-
Шиён не появляется. Бора ждёт её явления с таким нетерпением, будто старшая сестра скучающе ковыряющейся в стопках одежды и со скрипом раздвигающей сотни вешалок Гахён — практически мессия, призванная спасти её от этого безумия. И она никакого понятия не имеет о том, в какой момент вообще начала так думать, но я даже больше не думаю, а, блин, чувствую — это всё, и мне это всё — совершенно не нравится. Бора едва смотрит на Гахён. Да, ей могло бы быть весело. Забавно. Прикольно. Но ей не весело ни капли! И блуждающая из отдела в отдел Минджи, что ощущается подкарауливающим её в зарослях леса хищником — вообще не помогает почувствовать себя в порядке. Бора сжимается в плечах и не может сосредоточиться. — Я так хотела военную форму, пока Минджи была в Норвиче, — вдруг говорит Гахён, ощупывая ткань. Бора стопорится. — Военную форму?.. — с опаской уточняет она. И едва терпит в себе желание обернуться. Будто прямо за её спиной может — и непременно стоит! — Минджи, которая вот-вот — да и услышит, как они обсуждают её, и!.. Бора не хочет думать, что — и. — Ну да, — пожимает плечами Гахён. Но затем в её голове вдруг что-то щелкает, и она, будто догадавшись, ошарашенно договаривает: — Ты че, не… — Я не знала, — перебивает её Бора, опасаясь, что тон Гахён вот-вот станет громче, чем нужно. — Мы… Ну… Мямлит, не зная, что сказать. Мы не были знакомы. Я вообще — не знала о её существовании! Пока моя проклятая мать — Не выперла меня из дома. И мы даже не родственники. Даже близко — нет!.. Она холодеет и чувствует, как кровь отходит от лица. Гахён выпучивает глаза и вскидывает брови. — …Мало общались, — кое-как договаривает Бора, не придумав ничего умнее. Гахён окидывает её скептическим взглядом. Но затем — резко хмыкает, будто пошутив в своей голове шутку, и продолжает возню со стеллажом. — Ну, теперь в курсе, — невзрачно буркает она. — О!.. Она берёт футболку цвета хаки прямо с вешалкой и примеривает на себя. — Ну как? Мне идёт? — спрашивает. — Секси, да? Вот я также думала, когда Минджи к нам на выходные приезжала. Бора цепенеет и не знает, что сказать. Секси, да? Она вдруг краснеет, но не находится в собственных мыслях. — Ладно, — вдруг вешает Гахён футболку обратно. — Так я не думала. Мне было лет шесть. Шесть?! Бора не знает, почему так удивляется этому — вполне очевидному, впрочем — факту. И осознает, что впервые, впервые, черт возьми, задается вопросом о том, сколько Минджи вообще — лет. Её передёргивает. — У неё ещё нашивки были такие пафосные, — Гахён тычет себе в грудь. — С этой стороны Ким, а с другой Армия США. Такая круть. Может, тоже пойти в военную академию? — Ты взвоешь после первого же семестра, — появляется из ниоткуда мягкий голос Шиён. — И твой вопль будет слышно даже в Уэйлсе. — Исчезни, — шипит на неё Гахён и с оскорбленным видом уходит в другой отдел. Шиён выпучивает глаза, пожимает плечами и смотрит на Бору. Бора хихикает, но чувствует скопившееся в воздухе напряжение. Что-то ей это не нравится. Бора едва считывает появившееся в груди смятение. Если бы у неё была такая сестра!.. Она смотрит на Гахён, что стоит возле вешалок с худи и периодически втыкает в них возмущенный взгляд. А затем — на Шиён, что стоит совсем около. И её снова, кипятком, с головы до ног охватывает чувство, что здесь и сейчас — это точно не то пространство Вселенной, в котором она должна находиться. Потому что Шиён стоит и смотрит прямо на неё. И она вся из себя такая… хорошая, что невозможным кажется глядеть в ответ. Бора размякает под её теплым взглядом. И всё ещё задается вопросом — почему она вообще возится со мной. Ладно — Минджи. Но ответа на вопрос, почему с ней возится Минджи, что дрейфует меж стеллажей с таким видом, будто оказалась не в том месте и не в то время — у Боры тоже не находится никакого. Но Шиён!.. Бора смотрит на её идеально уложенные, прямые, будто утюгом выглаженные волосы, и мягкий, едва заметный макияж, и на эту красноватую помаду, от которой застывшую на лице Шиён улыбку просто невозможно игнорировать — и не понимает. Совсем ничего. — В чём ты ходишь обычно? — спрашивает Шиён таким заинтересованным тоном, словно подрабатывает в этом магазине консультантом. Бора смотрит на её идеальный маникюр и сомневается, что Шиён вообще может где-то подрабатывать. — Не… не знаю, — мямлит она. Щеки жжет. Минджи плавает вокруг да около, как акула в океане. Бора чувствует себя в западне. — Джинсы, рубашка… Шиён по-доброму хмыкает: — Что-то мне это напоминает, — говорит она и начинает раздвигать вешалки с одеждой, непонятно что ища. — У тебя с собой не так-то много вещей, да, Бора? Бора кивает. Я, блин, вообще не думала, что застряну здесь так надолго, — хочется сказать ей. Хотя застряну — это не то слово. Я вообще не думала, пока собирала вещи, и… И. Её всю охватывает горькая обида и дикий, почти панический ужас — от одного только воспоминания, как она паковала свой рюкзак. Бора помнит свои дрожащие руки и зареванные глаза так отчетливо, будто это было вчера, и до сих пор чувствует на языке вкус проглоченных слёз. Но не скажет об этом Шиён. Минджи проходит мимо и сбрасывает ей на голову свой тяжелый взгляд. У Боры внутри всё холодеет и мутнеет перед глазами так, словно её сжали прессом. — Ладно, — шелковистый голос Шиён возвращает её в реальность. — Давай подберём тебе что-нибудь. Бора молча кивает. Шиён выуживает из кучи вещей укороченную футболку и, набрасывая на себя, с лёгким прищуром спрашивает: — Как тебе это? Бора пожимает плечами. Она не знает!.. Ничего. Хочу домой. И, видимо — растерянность отпечатывается на её лице настолько ярким принтом, что свет в глазах Шиён тут же гаснет. Она поджимает губы, чуть хмурясь и отводя взгляд. Боре становится совестно. Ну что ты, как не знаю кто, в самом деле!.. Всё же нормально. Вроде… — Можно… померить, — неуверенно шепчет она. Шиён поднимает на неё глаза. — Но мне бы… что-нибудь тёплое. Шиён расплывается в широкой, понимающей улыбке. — Монтана не Калифорния, да? — спрашивает она. Бору слегка коробит от того факта, что Шиён знает, откуда она приехала. Но не придаёт этому значения. — Давай посмотрим всё. И полегче, и потеплее. Всё-таки это не Аляска. В эту секунду откуда-то с другого конца зала доносится протяжный вопль: — Ши-и-иён!!! Шиён вздрагивает, чуть подпрыгивая, и её глаза вдруг становятся такими большими и круглыми, что Бора не удерживается и прыскает со смеху. Шиён оборачивается на неё и одними губами шепчет: Гахён; чтобы потом, уже громче, надуманно-устало вздохнуть: — Или всё-таки Аляска. Бора тоже хочет пошутить про Уэйлс, но ничего не придумывает.-
Шиён исчезает. Она, блин, просто испаряется!.. И оставляет Бору одну в примерочной. Бросив на неё — вместе с кучей одежды — несколько шелковых слов о том, что сейчас она сходит и посмотрит ещё. А Бора!.. Стоит, пялится на себя в отражении зеркала и не знает, с чего начать. Несчастный крючок вот-вот прогнётся под тяжестью наваленных на него вешалок. Бора вдруг ловит себя на мысли, что как-то этого… много. Здесь столько всего, будто она собирается остаться в Колумбия Фолс на всю ближайшую вечность. Но Бора даже не может придумать порой, что ей, блин, поесть на завтрак, кроме несчастной яичницы, не то чтобы!.. Строить какие-то планы на будущее. Будучи полностью уверенной в том, что никакого будущего у неё не будет. Грузные мысли наваливаются, как головная боль с температурой. Бора кисло берёт в руки первую попавшуюся блузку. Вертит в руках. Даже не знаю, как буду её носить. Нравится она мне вообще или нет… Бора вертит вешалку из стороны в сторону, разглядывая этот ничем не примечательный — кроме поблескивающей чистейше белой вышивки — кусок ткани. И только она стягивает с себя кофту, чтобы затем стянуть — футболку — как слышит… — Твою мать!.. — доносится из какой-то примерочной агрессивным шёпотом. Бора невольно напрягается. Гахён? Показалось? Показалось… Она снимает футболку, ежится от упавшего на голые плечи холода и поправляет перекрутившиеся лямки топа, но игнорировать начавшуюся в пустых — Бора готова поклясться, что была одна на всю примерочную, когда заходила — кабинках возню нет никакой возможности. В желудке поселяется напряженное, любопытное чувство. Бора закусывает губу и раздумывает с секунду — посмотреть, не посмотреть? — как бросает блузку на стульчик и выглядывает наружу. Никого нет. Только закрыта штора в кабинке чуть левее, напротив. Но длинное покрывало серой ткани совершенно не дает понять, кто там и что там. Штора периодически бултыхается, как волна, и Бора не знает, но догадывается, что там точно — что-то происходит. Но не видит решительно ничего. Она напрягает слух, чтобы четче различить спутанный шёпот, как… — Шиён ждёшь? Бора подпрыгивает с визгом. Хватается за штору так, будто у неё внезапно отказали ноги. Боже! Твою мать!.. Нахрена — так подкрадываться?! Постоянно, чёрт возьми!.. Она почти заходится праведным негодованием, но тот схлопывается в смущении и стыде. Уши печет. Бора поворачивает голову вправо и видит примостившуюся у соседней кабинки Минджи. Сомнительный шёпот вдруг стихает. Или Бора ни черта не слышит — из-за поднявшегося набата в ушах. Она прочищает горло и едва мямлит: — Н-не знаю… — мнётся она. — Да. И вся укутывается в штору примерочной, как в покрывало, вдруг чувствуя себя под цепким взглядом Минджи совершенно голой. И это чувство — оно знакомо ей, да; Минджи почти всегда смотрит на неё так, будто у неё не глаза, а чертов рентген, и видит она насквозь — и стук её сердца, и загнанное дыхание, и даже то, как часто и панически Бора сглатывает чертову слюну в своем рту каждый раз, как разговаривает с ней. Но сейчас!.. Сейчас она близка к этому — действительно чертовски сильно. Она заворачивается в штору так, что наружу торчит одна лишь голова, сама не зная — зачем!.. Минджи даже не смотрит на неё. Её грузный взгляд, как око гребанного Саурона, устремился прямиком на ту самую — вторую из двух занятых — кабинку. Бора бы вздохнула с облегчением, но… Но. — Скоро придёт. — М?.. — не понимает Бора, с головы до ног покрывшаяся холодными мурашками и собственными мыслями. Минджи отлипает от перегородки и переходит на другую сторону. Заходит в кабинку прямо напротив — прямо напротив, черт возьми! — Боры и садится на стул, широко расставив ноги и уперевшись в стенку за собой так, будто бухнулась в кресло. У Боры уже руки сводит от того, с какой отчаянной силой она впилась в эту дурацкую штору, силясь скрыть от постороннего — её — взгляда даже мельчайший кусочек себя. Минджи смотрит на неё и сухо, устало договаривает: — По работе позвонили. Вышла поговорить. Бора кивает и угукает с таким видом, будто отсутствие Шиён волнует её сейчас больше всего на свете. Но в глубине души знает, что больше всего на свете её волнует не отсутствие, а присутствие — Минджи. Минджи, что сидит сейчас прямо напротив и не сводит с неё своих сумрачно-чёрных глаз. Бору пробивает мелкая дрожь. Она уже замерзла, блин, так стоять!.. В одном топе. И от этой мысли — её всю покрывает жгучее пламя. Но она почему-то не может… Просто скрыться за шторой и всё. Как будто они не договорили. Они говорили?! Минджи просто пришла и сбросила на неё эти два сухих факта, Бора уверена, даже не подразумевая никакого ответа. И села тут. Зачем-то! И теперь смотрит на меня, практически не моргая. Или у Боры от скопившейся в теле натянутости уже всё смазывается перед глазами. Доносится шорох. И следом за ним — Сбивчивый шёпот. В ушах стучит от напряжения. Бора пытается понять, услышать, но воспринимает только редкие тише, тихо и замолчи, и абсолютно не разберёт, чьим голосом. Косится на Минджи. Минджи — оторвала свою спину от стены. Села ровнее. Неужто тоже слышит, — думает Бора, но язык не поворачивается спросить. Возня в кабинке то затихает, то возобновляется с новой силой. Бора пялится на Минджи и надеется, что та понимает, о чём она думает. Я понятия не имею, что это. Они там уже давно. Они же?.. Они. Минджи сидит, периодически скашивая на неё взгляд, и пялится почему-то то ли в пол, то ли в стенку своей кабинки. Как вдруг резко — Бора аж вздрагивает — хватается за стул под собой и со скрипом отодвигает к стене и себя вместе с ним. Снова упирается. Садится удобнее. И следом — Неестественно звонко говорит: — Ладно. Пойду за ней. Переодевайся. Бора буркает следом — робкое ага, не сводя с ни на дюйм не сдвинувшейся Минджи своих распахнутых глаз. Она не понимает, но понимает, и!.. У неё от накатившего волнения, будто она вот-вот станет свидетелем преступления, немеют ноги. С минуту ничего не происходит. Минджи не сводит с неё глаз, и Бора, вцепившаяся в неё глазами в ответ — словно впервые не чувствует на себе её густой, как смола, взгляд. Потому что шёпот в той кабинке вдруг возобновляется, и несмотря на то, что Бора — до сих пор — не разберет решительно ничего, всё становится кристально ясным в тот самый момент, когда… Скрипят кольца шторы. И следом — Бора не успевает осознать, но вопящее понимание уже впивается ей в кожу. Из примерочной, словно пуля, вылетает Чонгук. И Боре не приходится быть экстрасенсом, чтобы понять, кто остался — там. Он проносится мимо столь стремительно, что она не успевает разглядеть выражение его лица, но у неё вдруг отчего-то так сильно и глухо бьётся сердце, словно Бора действительно стала свидетелем чего-то противозаконного. Она в исступлении пялится на Минджи, но не видит ту совершенно; и лихорадочно носящиеся голове мысли, будто облако мошкары, создают перед глазами почти туман. В её голове ещё не успевают родиться никакие опять, какого чёрта и почему, как она нутром, шестым чувством, инстинктом, интуицией чувствует — как раздвигается в сторону штора соседней кабинки и оттуда… — О. Бора мучительно медленно переводит взгляд. Гахён стоит в кабинке почти напротив — почти, потому что напротив всё ещё, чёрт возьми, сидит Минджи, которая — которая! — устроила всю эту жесть, и Бору с ног до головы обливает кипятком от осознания, что именно произошло и как это выглядело. Она почти умоляюще пялится на Гахён, и даже не знает, почему именно умоляюще, как будто хочет отчаянно хныкнуть — пожалуйста, только не выходи в коридор, не выходи, не надо — но не может собрать мысли в кучу. Краснота, как кипящее масло, обливает лицо. Бора пялится на Гахён, широко распахнув свои глаза, и едва терпит желание скосить взгляд в сторону Минджи. В сторону Минджи, которая сидит, твою мать, и никто не знает о том, что она тоже здесь, и!.. И. — Бора? — как-то чересчур хрипло и чересчур шокировано спрашивает Гахён. — А ты… чего тут? Бора порывается было вместо ответа задать вопрос — это ты чего тут, вы? — но вовремя проглатывает слова. Она прочищает горло и, не сдержавшись, всего на мгновение косится в сторону. Минджи не сводит с неё глаз. — Переодеваюсь… — едва мямлит она. Уши кошмарно сильно жжёт, и Бора сильнее кутается в штору, что так и не выпустила из своих рук, надеясь и молясь — что этого не будет видно. Кожу на спине сводит мурашками. — Ты одна? — спрашивает Гахён. Бора краем глаза ловит темнющее, спрятавшееся в углу буквально через стенку от Гахён мрачное пятно Минджи — забившейся в угол, словно чёртов паук — и с адскими муками совести отвечает: — Да. С опозданием понимая, что оброненный Гахён вопрос — лучше любых других слов выдает паническую бледность её лица. Бору обливает ледяной водой. Гахён стоит, смотрит на неё, практически не моргая, и голубизна её глаз превратилась практически в стекло. И Бора вдруг остро осознает, что будто впервые видит её… настолько растерянной. Она бы почувствовала свою власть над ситуацией, потому что нутром чует — эта власть определенно есть, но Бора совершенно не знает, что с ней делать, и только утопает в аналогичной панике. Что за херня здесь творится!.. И какого чёрта — всегда со мной?! Бора мигом вспоминает всё, абсолютно всё, и тот раз, когда она была у них дома, и стала невольным свидетелем, и!.. Все вот эти «я не знаю, что у них происходит» от Хосока, и если поначалу Бора вообще не была уверена в том, что знать хочет она, то сейчас — Чувствует себя на грани свалиться от бессильного любопытства. И даже не от любопытства, а просто от того, что я, блин, не могу избавиться от ощущения, что здесь что-то не так, и нихера не пойму, что именно, потому что никто, никто, чёрт возьми, в этом треклятом городе не хочет мне ничего говорить. Подступившая злость вперемешку с обидой встаёт комом поперёк горла. Бора пялится на Гахён и чувствует, как паническое непонимание стекает с неё, словно вода, оставляя после себя выжженную негодованием пустыню. Но следом — Происходит это. Гахён — вместо ожидаемого Борой развязного, вечно переключающего любую неудобную тему тона — вдруг подхватывает сваленную около себя на стул гору вещей и делает первый шаг к выходу. Бора не отдает отчета собственным мыслям, и напряженное ситуацией тело реагирует сильно быстрее, чем мозг. Гахён выходит из своей кабинки и Бора, выпрыгнув навстречу так резко, будто от этого зависит её жизнь, преграждает ей дорогу и суетливо мямлит: — Давай помогу. Гахён даже не смотрит на неё, отрешенно передавая часть вещей, и направляется к выходу. И только после того, как Гахён стремительно, глядя исключительно в пол, проходит мимо — Бора чувствует на своей загородившей Минджи спине отпечаток её густого, липкого взгляда. Бора подлетает к концу коридора примерочной едва ли не быстрее, чем Гахён. Они не перекидываются ни словом. Гахён молча обливает её всю своим отрешенным взглядом, и Бора в последний момент — когда та уже развернулась и направилась к выходу — еле-еле углядывает из-под распущенных волос торчащие кончики её краснющих ушей. И не хочет знать, как выглядит сама. Что за хрень! Она вся сгорает от нестерпимого желания как-нибудь непременно спросить её, что здесь вообще творится, гадая, как задать этот несчастный вопрос и хочет ли она всё-таки вообще — знать ответ. И стоит так до тех пор, пока её с ног до головы не заливает одна-единственная, ледяная мысль — Минджи всё ещё там. И Бора, чёрт возьми, всё ещё стоит здесь в одном чертовом топе. Спасибо, что хоть в штанах, — стреляет в голову смехотворная мысль. Но Бору едва ли тянет хихикнуть. Она прикладывает ладони к щекам, будучи полностью уверенной в том, что её лицо сейчас красное настолько же, насколько режет глаза та кровавого цвета футболка, что висит в отделе среди кучи подобных. Так. Ладно. Не будет же она стоять здесь — вечность. А вдруг кто-нибудь зайдёт?! Но Бора не знает, что хуже — вернуться назад или столкнуться с незнакомым человеком. Она разворачивается и неуверенными шагами топает обратно к своей кабинке. С каждой секундой всё отчетливее ощущая, как сильно горит лицо. Бора подходит к месту — преступления — практически крадучись. Зачем-то задерживает дыхание, потому что сердце вдруг начинает биться так часто и так сильно, что становится страшно — слышно не только ей. Подходит к кабинке, где осталась Минджи. Заглядывает за стенку. В душе надеясь на то, что вдруг — может быть, каким-нибудь магическим образом! — Минджи успела уйти. Но Минджи — нет. Минджи сидит на том же месте, в той же позе, и смотрит прямо на неё. Бора вспыхивает, вся сжимается, обхватывает руками свои голые плечи и суетливо мямлит: — Они ушли… — Вижу. — Мгм… — Что это было? — Н-не знаю… Минджи не отвечает. Только смотрит на неё — снизу-вверх — таким непроницаемым взглядом, что Боре кажется, будто она маленькая, глупая, смешная и нерасторопная, и всё это несмотря на то, что она, вообще-то, блин, стоит, возвышаясь над ней!.. — Я п-правда не знаю… — умоляющим тоном повторяет она. Минджи встаёт. Молча, плавно, но резко так, что Бора натурально пугается и чересчур откровенно вздрагивает. Кожа покрывается мурашками. Её бросает то в жар, то в холод, и она чувствует себя застрявшей то на самом солнце, то в гребанной морозилке. По вискам лупит мысль — скажи что-нибудь и уйди в кабинку. Но во рту не поворачивается прилипший к нёбу язык. Бора стоит посреди коридора примерочной, сгорает от неловкости, мёрзнет и не может оторвать от Минджи взгляда. Потому что чувствует, что… Что-то не так. И вовсе не потому, что с минуту назад здесь произошло невесть что, и не потому, что она, блин, видела долбанного Чонгука, который вылетел — на минуточку! — из примерочной, в которой была Гахён, и Бора — клянусь Богом, я не хочу знать, что всё это значит — каким-то образом стала свидетелем всей этой сомнительной ерунды в который уже раз. Нет. Всё дело в Минджи, стоящей в считанных дюймах от неё. И Бора не знает, сколько это длится; не может сосчитать ни секунды, ни минуты этого вязкого молчания, что повисло между ними, как чертова штора. Только чувствует, как её всю — изнутри колотит, и как кожа пестрит, вся изрезанная ледяными мурашками, и как сильно у неё затекли обхватившие грудь и плечи руки. И ещё. Чувствует. Её взгляд. Что сжимает все внутренности, будто гидравлический пресс. И Бора не понимает, совершенно не разберёт, что не так, что изменилось, почему это вдруг — точно так же, но по-другому; как-то так, словно взгляд Минджи, как радиоактивное излучение, проник под залитые свинцом окаменевшие мышцы и впитался во все органы. И ей бы смутиться, пристыдиться, спрятаться посильнее, накинуть на себя что-нибудь, уйти, в конце концов, но Бора не может — не может совсем! — сдвинуться места от сдавившего грудь напряжения. Пялится в пол. И понимает, с чего это всё — Только когда Минджи вдруг говорит: — Откуда рубец на спине? Кожу обливают кислотой. Бора ломано дёргается, и желание спрятаться — словно врожденный инстинкт — в одно мгновение становится сильнее её самой. Она ничего не отвечает и только слышит, как мучительно, до боли сильно отдается в ушах стук собственного сердца. В голове пусто. И тело холодное. Обхватившие плечи руки словно пристыли к коже. В желудке копится едкое, кислое чувство, и мозг циклится на том, как часто и трудно приходится сглатывать ядовитую слюну. Вмиг исчезает всё — и покрывший кожу холод, и скопившийся на кончиках ушей жар, и неловкость, и мысли, и даже стоящая совсем рядом Минджи. Опустошение, словно вата, забивает голову и лёгкие, не давая дышать. И вдруг становится страшно. Ужас цепями обхватывает сердце, заставляя его брыкаться из стороны в сторону и заходиться надрывным плачем. Но Бора не слышит его крики о помощи. Она отмирает, всё ещё не понимая, о чём думает, потому что думает — одномоментно, параллельно, о многом настолько, что не думает совершенно. Разглядывает треснувшую под ногами плитку. И вдруг сквозит тонкой нитью мысль — эти щели между стыками, насколько они глубокие? Если бы я была муравьем, показалось ли бы мне это оврагом? Если бы кто-нибудь вдруг встал на стык, прихлопнуло бы меня подошвой — или же нет? Она вдруг так прочно застревает в пучинах этой мысли, что не сразу слышит: — Бора. — Упала. Слова выходят автоматически. Бора не придает значения тому, что именно ответила; её распирает от любопытства. Насколько щель между плитками глубокая? Она бы смогла туда залезть так, чтоб никто не наступил? Каким насекомым тогда нужно быть, если не муравьем, чтобы этот трюк прокатил? — Упала? И Минджи говорит это таким тоном, что — Бора знает, но только знает — её должно припечатать, раздавить и расплющить стальной подошвой ботинок в ту же секунду. Но её нет. Она продолжает глазами крошечный воображаемый путь по плиточному лабиринту. — На нож? — На стекло. — Сама? Или тебе помогли? Бора кивает, отрывая слипшиеся холодные губы друг от друга, чтобы сказать: сама; как в воздух врезается, разбивая, словно камень в витрину, беспечно-радостный голос: — Извините, что долго, — виноватым тоном шелестит за спиной. — Померили уже? — Пойду за кофе. Бора слышит шаги, но где-то на задворках; и только Минджи уходит, как вместе с ней испаряется — весь холодный, вакуумный космос, что сжал, сдавил лёгкие без возможности глотнуть хотя бы каплю кислорода. Тело размякает, расслабляясь. И Бора понимает, как сильно затекли окаменевшие, напряженные мышцы — только после того, как остается одна. Без неё. А муравьи, всё-таки… — Чего это она? — обеспокоенно спрашивает Шиён, появившаяся у неё перед глазами. Бора с трудом отрывает от пола глаза. — Не знаю, — сухо отвечает она. И вдруг чувствует себя такой обессиленной, что — совершенно не заботясь о том, как это будет выглядеть — устало падает на первый попавшийся в примерочных стул. Руки дрожат. Ноги трясутся, как в лихорадке. По коже — от живота до самой шеи — волнами поднимаются колючие мурашки. Она вздрагивает, будто в неё тычут иголками. Мнёт глаза — и ледяные, окоченевшие пальцы жгут кожу век. От Шиён падает вздох. Бора глядит на её потускневшее, расстроенное лицо, и ей становится совестно от того, что оно такое. Шиён больше идёт улыбаться. Но у Боры нет сил, чтобы что-то сказать; что-нибудь такое, что — может быть, хотя бы — объяснило бы ситуацию, потому что никаких объяснений у неё… Есть. Но хочется сделать вид, будто нет. Бора силой запихивает их как можно глубже в себя, и вставший поперек горла ком остается неприятным ощущением в глотке, будто она подавилась.-
Бора не отдает себе отчета в том, что происходит. Только соглашается с раздающимися от Шиён о! очень хорошо, или может, попробуем вот так, или какое-то оно странное, и молча надевает одну шмотку за другой. У неё нет сил оценить то, как она выглядит в этом; ровно как и нет сил понять, хочет она выглядеть хоть как-то вообще — или нет. Только — когда они уже идут к кассе, Бору вдруг с ног до головы простреливает паникующее чувство. Она пялится на стопку вещей в своих руках, на стопку вещей в руках уверенно шагающей впереди Шиён, что периодически оборачивается на неё, одаривает ласковой, нежной улыбкой, будто следит за тем, чтобы Бора не потерялась на полпути — пялится и думает о том, что… Они же не купят — всё?! И где вообще — Минджи?! Что ушла за кофе и не вернулась. Бора стопорится и открывает рот, чтобы сказать об этом, когда Шиён в очередной раз обернется — но Шиён оборачивается и не обращает на её жалкую попытку никакого внимания. Чёрт, чёрт, чёрт. Бору разрывает от неловкости, и от стыда, что обжёг уши, как кипяток. И Бора хочет, чтоб где-нибудь сейчас появилась Минджи, потому что! Шиён, блин, всё ещё идёт к кассе! И у них — всё ещё — куча вещей, и Бора не уверена, что это вообще адекватно, и она что?! Не собирается ждать Минджи?! И просто — купит ей это всё? Не собирается же?! Бора вдруг задыхается от паники, и когда они доходят — Шиён скидывает стопку на стол кассы, а Бора застывает в шаге от неё и виснет, обхватывая подрагивающими руками чертову ткань. Шиён смеряет её настороженным взглядом и тихонько кивает головой в сторону кассира. А Бора, блин!.. Даже не понимает — ей будет лучше или хуже от того, если сейчас здесь — из ниоткуда — возникнет Минджи. И всё чувство вины, прячущееся где-то под кожей, вины за то, что она вообще здесь, и за то, что они все возятся с ней, и за то, что она вообще есть — вдруг возрождается в ней с новой силой, и Боре хочется расплакаться от отчаяния. Шиён подходит к ней и, чуть расплываясь в улыбке, тянет руки. Бора безвольно отдает ей свою часть покупок. — Давай, надо их пробить, — говорит Шиён, перехватывая стопку. У Боры воздух стрянет в глотке. — И пойдём. И когда Шиён разворачивается, чтобы положить вещи к остальным — Бора вдруг отмирает, беспомощно умоляя: — Н-но… У Шиён тут же расширяются глаза, и она чуть приподнимает брови. — Что? Бора хочет провалиться под землю. — Минджи… — едва мямлит она, тут же вспыхивая ещё сильнее от того, что назвала её просто по имени. Без всяких моя и тётя, должных быть, блин, всегда озвученными!.. — А что Минджи? Шиён повторяет её имя и Бора почти хнычет от паники. — Ещё… — еле договаривает она. — Не вернулась… Коленки дрожат. Шиён отдает вещи на кассу. Разносится пиликание, и с каждой вещью, что берёт в руки и пробивает кассир, Бора чувствует себя так, будто последний лучик света схлопывается, гаснет прямо у неё на глазах, словно она лежит в чертовом гробу, изнутри наблюдая за тем, как в крышку один за другим вбиваются гвозди. Шиён оборачивается на неё и укутывает своим понимающим — и почему он, блин, вечно такой! — взглядом, как одеялом. — Отдаст мне потом, — спокойно говорит она, расплываясь в мягкой улыбке. И Боре оттого — только хуже. Их же, чёрт возьми, дохрена!.. И Бора — по вине своей глупой, глупой, глупой головы — даже ни разу не посмотрела ни на один чертов ценник. Вряд ли это всё, конечно, стоит миллионы. Но от количества у неё в ужасе сжимается сердце. Она даже думать, не то чтобы знать — не хочет о том, как отреагирует Минджи, и без того дающая ей деньги на обеды, позволяющая жить в своем доме и делающая всё вот это — когда увидит гребанный чек. Шиён подходит и одной рукой обхватывает её за плечи, как маленького ребёнка. Бора вздрагивает от прикосновения, и от горящего, блин, полностью лица — даже не может думать. — Н-но… — едва давит она из себя. И она провалилась бы, честное слово, в гребанный ад прямо сейчас, если бы Шиён не держала её за плечи. — М-мы так м-много взяли… Шиён наклоняется к ней, заглядывая в лицо. Бору жрёт совесть и она не может смотреть ей в глаза, но оторвать взгляда от её прекрасной, чуткой улыбки — не может тоже. — Бора, не переживай, — говорит она достаточно серьёзно, чтобы Бора хоть на мгновение расслабилась. — Мы взрослые люди. Разберёмся потом. И затем отходит, не дожидаясь ответа. Бора не может смотреть на то, как она оплачивает покупки, и беспомощно рыщет взглядом по магазину. И вдруг на горизонте — как дар или проклятие — возникает белесая макушка Гахён. Она шустро семенит в их сторону, петляя между стеллажами и вешалками. Подбегает, чуть запыхавшаяся, окидывает всю стопку Боры острым прищуром и возмутительно громко констатирует: — Нихренасе вы набрали, — буркает она и прикладывает к общей куче свою порцию шмоток. Бору от её комментария прошибает новой волной стыда. Шиён косится на Гахён и в неудовольствии поджимает губы. — Ещё громче скажи. — Могу и погромче, и пожестче, — кривляется в ответ Гахён. — А че, Минджи где? Шиён помогает кассиру сложить покупки в пакеты и пожимает плечами, когда отвечает: — В машине, наверное. — Она дальше порога вообще заходила? — Да. — Удивительно, — шокированным тоном тянет Гахён, прикладывая руку к сердцу. Она опирается локтем на стол кассы и подталкивает рукой к Шиён свои вещи. — Вот это ещё не забудь. Бора видит, как Шиён сжимает губы в полоску, но всё-таки перехватывает вещи. — Ни пожалуйста, ни спасибо, — возмущенно, но не обиженно комментирует она. Бора выдыхает и погружается в собственные мысли. Ей вдруг становится поразительно легче от того факта, что её бессмысленная околоспасительная выходка не прошла даром и Гахён — судя по всему — действительно каким-то невероятным образом не заметила скрывшуюся в примерочной Минджи. Но радуется она не долго. Как только они выходят на парковку, Бора чувствует себя на грани прогнуться под тяжестью пакетов и собственной совести. И с каждым шагом, с которым они — спорящие по какому-то идиотскому поводу Шиён и Гахён, и еле ковыляющая на ватных ногах за ними Бора — подходят к внедорожнику Минджи, тем сильнее ошпаривает её кожу стыд и тем слабее делаются коленки. В ушах звенит и стучит, когда они все — с пакетами наперевес — оказываются в машине. Бора плюхается на заднее сидение, сжавшись в комок. Шиён садится вперёд и первым делом перехватывает стоящий на подлокотнике между передними сидениями кофе. Гахён возмущенно-удивленно комментирует количество стаканчиков и сетует на то, что почему Минджи два капучино, а им всем по одному, а Бора… Бора пялится на Минджи в зеркало заднего вида и медленно умирает под убийственной тяжестью её чёрных глаз.