se-okkkkk
вчера, 23:43
se-okkkkk у входа перед изо, ок? Бора в сотый раз перечитывает это сообщение. Она стоит на крыльце, выглядывая в толпе Хосока. Люди обтекают её, периодически задевая плечом, и Бора ёжится от ударов и сковавшего кожу холода. Она плотнее кутается в свою-не-свою кофту и сжимает телефон в ладошке только сильнее. — Ну че? — суетится рядом Гахён, перепрыгивая с ноги на ногу. — Он точно придёт сегодня? Бора пожимает плечами. От Гахён раздается звучный вздох. — Короч, — буркает она. — Я пошла. Мне надо прийти заранее. У меня лаба. Бора шепчет сухое окей и продолжает смотреть на школьный двор. Ей жутко неловко и она одновременно хочет наткнуться на Хосока, и не хочет. Её гложет чувство вины, потому что она каким-то образом — сама не знает каким! — умудрилась игнорировать его почти два дня. Это явно не то, за что она может оправдаться, но сотня оправданий, конечно же, уже поселилась в её голове. В выходные была куча дел! Она разгребала этот жуткий завал из домашки и с Минджи ездила к… С Минджи. Гахён уходит, и Бора остается на крыльце совсем одна. Тоскливо смотрит в телефон. Ей так-то тоже надо идти, потому что у неё история искусств первым уроком и неплохо было бы прийти чуть заранее — тем более не опоздать — чтобы морально подготовиться к чертовому тесту. От одной только мысли внутри всё раздирает глухая дрожь. Но они договорились. Договорились же? Бора в сотый раз открывает инстаграм. Лезет в директ, едва заставляя себя не открывать переписку с Хосоком снова. Она там всё уже видела. И уж совсем — видимо — от безделья лишь роется в их беседе.gth4hs без тэхёна
вчера, 22:47
v_4_vendetta как я выгляжу? [фото] gahy_uh как всегда убого v_4_vendetta спасибо дорогая Hani. Куда ты вырядился? v_4_vendetta у меня завтра пробы gahy_uh ?????????????????? ?????????????????? ?????????????????? ??????? ЧЕ v_4_vendetta в театр они ставят гамлета или какую-то такую же скучную херню gahy_uh У НАС ДЕБАТЫ v_4_vendetta у тебя gahy_uh пошёл ты во сколько? v_4_vendetta на втором ланче gahy_uh ОНИ НАЧНУТСЯ ПОСЛЕ v_4_vendetta не ори успею я готов поспорить меня возьмут даже без проб Hani. Как любопытно. v_4_vendetta когда мы сменим название? Бора перечитывает всё это и не может избавиться от чувства, что сегодня — Определенно что-то пойдёт не так. Ей не нравится этот день от самого начала и до самого конца. И больше, чем то, что сегодня, чёрт возьми, будто должно произойти абсолютно всё и сразу — её напрягает тот факт, что она не ночевала дома. И в какой момент она начала звать этот крошечный, зажатый лесом домик Минджи домом — она не знает. А Минджи… Минджи должна забрать её после уроков. Бора понимает, что сейчас — ситуация несколько иная. Она не теряла телефон, не забывала написать ей, во сколько всё закончится; не сделала вообще — ничего предосудительного! — но чувство тревоги всё равно жрёт изнутри. Бора не может избавиться от ощущения, что ей здесь совсем не место. Она смотрит на время и тоскливо плетется в класс.---
Нервно косится на настенные часы. Мистер Хилл опаздывает уже на три минуты, и с каждым мгновением промедления сердце Боры всё четче и четче бьется в такт секундной стрелке. Тук-тук. Тук-тук. В класс прокрадываются последние опоздавшие, и каждый — как будто сговорившись заранее — сперва осторожно заглядывает в дверь и уже после более уверенно прошмыгивает внутрь. Бора сидит посреди кабинета, нервно долбит кончиком карандаша по парте и косится влево — на пустующее место Хосока, и зачем-то думает о том, что он будет делать, если не придет или, что ещё хуже — опоздает. Из коридора доносятся ломанные, громкие шаги. Бора инстинктивно напрягается. В кабинет влетает мистер Хилл. И — следом за ним, пока ещё не захлопнулась дверь — внутрь просовывается голова Хосока. Хилл стопорится прямо у входа, оглядывает Хосока с ног до головы, и тот — словно поджимает уши, как нашкодивший кот, и быстро семенит через весь класс в сторону своей парты. Он плюхается совсем рядом с Борой. Бора хочет задать ему сотню вопросов, но мечется между желанием немедленно завязать разговор и следить, чёрт возьми, за тем, что происходит на уроке. — Что у нас? — блекло и едва слышно бросает Хосок, даже не глядя на неё, судорожно доставая из рюкзака тетрадь, пенал и свой загадочный блокнот. Бора прочищает горло, прежде чем ответить: — Тест. Собственный голос шепотом звучит подобно раскату грома. — Итак! — влетает в уши надрывно-воодушевленное. По спине пробегает холодок. Мистер Хилл проходит в центр класса, застывая около доски и окидывая их всех взглядом. Бору начинает мелко потряхивать. Боже. Она ненавидит писать тесты. Можно задать ей что угодно — хоть проект написать — но только не чертов тест. Может пойти не так буквально всё, что угодно! Она ненавидит чертовы тесты, потому в них надо выбирать из предложенного, и иногда не одно, а несколько, и никогда не разберешь, сколько именно, и! — и лучше бы она написала какую-нибудь чушь от себя, чем в поте лица старалась отыскать в глубине своей души хотя бы каплю склонности к ясновидению и наугад ткнуть в правильный ответ… Хосок наклоняется к ней через проход: — Какой тест? — спрашивает он, и Бора не разберет в его голосе никакой эмоции. Сама она чувствует себя на грани начать заикаться и хныкать. Как я же не хочу это писать. И быть здесь — тоже. И вообще — быть. Бора ничего не отвечает, всем своим существом сосредоточившись на мистере Хилле, что-то усердно расписывающем на доске. Она напрягается пуще прежнего. Боже! Может он уже, чёрт возьми, выдать эти дурацкие вопросы и сделать так, чтобы всё это закончилось как можно скорее?! Хилл отходит в сторону и полуприсаживается прямо на свой стол. Бора цепляется взглядом за клетчатый воротник его рубашки и ловит какие-то сомнительные ассоциации. — Что написано на доске? — спрашивает мистер Хилл, поправляя свои круглые очки. Бора зачем-то смотрит сначала на него, совсем ничего не видя, и затем на доску. Откуда-то сзади доносится неуверенный голос: — Схема… — Невероятная наблюдательность, мистер Джонсон, — саркастически цедит Хилл. Кто-то хихикает. Бора застывает, покрываясь корочкой льда. Как-то ей не нравится ни его тон, ни вся эта ситуация. Ни весь этот день. Про жизнь свою — она и вовсе молчит. Бора смотрит на доску и читает крупную надпись в самом верху — искусство Древнего мира. Ползет взглядом ниже, по витиеватым дорожкам стрелочек. Они расходятся в две стороны — Запад, где ниже, друг под другом — Древняя Греция, Древний Рим; вторая стрелка, будто вторя географии, уходит куда-то вправо и знаменует собой Восток. Бора едва вычитывает блеклые развилки этой дорожки. Они только закончили проходить первобытность и должны сегодня написать по ней тест! Причём здесь — вообще — чертова Месопотамия?! — Давайте так, — начинает мистер Хилл, скрещивая руки на груди. — Кто ответит на вопрос, по какому принципу выстроена данная «схема», — показывает он руками кавычки, — тот не пишет тест. Бора почти испускает тяжелый вздох. Но ведь это совсем не честно! — хочется выкрикнуть ей, но она смиренно поджимает губы. Запад, Греция, Рим, Восток, Китай, Индия, Египет, Месопотамия… Бора напрягает все свои извилины. Что такое Месопотамия вообще?! Всё, что помнит Бора, и то с географии — это чертовы реки со странными названиями. И как только ей начинает казаться, что ответ лежит на поверхности, голос мистера Хилла разносится по всему классу: — Ответ не тот, о котором вы думаете, — назидательно говорит он. — Если вам кажется, что найти его не составляет труда — этот ответ неверный. Да блин, — бормочет Бора себе под нос. Она практически уверена в том, что то, о чём она подумала — именно этот неправильный ответ. Запад и Восток. Что может быть проще! Бора с трудом, но смиряется с этой мыслью. Это неверно, и нервозность постепенно охватывает её. Ещё и Хосок рядом продолжает возиться со своими вещами, и его нарочитая невовлеченность прямо-таки раздражает. Он всё ещё копается в рюкзаке, что-то настойчиво выискивая и совершенно не пытаясь вникнуть в вопрос, за ответ на который Бора сейчас отдала бы всё, что у неё есть, и эта его возня только сбивает с мыслей. Вдруг мистер Хилл оживляется, подскакивая на парте, и тычет пальцем куда-то в конец класса. — Да, мисс Смит. Раздается покашливание. — Это западные и восточные цивилизации?.. — доносится неуверенный голосок. — Браво, мисс Смит! Бору обливает гадкое разочарование. — В корне неверно. Бора то ли радуется чужой ошибке, то ли скисает окончательно. Мистер Хилл пускается в пространные рассуждения о том, что если бы всё было так просто, то они все здесь бы — не сидели, а Бора лишь впивается взглядом в доску, окончательно утопая в отчаянии догадаться и понять, что здесь происходит. Она один за другим перебирает все варианты, что у неё есть — религия, нет же? Нет, определенно — и она в отвращении куксится, когда кто-то высказывает подобную мысль. Преемственность?.. Ведь римляне стащили себе половину греческого наследия! Бора почти цепляется за эту мысль, но та ускользает от неё, как только она начинает думать про чертов Египет. Она окончательно сдаётся и успокаивается, когда никто более не высказывает предположений. Ну, что ж — если не ей, то пусть лучше совсем никому. Пока сбоку не раздается скучающий голос Хосока: — Мистер Хилл, — начинает он. Тот сразу — подбирается, скрещивает руки на груди. Впивается в Хосока взглядом, и Бора делает то же самое. — У вас есть версия? — таким же скучающим тоном вторит Хилл. — География? — вскидывает брови Хосок. Он откидывается на спинку стула, забрасывая ногу на ногу, и пальцами пытается собрать назад свои изрядно растрепавшиеся волосы. Бора почти закатывает глаза. Если бы ты слушал, ты бы не нёс сейчас такую чушь, — едко мелькает в голове. Они еще с пять минут назад выяснили, что география ни при чём!.. И только мистер Хилл открывает было рот, чтобы — Бора прямо уверена — сказать почти то же самое, как Хосок продолжает: — Это же речные цивилизации. Твою мать! Бору всю — в ту же гребанную секунду — наполняет кислое разочарование. Она же думала об этом! — Именно, — с нескрываемым удовлетворением тянет мистер Хилл. — Вы можете быть свободны. Желудок заполняется какой-то почти детской обидой, и Боре вмиг хочется едва ли не расплакаться. Она скисает, растекаясь по стулу, и ругает то сама себя, то Хосока. Уж лучше бы вообще никто не ответил. А он мало того, что не ходил, так еще и опоздал, так теперь ещё и тест писать не будет. — Я посижу тут, если можно.---
— Бора! Бора. Бора куксится. И утопает в отвращении к самой себе, своей несчастной голове и всей своей гребанной жизни. Она вылетает из класса сразу, как только это становится возможным. — Бора! Подожди. Хосок догоняет её. Бора протискивается сквозь толпу, что сразу после звонка как наводнение затопила длинный, широкий коридор. Делает вид, что не слышит его. Хотя слышит прекрасно. И чем больше она понимает это, тем сильнее внутри, где-то в желудке, копится рвотно-волнительное чувство, от которого её подташнивает. На плечо ложится рука. Бора вынужденно останавливается и резко — так, что первые секунды кружится голова — оборачивается назад. — Привет. Хосок стоит прямо напротив неё, но Бора не спешит поднять голову, чтобы что-то сказать. Да блин! — Привет, — в конце концов давит из себя она. Бора рада его видеть, но не мог он, черт возьми, просто!.. Промолчать?! Её душит несправедливость. Почему — и как вообще — кому-то может так везти? Почему никогда не везёт ей?! Где-то в глубине скребётся осознание, что Хосок вовсе ни в чём не виноват, и Бора даже это — понимает; но бесится по итогу от этого понимания — только больше. Прочищает горло, прилагая максимум усилий к тому, чтобы выкинуть попутно из головы всякую дурь, и с натяжкой бормочет: — Ты выздоровел? Хосок с секунду хлопает ресницами, пристально глядя ей прямо в глаза, будто зависая на мгновение. Но затем хватается руками за лямки рюкзака и подтягивает тот на плечах. — Можно и так сказать, — пространно отвечает он, пожимая плечами. Бора хмурится. Вот ей вообще не до этого! Не до этих всех, вот этих вот!.. Непонятных слов, претендующих на загадочность. Знает она это ваше… Боже. Она внутренне закипает, но старается не подавать виду, и на кой-то чёрт вспоминает про… Хосок выдергивает её из тучных мыслей: — Что у тебя дальше? — Анлит, — буркает она. — Хосок, мне правда пора бе… И тут это происходит. Разносится хлопок, чей-то испуганный вскрик. Бора замолкает на полуслове. И видит, как в дальнем конце коридора, прямо почти около них, начинает образовываться толпа. Она выглядывает из-за плеча Хосока, пытаясь понять, что происходит, и игнорирует поселившееся в желудке тревожное чувство. Хлопок звучал так, будто кто-то ударился о дверцу шкафчика. Хосок оборачивается тоже. Они замирают посреди коридора, и все звуки бесконечной болтовни вдруг стихают, сдуваясь, как шарик, и превращаясь в тихое перешептывание. Раздается вскрик: — Пошёл ты, Чонгук! Чонгук? — мелькает в голове, и ноги сами несут Бору к центру образовавшегося посреди коридора круга людей. Хосок машет перед ней руками и что-то говорит, но она не слушает, устойчиво игнорируя все «не надо» и «пойдём отсюда». Уши вязнут в густой тишине. Настолько густой, что Бора тонет в ней, как в тине, и ноги кажутся такими тяжелыми, будто погрязли в болоте. Она подходит к толпе, но решительно — практически — ничего не видит из-за спин. Только слышит: — Успокойся. Хосок встаёт рядом с ней. Он чуть приподнимается, вытягивается выше, будто стремится во что бы то ни стало увидеть, что творится за столпившимися. Бора почти дёргает его за рукав. — Что там происходит? — тихо спрашивает она. Хосок выглядывает вперёд из-за чьей-то головы и осторожно говорит: — Кажется, Чонгук и Джейкоб что-то не поделили. Вдруг Бора видит небольшую щель, образовавшуюся в толпе. Она закусывает губу, давая себе всего мгновение на раздумье, и тут же лезет вперёд. Почти никто не сопротивляется. Она прошмыгивает в толпу, выныривая практически на первой линии круга. Первым, кого она видит — становится Чонгук. Он стоит посреди коридора, вытянув правую руку вперёд. Бора скашивает взгляд дальше и замечает примостившегося у шкафчиков второго парня. «Джейкоб», — подсказывает ей мозг. Она сканирует его глазами невесть зачем, хотя понимает, что ей куда более любопытно посмотреть на Чонгука — того-самого-парня, который, чёрт возьми! Делает что? Приходит к Гахён домой?! — но от красного, практически разъяренного лица Джейкоба невозможно оторвать взгляд. Изнутри поднимается склизкое, холодное, беспокойное чувство. Чонгук вдруг делает шаг назад, оглядывая столпившихся вокруг него людей. Он так и застывает, вытянув, но расслабив, руку вперёд — будто готовится в любой момент оттолкнуть любого, кто к нему приблизится. Бора зачем-то видит, как нервно — нервно?! — он закусывает колечко на губе у самого уголка рта, прежде чем начать говорить: — Давайте… — хрипло и неуверенно начинает он. Прокашливается. — Всё нормально. Можете расхо… И тут — Бора только моргает, как слышит грохот, металлический лязг, чей-то надрывный вскрик и громогласный ох толпы — она вздрагивает, инстинктивно отшатывается, но упирается спиной в чью-то грудь. И вот секунда, как в центре импровизированного круга уже нет никого. На другой стороне коридора стоит Джейкоб, только что — что — впечатавший Чонгука прямо в дверцы шкафов. Завязывается драка. Кто-то больно толкает Бору в плечо — пытаясь протиснуться в центр и разнять виновников — и она шатается, почти вываливается из толпы и чуть не ввязывается в потасовку. Теряется первые секунды. Поднимается крик, гам, ругань, и она зависает, хочет закрыть уши и спрятаться — потому что слишком много, нервно и непонятно. Но не двигается с места. Лишь пошатывается, переминается с ноги на ногу от того, что протискивающиеся в центр драки люди толкают её то в плечи, то в спину. Хосок появляется прямо перед ней за мгновение до того, как всё затихает и по коридору разносится оглушительно-озлобленное: — Не лезьте не в свое дело! Хосок утягивает её под руку куда-то к стене. Бора прижимается спиной и выглядывает из-за его плеча. У неё вдруг так бешено начинает колотиться сердце, что она ловит почти реальную панику. Боже! Ну и утро, вашу мать… В центре коридора, растасканные по разные стороны баррикад — стоят виновники торжества. Бора углядывает под глазом Чонгука внушительный такой синяк. Её передергивает. Но Джейкоб выглядит не лучше — Бора увидела его впервые в жизни и уверена в том, что навсегда запомнит именно так: с размазанной по лицу тонкой струйкой бегущей из носа крови. Он выглядит заметно хуже, но Боре отчего-то его не жалко совсем; возможно, всё дело в красноте его лица и в том, как гнев сочится у него через кожу, выходя наружу вместе с кровью. Хотя какое ей вообще дело! До них обоих… — Наша школа, наше дело, — доносится в ответ. И тут Бора углядывает прямо между ними кого-то третьего. Вглядывается, пытаясь сообразить, почему этот реально гигантский парень кажется ей таким знакомым? Но не может вспомнить ни единого имени. Начинается по полной бессмысленный разброс словами, и Хосок настойчиво шепчет ей под ухо «давай уйдём», но Бора вросла в чертову серую плитку под своими ногами и не может двинуться с места. В желудке селится кислое, колючее чувство; такое, какое всегда бывает у неё, когда вокруг… Перед её глазами. Беспомощность накатывает с такой силой, что окончательно пришибает к месту, как гвоздь. Бора почти слышит, как надрывно трещит под ногами чертова плитка; как та расходится острыми, паутиной, полосками всё дальше и дальше. И приходит в себя только тогда, когда осознает — больше не видит перед собой разбитую щеку Чонгука. Хлопает глазами. Хосок стоит перед ней, и под холодным светом коридорных лампочек выглядит куда бледнее, чем Бора помнит. Он вертится из стороны в сторону, вцепившись руками в лямки своего рюкзака, бесконечно оглядываясь на расходящуюся в разные стороны толпу — словно не имеет права потерять бдительность, а если вдруг сделает это — кто-нибудь подойдет сзади и воткнет нож ему прямо в спину. Бора озирается тоже. У неё ни на чём не фокусируется взгляд, и она больше механически, чем действительно осознанно, бормочет себе под нос: — Что произошло? В коридоре уже никого. В нём куча, целая куча людей, но она больше не видит… никого. — В смысле? — спрашивает Хосок. Бора вперивается в него стеклянным взглядом. — Чонгук подрался с Джейкобом. Потом пришёл Намджун и всё кончилось. — Ага… Бора впивается взглядом в пол, и отскакивающие от плитки блики лампочек режут ей глаза. Она куда-то шла… Куда она шла? Бора зачем-то смотрит в конец коридора и видит подсвеченный на улицу выход. В груди поселяется чувство, похожее на удушье, но от этого отчего-то не разрастается сеткой по легким паника. Бора заправляет за уши волосы и делает первую пару шагов. Хосок что-то говорит ей вслед, но она не слышит.---
Бора протискивается в зал. Она как-то чересчур робко заглядывает внутрь, едва заходя. Оглядывается. Неловко отпрыгивает в сторону, когда мимо неё пытаются пройти, запоздало понимая, что загородила проход. И тут же фыркает сама с себя. Загородила проход… с её-то воистину жалким ростом!.. Прижимается к стене. Руки отчего-то потеют. Окей. Тэхён написал, что пробы начнутся на втором ланче, и Бора припёрлась сама невесть зачем. Она достает телефон, чтобы проверить время. Окей. Сейчас обед. Зачем-то заходит в их диалог и перечитывает сообщения, чтобы убедиться… в чём-нибудь. У неё ощущение, что она пришла вообще не туда и вообще не в то время. Но Тэхён точно писал про обед!.. Вот только его… Нигде не видно. Бора закусывает губу и чувствует подкрадывающуюся по позвоночнику тревогу. Она сетует сама на себя, и какой-то голос в её голове так и кричит — подумаешь! Пришла в зал. И что? Нельзя? Можно! Но это почему-то… не работает так, как хотелось бы. В репетиционном зале полно людей. И почему-то все ряды стульев составлены к самой дальней от сцены стене; осталось всего с десяток кресел где-то в самом начале. Всюду стоят круглые складные столы, и Бора начинает действительно сомневаться в том, что пришла туда, куда надо. Как-то это совсем… не похоже на пробы. Не то чтобы она была экспертом, но!.. Где комиссия? Должна же быть какая-то комиссия? И эти люди вокруг — они просто стоят и болтают между собой, рассредоточившись возле этих столиков, и всюду лишь накиданы рюкзаки, верхняя одежда, пакеты, какие-то сумки, мишура, обувь, листы, листы, бумага — целая куча! — и, блин, мишура. Бора хмурится. — Надо было взять с собой Хосока, — бормочет она сама себе под нос, окончательно отчаявшись выискать где-то Тэхёна. И только она говорит это, почти окончательно решив уйти и перебиться до дебатов где-нибудь в библиотеке — конечно же, сгорая в нервозности и не находя в себе сил отыскать Гахён хоть каплю заранее — как прямо над её головой раздаётся: — Какая честь. Бора вздрагивает и подпрыгивает в ужасе. — Твою мать! — почти пищит она. Прямо за её спиной стоит, блин, чертов Тэхён. И лыбится во все зубы. Бора вспыхивает раздражением и облегчением одновременно. — Согласен, — многозначительно кивает он и встаёт перед ней. — Краткость есть душа ума, а многословье — бренные прикрасы. Бора почти закатывает глаза, но одёргивает себя в последний момент. — Ты где был? Я, блин, подумала, что не туда пришла, — бурчит она, стараясь вложить в свои слова всё кипущее внутри недовольство. Тэхён встряхивает головой, разбрасывая по всему лицу кудри, и — Бора просто уверена в этом — только для того, чтобы затем с невыразимым пафосом откинуть те ладонью назад. — Молодости свойственно грешить поспешностью, — умудренно заключает он. Но затем что-то в его каменно-отреченном выражении трескается, и он расплывается в улыбке. — Спасибо, что пришла, — говорит он, улыбаясь мелко, не так нарочито ярко, как обычно. И Бора от этого — против собственной воли! — смягчается, мгновенно успокаиваясь. — Когда начало? — спрашивает она, чтобы занять себя хоть чем-то. Только она перестает возмущаться, как её тут же со всех сторон облепляет неловкость. Не то чтобы она часто разговаривала с Тэхёном… и вообще — не то чтобы она в принципе проводила с ним время. Один на один. Как правило — всегда есть кто-то третий. Кто-то третий, кто разговаривает с ним, а Бора просто — сидит, стоит или идёт рядом, молча кивая и периодически вставляя пару скупых слов. Тэхён пожимает плечами и оглядывает зал. Он с минуту стоит, задумчиво накручивая пряди волос себе на ладонь, но затем оборачивается на неё и вновь пожимает плечами: — Честно говоря, — как-то со скрипом начинает он. — Мне почему-то кажется, что сегодня нифига не будет. Бора скептически тянет: — Почему ты так думаешь? Тэхён цепляет пальцами кольца в ушах, прежде чем ответить: — Дебаты. И тут Бора вдруг… Видит во всем его поведении едва скрываемую нервозность. И как только она замечает это — как в нетерпении, будто в спешке, переминается он с ноги на ногу; то кусает губы, то дёргает пирсинг в ушах, то треплет волосы, то почесывает затылок — как только Бора замечает это, ей тут же становится нервно тоже. Тэхён громко вздыхает. — Да уж, — грузно говорит он. — Не нравится мне всё это. Бора в прострации хлопает ресницами: — Что именно? Тэхён разводит руками: — Да всё вот это, — отвечает он. — Все эти выборы и дебаты, и прочая срань. Сегодня, по сути, первый тур. Мне было б похер, если бы не Гахён. А то мы даже на газету пока забили. Всё только эти выборы. А на них что угодно может пойти не так. Бору пробирает гаденькая дрожь. Мне тоже так кажется, — почти ляпает она. — Причем весь день. Весь этот чертов день она не может избавиться от чувства, что что-то пойдет не так! И что-то уже пошло — она вдруг вспоминает про эту коридорную стычку и вперивается в Тэхёна, гадая, в курсе ли он. Но ей почему-то кажется, что нет? Стал бы он молчать, если б знал? Неужели слухи ещё не успели расползтись? Но затем Бора осекается и думает, что слухи — штука, расползающаяся не абы как. Через знакомых. А там были-то только — она да Хосок. Бора никому не говорила. Значит… Хосок тоже? В любом случае — что-то определенно пошло не так. И Бора отчего-то уверена — дальше пойдёт не так тоже. — Короче, — вдруг вздыхает Тэхён, выдергивая её из мыслей. — Походу всё перенесут. Ну и хуй с ними. Успею доучить реплики. Она нервно закусывает губу, ничего не отвечая. Тэхён никуда не уходит, и они так и застывают, прибитые к стенке репетиционного зала и будто совсем — оба — не знающие, куда деться от всего этого мельтешения. Бора пялится, ничего не видя, на скопившихся тут да там людей, и вдруг задаётся вопросом — неужели это нормально? Возиться на ланче невесть с чем, совершенно не думая о том, что тебя ждёт? Неужели это нормально — ни о чём не беспокоиться? А Бора беспокоится о многом. Она стойко игнорировала это чувство весь день, но сейчас оно вдруг встрепенулось, накрывая её медленно, сантиметр за сантиметром, как настигает песчаную землю заплывающая всё дальше и дальше волна прибоя. Бора думает про чертовы дебаты. Гахён ночью, перед самым сном, сказала ей, что просто обязана выдать в выступлении как можно больше компромата на Йеджи, и эта идея в принципе — не показалась Боре хоть сколько-нибудь воодушевляющей, но она не стала спорить. И теперь утопает в чувстве, что Йеджи… Может сделать то же самое. Живот скручивает, и Бора едва терпит острое желание свернуться в крошечный комок на полу и прижаться спиной к стене. Она пялится на Тэхёна и осознаёт, что не вынесет, если это произойдёт. Бора спешно и с поразительным успехом заталкивает подальше, гулко и тяжело сглатывая, все-все свои а что, если я… потому что более, чем уверена — ей не будет места на этом поле боя. Это должно принести хоть каплю облегчения, но делает как будто бы только хуже. Что она скажет? Что она сделает? Сделает ли она хоть что-нибудь, если на её друзей накинется стая обозленных собак? Сможет ли она вообще — что-то сделать? Бора невольно вспоминает утреннюю драку и её простреливает ледяная дрожь. Раздаётся хлопок двери. Совсем рядом с ними из ниоткуда возникает длинный, худощавый парень — парень? — и на весь репетиционный зал извещает явно поставленным голосом: — Прослушивания не будет. Все должны направиться в концертный зал. И этот голос пришибает Бору к месту, как гвоздь.---
Они идут. Тэхён весь исстонался от того, что хочет жрать, и им пришлось спешно заходить в столовую, чтобы он мог что-нибудь взять на перекус. И потому сейчас — он идёт рядом с Борой и раздражающе шуршит упаковкой из-под сэндвича. Бора косится на это краем глаза и ловит себя на мысли, что ещё мгновение — и её стошнит. Она не может избавиться от этого мерзкого, поганого чувства, зародившегося на самом дне желудка и облепившего все его стенки, как разводы бензина. И тут она осознаёт, что… ничего не ела сегодня. В животе поднимается глухой, вопиющий голод, но тошнота перебивает всё. Руки потряхивает, и кончики пальцев вдруг становятся такими ледяными, что Бора совсем не чувствует ручку, когда открывает двери концертного зала. И её тут же — накрывает этой волной. Доносящийся отовсюду шум обливает, как кипяток. Кожа покрывается мурашками, и ноги делаются ватными, и Бора вдруг просто — хочет жалко расплакаться, плюхнуться на пол и не переставая мямлить — не хочу, не хочу, не хочу. Но Тэхён шире открывает двери, перехватывая, улыбается ей во весь набитый сэндвичем рот и кивает головой в сторону, мол, проходи. И Бору затягивает туда, как мусор в пылесос — принудительно, безвыходно, окончательно и бесповоротно. Крик оглушает. Из каждого угла доносится смех, шёпот, спор, ругань, крик, смех, пение, возглас, плач, снова смех и снова шёпот; где каждое второе слово — Йеджи, а каждое третье — Гахён; и Бору накрывает с ног до головы леденящая нервозность. Она едва сглатывает ком в горле и сжимает ладони в кулаки, до белизны впиваясь ногтями в кожу. Рыщет глазами по залу, пытаясь понять, куда им садиться, углядеть Гахён, Хандон, Хосока — кого угодно знакомого, лишь бы найти себе этот проклятый свет в конце тоннеля или маяк, к которому нужно плыть. Но вместо этого — прямо у входа — она сталкивается глазами с Чонгуком. Её передёргивает от сочащейся в его глазах грусти, но вместо того, чтобы отвести взгляд и сделать вид, что она не заметила и вовсе его не знает — Бора зачем-то продолжает смотреть, и от того, что Чонгук тоже — смотрит прямо на неё, она не может избавиться от ощущения, будто он что-то знает. И это что-то — совершенно Боре не нравится. Она открывает было рот, чтобы сказать — сама не зная, что именно! — но Тэхён вдруг хватает её под локоть и с оглушительным вскриком — ага, вон они! — утаскивает мимо Чонгука в самый центр зрительской половины зала. Бору мотает из стороны в сторону, когда она протискивается на середину третьего или четвертого ряда; периодически почти запинается, ударяется своими коленками о коленки чужие, бесконечно извиняется и чувствует себя в целом на грани какого-то обморока. Падает на сидение рядом с Хандон, и из груди рвется звучный вздох, но лёгкие будто что-то пережало и теперь она не может сделать никакой — не то чтобы громкий или полный. — А че, — бурчит Тэхён, плюхаясь слева от неё и стряхивая со своего ворсистого свитера крошки от хлеба, — где Гахён? Хандон пожимает плечами: — Понятия не имею. Бора сидит между ними и кусает губы почти в кровь. Ей всё жутко не нравится и жутко не хочется здесь вообще находиться. Прямо перед ней на сцене — стоят две засвеченные прожекторами кафедры. Свет бьёт по ним, как молот по наковальне, оглушая и обесценивая всё вокруг. Что будет, если Гахён проиграет? Бора вдруг ловит себя на ощущении, что стопорится в ужасе не от возможных последствий, а от самого процесса. И тут — Свет гаснет, и на сцену выходит мистер Браун. — О, — шепотом восклицает Тэхён. — Десерт подъехал. Хандон закатывает глаза и осуждающе шикает на него: — Тэхён. — Где Хосок?.. — вновь задается этим вопросом Бора, и вновь не получает на него ответа. Мистер Браун подходит к одной из кафедр и несколько раз бьёт пальцем по столешнице дерева. У Боры этот стук отдается громом в ушах. Он оглядывает зал, и Бора зачем-то впивается взглядом в его до ужаса аккуратное и правильное лицо. — Приветствую всех собравшихся, — возвещает он не глубоким, но громким басом. — Сегодня мы проводим первый тур предстоящих выборов Президента школы. Прошу всех проявить сдержанность при прослушивании докладов, и… Бора не слушает. Она видит, как из-за кулис всего на мгновение выглядывает макушка Гахён. Бора вдруг хочет подорваться, встать и крикнуть — стой! Или просто — встать и выйти; но её приковывают к месту разразившиеся аплодисменты, и она захлебывается под их натиском, погружаясь на самое глубокое дно. Мистер Браун отходит от кафедры и встает с самого края, отворачиваясь от зала и начиная хлопать тоже. И когда Гахён и Йеджи почти синхронно выходят на сцену, Бора ждёт всего — драки, ругани, взрыва атомной бомбы — но происходит… ничего. Они жмут друг другу руки, натянуто улыбаясь, и расходятся каждая к своей кафедре. Бору хватает за горло ощущение приближающейся катастрофы. Первой заговаривает Йеджи. Она разворачивает на своем столе печатный лист и медово-сладким голосом вещает на весь зал — за политику, экологию, в целом спорт, здоровое питание и баскетбол; за всю эту чушь, от которой Бору всегда подташнивало, а сейчас с каждым новым её словом лишь сильнее вгоняет в панику и нетерпение. Тэхён сидит рядом и плюется желчью; Хандон давно поджала губы, впилась взглядом в сцену и периодически кивала на его выпады. Кто-то кричит: — Лучшая! Йеджи улыбается. Так, что спина Боры покрывается корочкой льда. Она смотрит на Гахён — Гахён стоит, поджав губы в тонкую полоску, со стеклянно-отстраненным взглядом и молчит. Бора видит, как она цепляет пальцами кончик подготовленной речи. Не может найти себе места. Бора не может тоже. Она ерзает на стуле, сгорая в нетерпении и желании, чтобы всё это побыстрее закончилось. — Также я буду выступать за то, чтобы обновить баскетбольную площадку, — вещает Йеджи на весь зал. — Баскетбол — это сила нашей школы, которую мы должны использовать. По залу разносятся редкие, незапланированные хлопки. — Су-ука, — шипит Хандон. Бора вздрагивает от колкости голоса и оборачивается. Хандон впивается в неё полным жгучей ненависти взглядом и давит сквозь зубы: — Пусть только попробует. Тэхён придвигается к ним, практически наваливаясь на Бору: — Да, — соглашается он. — Поставь свечку, Дон-Дон. Скоро райскому уголку твоих забитых сажей лёгких придёт конец. Хандон закатывает глаза. — Нахуй иди. И без тебя тошно. Тэхён тянет нервную улыбочку и отсаживается обратно. Бора впивается руками в подлокотники. — Пора покончить с жуткими ценниками в столовой, — разносится из колонок, будто из другой Вселенной. — Они не должны делать из нас банкротов до того, как мы спустим в Лас-Вегасе свой первый миллион. Смех и гул. Йеджи стоит на сцене, впившись своими длинными, острыми и аккуратными ногтями в стойку кафедры, и Бора глядит на неё, и всё вдруг… плывет перед глазами. Её приторно-сладкий, не резкий голос заливается в уши, будто мёд; и Бора чувствует, как медленно тонет в его удушливой патоке. В желудке чувство, будто она объелась лимонов. Её тошнит и сердце мучительно мечется где-то в груди. Бора знает, почему ей страшно. Но не может сказать об этом ничего вслух. — Как вы знаете, — продолжает Йеджи, — в нашей школе есть фонд помощи бездомным. Прикладывает руку к сердцу. — И я как никто другой знаю, — договаривает она, — как тяжело бывает, когда кажется, что про тебя забыл сам Господь. Мои родители состоят в попечительском совете. Если я стану Президентом… Сбоку вдруг раздается удрученное: — О нет… Бора резко оборачивается на Хандон. Шею сводит, и она открывает было рот, чтобы спросить — что не так? — как… — …Они станут ещё и спонсорами. И вдруг на голову капают, как проливной, смешанный с громом дождь — аплодисменты. Визг и гул. Кто-то свистит. Хлопает даже Тэхён. Но Бора глядит на него и понимает, что не может оторвать впившиеся в подлокотники сидения руки. Сзади неожиданно раздается шепотом: — Кто-нибудь знает, что скажет Гахён? Бора ощущает в себе разрушительной силы порыв подскочить, обернуться и впиться глазами в… Хосока. Что сидит — взявшись из ниоткуда — прямо за ними. Но не может даже пошевелить пальцем. Лишь пялится на сцену, никого не видя не слыша. Лишь чувствуя, как сидящая справа от неё Хандон говорит… — Понятия не имею. На затылок падает вздох. — Хорошо бы ей выдать что-то действительно стоящее. Почему? — проносится едва уловимая конкретная мысль в голове. Но внутри не находится сил спросить в голос. — Йеджи сказала всё, что хочет слышать эта школа. Бора холодеет и тихо радуется: может быть, сейчас всё закончится. Но Йеджи стоит, победно улыбается, и когда в руки берёт микрофон Гахён — Боре становится действительно страшно. Потому что первое, что делает Гахён — Сжимает в кулаке лист со своей речью. Выходит прямо в центр сцены. Демонстративно выбрасывает скомканный шар листа за спину. И цепляет на лицо такую яркую, почти искреннюю улыбку, что даже Бору на мгновение — тянет улыбнуться тоже. Но губы дрожат, и она не может даже открыть рот, чтобы вдохнуть. — Как мило, — приторно тянет Гахён, окидывая взглядом весь зал. Мелко кивает, будто сама себе. — Плутократы торжествуют… Как говорили классики: вот так свобода и умирает. Под гром аплодисментов. Тишина. Шепот. Бору бросает в ледяную дрожь. Все — молчат. И Бора слышит в этом молчании — осуждение. И думает о том, что если бы она стояла сейчас на сцене — Это был бы последний день в её жизни. Потому что тишина — угнетает и разбивает всю уверенность настолько, что даже не видно осколков. И Боре страшно. И последнее, чего бы Боре хотелось — Это чтобы Гахён снова плакала. У неё умерла собака. Бора неведомым образом возвращается мыслями к Минджи. Тело немеет. Она спрессовывается под тяжестью своей жизни так, будто чувствует на себе её тёмный до ужаса взгляд. И думает о том, что если Гахён устоит, сохранив в лице невозмутимость и стальное безразличие сейчас — Бора будет знать, у кого она научилась. Гахён стоит, молчит и словно дожидается, когда застывшее в зале молчание превратится в сдавливающую мозг толщу Северного-ледовитого океана. И оно превращается. Бора чувствует, как захлёбывается его солёными льдами. — Удивительное лицемерие. Её голос разносится по залу, словно скрежет металла. По спине бегут колючие мурашки. — Вы реально думаете, что этого человека волнуют проблемы бездомных, ваши или кого бы то ни было другого? — цедит Гахён в микрофон. — Единственное, что её волнует — это лист ожидания Birkin. Из глубины зала доносится вскрик: — Не опускайся на личности! Гахён демонстративно закатывает глаза. — Я не опускаюсь, а поднимаюсь. С самого дна этой лицемерной пучины. Гахён отмахивается с такой непринужденной брезгливостью, будто вокруг неё витает муха. — Нет, давайте серьёзно. Голосуя за Президента школы, кого вы выбираете? Бумажку с умными словами? Гахён подхватывает листок Йеджи и трясет им в воздухе, поворачивая ко всем концам зала. — Нет. Вы выбираете человека. Тогда давайте разберёмся, что здесь к чему. Бора не чувствует кончиков пальцев. Рядом с ней сидит Тэхён и лыбится во все зубы. Бора совсем не разделяет его восторга, совершенно нет, ибо уверена — дорожка, на которую только что свернула Гахён, не приведет ни к чему хорошему. Ей нечего терять. У неё есть всё: нормальная жизнь, прекрасная сестра и восхитительный дом. У Боры нет ничего, и именно поэтому она может потерять всё. В голове комариным писком стоит мысль: она ничего не знает. Йеджи ничего не скажет. Не знает никто, кроме… При мысли о Минджи в груди что-то протяжно ноет, завывая. Бора делает несколько мелких вздохов, чтобы перебить тошноту. Но почему-то эта мысль слышится так неотчетливо плохо, что Бора едва верит в её существование. И когда Йеджи — чей взгляд сделался острым, как лезвие ножа — впивается своими глазами будто бы прямо в неё, писк превращается в гул. Гахён покрепче сжимает свой микрофон. И с каждым её словом Бора чувствует себя так, будто её подталкивают к краю пропасти. — Как вы думаете, сколько у меня денег? Столько же, сколько у неё? Давайте забудем тот факт, что моя сестра гендиректор «KMS». Гахён окидывает всех взглядом и машет вокруг себя руками, как бы призывая смотреть. — Вот эта футболка, — дёргает ткань. — Я её ношу уже года три. Да, она неплохо выглядит. Но это факт. А ещё там дырка. Вот тут, прям на спине, но её никто не видит, потому что я заправляю чертового Мауса в штаны. Её ещё моя сестра носила. В зале раздается приглушенный смех. Кто-то выкрикивает что-то саркастическое, и все смеются вновь, но Бора не разберёт ни слова из-за стоящего в ушах писка. — А теперь давайте посмотрим вот сюда. Гахён кругом обходит Йеджи, оглядывая ту с ног до головы. Бора инстинктивно напрягается и смотрит на выражение её лица, ожидая катастрофы — Йеджи стоит, плотно сжав губы, бледная, как смерть, и Бора видит, как она вцепилась длинными ногтями в стойку кафедры. Гахён останавливается, глядя на покоящуюся на кафедре сумку. Подхватывает её, разворачивая к залу, хмурится, что-то невероятно упорно высматривая. — Вот взять даже эту миленькую вещь… — задумчиво тянет она. — Как вы думаете, сколько она стоит? — Дохуя! — доносится из зала. Все вновь смеются. Бора видит, как несколько учителей начинают рыскать глазами по залу, выискивая сматерившегося. — Вы будете правы, если имели в виду «столько, сколько вся чертова школа», — заключает Гахён. По рядам разносится смех. Тэхён сидит рядом с Борой и заливается слезами от хохота. — Так вот. Гахён вдруг натаскивает на себя задумчивый вид. — Не знаю, зачем Йеджи вообще нужна вся эта канитель, но я скажу прямо — всё, чего я хочу, это поступить в колледж и чтоб нашей газете наконец выделили чертов кабинет! — громко говорит она прямо в зал. — Не думаю, что она так сильно нуждается в скидке на обучение. И уж тем более я не думаю, что человек, который реально спускает такую охренительную кучу бабла на какой-то вычурный кусок ткани, реально печётся о проблемах бездомных. Гахён вытаскивает из-под ремня свою футболку и перекручивает на животе, выворачивая в зал покоящуюся на спине дырку. Кто-то одобрительно свистит. Или этот звук — стоит только у Боры в ушах. Она не разберёт. Гахён громко — так, что Бора подскакивает от этого звука, будто от взрыва — хлопает по стойке своей кафедры и почти кричит: — А ещё я думаю, что мы все перестали бы ютиться в столовке, поедая неприлично дорогие для своего отвратительного качества сэндвичи, если бы школа выделила хоть каплю денег на ремонт холла, а не спускала всё на гребанный спорт! Зал взрывается. Бора слышит обрывки слов и отголоски — да, именно так! — и ей становится так оглушительно некомфортно, что она чувствует подступивший к горлу ком и силится не расплакаться; не зная, куда деться, как выйти и сможет ли вообще — она впивается ногтями в кожу запястий, сжимает до скрежета зубы и хочет заткнуть уши ладонями. И когда паника заливает её до такой степени, что она чувствует физически образовавшуюся в груди истерику, разламывающую каждый её вздох на миллионы не доходящих до лёгких атомов кислорода — Бора хватает рюкзак и силится выйти. Слышит брошенное вдогонку одинокое слово-вопрос от Хандон, но не разбирает, не оборачивается и не реагирует. Лишь пытается протиснуться сквозь ряды, чувствуя себя окончательно оглохнувшей от криков и задохнувшейся от схватившего глотку удушья. Она запинается о чьи-то кроссовки и почти выпадывает из зала. И тут же — Врезается носом в чью-то грудь. И это — ошеломляет и убивает в ней остатки решимости. Ноги делаются совсем ватными и беспомощными, и Бора хочет просто упасть окончательно и расплакаться, но инстинктивно хватается за чужие плечи. Поднимает глаза и видит прямо перед собой — Гахён. И от этой мысли ей — становится будто хуже. — Ну, как? — спрашивает-кричит Гахён, улыбаясь во весь рот. Бору её воодушевление ввергает в кромешный ужас. Она прямо чувствует, как распахиваются собственные глаза и каким неверящим, не понимающим делается взгляд. Раскрывает рот, но не для того, чтобы что-то сказать; ей не хватает воздуха и сил переварить всё, что произошло, происходит и — Бора уверена — будет происходить дальше. — Ладно, — вдруг отступает Гахён. — Пошли выйдем. Бора быстро-быстро кивает и ощущает зародившуюся в груди надежду. Гахён привычно хватает её за руку и тянет в сторону двери. Они проходят мимо всех-всех рядов, и собравшиеся зрители провожают их взглядом, как каких-то героев. Гахён светится от счастья. А Бора смотрит на всех, на неё и хочет только одного — исчезнуть. Они неминуемо приближаются к выходу. Бора видит приоткрытую дверь, из щели которой сочится свет коридора, и ощущает это — как настоящий свет в конце тоннеля. Но Гахён вдруг начинает идти разительно медленнее, и Бора неловко впечатывается в её плечо, запинаясь. Прямо около выхода сидит Чонгук. Бору передергивает, и она видит — даже в таком полумраке зала — отпечатавшийся на его щеке фиолетовый синяк; и гадает, видит ли это Гахён, и вдруг понимает — сейчас должно, просто обязано что-то случиться, но она не знает, что именно, и уверена, что не хочет этого. Чонгук закидывает ногу на ногу и скрещивает руки на груди. — Это было жестоко, — мрачно говорит он. Гахён лишь полуагрессивно бросает в ответ: — Спасибо. И только они подходят к выходу — Как на весь зал раздается: — Раз уж мы начали говорить о роли личности в истории… Гахён стопорится в дверях. Бора врезается в её спину и чувствует, как стремительно немеют ноги. На сцене стоит Йеджи и держит в руках невесть откуда взявшийся микрофон. — Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты, не так ли? — едко начинает она. — Давайте обсудим. Бору вновь начинает подташнивать. Она вся примерзает к полу и натягивается, как барабан, содрогаясь от мысли, что сейчас Йеджи стукнет по ней так — что услышат все. В панике бросает взгляд на Гахён — та стоит, развалившись, застыв в дверях, и её внешняя расслабленность и отпечатавшееся на лице недоумение только больше вгоняют Бору в истерику. Йеджи обходит кафедру и облокачивается на неё спиной, с минуту рассматривая собственный маникюр. Бора задыхается от образовавшегося в груди набата, буквально чувствуя, как тяжело и медленно бьётся сердце, будто погибающий зверь. И тогда Йеджи — Поднимает взгляд и впивается глазами прямо в неё. — Возьмём даже… Новенькую. Бору простреливает дрожь. В голову просится мысль — Да что она может сказать?! Но эта мысль сталкивается с разросшимся в груди пожаром паники и сгорает, как вата. — Возможно, вы не заметили, но в компанию к Гахён затесался ещё один сомнительный персонаж, — ядовито цедит Йеджи. Бора в панике глядит на Гахён. И надеется, что в её распахнувшихся вдруг глазах читается всё — Почти смиренный ужас, отчаяние, страх, невыносимая боль и мольба. Но Гахён словно не видит её порыв, продолжая смотреть исключительно в сторону сцены. Лениво бросает: — Если она про Тэхёна, то это ни для кого не новость. Но Бора знает, что она не. И тогда это происходит. — Если «лузер» — это не диагноз, то сидящая на наркоте мать — уже вполне. Сердце бешено лупит по рёбрам. И ожидаемо замирает, когда… — Да, Бора? В ушах звенит. Бора не видит, но чувствует — Как взгляды всех в этом чертовом зале впиваются прямо в неё. Словно сотни игл — они прокалывают кожу насквозь, парализуя, зажимая, вгоняя в стресс всю её нервную систему настолько, что Бора перестаёт дышать. Перед глазами темнеет. Она последним бликом видит устремленные прямо на неё ошеломленные взгляды. И всё расплывается густыми чернилами.---
Бору выплевывает в коридор, как выбрасывает пластиковую бутылку волна прибоя. И истерика накатывает тоже — волнами. Она то часто и обрывисто ловит ртом воздух, то задыхается и не может дышать; то прибивается плечом к стене, то резко отрывается от него, вяло, криво и неумолимо шагая по коридору; то думает — кто вообще в это поверит?! — то понимает, что поверят абсолютно все, и уже теперь — ничего не будет как раньше. То разрывается от желания выбежать на улицу и уйти далеко-далеко, настолько, насколько это возможно; то её почти пригвождает к месту цепкое бессилие, от которого она почти валится на пол. И слёзы. Слёзы — не идут. А расплакаться хочется. Хочется, хочется, хочется. Но не можется. Бора всю жизнь чувствовала себя призраком, видением настолько, что совершенно легко сделать вид, будто её вовсе нет. Это всегда было больно, отвратительно колюче, жутко обидно и несправедливо. Но сейчас — когда у неё бешено бьется сердце; когда в зале, который она оставила за спиной, шумно настолько, что слышно до сих пор; когда все, абсолютно каждый теперь — знает её самый худший секрет, Бора — Хочет стать призраком взаправду. Она забивается в какой-то угол между двумя коридорами. Прижимается к стене, почти скатываясь на пол, и крепко сжимает ладони в кулаки, силясь унять дрожь. В голову не лезут никакие мысли. Только вопит набатом истерика, как сигнальный огонь плывущая перед глазами. И тут — Раздается хлопок. Сердце пропускает удар. И Бора уже готовится — бежать, куда глаза глядят, куда угодно, лишь бы не столкнуться с вывалившимся из зала потоком людей. Но вокруг слишком тихо. Слишком тихо для коридора, сплошь и рядом обитого плиткой и выдающего такое эхо, что она слышит биение собственного сердца тише, чем чьи-то шаги. А шаги есть. Их мало. Но они есть. И с каждой секундой — Становятся лишь громче. Её трясет ознобом. Бора с опозданием понимает, что оставила в зале всё. Свой рюкзак, её кофту. Её кофту. И только она думает о Минджи, ей тут же хочется — Прибежать домой и расплакаться, как ребёнку. Она уже должна была приехать. Должна ведь? Приехала? В груди зарождается суетливое, на грани панического нетерпения чувство, и ноги вдруг не чувствуются промерзшими недвижимыми столбами. Бора с потугой отрывает себя от стены. Ей надо каким-то образом забрать вещи и просто уйти отсюда. Она почти решается на этот порыв, как вдруг слышит недовольно-громким шепотом коридора: — Да, её мать наркоша, но это же ещё не значит, что Бора такая же! Ноги немеют. И к горлу подкатывает гадкий комок. Глаза наполняются слезами, в носу тут же — скапливается жижа, и Бора из последних сил удерживает всё в себе. — Мы этого не знаем… Голос Гахён вновь разносится по коридору: — Но ведь это правда. Бора всхлипывает. Слишком шумно, слишком громко для пустынной тишины этой школы. И шаги прекращаются. Она не выходит, а почти выползает из-за поворота, дрожащей рукой цепляясь за стену и силясь удержаться на ногах. Лицо заливают горячущие слёзы, и она не находит в селе сил смахнуть их ладонью. Плохо видит, но знает. Кто перед ней. На лице Гахён расползается едва заметный испуг. Но она молчит, ровно как молчит Хандон, Тэхён и даже Хосок, что стоит за ними всеми, не отрывая от неё своих широко распахнутых глаз. Но Боре всё равно. Она смотрит на Гахён, и из груди вырывается само собой: — З-зачем ты т-так говоришь? И только её голос разлетается по коридору, как выстрел; только она своими собственными ушами слышит, как жалко и надломлено он звучит; ей хочется превратиться в камень и сделать так, чтобы рот навсегда закрылся, а голос превратился в шершавую, холодную густоту. Гахён тяжело сглатывает и тянет к ней руку, силясь сделать вперед шаг. Бора делает назад два. — Бора… — Т-ты ей… п-поверила? — еле выдавливает из себя она. И мерзкий голос срывается на последнем слове. Гахён раскрывает широко рот, будто хочет что-то сказать, но оттуда не вырывается ни звука. Внутри что-то подрывается и грохотом падает вниз. Бора не успевает ничего понять, как ноги сами разворачивают её к выходу и срываются на бег. А с глаз — Срываются слёзы. Бора ничего не видит. Запинается. Спотыкается. Вылетает во двор. За спиной стоит крик — Постой! Но дверь захлопывается. Улица — Расходится в глазах, широкими, смазанными, кривыми пятнами. Хочется спрятаться. Скрыться. Защититься. Или чтоб — Защитили. Сердце колотится, надрываясь. И в голове долбится мысль: Хоть бы приехала. На парковке — Чёрный внедорожник. И рядом — такое же чёрное, гнетущее пятно. Но ей всё равно. Бора сбегает по лестнице. Сталкивается с Минджи. Захлопывает за собой — Очередную дверцу. И прячется ото всех. За холодностью и растерянностью её глаз.