что-то ей — Минджи — говорит, и там, внутри, есть еще люди, и Бора не понимает, что происходит, и только спрашивает себя — почему она смотрит на меня? Что только вошла. Минджи не сводит с неё глаз. И Бора плохо видит их, и знает, что там —
пусто, но почему-то от одного её взгляда как будто… становится легче дышать. Головная боль не уходит, но слёзы перестают копиться в глазах и оседают в уголках солеными пятнами. Всё тело расслабляется, и она прижимается к спинке скамейки, силясь найти удобную позу. И почему-то ждёт, что Минджи сейчас всё бросит и выйдет к ней. Но Минджи ничего не делает. Только смотрит.
И затем —
Перед глазами появляется белый халат, и всё исчезает. Бора почти панически подрывается с места, голова взрывается болью, но она, как зависимая, склоняется в сторону, силясь заглянуть за врача, посмотреть
на неё — ещё раз, убедиться, что она тоже — на неё смотрит, но встает секретарь, и хлопок двери директорского кабинета обрубает все её надежды. Горло сжимает всхлип, что не дает нормально вздохнуть, словно с закрывшейся дверью Бору отрубили от аппарата ИВЛ. И как назло — доносится глухим стуком лязг секретарской клавиатуры, и Бора до того напрягает слух, что в ушах начинает звенеть. Тонкой, протяжной полоской.
Врач садится рядом с ней, подхватывая в свои горячие — её холодные руки. Бора не сопротивляется. Только пялится, прямо перед собой, в мутное стекло закрытой двери, высматривая среди множества темных движущихся пятен — очертания
конкретно её фигуры.
Конкретно её скрещенные на груди руки,
конкретно её распущенные, вьющиеся тяжелыми черными кудрями волосы. Бору вдруг ошпаривает кипятком, словно она впервые обратила на это внимание, и это сойдет за какое-то преступление. Но она не понимает, так ли это на самом деле, и насколько вообще возможно было ей — и будет — обращать на Минджи хоть сколько-то внимания, не пропадая, не задыхаясь, не исчезая безвозвратно, как в холодном песке, в ночной пустыне её глаз.
Врач продолжает что-то спрашивать, и голос прорывается сквозь натянутые в ушах струны, и Бора слышит, но не слушает, невпопад кивая и отвечая на вопросы, смысла которых не может разобрать до конца. Болит ли у неё что-нибудь? Да. Кружится ли у неё голова? Да. Может ли она, если что, встать и идти? Да. Но всё это не имеет никакого значения.
Бору вдруг охватывает, всю, целиком, это чувство оглушительной, почти болезненной
пустоты, растянувшейся по всем клеткам, мышцам, костям и артериям, неумолимо приближающейся прямо к самому сердцу. Но всё болит, и она знает это, и кружится голова, и ноги ощущаются такими ватными-ватными, словно сделанными из бумаги, достаточно встать — и рухнешь в одно мгновенье. И Бора бы рухнула. И, может быть, даже потерялась бы в пространстве, в жизни, неудобно завалив горизонт. И даже взвыла — быть может — от сковавшей всё внутри, как тисками, боли. Но не сейчас.
Сейчас она слишком занята тем, чтобы сидеть напротив кабинета и жадно ловить глазами любое движение и звук — что доносятся смутными, будто залиты дождем, пятнами, и едва различимым шорохом.
Она не знает, сколько проходит времени.
Сколько она сидит так, забывая о том, что у неё болит голова.
О том, что почему-то неправильно раскаленной — чувствуется левая рука.
Не смахивая засохшие в уголках глаз слёзы.
И вообще будто бы —
Не дыша.
Но вдруг скрипит ручка, и Бора подрывается с места, как по щелчку, как по сигналу, будто будильник; как услышавшая скрип калитки собака, что ждёт своего хозяина после долгого, одинокого дня, разрываясь отчаянным лаем. Но у Боры нет сил сказать даже пару слов. Всё мешается во рту, пропитываясь слюной, становясь влажным и невнятным, и она молча ожидает момента, когда все — один за другим — выходят из кабинета. Бора даже не смотрит на лица, где-то лишь краешком сознания понимая, что вышли — мужчина и женщина, и ещё кто-то, и в её голове остро стреляет — кажется, это Джейкоб — но ей нет никакого до него дела, как нет никакого дела до слов, сопровождающих их путешествие мимо неё в коридор, потому что всё, что она может и знает —
Сейчас выйдет Минджи.
Должна выйти Минджи, но она не показывается даже спустя несколько секунд.
Бору всю сковывает нетерпением.
Она инстинктивно, машинально — сжимает руки в замок, впиваясь ногтями в кожу, и ей на ладони вдруг ложится чья-то чужая рука. Бора вздрагивает, как ошпаренная, и впивается глазами в человека рядом с собой. Это врач. И та молча расцепляет её руки, укладывая левую ей же, Боре, на колени, говоря что-то о том, что лучше оставить её в покое, и Бора даже не понимает, её — это
её или руку? — пока вдруг не стучат ей по голове, как молотком, глухие тяжелые шаги, и она вмиг забывает все слова и собственные мысли, рывком разворачивая голову и впиваясь глазами в
её лицо.
Минджи выходит из кабинета, застывая над ней, как огромный, всеобъемлющий экран, на котором отражаются только её, Боры, все витающие в голове глупости и эмоции. Дыхание вдруг спирает, и всю кожу заливает кипятком настолько, что идёт пар, и от этого пара — у неё перед глазами всё мутнеет и она решительно ничего не видит. Но продолжает пялиться на неё, в нетерпении ожидая, когда спадет дымка, вскинув высоко и больно голову вверх. Шея затекает, и судорогой сводит все напрягшиеся в теле мышцы. И Бора вдруг чувствует, как на неё обрушивается — лавиной — чувство вины; такое сильное и тяжелое, что она задыхается под его гнётом, и жалкая попытка глотнуть напоследок побольше воздуха — вырывается изо рта ничтожным всхлипом.
Минджи бросает на неё, всего на секунду, взгляд, и Боре от этого взгляда — разрыдаться хочется только прочнее и крепче. Она внезапно чувствует себя переполненной, заваленной до отвала — всем, что произошло, будто шарик, что продолжают и продолжают набивать воздухом до тех пор, пока тот не взорвется на сотни маленьких обрывков.
Её трясет.
И ей кажется, что это заметно
всем.
Кроме неё.
Минджи не уходит, но и больше — не смотрит на неё, сухо разговаривая с врачом, и до Боры даже долетают, все эти слова — вам надо сейчас же отвезти её в клинику, проверить, нет ли сотрясения, и, возможно, у неё перелом — но она игнорирует их настолько стойко, будто они — о ком-то другом; о ком угодно,
кто не она. Бора не может приложить к себе ни грамма услышанного, только чувствуя, что её разрывает
на куски — от этого глухого, отвратительно очевидного
безразличия, с которым Минджи вышла из кабинета, с которым Минджи посмотрела на неё, с которым Минджи разговаривает со школьным врачом, будто обсуждает предмет мебели в своем крошечном, забитом пылью и паутиной доме, а не её, Боры, жизнь и судьбу. Трясет ознобом. И Бора даже хочет, даже почти — подрывается с места, чтобы встать и сбежать, импульсивно, не зная, куда деться от всех этих мыслей и чувств — но падает, запнувшись, обо все вопросы, смысл которых доходит до неё спустя катастрофическое количество времени. Голова
раскалывается. И она не пробовала, но знает,
чувствует, совершенно точно — закружится, стоит ей встать. И только этот омерзительно ясный факт, вдруг накрывший Бору с головы до ног — не дает ей сдвинуться с места.
И даже когда разговоры стихают, а Минджи вдруг разворачивается к ней и говорит:
— Пойдём.
Бора не может двинуться с места.
Голова вдруг становится такой невыносимо тяжелой, что она опускает её, топя взгляд в полу, и не хочет поднимать, цепляясь
за неё взглядом, даже если от этого действия будет зависеть вся её жизнь.
К плечам прикасаются. И Бора вспыхивает
ужасом, моментально, пока не понимает, что ей помогает подняться
врач. Облегчение бухается в желудок, смешиваясь с кислотным разочарованием. Она смотрит в пол, пугаясь, искренне опасаясь, что ещё мгновение — и её вывернет наизнанку это противное, едкое чувство, сковавшее глотку и низ живота. Они выходят в коридор. Боре каждый шаг дается с трудом, и дело не в том, что у нее болит голова, ноет рука и адская тошнота заставляет нервно сглатывать слюну снова и снова, панически сдерживая желание выплюнуть всё наружу; дело в том, что она чувствует на своих плечах — чужие руки, и это должно помогать идти, но делает — только хуже, потому что руки действительно — чужие. Бора вдруг почти запинается — на ровном месте — и едва не валится, разбиваясь в рыданиях, от этой гадкой, несправедливой и чудовищно правдивой мысли о том, что хотела бы, чтобы руки были —
её.
Минджи идёт впереди. Не оборачиваясь, молча рассекая пустой коридор широкими, тяжелыми шагами, что отдаются в висках Боры как стук молотка. Придерживает двери, и входную — в том числе, давая им пройти как можно более спокойно и без суеты. И Бора едва пересиливает себя, буквально заставляя — впиться в неё глазами, в последней надежде желая увидеть хоть что-то, кроме этого пустого, безжизненного пространства, в которое превратилась школа и вся её жизнь. Увидеть хотя бы то, что Минджи
смотрит на неё, и неважно, насколько непроницаемыми, холодными и обезличенными будут её глаза. Бора цепляется в последней надежде. И сталкивается в лобовую — ни с чем.
Свежий уличный воздух так лупит по коже, что она покрывается мурашками и тут же чувствует — каким льдом обволакивает всю кожу её лица. Слёзы стынут. И ей становится так холодно, так противно и одиноко, что кажется — никакое палящее, бьющее по глазам и вызывающее головную боль далекое монтановское солнце не способно отогреть ни единой клеточки её тела. Бора слушает непрекращающиеся вопросы врача, сопровождающие буквально каждый её шаг, и особенно часто — на лестнице двора, ведущей к парковке. И даже не понимает, как отвечает — хоть что-то, хоть сухое и вымученное
угу, мешающееся с шелестом ветра, не в силах оторвать своих размытых слезами глаз от
её тени, мелькающей прямо под ногами. И Бора наступает на неё, эту тень, всякий раз; чувствуя себя странно, и виновато, и отвратительно гадко, но вместе с тем тихо, почти смиренно и парадоксально лучше — от одной только мысли, что Минджи ближе, чем кажется.
Брякают ключи. Открывается дверь. Минджи говорит несколько слов врачу, что прощается с ними, и Бора слышит даже — глухое
спасибо, но её всю изнутри
колотит настолько, что она уже не может сдержать себя и лезет, сама, в машину, на задние сидения, запинаясь и теряясь в головокружительном желании поскорее захлопнуть дверь и успеть выпустить разрывающий глотку
крик, пока Минджи обходит машину, чтобы сесть на свое место. Залезает, невовремя, несуразно несправедливо ударяясь об потолок головой, и та тут же — взрывается
такой болью, что Бора валится на сидение и не держит оборвавшийся, сорвавшийся с губ пронзительно звонкий стон и сопровождающий его всхлип. Садится, и хватается за голову руками, то ли пытаясь утихомирить, облегчить эту пытку, то ли стараясь спрятать лицо; потому что слёзы льются уже — совершенно бесконтрольно, кипятком заливая кожу, скатываясь на шею ледяными дорожками, и Бора шмыгает, часто, обрывисто, не в состоянии нормально вздохнуть, из последних сил зачем-то — сдерживая громкие, тяжелые, безумные рыдания, что рвутся наружу.
И она даже не знает, о чем думает, но ей больно настолько, что она прямо чувствует, как внутри всё рвется, рвется, ломаясь, на куски, от каждого нового всхлипа, и так сильно и очевидно, что только слёзы и крик кажутся способными — выплеснуть это наружу, закончив. Но Бора не может крикнуть. Не может, хоть и хочет, но рот не раскрывается, лишь чуть приоткрываясь, и оттуда не вываливается ни звука. Минджи терпеть не может, когда она плачет. Бора знает, и ненавидит это тоже. Минджи терпеть не может
её. Бора
знает это, и ненавидит тоже. Её и всю себя. И всю эту жизнь, что перемалывает её, как жернова, будто Бора железная.
Бора не железная. Но почему-то чувствует себя скованной, и залитой сверху раскаленным свинцом, как закиданной песком могилой.
И накаленное железо вдруг обжигает ей руку.
Но Бора вся от него —
Покрывается корочкой льда.
У неё стрянет во рту всхлип, и она вдруг замолкает, окоченев. Минджи наполовину залезла в салон, согнувшись, и тянет вниз её правую руку, обхватив за запястье. Бора впивается в неё глазами, вдруг переставая чувствовать всё, кроме глухо стучащего в груди сердца. Всё смазывается, и она не разберет, что происходит. Только
ждёт. Незнамо
чего. Минджи перекидывает через неё ремень безопасности и склоняется ниже, глубже пролезая в салон и Боре под кожу, вдруг оказываясь к ней настолько близко, что Бора боится спугнуть её присутствие любым неосторожным, обрывочным вздохом.
Минджи возится с ремнем, вставляя и щелкая по замку, и тихо, но твёрдо, не поднимая на неё даже глаз, выбрасывает в воздух:
— Всё будет хорошо.
И Бора вдруг виснет, будто у неё что-то сбилось с ритма внутри, и жалко кивает, не уверенная, что до конца понимает суть сказанных слов. Слёзы скатываются по лицу. Она шмыгает, но опустошение заливает её столь стремительно, останавливая истерику, словно она раз — и сдулась, как шарик; не лопнула, не выдержав натяжения нервов, не разорвалась, получив в бок острый укол — а тихо, но быстро, словно кто-то развязал ленточку. Утирает нос ладонью, задевая Минджи локтем. И от этого случайного прикосновения — внутри всё взрывается, вспыхивая.
Минджи вылезает из машины, вставая в открытой дверце. Но не выпрямляется. Стоит, согнувшись, ухватившись руками за крышу и стекло окна. И смотрит на неё — долго, без меры, практически не моргая. Бора глядит в ответ, хоть глаза щиплет и жжёт. Жалко шмыгает, умирая от желания высморкаться.
Всё будет хорошо. И от этих простых слов — всё тело расслабляется, словно она залезла в теплую ванну, погрузившись под воду почти с головой. Вмиг стихают все звуки. И куда-то исчезают — надрывные крики, и слёзы, и колючая боль. Минджи смотрит на неё. И расслабленное, почти умиротворенное выражение её лица — парадоксальным образом заставляет Бору почувствовать точь-в-точь то же самое.
Но вдруг раздается оборванный вскрик:
—
Ты поставил под угрозу всю нашу семью!
Бора леденеет.
И громко хлопает дверца.
Она вмиг оказывается совершенно одна.
Снова. Так же, как и всегда. Как бесконечное множество раз. В машине пусто и одиноко. И пусть это длится всего — жалкие секунды; пусть почти тут же щелкает ручка, и машина покачивается, когда Минджи садится за руль; и пусть быстро наполняется воздух — шумом ожившего двигателя; Бора дрожит насквозь.
И только завидев, бликом, сквозь стекло, во время съезда с парковки —
Около одной из машин зашуганного криком родителей Джейкоба.
Бора вдруг понимает, что причиной, по которой вдруг замерзли мелкой дрожью её руки и кожа —
Стал не донесшийся вскрик.
А последовавший вслед за ним —
Окоченевший у Минджи взгляд.
И почти ощутимо слышимый —
Скрип плотно сжавшихся челюстей.
---
Они приезжают в клинику.
Непривыкшая совершенно ходить в такие места Бора моментально чувствует себя неуютно, стоит ей выйти из машины. Пусть она и не выходит
сама. Минджи выскакивает, и Бора видит, какими быстрыми, почти ломанными шагами она обходит вокруг автомобиль, чтобы открыть ей дверь. Только после этого Бора вдруг с запоздалым осознанием — чувствует себя
больной. И больной не в том смысле, как если бы она — простудилась, поймав какой-нибудь грипп; хоть у неё и заложен нос, и горит всё внутри, как от температуры. Бора чувствует себя совершенно выжатой и совершенно
беспомощной. И только покалывают у неё — от неловкости — иссушенные слезами щеки, когда она неуклюже выползает наружу, вдруг полностью ощутив сковавшую левую руку глухую, пульсирующую боль. Голова так и кружится. Минджи закрывает за ней дверь. Бора ежится, не зная, куда приткнуться. Хоть и видит, прекрасно — куда им идти. На залитой солнцем парковке особо не потеряешься, тем более что рядом, слева — какая-то пиццерия, и больше ничего. Бора стоит ровно напротив входа в клинику и топчется на месте.
Минджи выходит вперёд и говорит, не оборачиваясь:
— Нам сюда.
Бора следует за ней по пятам. Чувствуя досадный укол от мысли, что Минджи даже не оглядывается назад, проверяя, жива ли она. Но Бора не может даже расстроиться.
В животе разлилось и слишком крепко осело теплое, почти горячее чувство, не покидающее её с тех пор, как они отъехали от школы. Это чувство заставляло её губы дрожать от волнения и от рвущейся наружу глупой, идиотской улыбки. Бора спихивала это на пережитый стресс, слишком боясь развить мысль дальше. Минджи открыла перед ней дверь. И Бора прошмыгнула внутрь, попав прямо в лапы ледяного кондиционера.
И застыла на пороге холла.
Её встретил плакат с ободряющей надписью: «Единственный раз, когда у вас заканчиваются шансы — это когда вы перестаете их принимать». Бора стопорится, ошарашенная этим текстом. Но быстро чувствует, как остановилась, словно стена, сзади Минджи, и её молчаливое, но настойчивое присутствие так и давит на плечи, подталкивая внутрь. Бору сковывает чувство вины и она хочет обернуться, жалобно посмотреть на неё и робко, неуместно искренне обронить —
скажи что-нибудь. Но она знает, что Минджи не скажет; лишь окинет её густым, плотным взглядом, от которого у Боры спирает дыхание, и молча пройдет дальше, даже не задевая её плечом. А Боре думается, что лучше бы — задела. Даже толкнула, вперёд, в спину — мол,
проходи. Но неожиданно это не кажется проще, и у Боры немеют холодом ноги от одной только мысли, что Минджи может к ней прикоснуться.
И, словно чтобы избежать этого — она суетливо шагает вперед, минуя небольшой холл и оказываясь в приемной. Стоящая за стойкой женщина перестает перебирать бумаги и улыбается, что-то говоря им. Но Бора не вслушивается. Ей вдруг смертельно хочется
спать, но не даст отключиться — покалывающий кожу холодный кондиционерный воздух. Она обхватывает голые плечи руками и шипит. Левая
жутко болит. Бора вдруг смотрит на руку, и что-то внутри неё подрывается и с грохотом падает вниз.
Запястье
опухло.
Она вскидывает голову, обрекая себя на отголоски головной боли — будто хочет ляпнуть в спину Минджи, или не только Минджи, а вообще
всем — у меня что-то с рукой. Как замечает, что Минджи уже стоит у стойки и что-то доходчиво объясняет. Женщина — кто это? секретарь? администратор? медсестра? — кивает, внимательно слушая. Бора видит в углу просторные бежевые кресла и так быстро, как это получается, словно не может больше стоять — проходит дальше и аккуратно садится, утопая в холодной кожаной обивке. И находит виновника своей дрожи — практически сразу. Кондиционер висит прямо над входом, обдавая холодом стоящий в самом углу возле двери огромный цветок, похожий на миниатюрное дерево.
Бора слушает вполуха происходящий совсем рядом разговор.
— В первую очередь — рентген, — говорит медсестра.
— Для этого нужно ехать в Калиспелл?
— Нет, — она качает головой. — У нас недавно появился свой аппарат. Слишком много возвращаются с гор с различными травмами. Особенно в сезон охоты.
— Хорошо.
— Врач примет вас, как только освободится, — продолжает та. И вдруг смотрит прямо на Бору. — Пойдем, милая. Нужно проверить, что у тебя с рукой.
Бора встает, еле собрав себя по кусочкам. Она чувствует, что испугалась бы
до одури — своей раскалывающейся без остановки головы — если бы её настолько сильно не занимала опухшая, саднящая рука, которую она теперь поддерживает второй, будто несет в ладони хрустальный шар. Минджи ставит локти на стойку администратора и даже не провожает её взглядом, когда Бора скрывается вместе с медсестрой в каком-то другом кабинете.
Возвращается в приемную она — окончательно продрогнув.
Садится обратно в уже успевшее остыть кресло — и крупно вздрагивает. Медсестра замечает и говорит что-то о том, что сейчас убавит кондиционер. Бора обхватывает себя единственной здоровой рукой и крепко сжимает бедра, силясь согреться. Как вдруг над её головой нависает тень.
Она не робко, но больше как-то суетливо-осторожно — поднимает глаза. Минджи стоит в одной наглухо закрывающей шею чёрной водолазке. И растягивает над ней — свою распахнутую рубашку.
Бора вспыхивает, и вдруг замечает, как
дрожат её руки.
И это греет — сильнее и лучше — накинутой спустя секунду рубашки. Откуда-то
изнутри. Бора сдавленно, шустро бормочет —
с-спасибо, и Минджи лишь молча кивает, возвращаясь на свое место у стойки. Уши горят едва не сильнее, чем ноющая рука. Бора кутается в рубашку, и позабытое было теплое чувство — вновь разгорается, скручивая живот. Она вдруг ощущает, как тонет в каком-то
тумане, не разбирая совсем ничего, кроме стука сердца, разгоняющего по всему телу горячую кровь и уделяющего наибольшее внимание почему-то —
щекам.
Сидит, ежится, и её всю потряхивает мелкой, но не ледяной дрожью, будто она вот-вот чихнет. И смотрит на Минджи. На её лежащие на стойке ладони, сурово сомкнутые в замок; и глухие, непроницаемые, как непроходимый лес, глаза, что смотрят неясно куда, неясно зачем. Бора смотрит тоже.
На неё. И не понимает — отчего. Просто смотрит
и всё. Почти забывая о том, почему она здесь.
Пока тихий, заботливый голос не окликает её. Но Бора совершенно будто не слышит — понимая, что что-то изменилось, только по тому, как резко отпрянула от столешницы Минджи, выпрямляясь во весь рост и переключая всё свое внимание на что-то другое.
— Бора? — говорит вышедшая в приемную женщина. — Пойдём со мной.
Минджи окончательно отлипает от стойки, даже делая в её сторону какой-то шаг. Но женщина — врач? — вдруг сильно быстрее, чем она, подходит к Боре, помогая подняться. И, словно считывая что-то, на что у самой Боры не хватает уже никаких сил — тихо и спокойно говорит, оборачиваясь Минджи:
— Я вас позову.
И уводит Бору, аккуратно придерживая за плечи.
Бора суетливо озирается, поддаваясь вспыхнувшей панике, будто её ведут
на заклание, а не на осмотр, и впивается глазами в застывшую посреди холла Минджи. Так и бросая, одними глазами —
я не хочу одна. И —
мне страшно.
Но перед носом вдруг хлопает дверь, и всё исчезает.
---
Бора сидит на стуле, скрестив ноги.
И не может отвести глаз —
От этой бело-застывшей массы, схватившей добрую половину её левой руки, как какое-то чудище. Поверить не могу, что у меня гипс.
Гипс!.. Бора с досадой думает, что пережила в своей жизни — столько всего, что слов не хватит описать, и язык на некоторых местах — не повернется озвучить вслух, но
это.
Это — почему-то и вдруг — кажется ей
самым поразительным из всего.
Она тоскливо сжимает свободной рукой — единственной! — стакан, в котором всё ещё шипит таблетка от головы. И допивает, еле-еле заталкивая в себя каждый новый глоток. В кабинете никого. Врач вышла за Минджи, и Бора с надеждой и ужасом ждёт её появления.
Сама не зная — почему.
Будто она
виновата.
Сама не зная — в чём именно.
Они возвращаются. Лора — как представилась ей врач — открывает дверь, но пропускает Минджи вперед. И Бора видит, как с секунду она сканирует глазами кабинет, останавливаясь ровно на ней.
— Проходите, — говорит Лора. — Присаживайтесь.
Минджи молча садится на стул прямо напротив Боры, у стола. Мгновение глядит вниз, на её загипсованную руку. Вина скрутила Боре уже весь желудок.
Ей придется со мной возиться. Бора вдруг ловит себя на мысли, что ей меньше всего на свете хочется — быть для Минджи
обузой. Выносить на себе — ещё больше этих редких, но колючих комментариев. И этого
взгляда. Говорящего без слов и так же без слов — доводящего Бору
почти до истерики. Но ты
уже обуза, — едко подмечает в голове голос.
Для всех. Бора закусывает губу и хочет провалиться под землю.
Лора через стол дает Минджи рентгеновские снимки. Та перехватывает, хмурит едва заметно брови.
— Ничего серьезного, — говорит врач. — Трещина в кости. Но руку лучше не напрягать. Полный покой ускорит выздоровление.
Минджи разглядывает мутную печать, на секунду сощурив глаза. Бора с замиранием следит за каждым её действием, словно вот-вот, ещё секунда — и её настигнет какая-то кара.
— Со школой лучше повременить, — продолжает врач. — Хотя бы завтра, если это возможно. Нужно проследить за симптомами. Если головная боль не пройдёт — нужно обратиться уже в Логан Хелт. Вы знаете, где это?
— Знаю.
Лора кивает.
— Без оборудования определить сотрясение достаточно трудно, — поджимает губы она. — Я сделала, какие это возможно, тесты. Но, пожалуйста, следите за симптомами.
— Какие симптомы?
— Головная боль, тошнота, головокружения, — перечисляет Лора. — Шум в ушах. Сонливость.
И вдруг переводит взгляд —
Прямо на Бору.
Врач склоняется над столом, цепляя руки в замок, и долго, внимательно смотрит ей в глаза. Бора сглатывает вставший поперек горла ком, моментально чувствуя себя так, будто в чем-то смертельно виновата.
И чувство вины, паники и стыда действительно сковывает её, когда Лора, прокашлявшись, аккуратно спрашивает:
— Когда ты последний раз ела, Бора?
Минджи перестает разглядывать снимки.
И Бора прямо
видит, как застывает в воздухе её рука.
Она моментально — топит взгляд в полу, желая опуститься и провалиться куда-то вниз, далеко и глубоко, вместе с ним. Поперек горла встает ком. И она
чувствует. Она чувствует, черт возьми, на себе
её взгляд. Он сжимает, обволакивая, ей кожу, мышцы и кости — похлеще гипса и чего-либо ещё.
— Сейчас пять часов, — вдруг говорит Лора. — Когда ты ела последний раз?
—
В-вчера в-вечером…
Бора давит это из себя.
Еле-еле. Запинаясь и почти готовясь — сорваться на всхлип. Глаза щиплет, и от пронзившей сердце вины — совсем некуда деться.
Я не виновата. Я просто не успела — позавтракать, потому что надо было — бежать на автобус, потому что
тебя не было, а затем школа, и Гахён, и столько дел, и всё обвалилось, разом, и я даже не подумала, и…
Она почти вываливает этот поток оправданий.
Но язык прилипает к нёбу, и Бора не произносит ни слова. Боясь даже поднять — на неё глаза. Стыд жжёт кожу раскаленным металлом. Бора моментально, так невовремя, вспоминает — все
эти ситуации, эти походы по магазинам, и телефон, и даже чертов ноутбук, и сам
факт того — что Минджи делает для неё
столько, не делая ничего, позволяя находиться в своем доме, тратить — свои деньги, будучи ей — абсолютно…
Никем.
Бора вдруг чувствует, как валится в темную пропасть.
И эта мысль, не новая,
но старая, уже совсем позабытая — лупит ей по лицу со всей силы, отпечатываясь на коже колючей пощечиной. Она непроизвольно поднимает на неё глаза. Но Минджи не смотрит на неё, и Бора даже не знает, становится ей оттого — легче или
хуже.
— Головокружение и тошнота могут быть от того, что ты ничего сегодня не ела, — говорит ей Лора, добавляя — для Боры — чудовищным приговором: — Пожалуйста, питайся лучше. И чаще. Если… Есть возможность.
— Есть.
И от
этого тона —
Всё внутри
стынет, как в морозилке. Бора крупно вздрагивает, почти крича на себя — только
не реви. Но ком уже встает ей поперек горла, и Бора начинает отрывисто, часто дышать, с силой проталкивая сквозь него кислород.
— Это хорошо, — говорит Лора, либо действительно
не слыша, либо игнорируя этот студеный, злой
до черноты тон, который Бора слышала — всего раз, но запомнила —
на всю жизнь.
Скрипит стул.
Это резкий звук проезжается по Боре, как лезвие ножа, располосовав кожу. В ушах стоит надрывный, непрекращающийся ни на секунду звон.
Дура, дура, дура. Чёрт возьми! Ей хочется ударить себя, крепко, по лицу, но не дает — запрятавший левую руку гипс и нагревшийся стакан в правой.
Над головой раздается, как гром:
— Мы можем идти?
Шелестят бумаги. Бора по недопитой в стакане воде видит — как сильно, крупно дрожат собственные руки.
— Да, — говорит Лора. — Приезжайте снимать гипс через две недели. И поправляйтесь.
Бора даже не глядя — чувствует улыбку этой женщины, что была так внимательна к ней, пока проводила осмотр. И так предательски откровенна сейчас. Бору не тянет улыбнуться совсем. Всё внутри сжимается, скручиваясь, в ужасе, от одной только мысли —
Что будет, когда они выйдут из этого кабинета?
Что будет, когда она останется с Минджи —
один на один?
Бора не хочет знать.
Но понимает, что выбора у неё —
нет.
И от этого вдруг — не к месту добавляясь к раздирающему грудь стыду — примешивается горькое, тоскливое чувство, осадком опустившееся в желудок.
Они выходят.
Бора плетется за Минджи, ничего не разбирая и не понимая. Только отчетливо ощущая — глухой стук собственного, ломано бьющегося, как сбившиеся часы, сердца. Тук-тук. Тук-тук. Писк в ушах разъедает, как кислота, насквозь. Минджи всего на минуту останавливается возле стойки администрации, и от одного вида, как она достает из заднего кармана своих джинсов кошелек — Бору трясёт от ужаса. Она всегда молчит, — пытается достучаться до неё, пробив стену паники, какой-то внутренний голос. Боре хочется верить. Но она видит эти острые, как скалы, напряженные скулы, и
знает.
Просто знает — и всё.
Что шаткий пол под ней — тут же рухнет — стоит паркету смениться асфальтом.
Минджи расплачивается, разворачиваясь к ней лицом. И по одному только её тяжелому, черному взгляду, Бора понимает — сейчас расплачиваться будет она.
Минджи делает в её сторону два широких, резких шага, и нервы Боры в то же мгновение — растягиваются до такого
предела — что лопаются, со звоном оборвавшись где-то внутри. Минджи кладет руку ей на спину, подталкивая к выходу, сухо прощается с персоналом, и Бора вся сжимается от этого прикосновения так, будто она замахнулась — а не задела, едва заметно, её лопатки, самыми кончиками своих пальцев. Это внезапно действует, как выжатый на полную газ.
Бора выходит на улицу, даже не отдавая себе отчета в том, как сделала эти шаги и открыла тяжелую дверь.
Она из последних сил держит себя в руках, и когда слышит хлопок грохнувшей за спиной двери, и не слышит — ни единого от неё слова, ей на мгновение даже кажется, что она справилась. Но стоит ей сделать с крыльца всего шаг, как в затылок врезается, оглушительно и внезапно, как выстрел:
— Не смей больше так делать.
Бора вся сжимается в плечах, вдруг парадоксально остро ощущая — что любое молчание сыграет с ней
злую шутку.
Она почти оборачивается, вдруг циклясь на одной-единственной мысли — будь, что будет. Но Минджи обходит её быстрее, и Бора делает с собой, своим телом и чувствами что-то
немыслимое, практически невозможное — заставляя себя поднять глаза и увидеть её хотя бы чуть-чуть. Хотя бы
сделать вид, что она
смотрит на неё, в действительности глядя — и совершенно ничего не видя, кроме осевшей на лице Минджи тени.
Боре не обязательно видеть.
Боре достаточно
знать —
Как она смотрит.
И этого знания — вполне хватает, чтобы лёгкие
сдавило удавкой, и Бора на мгновение вовсе — забыла глотнуть кислорода.
— К-как?.. — заикаясь, еле выдавливает она из себя.
— Выставлять меня
чёрт знает кем.
Бора вздрагивает.
И вдруг видит её — совершенно ясно, четко и колюче резко. Несмотря на бьющее прямо в глаза солнце. Минджи стоит перед ней, возвышаясь, вытянув спину, грузно, черно, удушливо густо и справедливо — глядя сверху вниз, уничтожая, выжигая
дотла внутри Боры
всё, что только попадается на глаза.
— Я тебе
не мать.
Бора так и слышит —
Я тебе — ничего не должна.
Слова полощут по сердцу хлыстом.
Ничего.
И Бора чувствует, как заливаются кровью, перекрыв старые — свежие, оголенные раны.
Думать о тебе.
Она силой проглатывает вспыхнувшую под сердцем боль.
Жить с тобой.
И тихо, едва слышно шепчет.
Заботиться.
Будто сама себе —
Я знаю.
Но я надеялась, что
ты — не
она.
И жестоко ошиблась.
