darling, save your tears for another day

Всё болит. Бора приоткрывает глаза и не может пошевелить даже кончиком пальца, словно кто-то проехался по ней асфальтоукладчиком и каждая клеточка тела превратилась в бессвязное и бессмысленное месиво. В голове вата; и пустота, такая кромешная и несусветная пустота, что она не может ухватиться даже за мысль — который час? Где она? Что она? Сколько сейчас вообще времени? В висках гудит; гудит, но не давит, будто её мозг насквозь простреливает какой-то сквозняк, и тепло-холодный сухой ветер выдувает каждую мысль быстрее, чем Бора успевает её рассмотреть. А рассмотреть не получается. Она не может нормально открыть глаза и сделать хотя бы крошечное движение. Спина болит; но не целиком, так, будто ей протерли наждачкой позвоночник и теперь он неприятно царапает мышцы вдоль, вызывая спазм и какую-то протяжную, долгую, надоедливую боль. Пытается перевернуться на другой бок, от стены к комнате; из груди вырывается хриплый стон. Ей так погано и мерзко, но больше именно — погано; словно она извалялась в грязи и та застыла на ней толстенной коркой обожженной глины. Матрас проваливается от её вялых движений. Бора щурится и видит, что на кухне уже… Включен свет. И только она ловит себя на мысли о том, что не хочет видеть вообще никого — Как скрипит половица, и в дверном проеме на полу — с кухни — отпечатывается огромная, чёрная тень. Минджи заходит в комнату. Бора затормаживает и не успевает захлопнуть глаза. Её вдруг одолевает такое несусветное отвращение, что она судорожно и суетливо принимается сглатывать кислую слюну, заполнившую весь рот так, словно ещё мгновение — и её стошнит. Минджи не проходит. Стоит в дверях. У Боры перед глазами всё плывет и она совершенно не разглядит её лица, застывшего серой, мрачной и холодной маской на фоне ярко бьющего с кухни тёплого света. Но даже так — ей невыносимо и хочется, чтобы она ушла. Накатывает тошнота. И паническое, беспокойное чувство зарождается где-то в стенках желудка. Бора не думает об этом, потому что думать об этом страшно. Только вертится в голове одна-единственная мысль — не спрашивай ничего. Ты же умеешь молчать. И Боре чудится, что Минджи ничего не спросит и вправду. Но Минджи спрашивает. Её глухой, будто тоже — ещё не проснувшийся — голос разлетается по тёмной комнате, как сырой осенний ветер, раскидывающий по дорогам листву. — Вставать собираешься? Бора не отвечает. Поначалу ей кажется, что даже хочется — открыть рот и жалко промямлить свои дурацкие слова. Но что-то не даёт. В неё из ниоткуда впивается такое дичайшее упрямство, что она не может ничего с этим — и с собой — поделать, и лишь сильнее зачем-то распахивает слипшиеся глаза и впивается в неё взглядом. — Уже семь. Я не поеду. Я не поеду, — пролетает в голове мысль. Желудок скручивается в трубочку и по спине бегут мерзкие ледяные мурашки. Бора даже не отдаёт себе отчета в том, куда она не поедет, потому что при одном только намёке на мысль — не поеду в… — ей становится так невыносимо, мучительно, больно и страшно, что она не решается остановиться на этой мысли хотя бы на мгновение. Внутри бушует ураган. Ей вдруг хочется подорваться, спрыгнуть с кровати, набрать в легкие побольше воздуха и закричать — ей прямо в лицо; и громко, надрывно, со всей своей жалкой силой, так, чтобы она услышала точно; чтобы услышали вообще все — каждый чёртов паук в этом отвратительно тёмном месте, вся грёбанная Монтана и каждая планета, заполнившая Вселенную. Но не двигается ни на дюйм. Минджи не двигается тоже. Только скрещивает на груди руки и упирается плечом в дверной косяк, не спуская с неё своих тёмных как чёрная дыра глаз. — Так и будешь молчать? Это ты все время молчишь, — хочется съязвить Боре, но она прикусывает язык и вместо того — зарывается с головой под одеяло. — В школу собираешься? — Нет-т, — бурчит едва слышно. — И что ты предлагаешь мне с этим делать? Разносится вздох. Бора едва слышит его, но в ушах и сознании он отпечатывается, словно гром. Ничего, — шепчет она себе в одеяло настолько тихо, что сама едва слышит. Просто оставь меня в покое. Оставьте меня вообще все. Я ничего не хочу. Ничего — вообще… К глазам неожиданно-ожидаемо подкатывают слёзы, но глухое раздражение не даёт им хода. Бора старается ни о чём не думать и едва способна понять, что чувствует. Но одно кажется ей непреложно точным — Она хочет, чтобы её никто не трогал — настолько же сильно, насколько хочет, чтобы… Чтобы кто-нибудь пришёл и сказал, что всё будет хорошо. Эта мысль колет и режет настолько, что прорывает глухую, вакуумную стену беспросветного отвращения и разбивает всю Бору на слёзы. В носу моментально — и привычно — скапливается сопливая жижа, которая закладывает нос и не даёт ей дышать; и под одеялом делать это — ещё труднее; и ещё труднее делать это, когда Бора нехотя, против воли — вспоминает о матери, и это парадоксально, неправильно и почти неестественно — хоть она никогда не была человеком, который говорил ей о том, что всё будет хорошо. И это желание, и эта мысль, сталкивающая её с оглушительно суровой реальностью — слипаются внутри в какое-то совершенно гадкое, отчаянное чувство, настолько невыносимое, что Бора не в силах утереть с лица впивающиеся в подушку слёзы и хочет сжаться до атома и исчезнуть, взорвавшись. Вырывается всхлип. И Бора ненавидит себя за этот звук так, будто убила человека. Потому что следом за ним — Скрипит половица. Она шмыгает, не сдержавшись. Дышать нечем и под одеялом становится совершенно невыносимо, но внутри не находится сил вылезти наружу. Потому что снаружи — страшно. Страшно, а ещё всегда, бесконечно — больно и обидно, и ей кажется, что лучше захлебнуться в глухой темноте, пока никто не видит, чем рассыпаться на части у всех на глазах. Не у всех. Сейчас — точно нет; ведь Минджи не отправит её в школу насильно, правда? Не отправит? Ведь Минджи — не отправит её обратно? Домой? — добавляет мозг, но Бора чувствует, что уже забыла — что в действительности значит это слово. Не у всех. Даже если нет всех — в её жизни всегда есть она. И есть или нет — Бора не знает ровно до тех пор, пока не чувствует тяжелую руку на своей голове. Она вздрагивает и почти подпрыгивает, и моментально сгорает в ужасе от мысли — она что, х-хочет!.. Гладит меня по голове, как… Но запинается и застывает, парализованная прикосновением, как парализует всё тело шок пред лицом смертельной опасности. Но вдруг — вместо всего — в заляпанные слезами глаза впивается едва уловимый, но слишком яркий для неё тянущийся с кухни свет, и на едва виднеющийся из-под приподнятого одеяла лоб падает холод. — Бора. Сочащаяся в её голосе усталость ощущается пощечиной. Бора лишь сильнее зажмуривается и вся сжимается, будто в ожидании удара. Под лицом сыро. Нос не дышит. Ладони сжимают одеяло до судороги. И Минджи. Она чувствует — Не сводит с неё глаз. Бора шмыгает и знает, что не выдержит — если она хоть что-нибудь спросит. Ей отчаянно хочется этого настолько же сильно, насколько и не. Боязливо приоткрывает глаза. И что-то внутри лопается и растворяется, разгоняясь по крови словно кипяток. Минджи сидит совсем около и смотрит на неё сверху вниз. Сидит. Не на кровати; на полу, на корточках или ещё как — почти так же, как тогда, на опушке рядом, в лесу. Тело пробивает крупная дрожь. Бора чувствует, как сильно распахиваются собственные глаза, но не может открыть рта — до сих пор. Только чтобы — судорожно схватить воздух, силясь подавить всхлип. Она сильнее сжимает в руках одеяло и натягивает ткань до носа, невыносимо желая скрыться и одновременно — видеть её перед собой. Минджи молчит. И просто — смотрит. Так же, как и всегда. Пусто и непроницаемо. Холодно и темно. И темно настолько, что весь этот мрак окутывает Бору сильнее, чем одеяло; скрывая ото всего, что происходит вокруг, где сквозь смоляную густоту её глаз не просачивается даже льющийся с кухни свет и не лезут в голову никакие здравые мысли. И не здравые — тоже; вообще никакие. Бора не может думать о школе; не может думать о том, что Минджи отправит её обратно; не может думать вообще ни о чём, только смотреть на неё в ответ, едва слышно шмыгая и столь же ощутимо сильно дрожа. И чем дольше это тянется, тем сильнее пустота заполняет голову и тем отчетливее она чувствует, как всё тело бросает то в жар, то в холод. В животе появляется странное, абсолютно дикое и смутное, ноющее чувство. Бора замечает, что совершенно перестала плакать — только тогда, когда моргает и чувствует, как в уголках глаз противной коркой застыла соль. Рука Минджи так и лежит на одеяле. Но уже — рядом, на кровати, где-то в районе её живота. Бору с головы до ног заливает горячущий стыд. Она вся сжимается, скручивается в трубочку и натягивает одеяло ещё выше, ещё сильнее, почти пряча свои заплаканные глаза. Изо рта выходит какой-то жаркий, сильный выдох. Ладони потеют. И почему-то сейчас — присутствие Минджи действительно кажется невыносимым. Щеки покалывает; вся пелена будто спадает, и Бора не сводит с неё глаз, но вовсе не потому, что её черный взгляд гипнотизирует, словно бездна; вовсе нет! Она… Ей становится вдруг так панически неловко, что она не может придумать ничего лучше, кроме как — продолжить пялиться на неё, как ни в чём не бывало. Но бывало!.. И Бора осознаёт это столь же отчетливо, сколь явно чувствует сжирающее щёки жуткое смущение. Будто если она перестанет смотреть ей в глаза и скользнёт взглядом куда-нибудь ниже — Весь мир в одночасье рухнет. И всё рушится. Откуда-то с кухни раздается звонок, и Бора прямо чувствует, как вся почва уходит у неё из-под ног даже в ситуации, когда она даже не стоит. А лежит. И Минджи сидит около её кровати. Ты не делаешь лучше! — орёт в голове отчаянным писком. Уши горят настолько, что это пламя вызывает один лишь треск да звон. Минджи на мгновение оборачивается, словно это не её телефон звонит, а кто-то просто окликнул её с кухни. Но затем возвращает свой взгляд на неё — от которого Бору в очередной раз окатывает кипящее масло — чуть кусает губы, словно хочет что-то сказать, но молча встаёт и уходит прочь. Бора с писком забирается под одеяло и проклинает себя за то, что в последний момент посмотрела ей отнюдь не в глаза. С кухни доносится глухой голос Минджи, и его привычный мороз остужает горящие щеки. Бора прячется под одеялом до тех пор, пока не становится тяжело дышать — и тут же наспех сбрасывает его с себя. Она вся горит — и так. Прохлада прихожей-комнаты ложится на покрывшуюся мурашками кожу заместо одеяла. Бора садится на кровати и автоматически тянется к телефону. Но осекается — в последний момент. Её рука так и зависает над смартфоном. В желудке вновь появляется склизкое, тревожное чувство, от которого к горлу подкатывает тошнота и потряхивает ладони. В ушах поднимается звон, сквозь который не пробивается тяжелый стук сердца, но зато пробивается её голос. Минджи с кем-то разговаривает. Бора старается не вслушиваться, но всё равно делает это, довольно скоро понимая, что по работе. Отличная возможность прошмыгнуть на кухню, не отвечая ни на какие вопросы, налить себе хотя бы стакан воды и запрятаться обратно. Но всё равно пялится на свой телефон с несколько секунд; эти секунды проходят в мучительном ожидании приближающейся катастрофы, которую Бора неспособна встретить лицом к лицу. А затем думает — к черту всё, и встаёт с кровати. Думает, что следует бы — пройти через ванную; хоть умыться, как-то расчесаться, но ноги сами несут её на кухню. Глаза не привыкают к свету и Бора щурится первые мгновения, как заходит. Но даже сквозь размытое зрение — невозможным кажется не угадать мрачный, тёмный силуэт Минджи, сидящей за дальним концом стола, прямо перед холодильником. Щеки покалывает. Бора топит взгляд в полу и прошмыгивает ей за спину, чтобы достать из холодильника молоко. Взгляд зачем-то цепляется за перекрутившийся воротник её рубашки и Бора ловит себя на жуткой мысли — поправить бы. Но спешно отворачивается и открывает холодную дверцу. И тут — За спиной разносится голос: — Нет, не приедет. По коже ползут ледяные мурашки. Кто — не приедет? Куда?! Бора не знает, но догадывается, и от этой догадки в желудке тут же — копится противное, кислое чувство, от которого её подташнивает. Она так и застывает перед раскрытым холодильником, напрочь забыв о том, что ей было нужно. Скрипит ножка стула. Минджи разворачивается к ней лицом, скинув одну руку, которой держит свой телефон, на спинку стула. И смотрит на неё с несколько секунд. Бора едва проталкивает вставший поперёк горла комок. Минджи окидывает её всю — с ног до головы — долгим, тягучим взглядом, и Бора от него вспыхивает, как в первый раз, и не спасает даже бьющий куда-то в спину из холодильника холод. Она открывает было рот, чтобы — чтобы что! — жалко промямлить; хоть что-нибудь, хоть одно — нет, я туда не хочу — но не издает ни звука, будто чувствует, что; если скажет хоть слово, оттуда вырвется лишь — Не смотрите на меня так. Но Минджи смотрит; и чем дольше она делает это, периодически поджимая губы и слушая бьющий из динамика телефона голос — кого? секретаря? — тем больше Бора плавится, как масло на сковородке, отчаянно сильно вцепившись в раскрытую дверцу. Минджи в очередной раз мажет по ней взглядом, прежде чем — что — едва слышно хмыкнуть себе под нос, и с почти иронической полуулыбкой проговорить: — Она заболела. Кто? Я? — проносится в голове стремительная мысль, но не успевает задержаться, ибо следующее, что Минджи делает — это прикрывает телефон ладонью и глухо шепчет, не сводя с неё глаз: — Хочешь разморозить холодильник? Бора подпрыгивает на месте, рывком разворачиваясь к ней спиной и подрагивающими руками достает из холодильника бутылку молока. Чёрт, чёрт, чёрт! Почему она вообще здесь! Боже! Надо было зарыться под одеяло и больше никогда не показывать своей глупой головы. Бора снова зависла, глядя на неё, из-за неё, и она снова заметила это, точно так же, как!.. Твою мать!.. Хочется открыть молоко и осушить половину, прямо здесь, стоя, в надежде, что его лёд хоть немного погасит разразившийся в груди пожар. Бора набрасывает спутавшиеся волосы на уши, желая спрятать их — она прямо чувствует это — преувеличенную красноту от её воистину всевидящих глаз. Минджи как ни в чем не бывало продолжает свой сухой разговор. Бора не видит, но чувствует на себе её взгляд. Эвакуируется к плите, неестественно упорно гоняя в голове одну и ту же мысль по кругу — ей сделать яичницу или омлет? — с таким упорством, словно вокруг не происходит решительно ничего интереснее и важнее, чем это. За спиной шелестит глухой голос Минджи. — Да, конечно. Боре сковородка кажется неподъемной тяжестью. — Я прослежу, чтобы она сделала задания. Задания?! Какие ещё — задания!.. Бора забывает всю свою панику и со сковородкой в руках оборачивается на Минджи, впиваясь в неё неверящим взглядом. Минджи сидит за столом, как ни в чем не бывало, смотрит на неё совершенно пустыми глазами, будто говорит — мол, что? Ничего! И затем — почти лениво прощается, сбрасывает звонок и засовывает свой мобильник в задний карман джинсов, чтобы затем совершенно блекло сказать: — Что? Бора не находится, что ответить. Ничего!.. — Я только что отмазала тебя от школы. Да, но!.. — Могла бы сказать «спасибо». Бора вспыхивает. И не придумывает ничего лучше, кроме как отвернуться и шаркнуть сковородкой по плите. Уши заливает горячущим стыдом. Она нервно кусает губы и едва слышно мямлит себе под нос: — Сп-пасибо… В спину прилетает: — Не за что. Скрипит ножка стула. И Бора не видит, но чувствует — нависшую над собой высоченную тень. Руки дрожат и в голове не находится ни единой мысли. Она пялится на молоко, пачку яиц, лежащую на столешнице лопатку и не может понять, что это и что с этим надо делать. Потому что Минджи стоит у неё прямо за спиной. И смотрит. Молча. Бора чувствует её взгляд затылком, и ноги вдруг делаются такими ватными и беспомощными, что она хочет сдаться и упасть на пол, свернувшись в жалкий комок. Уши горят. От раскаляющейся сковороды валит жар — и это не делает лучше её и без того вспыхнувшим щекам. Над головой раздается: — Хочешь испортить сковородку? Бора вся сжимается и тихо шепчет: — Н-нет… — Сейчас перегреешь. И вдруг справа — появляется её рука. Берётся за ручку. Разворачивает. Бора не может двинуться, но каким-то чудом смещается чуть вбок, давая Минджи возможность встать за плиту. И совсем не держащие её ноги сами подходят к стоящему позади стулу и валят на него всё тело. Минджи берёт масло и оборачивается, спрашивая: — Что ты хотела сделать? Бора прочищает горло и еле давит из себя: — Яичницу… Она уже кивает, но Бора вдруг подрывается и вдогонку почти выкрикивает: — Нет! Омлет… Минджи задерживается на ней взглядом, а Бора предсказуемо топит свой в полу, вдруг чувствуя себя не в состоянии вынести гнетущей силы её глаз. Всё тело сковывает волнами дрожи, как судорогой. Она сидит, невесть от чего трясется и почти задыхается, и ей так жарко, словно она застряла посреди пустыни и хочет содрать с себя кожу, лишь бы хоть как-то раздеться. И жрёт неловкость. Минджи разбивает яйцо, и то с шипящим звуком вываливается на сковороду. Следом раздается её глухой голос: — Я себе, если что. Бора кивает, но не уверена, что понимает. Ей как-то… Она только проснулась, но уже чувствует себя смертельно уставшей; и всё никак не разберёт, то ли потому, что спала она — плохо, то ли потому, что всё… пошло не так, то ли… Бора глупо хлопает глазами и ощущает себя на грани отключиться прямо за столом. Но одна мысль не даёт ей покоя. Минджи готовит ей завтрак. Готовит ей завтрак!.. И это единственное, что пробуждает ото сна. Неловкость окутывает с ног до головы. Она может сама! И вообще!.. Зачем? Бора вперивается глазами в её широкую спину и чувствует себя так, словно долбится головой об стену. Она вдруг вспоминает, как смотрела на неё точно так же, у Шиён дома, и как спросила то, что спросила, и как… Минджи ничего не сказала. Вмиг становится кисло и противно. Внутри поднимается какое-то ядовитое чувство, заставляющее в протесте подорваться с места и негодующе пробурчать: я могу сама. Себе готовить. За собой убирать. Ездить в школу. Не надо — делать мне одолжений. Но вместо этого — Бора лишь тихо мямлит: — Я могу сама… Минджи вываливает со сковородки яичницу и даже не оборачивается. — Ты же болеешь. Бора хмурится. — Н-нет… — бурчит она себе под нос. — Я… Хорошо себя чувствую. И уши тут же режет этим словом — Хорошо. В её жизни сейчас — не хорошо ничего. — И зачем тогда я это сказала? — К-кому?.. Что? — Миссис Стивенс. Что ты болеешь. Минджи достаёт миску и смешивает яйцо с молоком. Бора сидит за столом и её изнутри раздирает какая-то глухая дрожь. Она что сейчас — пытается упрекнуть Бору в том, что она не пошла в школу? Она же сама сказала, что Бора болеет! Бора даже не просила её об этом, и ей бы даже не пришло в голову, но Минджи сделала это сама и теперь… Давит на её совесть. Внутри поднимается какая-то кипящая волна, и Бора не понимает — суетливой паники или нарастающего раздражения. Шипит масло. Минджи как ни в чем не бывало продолжает готовить, не обращая никакого внимания на её душевные терзания. — Я не просила, — давит из себя Бора и хочет закончить: врать. Кому бы то ни было. Но прикусывает свой несчастный язык, теряясь в эмоциях и чувствах окончательно. Минджи оборачивается и метает на неё свой тёмный взгляд: — Я не пытаюсь тебя упрекнуть. Тогда что ты делаешь! — хочется крикнуть Боре. К чему вообще весь этот разговор?! Бора замолкает, придавленная к стулу собственным гневом. Нервно стучит пяткой по полу. Как же бесит, — впивается в голову единственная мысль. Вообще всё. Что-нибудь да! Она уже устала — от всего этого; от этой новой школы, от этих всех… Даже не знает, как сказать. От неё. От неё — тоже. Больше всего. Щелкает выключатель плиты. Минджи ставит перед ней на стол тарелку с омлетом, а Боре в порыве какого-то глупого, раздраженного бессилия хочется демонстративно скинуть ту на пол. Но не даёт разразившийся на всю кухню звонок. Минджи застывает перед ней, держа в руках вторую тарелку. С давно остывшей яичницей, — подбрасывает поленьев в котел стыда иссушенный эмоциями мозг. Минджи лезет в задний карман, едва слышно бурча себе под нос что-то вроде — да кто опять — но затем выуживает телефон, щурится на крошечный экран и хмурится. Её палец застывает на кнопке принятия вызова. Она смотрит на Бору и мрачно цедит: — Шиён звонит. У Боры от этого имени внутри что-то подрывается и с грохотом падает вниз. Она даже не понимает, откуда и почему всё тело вмиг заполняет колкий мороз, но ладони зачем-то потеют и кончики пальцев становятся всё холоднее и холоднее с каждой секундой. Но вместе с тем — что-то сидит внутри; что-то такое, что поднимает голову и норовит ответить — и что с того? Какое мне дело? Бора сильнее поджимает губы, силясь не дать этому чему-то вырваться наружу. Минджи не сводит с неё глаз. Бора не придумывает ничего лучше, кроме как вызывающе вскинуть брови и молча спросить: чего? Нога так и стучит по полу свою нервную поступь. Минджи не принимает звонок. И чем дольше трещит эта совершенно стандартная мелодия, вылезшая будто из прошлого столетия — тем сильнее Бору давит и глушит чувство подступающей истерики. — Брать трубку? Минджи спрашивает это, продолжая угнетающе внимательно глядеть на неё сверху вниз. Бора вся покрывается корочкой льда. — Н-не знаю… — мямлит она. И следом — в голове возникает справедливый вопрос: — Почему нет?.. Минджи отвечает, не меняясь в лице: — Не знаю. Но скашивает всего на мгновение взгляд на экран, чтобы затем — Придавить им Бору к самому полу: — Вы поругались с Гахён? И этот простой вопрос разносит Бору в настоящие щепки. Глаза тут же — против её воли! — наполняются слезами, и она как в первый раз всем своим телом ощущает тот ужас, который испытала… Бора застывает, вдруг чувствуя себя совершенно разбитой; беспомощной и расплавившейся, тающей и сгорающей, как свеча. Минджи сжимает губы в тонкую полоску. И мажет пальцем по кнопке, сбрасывая звонок. Бора невольно распахивает глаза и раскрывает в удивлении рот, но оттуда не вырывается ни звука. — Ешь. Остынет. И с этими словами Минджи отходит, присаживаясь за другой конец стола. Бора топит взгляд в тарелке, а только сделанный омлет — своими слезами. Она не хочет об этом думать, потому что даже намёк на мысль вселяет в неё такой благоговейный ужас, словно она находится на грани жизни и смерти — подвешенная в воздухе на крошечной нити, грозящейся вот-вот оборваться. Бора не хочет падать. Но чувство падения — уже давно завладело ей, как болезнь. С самого рождения. Бора силой запихивает в себя кусок омлета и еле проглатывает, давясь не то едой, не то слезами, не то — всем и сразу. Голову заполонили мысли о ней. И Бора… больше не в силах им сопротивляться. Слёзы скатываются по щекам, и она не стремится их скрыть даже тогда, когда отчетливо — острее, чем обычно — начинает чувствовать на себе взгляд Минджи. Почему она вообще здесь? Почему в её жизни всё всегда — должно быть так? Плохо? Больно? Отвратительно и несправедливо? Бора задается этим вопросом уже словно в сотый, если не тысячный раз. И в тысячный, если не в миллионный раз — не находит никакого ответа. Её окутывает какое-то глухое смирение. И отчего-то кажется, что она погрязла бы в нём без остатка, если бы… Если бы не сидящая напротив неё Минджи. Потому что отчего-то, несмотря ни на что — Бора не может смириться ни с чем, что связано с ней. И особенно сильно — С томительной пустотой её глаз. Наружу рвутся слёзы, а из груди один простой вопрос: — П-почему всё так? Бора не понимает, что говорит это вслух, пока Минджи не складывает руки в замок на столе, откладывая в сторону свою вилку. И не спрашивает: — Что именно? Бора всхлипывает и давит из себя чересчур слёзное: — В-всё. И откладывает вилку тоже, закрывая лицо руками. Вся кожа горит от слёз. И в носу щиплет. И она знает, что плачет чересчур громко, но не может — ни постыдиться, ни разгневаться собственной слабости. Внутри отчего-то так пусто и одиноко, и одиноко настолько, что не находится места ни единому чувству, кроме опустошения и кромешного бессилия. Она стала уже каким-то фантомом. Бора чувствует себя так, будто вернулась с войны, потеряв одну из своих конечностей; когда всё уже зашито, должно зажить, а ноет всё равно так, словно она лишилась частицы себя с минуту назад. Что ей делать? Что она вообще будет делать — когда придёт в школу? Мозг рисует страшные картинки. Бора прямо видит, как все будут шептаться между собой, пока она просто — пойдёт по коридору на свой урок. И, может быть, всё было бы не так плохо, не случись именно так, как случилось — громко, во всеуслышание, нарочито подчеркнуто и вызывающе. Но не эта мысль режет по сердцу больше всего. Вы поругались с Гахён? Они — нет. Но сейчас Боре кажется, что лучше бы они — да. Скопившееся в желудке чувство предательства ощущается в десятки раз хуже. Бора чувствует, как почти захлебывается, провалившись в этот тёмный, мрачный, холодный и чудовищный колодец из тупой боли, слёз и не понимания, что делать дальше. Как в сознание, словно спасательный круг или цепью по голове прилетает: — Знаешь. Бора — с перепугу — пропускает всхлип, и оттого следующий — слышится куда более отчаянным и неровным, чем предыдущий. — Тебе надо выйти на улицу. Она убирает руки с лица, размазывает по щекам горячие слёзы и вперивается в Минджи невидящим взглядом. — З-зачем?.. Минджи возвращается к завтраку, невозмутимо прокалывая вилкой желток. Тот растекается по белоснежным горам белка, разливаясь по всей тарелке. Бора зачем-то следит за этим, как завороженная. Привороженная — её спокойствием и сумрачным молчанием. Пока Минджи не договаривает: — Пострелять.       

---

Когда Минджи говорит пострелять — Бора до последнего уверена в том, что она так шутит. Совершенно жестоко, не смешно и опасно. Но вот прошло с полчаса — и Бора вдруг осознаёт себя идущей по суровому склону вверх, где прямо перед её носом — мельтешит свесившееся на плече ружье. Бора вся взмокла. Сегодня отличная погода, не то, что вчера — солнце светит ярко настолько, что без особых усилий пробивается сквозь кроны высоченных сосен и падает до самой пожухлой земли. Бора идёт по опавшим иголкам, как по облаку, привычно — как всегда на её фоне — сгребая под своими ногами каждую ветку. От Минджи ни звука. Солнце режет глаза, вызывая своими сквозь стволы сосен бликами головную боль. Бора щурится и всё никак не возьмёт в толк, что она вообще здесь забыла. Что за радость — таскаться по лесу, сплошь и рядом кишащему невесть чем, вместе с ней. Шумит ветер. Бора отчего-то думает о том, что сейчас, вероятно, сбежав с какого-нибудь урока — в такую теплую сентябрьскую осень на задворках старой баскетбольной площадки сидит Хосок и рисует в своем блокноте. Или Хандон бегает курить, прячась по тёмным углам. Бора ни разу не видела, но почему-то без труда представляет её за этим занятием. У Тэхёна, наверное, перенесенные пробы. А Гахён… Под сердцем колет, и Бора вспоминает — почему таскается сейчас по лесу вместо того, чтобы сидеть в школе. И понимает — почему с ней. Потому что больше не с кем. Минджи останавливается, стоит им выйти на пологую почву. Бора почти врезается носом в её спину, но в последний момент отскакивает в сторону, как от огня. Минджи озирается, оглядываясь, периодически щурится незнамо чему, и затем — снимает со спины ружьё, оборачивается на неё и сухо говорит: — Здесь нормально. Бора непонятно зачем кивает, хоть она и не смотрит. Уже ушла куда-то вдаль, сняв с плеча рюкзак. Достает оттуда несколько жестяных консервных банок. Бора переминается с ноги на ногу, не зная, куда себя деть; ей так тревожно и беспокойно, будто дома, будучи зажатой с ней один на один в четырех крошечных стенах — легче, чем посреди бескрайнего леса. Поэтому Бора — молчаливо наблюдает за тем, как Минджи находит посреди этой гущи один-единственный спиленный пень и расставляет на нём банки. В голове долбится мысль: она же не серьёзно?.. Она же не заставит Бору взаправду — стрелять? В груди клокочет, надрываясь, беспокойное сердце. Бора делает глубокий вдох и боится, что следующий — уже не получится. Минджи подходит и встаёт рядом с ней. И Бора как в первый раз чувствует на себе то, какая она воистину пугающе высокая и как на самом деле — давит её сверху-вниз густой, тёмный взгляд, на котором не отпечатывается ни единого солнечного блика, словно любой свет гаснет в её глазах, как в чёрной дыре. Бора вмерзает в почву под своими ногами, не зная — как справиться с её присутствием. Минджи глядит на неё с секунду, но затем — снимает с плеча ружье и берёт в руки, прицеливаясь. Бора холодеет столь стремительно, что едва успевает прикрыть уши руками — Как над головой раздаётся оглушительно громкий выстрел. В ушах звенит. Она понимает, что закрыла глаза — инстинктивно, вся сжавшись, скрутившись и желая исчезнуть — только после того, как по ним с размаху бьёт яркий солнечный свет, от которого усиливается головная боль и растерянность в мыслях. Минджи опускает ружье и глядит на неё, сверху вниз, ещё сильнее прибивая к полу, как гвоздь. — Глаза не закрывай. Бора, так и не убравшая с ушей свои ладони, едва слышит её голос. Минджи поднимает ружьё и стреляет ещё раз. Бора мучительно долго моргает, но всё равно успевает ухватиться взглядом за то, каким сосредоточенным и напряженным становится выражение её лица; как сильно Минджи хмурит свои густые чёрные брови перед тем, как спустить курок. И как за секунду до — в её взгляде крошечным бликом пестрит солнце, размывая своим одиноким свечением всю стеклянную, мёртвую пустоту её глаз. И Бора вдруг, с размаху, против воли, сама того не желая — как со скалы бросается, падая и разбиваясь об её оглушительную красоту. В ушах — вновь звенит, но теперь — она больше чувствует то, как их печёт, чем принимает во внимание хоть какой-нибудь звук, или собственную головную боль, или сковавший низ живота почти панический страх. Минджи опускает ружьё и вновь глядит на неё. А Бора… На ватных ногах норовит бухнуться на землю, как не умеющий ходить младенец. — Твоя очередь. И протягивает ружьё. Бора дрожащими руками тянется и спрашивает, не скрывая дрожи в голосе: — А м-мне обязательно? Минджи смеряет её густым взглядом. — Да. И вручает оружие. Бора только берётся — и то ли от того, что оно и правда тяжелое, то ли из-за своих негнущихся рук — едва не валит ружье в землю. Минджи перехватывает в самый последний момент — кончики ствола ещё мгновение и коснулись бы опавших иголок. — В нём достаточно патронов. Бора не понимающе распахивает глаза. Минджи отдает ей ружье и договаривает: — Обойдёмся без иголок. Бора всё ещё ничего не понимает и стоит, вперившись в неё взглядом. Ружье ощущается какой-то гирей, тянущей её к самому дну самого глубокого моря, но она не находит в себе сил даже начать бултыхаться. Минджи ничего не говорит. Только — молча закатывает рукава своей рубашки, будто собирается делать какую-то грязную работу, и встает рядом с ней. — Ты левша или правша? Бора не понимает, причем тут это — и зависает на мгновение, не зная, что сказать. Будто забыла, кто она — в самом деле!.. Но затем каким-то естественным образом скашивает взгляд на прилипшее к влажным ладоням ружье и выдает свой суетливый ответ: — П-правша… — Встань ровно. Ровно — это вообще как, — мелькает в голове паникующая мысль. Бора силится выпрямить спину. — Ноги. Скашивает взгляд вниз, выпрямляясь, как по линейке — носок к носку. Поднимает глаза на Минджи. — Встань так, чтобы было удобно. Внутри всё трясётся от ужаса. Бора никогда не держала в своих руках оружие. Неправда, держала, — вторит тут же мозг. Она шикает сама на себя и холодеет от того только больше. Держала. И слышала. Лишь однажды. Её передергивает. Она крупно, явно вздрагивает, будто смертельно мёрзнет и не может ничего с этим поделать. В животе что-то воет. Какое-то такое странное, жуткое ощущение приближающейся опасности — она не ощущает её в полной мере, но всем своим естеством чувствует склизкое присутствие. И тут — Всё как водой смывает. Минджи подходит к ней действительно смертельно близко, одной рукой подхватывая ствол ружья и поднимая то кверху. Бора цепенеет от ужаса и вспыхивает в мгновение ока, как спичка. Боже! За что ей всё это?! Она ещё даже… пожить не успела, вот что!.. За что ей всё это… — Приклад в плечо. Минджи говорит это и почти впечатывает сама — чертов приклад ей прямо в плечо. Бора с перепугу делает полшага назад, будто не устояв на ногах. Минджи едва заметно вскидывает брови и окатывает её всю своим густым как мёд взглядом. — Стреляй всем корпусом. Из Боры вырывается жалким заиканием: — В с-смысле?.. Разносится вздох. — Ты стреляешь не глазами. И даже не руками. Минджи кладет ладонь ей на плечо, другой рукой удерживая ствол ружья — и поворачивает всю беспомощную Бору в сторону. — Корпусом. И подходит почти вплотную. Бора при смерти. Именно так!.. У неё так бешено колотится сердце, что она слышит в своих ушах только его надрывный бум, и ни слова из того, что говорит Минджи. Она вдруг всем своим существом ощущает собственную крохотность и беспомощность, и чувствует себя до того маленькой, что… но недостаточно маленькой, чтоб возможно было испариться и закончить всё это. У неё безбожно сильно вспотели ладони и лицо такое красное — она не уверена, она знает это — что от него вот-вот пойдёт пар. Минджи опасно сильно наклоняется, будто стараясь оказаться с ней на уровне глаз. И низко, сухо говорит: — Совмести мушку и целик. И стреляй. — Ц-целик?.. — Прорез прицела. Бора с трудом сглатывает тяжелую во рту слюну. Минджи выпрямляется и делает всего полшага назад. Но Боре от этого — не легче ни капли!.. У неё уже судорогой сводит руки, и она не понимает даже, то ли ружье действительно такое тяжелое, то ли она сама — вся натянулась, как оголенный провод, по которому нескончаемым потоком бежит ток. — Стреляй. Бора еле нащупывает влажным пальцем спусковой крючок. И думает только о том, что — Я не смогу. Но руки так безбожно дрожат, что… Палец соскальзывает, и раздаётся выстрел. Его эхо оглушает. Бора не понимает, что сделала и сделала ли вообще — хоть что-нибудь путное. Только чувствует в плече синяк — так, будто выстрелила сама в себя. Она распахивает глаза и вперивается взглядом в банки впереди. Все стоят. Она попала? Она хоть целилась?! Боже!.. В ушах звенит, и Бора не разберёт ничего, кроме шелеста густой кроны и блеклого пения птиц. Минджи скрещивает руки на груди и многозначительно молчит. И её молчание — вводит Бору в куда больший стресс. Хоть бы сказала что-нибудь!.. Что вообще — произошло?! Бора не успела ничего понять, как вдруг бам — и всё уже кончилось. Бора бессмысленно пялится то на её сосредоточенное лицо, то на обтянувшую мышцы рук ткань рубашки. В горле встаёт ком. Почему-то эти клетчатые складки кажутся натянувшимися нервами. И нервами — Боры, между прочим!.. Спустя вечность молчания Минджи чуть заметно хмыкает и таинственно заключает: — Неплохо. Бора испускает шумный вздох. — Я п-попала?.. Минджи окатывает её взглядом: — Нет. Бору обливает разочарованием. Хотя — на что она вообще надеялась!.. Её сам факт происходящего вгоняет в такой стресс, что она не может дышать, и Минджи… Вообще не делает лучше! Абсолютно! Бора готова поклясться, что ей было бы в сотню раз легче, будь она здесь совершенно одна, чем с ней вот!.. И вообще… Минджи вновь хватается за ружье и поднимает то кверху. — Прицелься. Бора кусает губы и едва давит в себе желание громко топнуть ногой и уйти прочь. Но наводит ружье на эту несчастную, стоящую в самой середине банку кэмпбелл. Минджи кладет палец прямо на прицел и назидательно повторяет: — Они должны быть на одной линии. — К-кто?.. — Мушка и целик. Проведи линию. Бора не понимает, но… вдруг понимает. На одной линии. Как если бы она подставила линейку!.. Выравнивает ружье, целясь в несчастную банку; но линия вечно нарушается, потому что у неё безбожно слабые руки и Минджи всё ещё стоит прямо около неё. Бора даже не чувствует и не слышит её дыхания, будто Минджи не дышит вовсе; хотя сама Бора норовит задохнуться. Каждый вдох — слишком частый и слишком обрывистый, и у неё от этого уже кружится голова. — Расстояние должно быть одинаковым. — Где?.. — В прицеле. Слева и справа. Бора еле-еле, но выравнивает. Поднимает на неё свои зашуганные глаза. Минджи стоит совсем около, вновь согнувшись, и когда она так близко — на уровне её глаз — в груди разрастается какое-то совсем страшное чувство. — Задержи дыхание. Бора даже вдохнуть не может нормально, какое там!.. Но делает это сразу после того, как Минджи отходит чуть в сторону. И стреляет. И снова — Все банки остаются на месте. Руки опускаются. Бора в последний момент вспоминает, что нельзя бросать ружье, и спохватывается. Всю панику как водой смывает — её замещает кислое разочарование в себе. Она вскидывает на Минджи свой полный отчаяния взгляд и поджимает губы. Ничего у неё не получается. И не получится — никогда. Вообще ни в чём. Что бы она ни делала — всё через одно место!.. Минджи стоит, смотрит на неё сверху вниз, и поднявшийся ветер выуживает из её густого хвоста тоненькие прядки волос, набрасывая те на лицо. Бора ненавидит, когда волосы лезут в лицо, но Минджи стоит, смотрит на неё и кажется, что ей вообще — всё равно. — Научишься. Ага, конечно!.. — У меня тоже не сразу получилось. Бора удрученно вздыхает и наводит прицел на банку. Приклад тяжело упирается в плечо. Она сверлит проклятые банки взглядом, но не стреляет. Лишь спрашивает: — Как вы вообще научились… — бурчит она едва слышно. Минджи отвечает почти сразу. — Сама захотела. Отец научил. — Зачем? — Придает уверенности в себе. — Что именно? Стрельба?.. — Знание, что можешь пристрелить любого ублюдка. Бора почти роняет ружье. И вместе с ним — падает и челюсть. Она широко распахивает глаза, раскрывает рот и впивается в Минджи неверящим взглядом. Минджи стоит, скрестив руки на груди, и чуть вскидывает брови — мол, что такого? Бору пробирает мелкая дрожь. В смысле — пристрелить!.. И тут она… Вспоминает собаку. Собаку!.. Которую — застрелили. Тело раздирает крупная судорога. Дыхание спирает. Глаза — начинает щипать. Потому что сейчас — она стоит и смотрит на неё, и Минджи смотрит на неё тоже, но в её глазах не плещется ни капли эмоций, кроме какого-то странного, непонятного блеска. У Боры в глазах блеск стоит тоже. Но уж точно — не такой. У неё умерла собака. Эта мысль так режет душу, раздирая на крошечные кусочки, что Бора совершенно теряется и не знает, что с ней делать, куда от неё — деться, потому что от этой мысли — смотреть на Минджи становится воистину невыносимо. — Шучу. Просто было интересно. Смешно, — хочется едко заметить Боре, но она прикусывает свой несчастный язык. Виснет липкое молчание. Только шумит ветер; и кроны раскачивающихся высоченных сосен оставляют на сухой почве свои замысловатые синие тени. Молчание тянется и тянется, как резинка жвачки; и Бора путается в нём точно так же, как в собственных мыслях. Собака… Собака!.. Один только намёк на эту мысль выставляет поперек горла громадный комок и колет глаза. И тут раздается звонок. Минджи хмурится, выуживая из заднего кармана джинсов свой крохотный кнопочный мобильник и принимает звонок, чуть отворачиваясь в сторону. Бора пользуется моментом и смахивает с глаз высунувшиеся слёзы. Собака!.. Она не хочет думать об этом, но думает всё равно. Если бы у Боры убили собаку — Она умерла бы вместе с ней. Но Минджи… Стоит прямо перед ней и разговаривает по телефону, как ни в чём не бывало. Или — бывало? Боре впервые кажется, что у неё совершенно отвратительное зрение, и когда она глядит на неё… Смотрит, но не видит. — Да. Это я. Всё нормально. Её пустой голос низким басом перебивает шелест опавшей листвы. Бора пялится на её сухую ладонь, держащую телефон, сплошь и рядом покрытую заживающими царапинами. И думает. Думает — будто бы обо всём и сразу настолько, что ни единой мысли не остается в голове. И вдруг слышит: — Учу племянницу стрелять. Изо рта вылетает само собой: — Племянницу?.. Минджи переводит на неё взгляд и едва заметно приподнимает брови. Зажимает микрофон ладонью и тихо, но четко говорит: — Для всех остальных это так. И продолжает свой разговор невесть с кем. Бора от растерянности крутит в руках ружье, периодически скашивая на неё взгляд. Минджи блуждает вдоль сосен, то отходя от неё, то возвращаясь обратно, и долго, но коротко говорит. Бора не слушает. Только смотрит. Она всегда выглядит одинаково — синие, не слишком широкие, но и не слишком узкие джинсы. Толстый чёрный ремень. Заправленная в него — рубашка, чаще в клетку, чем нет. И огромные, высокие чёрные ботинки с густой шнуровкой. Будто армейские. Она всегда выглядит одинаково; меняется только — цвет клетки и длина рукава. Бора вдруг вспоминает, как видела на её руке, выше локтя, часть какой-то… Татуировки. Её словно обливает кипятком; но любопытство пересиливает вспыхнувшее смущение. Что там набито? И только ли там?.. От этой мысли вспыхивают щеки. Бора отворачивается. И разглядывает лес, но переставая гонять в своей голове мысли о ней. Почему здесь? Буквально нельзя придумать более неудобного места для жизни. Не сильно далеко, но всё же далеко от города, и от трассы; вечный скрип сосен, будто они вот-вот обвалятся им прямо на голову, и глухая пустота. Бора молчит уже — про эту бесконечную паутину, что облепила каждый угол их дома, как какая-то проказа!.. Кем она вообще работает?! Бора будто впервые задается этим вопросом. И вглядывается в блуждающую по лесу Минджи. Очевидно, кем-то, кто связан с лесом… Рейнджером? Ну да, звучит… Она умеет стрелять и постоянно таскается по лесу с тяжеленным — Бора не проверяла, но тот так и выглядит — рюкзаком. Вспоминает, как они впервые пошли вместе в лес, и Минджи что-то там ремонтировала от медведей. Бора уже не помнит. Боже!.. Это было — как будто в прошлой жизни; хотя прошло всего… Сколько? Месяц? За это время она словно успела прожить целую жизнь. Слабо верится. Минджи заканчивает разговор и убирает телефон, возвращаясь к ней. Как она ходит… странно. Вроде и не торопится, но оказывается рядом с ней в мгновение ока. И смотрит привычно — долго и сверху-вниз. У Боры в животе вязнет густое, суетливое чувство. Но она в последний момент берёт себя в руки и спрашивает, желая хоть как-то разбить нависшую над ними тишину: — Вы всегда тут жили? Глаза Минджи становятся чуть шире, чем обычно. Но тут же — возвращаются в привычную, будто полусонную отстраненность. Она наклоняется к своему рюкзаку и сухо отвечает: — Нет. Бора закусывает губу. Оглядывается, будто окружающая пустота деревьев придаст ей каких-то неведомых сил. — А как вы тогда… Здесь живете. Но не успевает договорить. — Мне нравится лес. Это и так понятно, — норовит Бора закатить глаза или фыркнуть, но сдерживается. Посильнее прижимает к себе тяжелое ружье. — Почему? — Здесь тихо. Ещё бы. Тишина такая, что проще — сойти с ума!.. Бора уверена, что тише, чем здесь — только в гробу. Минджи выпрямляется, держа в руках бутылку воды. И договаривает, не сводя с неё глаз: — И никого нет. И это, почему-то… Окатывает ледяной водой. Бора чуть не роняет ружье и всё тело обливает слабость. Она даже не успевает ни о чем подумать, как в неё впечатывается сознание собственной никчемности, ненужности и бесполезности; и эта мысль ощущается неожиданно… столь привычной, что Бора даже не замирает в ужасе или шоке от услышанного. Напротив — её моментально сжирает глухое смирение и больное бессилие. Оно въедается в кожу, впитываясь в кровь, с такой лёгкостью, будто давно является частью её самой. Минджи смотрит на неё. И молчит. Бора упирается лбом в глухую стену её непроницаемо чёрных глаз и не знает, что сказать. Что сделать. Что ей сделать? Уйти? Как далеко ей нужно уйти, чтобы перестать чувствовать себя так? Отвратительно лишней везде. Минджи ничего не говорит. Отводит взгляд в сторону, поджимая губы, и Бора считывает в этом крошечном проявлении — недовольство. Что ж. В желудке селится кислое чувство. Бора недовольна собой тоже. И порой настолько сильно, что совсем теряется понимании, зачем она вообще… здесь — где угодно. Она привыкла. И эта привычка придаёт сил голосу не дрожать. — Вам не нра… Неприятно, да. Слова выходят изо рта каким-то ледяным потоком. Бора вдруг пугается собственного голоса, и это чувство — единственное сейчас, что напоминает ей о том, что она всё ещё жива. Минджи оборачивается на неё, замазывая всю кожу своим взглядом, как углём. — Что именно? Бора не суетится с ответом. — То, что я здесь. И это звучит в голове отчего-то — Голосом Минджи. Таким же пустым и холодным, как он. Минджи ничего не отвечает и наклоняется, чтобы убрать в свой рюкзак бутылку воды. У Боры в желудке селится чувство, будто её вот-вот стошнит; и она уже чувствует ворох истерики, разлетевшийся по лёгким, как рой надоедливых мошек. Но вдруг от неё раздается: — Нет. Тишина. — Я не знаю, что с тобой делать. Бора не знает, что ответить, и хочет расплакаться. Но слёзы не идут. Она лишь молчаливо наблюдает за тем, как Минджи встает, выпрямляясь, и смотрит то на неё, то будто бы сквозь неё. В Боре привычно вспыхивает чувство, будто она видит её насквозь. Но от этого почему-то — ни жарко, ни холодно. Бора вдруг вновь чувствует в своих ладонях тяжесть ружья и невпопад говорит: — Научите меня стрелять. И видит, как в ответ на это — Минджи чересчур резко поднимает брови, будто взаправду удивилась. Но эта эмоция проскальзывает столь быстро, что Бора не успевает ни поразиться, ни приглядеться. Подтягивает к себе ружье и целится в несчастную банку, будто ничто не занимает её больше, чем это; но где-то в глубине души чувствует, как истерика скопилась в груди, будто в дамбе, и норовит прорвать плотную стену застройки. Минджи подходит, но не слишком быстро; ровно настолько, что получается — сохранить дыхание хотя бы относительно ровным. Бора совмещает мушку с целиком и крутит на кончике языка её слова — ровная линия. Спускает курок. И видит — Как отлетела в сторону, будто вырвавшаяся из травы птица, несчастная банка кэмпбелл. Дикая, почти детская радость заливает её столь стремительно, что она напрочь забывает все-все свои гнетущие мысли и не пережитые эмоции. Она попала! Она, чёрт возьми, пристрелила гребанный суп!.. Бора почти подпрыгивает на месте, разворачиваясь к ней всем корпусом. Но на лице Минджи отчего-то вместо всего — читается почти испуг, и Бора пугается сама, не в силах разобрать, в чем причина и почему — пока Минджи резко не выбрасывает вперёд ладонь и не отводит дуло ружья в сторону. Боже! Бора, блин, направила на неё оружие. Все тело тут же — сворачивается от вспыхнувшего по всей коже стыда. Бора спешно впечатывает конец ружья в сухие иголки и чувствует, как полыхают кончики ушей. — П-простите… — ошарашенно мямлит она и топит взгляд в полу. — Забыла сказать. Минджи забирает у неё ружье, и без того слабые руки Боры отдают ей то без какого-либо сопротивления. — Первое правило стрельбы — техника безопасности. Минджи стряхивает с дула песок и отставляет ружье к ближайшей сосне. Бора помирает от стыда. Ей так неловко!.. Но это чувство вступает в борьбу с заполняющей всё тело радостью. Минджи собирает банки, складывает всё это в рюкзак и говорит, будто само собой: — Пойдём домой. Бора судорожно кивает и не может сдержать улыбки. Она вдруг чувствует себя такой счастливой, почти окрыленной этим чувством и своей нелепой радостью. Она попала!.. И чуть не пристрелила Минджи, — впивается в сердце ледяная мысль, от которой по всему телу распространяется пламя стыда. Бора топит взгляд и борется с желанием приложить к щекам свои холодные руки. Минджи больше ничего не говорит. Только молча — забирает ружье и начинает уходить. Бора плетется за ней почти вприпрыжку. И только ближе к дому вдруг чудом осознаёт: Что будучи рядом с Минджи — Не может думать ни о ком, кроме неё.