-
Ей всегда нравилось мыть посуду. Удивительно, но каким-то образом этот незамысловатый процесс стыковал всё по полочкам и замораживал мысли. Минджи стоит, держит в руках тарелку с размазанным по всей соусом — точно Гахён — и думает только о том, как же ей ухватиться за край так, чтоб не заляпать руку жиром и не распространить тот на всю остальную посуду. Губка уже почти не пенится, так что она выдавливает побольше средства и продолжает процесс, раз за разом омывая ладони больше, чем саму посуду. Это успокаивает. Минджи бы сказала, что она спокойна и так — всегда. Почти. Она раскладывает тарелки по сушилке, сгребая в раковину самого большого босса из всех — огромное стеклянное блюдо, на котором лежало мясо. И ещё надо помыть доску. И все ножи. Ещё с минуту назад Шиён притащила с улицы несколько салатниц, но их так — просто сполоснуть. Почти не надо прикладывать никаких усилий. А жаль. Минджи не то чтобы хочет заканчивать со всем этим. На кухне тихо и спокойно. И никого нет. Шиён мается без дела — или с делом — не пойми где, и лишь изредка откуда-то сверху, вероятно, из комнаты Гахён, доносятся смех и приглушенные крики. Но сейчас вдруг — стало тихо. Только льётся вода. Минджи нравится, когда льётся вода. Будь её воля — прямо сейчас ушла бы к обрыву. Но не может уйти даже из этого дома. Кто-то спускается по лестнице. Минджи слышит этот тихий, надрывный свист дерева под ногами. Теперь — шаги по коридору, кажущиеся тихими, но она явственно улавливает, как ненароком стучат пятки по полу — ломано, неуверенно, будто пытаясь быть тише. Ей не нужно оборачиваться, чтобы понимать, кто идёт на кухню. Бора заходит. Хлюпает дверца холодильника. Внутри скапливается мерзкое, склизкое чувство. Минджи давит его изо всех сил. — Шиён сказала, ты хочешь остаться. Она не хочет с ней разговаривать. Но разговаривать лучше — чем просто смотреть. Когда просто смотришь, это… — А?.. — раздается почти испуганное. Минджи бросает на неё краткий через плечо взгляд. Бора стоит, спрятавшись за дверцей холодильника, и выглядывает на неё из-за серого прямоугольника, как зашуганный олень. У неё огромные, чересчур распахнутые глаза, и она нервно соскальзывает пальцами, будто не может удержать дверцу в своих крохотных ладошках. Минджи замечает всё это и думает о том, что её от этого тошнит. — На ночь, — бросает она вместо всех крутящихся в голове слов. Боре не обязательно и не нужно их слышать. Бора опускает взгляд, будто над чем-то раздумывает или вовсе не знает, что сказать. Как всегда. Минджи видит только чуть её лица, но куда больше — спускающуюся почти до колен, слишком большую ей чёрную кофту. Морщится. Когда Бора молчит — смотреть на неё становится просто невыносимо. И нервно. Минджи не любит, когда нервно. И посему ей — Куда больше спокойно, когда Бора мямлит, невесть от чего заикаясь и запинаясь через каждое слово. Раздается писк холодильника. Бора будто не слышит, продолжая прятаться за дверцей, как за щитом. Минджи ждёт с несколько секунд. Ничего не меняется. Только сильнее — скребутся по серому металлу-пластику кончики её пальцев. Минджи выключает воду. Вытирает руки. Подходит. Бора мельком бросает на неё взгляд и тут же топит в полу. Минджи берётся за дверцу чуть — не чуть, сильно — выше её руки и крепко сжимает. Писк не проходит. — Хочешь разморозить холодильник? Бора вдруг вздрагивает, вся подбирается, снова смотрит на неё зашуганно-испуганно, будто Минджи невесть что с ней здесь делает. Заметно, как расползается краснота по её лицу и кончикам ушей. Так уже лучше. Так — она совсем не похожа на неё. Будто другой человек. Минджи чувствует, как её с ног до головы заливает облегчение. И закрывает дверцу. Бора не сразу отпускает и её рука безвольно падает вниз, ударяясь о ногу. Минджи захлопывает дверцу и открывает затем сразу вновь, лишь чтобы сбить этот противный писк, извещающих всех о том, что холодильник открыт слишком долго. Минджи чувствует себя этим холодильником. И усмехается от мысли. Бора вздрагивает и подпрыгивает, как ошпаренная, от этого едва уловимого звука. — Н-нет… — шепчет она. — Простите… Минджи не уверена, что хочет слышать этот поток едва связных между собой слов. Но зачем-то открывает дверцу шире и встаёт прямо за Борой. — Бери уже. Бора чуть оборачивается на неё, робко и трусливо поглядывая снизу вверх. Отворачивается к холодильнику и… зависает. Будто не помнит, зачем пришла. Зачем она пришла? Минджи интересно это тоже. Очевидно, взять газировку. Бора как-то нелепо медленно тянется к пустующей нижней полке. Вновь оборачивается, беспомощно глядя на неё. Но затем тянется к верхней полке, на дверце, очевидно, стремясь достать оттуда ещё пепси. Пытается подцепить пальцами банку и вытащить из-за ограждения. Минджи смотрит на это и думает, что её дрожащие руки непременно грохнут всё прямо на пол. И потому — чуть нависает над Борой и достает чертову пепси сама. — Сколько? Бора одергивает руку, будто смертельно боится столкнуться с её ладонью. Цирк. Минджи ждёт ответа целую вечность. — Д-две… Она достает две банки, толкает дверцу локтем и та захлопывается с глухим звуком. Бора от него дёргается и вся сжимается в плечах. Почему она всё время так себя ведет? Минджи не понимает, бесит её это или забавляет — в большей или меньшей, той или иной степени — наверное, и то, и другое одновременно. Она протягивает ей куда-то вниз, прямо над плечом, зажатые меж пальцев банки. Бора тянет вверх обе свои руки и перехватывает холодный металл. — Спасибо… — Не за что. Минджи решает оставить её в покое и уходит домывать посуду. Но Бора, напротив — Не уходит и вовсе. Минджи не слышит ни шагов, ни шарканья штанин. Совсем ничего. Только грохот перекладываемой со стола в раковину посуды. В груди копится тяжелый вздох, но застревает где-то посередине. — Значит… — тихо начинает Бора где-то за спиной. — Мне можно… остаться? — Если хочешь. Вдох. Выдох. Минджи включает воду. Но Бора не уходит — всё равно. Только мнётся где-то позади. Минджи прямо слышит, как часто и тяжело она дышит и как переводит несчастную пепси из руки в руку — та бултыхается в её ладонях. Спустя минуту Бора набирает побольше воздуха в грудь. Запинаясь, выговаривает: — А в-вы… хотите? — Что? — Ч-чтобы я осталась? Я хочу, чтобы ты ушла. Минджи делает глубокий вдох и задерживает дыхание. — Ты нужна Гахён. Не мне. Минджи намыливает блюдо. Вода шумит. Пена стекает, раскатываясь, по всему стеклу. Уходит куда-то глубоко в сток канализации. Минджи хочется смыть с себя это всё. Внутри скребется желание поскорее покончить со всем и уехать, но она не может заставить себя ускориться даже на чуть-чуть. Бора всё ещё стоит за её спиной. И молчит. И пока она молчит — ещё возможно сделать вид, что её нет. Но Минджи чувствует, как она смотрит. Ей прямо в спину. Это ощущение вымораживает и заставляет кожу покрыться мурашками. Минджи вертит кран, делая воду чуть холоднее, чем она была до. Она не хочет, но изо рта вылетает против воли: — Что ещё? Бора не отвечает. И вот это — уже начинает… Минджи чувствует едва заметный отголосок раздражения, появляющийся где-то на дне грудной клетки. Не даёт ему разрастись, сосредотачиваясь на мытье. Она почти закончила. Осталось только всё сполоснуть и поставить на сушилку, на которой не хватит для всего этого места, и посему, чтобы действительно покончить со всем этим — ей надо где-то откопать полотенце и разложить остатки прямо на столе. Выключает кран. Наклоняется к шкафчикам под раковиной, выдвигая один за другим. Бора всё ещё стоит. И всё ещё молчит. Минджи ненароком скашивает на неё взгляд — вот она, здесь, прямо как на ладони, с почти бордовыми кончиками ушей и стекающим по ладоням конденсатом ледяной пепси. Стоит и крутит в руках чертовы банки. У Минджи нет времени на всё это. Она находит полотенца ровно тогда, когда Бора вдруг открывает рот, порываясь что-то сказать, но не произносит ни звука. Минджи выпрямляется, сминает в своих руках несчастный кусок ткани и терпит желание громко вздохнуть. В воздухе вновь повисает этот вопрос. И этот вопрос — Последний, на который ей хотелось бы отвечать. — Бора. Бора зажмуривается на секунду, подтягивает плечи и замирает так, будто Минджи вот-вот — и ударит её этим самым полотенцем. И так всегда. Что бы и как бы она ни сказала — всегда так. Минджи думает, что проще тогда — не говорить вовсе. Потому что смотреть на то, какой зашуганной от всего выглядит Бора — у неё нет никаких сил. И Минджи не знает, почему. Но уверена, что вовсе не потому, что… Что? Её даже не жаль. Жаль, но не в том смысле, как если бы Минджи сейчас подошла и сказала, что всё позади и впредь будет исключительно хорошо. Минджи бы так не сделала даже под дулом пистолета. Ибо вот что, а врать она — никогда не умела. Ничего не хорошо. В этой ситуации — плохо всё. — Я… — вдруг тихо, едва слышно начинает Бора. Топит взгляд в полу. Минджи опирается спиной на столешницу и закидывает полотенце на плечо. Скрещивает руки на груди. Смотрит и ждёт. И думает, что ответить, хотя Бора пока — обронила всего одно несчастное слово. Её обволакивает, как паутиной, какая-то чересчур глухая пустота. — Х-хотела спросить… — Спрашивай. Бора поднимает всего на секунду глаза. Глядит так, будто подглядывает и смертельно боится попасться. — Я п-понимаю, что… — продолжает, заикаясь. Минджи вскидывает брови и едва стопорит в себе едкую усмешку. Хоть кто-то здесь что-то понимает. Минджи не понимает ничего. И совсем не уверена, что хочет. — Что… — вдруг твёрдо заканчивает Бора. Но отворачивается к ней почти спиной. Минджи невольно думает, что будь открыт холодильник — она бы непременно спряталась за его дверцей, как за стеной. Она может понять это чувство. Поэтому давно перестала задавать вопросы, на которые не хочет слышать ответы. Но Бора вдруг вся подбирается, разворачивается к ней и встаёт почти прямо напротив. Высоко вздирает голову, будто хочет казаться выше, чем она есть. Минджи тянет усмехнуться, но внутри не находится сил. Она устала и хочет домой. Даже не домой; а просто куда-нибудь, куда можно уйти. У неё куча работы. Чаша терпения наполняется с каждой секундой её молчания. Но Минджи не придает этому большого значения. Её чаша давно превратилась в сито. Бора смотрит ей прямо в глаза, не отводя, и Минджи зачем-то глядит в ответ. Стараясь никуда не съезжать. Не видеть — ничего лишнего. Она чувствует себя вдруг странно окамешевшей и вросшей в столешницу, как гриб-паразит. Становится как-то… не по себе. Минджи не чувствует никакой паники, привычно возвышаясь над ней на голову, а то и больше. Но от того, как она смотрит, становится не по себе. Минджи видит в её глазах страх. Но совсем не такой, как привычно; как каждый раз, когда Бора порывалась что-то спросить или подглядывала за ней, думая, что Минджи не видит. Какой-то совсем иной. Он прячется за стеклом, осевшим бликами на зрачках, и Минджи видит сверкающие в уголках капельки слёз. Но Бора не плачет и даже практически — не моргает. Минджи коробит. Кожа вдруг покрывается мурашками, и она чуть вздрагивает, силясь смахнуть с себя эту сыпь. — Говори уже. Вырывается резче, чем хотелось. Бора вздрагивает и вся вдруг меняется, мгновенно возвращаясь-превращаясь в ту самую непонятную мешанину из неловкости и испуга, которую Минджи наблюдает последние пару месяцев. Она топит в полу взгляд и скребет короткими ногтями по алюминию пепси. — М-можно мне… — тихо-сопливо начинает она. — Остаться?.. — Оставайся. — В-вы уверены? — Да. Минджи отталкивается от стола, и Бора отпрыгивает от неё, как ошпаренная, уступая дорогу. Минджи делает всего шаг, чтобы оказаться на противоположной стороне кухни и расстелить полотенце. Надо уже разложить всё сушиться и ехать. Ещё мангал надо разобрать. Она расставляет не поместившуюся на сушилку посуду и даже прекрасно отдает себе отчет в том, какими ломанными и резкими стали движения её рук. Но всё это совершенно неважно. Бора никуда не уходит. И чем дольше она стоит, тем отчетливее Минджи чувствует, как внутри скапливается тянущее, кислое чувство, будто она отравилась. Ей до дрожи не нравится это чувство. Минджи знает, что она спрашивала. И потому, когда Бора вдруг пытается снова: — Я х-хотела спро… Минджи перебивает её, словно захлопывая за собой дверь: — Я заберу тебя после школы. И прямо слышит, как громко от неожиданности захлопывается у Боры рот. Руки незаметно, но потряхивает, будто откуда-то изнутри. Минджи едва не роняет тарелку, но вовремя перехватывает второй ладонью. И ждёт. Ждёт, когда она уйдёт. Но Бора не двигается с места, будто Минджи не два сухих слова бросила, а гвоздями её к полу прибила. Это выводит и совершенно ей не нравится. Поэтому она просто берёт и — Уходит сама.-
В лесу хорошо. В нём пусто, глухо и одиноко. Иначе говоря — Именно так, как ей нужно. Минджи лениво переставляет ногами, стараясь сильно не ломать ветки и не топтать разросшийся вокруг сосен мох. Погода на редкость отвратная. Из ниоткуда взялся сухой, промозглый ветер, будто за окном середина ноября, а не конец сентября. Но так даже лучше. Это заставляет думать больше о том, как ледяные воздушные иглы проникают под ворот куртки и впиваются кожу, чем… Но Минджи всё равно думает. У них дебаты. Минджи не знает, зачем помнит это, и возможно, в эту самую минуту — когда она даже не идёт, а ноги сами несут её по направлению к обрыву — в жизни Гахён происходит одно из важнейших событий. Честно говоря, Минджи хотела бы это видеть. Она видела много. То, как Гахён училась ходить. И как заляпывала одежду Шиён своей внезапной детской отрыжкой. Минджи не помнит, как она училась кататься на велосипеде, но помнит, как привезла Гахён из Нортфилда скейт. Минджи прекрасно помнит каждый их поход и то, как помогала ей с математикой в средней школе. Минджи помнит её первый самостоятельный доклад, помнит попытки заняться боксом и совершенное фиаско в спортивной стрельбе. Минджи помнит слишком много. И больше всего — Её память мучает чертова Бора. Она морщится, почти запинается об невесть откуда взявшийся корень. Минджи не стремится ответить на все эти вопросы. Ей всё равно. Тревожит лишь тупая, закостенелая боль, осевшая где-то в мышцах. От неё бывает тяжело даже идти. Будто каждая клетка тела налилась свинцом, и теперь ей трудно сделать вдох. Но сейчас — кто-то словно стучит по ней молоточком. Камень не разбивает, но трещины оставляет. И это раздражает. Минджи нагибается под очередной веткой и лес выплевывает её, как пробку, на сухой и пустынный утёс. Она петляет между валунами, с каждым шагом приближаясь к краю обрыва. Здесь уже совсем не тихо. Воет ветер и слышно, как где-то внизу шумит вода. Отсюда просматривается чуть ли не половина Флатхэда. Минджи всегда подходит к самому краю. С такой высоты лучше всего видно лес и бóльшую часть реки на её участке. Она степенно осматривает долину, особенно остро вглядываясь в северо-западную часть — там всегда разводят костры непрошенные гости. Но сегодня всё спокойно. Только снаружи. Зачем она здесь? Минджи смотрит в глухое пасмурное небо, будто адресуя ему не сорвавшийся с губ вопрос. Зачем она здесь. Это какой-то абсурд. Минджи не понимает, но догадывается, и от этой догадки всё становится ещё абсурднее и ещё хуже, чем без. Ходит, как живое напоминание. Минджи от него периодически потряхивает. Права была Шиён. Нужно было отправить её домой. Минджи почему-то не думает о том, что Шиён была права… с самого начала. Это совсем не вяжется в голове. Как-то не так, будто если бы Минджи перемешала паззлы из разных наборов. Стыкуется, но не склеивается. Но сейчас уже — словно поздно. Минджи стоит, на часах — только обед, никто не пришёл, а сама она — ушла поглубже в лес, чтобы думать исключительно о том, что ей пора выходить. И ехать в город. За ней. За ней и — зачем. Зачем? Минджи последний раз просматривает реку — никого не видит; а затем разворачивается и уходит обратно. Будто возвращаясь к тому, с чего начала.-
Когда в старшей школе заканчиваются уроки, город переполняется, как банка. С минуту назад здесь было практически так же пустынно и тихо, как в лесу. Минджи даже вышла из машины. Но только воздух прострелил звонок — как наружу словно вывалилась стая птиц. Это бесконечное и бессмысленное щебетание оседает на ушах, как вой скопившихся возле улья ос. Минджи стоит, всем телом увалившись на холодный металл машины, и даже думает о том, что, наверное, стоит залезть обратно. Поток школьников огибает её, как вода обтекает выступивший со дна горной реки каменный валун. Этот поток врезается в неё и обрушивается брызгами обрывочных фраз. И слова эти — не внушают оптимизма. Она слышит их, но стремится совсем не слушать. Что-то подсказывает, что… Минджи невольно вспоминает свою школу. Сама школа за это время — почти не изменилась. Но она зачем-то возвращается к этому мыслями. Ещё и Шиён вчера со своим «было круто». Круто было, но где угодно — только не здесь. Минджи невольно задается вопросом, осталось ли всё так, как было… И ей отчего-то кажется, что нет. Будто изменилось вокруг всё, кроме неё. И тут она видит Бору. В желудке оседает камень, будто кислый лимон. Бора идёт в её сторону, опустив голову так, что совершенно не видно лица. Минджи и рада. Не хочет она её видеть. Лишний раз и особенно — здесь. Уж больно напоминает. Бора смотрит исключительно в пол и в какой-то момент ненароком врезается в группку других школьников. Из Минджи вырывается полуистерический смешок. Вот в такие моменты — не напоминает ни разу. Она вдруг глядит на неё и думает о том, что вся Бора какая-то… Чересчур. И когда она, наконец, почти подходит к ней — Минджи готовится отпустить какой-нибудь скрипучий комментарий. Но осекается. Бора проскакивает мимо, не говоря ни слова. Стремительно обходит машину, и Минджи приходится приложить усилия, чтобы отлипнуть от автомобиля и резко обернуться, поспевая за её перемещениями. И Бора вдруг совершенно… исчезает. До Минджи доносится оглушительный хлопок дверцы, и она застывает снаружи, на этой парковке, совершенно ничего не понимая. В желудке начинает скрестись какой-то жучок. Минджи отмахивается от него, как от назойливой мухи, задумчиво хмыкает себе под нос и уже почти садится за руль, как вдруг спотыкается. И зачем-то заглядывает внутрь, на задние сидения, через поднятое стекло. Ожидая увидеть — что угодно. Что Бора сидит, сжавшись в привычный комок, и смотрит за окно или в телефон. Или просто впивается взглядом в свои крепко сжатые на коленях ладони. Но не видит ничего из этого. Минджи сперва вообще не понимает, что она видит. И до неё с оглушительным опозданием доходит, что Бора не сидит, а лежит. На сиденьях. И… Плачет. Минджи теряется окончательно. Её вдруг заливает такая почти детская растерянность, что она так и застывает, неудобно согнувшись и глядя внутрь сквозь мутное стекло, отражающее на своей гладкой поверхности каждое чертово облако. Что происходит? Она выпрямляется, оглядываясь вокруг, будто может увидеть ответ — прямо здесь, на школьном дворе. Даже не знает, чего или кого ищет. Может, Гахён? Но Гахён не видно совершенно нигде, и это первое, что она подмечает. Если они поругались — Минджи совершенно не хочет в это лезть. Но она замечает, где-то совсем вдалеке, прямо около школы, застывшую у дверей на высоком крыльце всё ту же Гахён. Та рыщет глазами по всему школьному двору, по большей части глядя куда-то вдаль и совершенно не в их сторону. Минджи хмурится и вновь смотрит на свою машину. Вокруг стоит гул, галдеж, шум и гам, и она теряется, абсолютно не понимая, почему так отчетливо — Слышит её слёзы. Минджи вновь чуть склоняется, заглядывая внутрь. Бора так и лежит. Она даже видит, как едва заметно содрогаются её плечи. Начинает подташнивать. То ли от того, что ей просто противно — от всего этого — то ли потому, что она не знает, что делать. Просто поехать? Это же так просто — сесть в машину и сделать вид, что ничего не происходит. Но она справедливо рассуждает, что её в корне не устраивает перспектива всю дорогу провести в сопровождении чьего-то плача. Особенно — её. Поэтому Минджи стучит пальцами по стеклу. Бора не реагирует — совершенно. Даже не вздрагивает и уж тем более не поднимает на неё взгляд, всё так же пряча лицо где-то в руках и свернувшись на сидениях в какой-то совершенно крошечный комок. Боже. Детский сад. Минджи делает глубокий вдох, стремясь затушить поднимающееся в груди раздражение, но ненароком лишь сильнее разводит огонь. Ладно. Она открывает дверцу. — Бора? Никакого ответа. Бора шмыгает, часто и сокрушительно громко, и когда этот звук перемешивается с шумом улицы — Минджи хочет оглохнуть. И руки вдруг жжёт желанием захлопнуть дверь обратно и сесть уже, наконец, за руль. — Бора. — П-поех-хали д-домой, — раздается невнятным лепетом. Минджи едва разбирает слова и на секунды задерживает дыхание, чтобы хоть как-то сбить растущее пламя своего раздражения. Если в груди пожар — нужно задержать дыхание, так? Будь её воля, она навсегда перекрыла бы доступ к кислороду. — Что? — переспрашивает вместо. Голос выходит сипло и глухо. Минджи делает глубокий вдох. — П-пожалуйста… — Ты можешь нормально сказать? — З-закройт-те д-дверь… Минджи шипит себе под нос колючее блять и понимает, что голоса стихли, только когда по ушам бьёт оглушительно громкий хлопок дверцы. Понимает, что стало тихо, но не понимает, как оказалась в машине. И почему — здесь. Сзади. И в какой момент Бора успела приподняться, залезть на сидение, сесть более-менее нормально, подтянув к себе ноги, и уткнуться лицом в коленки — Минджи не понимает тоже. Бора громко и часто шмыгает, периодически всхлипывая, и эти звуки режут уши. Минджи совершенно не хочет здесь находиться и во всём этом участвовать. Права была Шиён. Нужно было отправить её обратно. И в какой момент домой заменило это скупое обратно — Минджи не знает. Горло сдавливает противная тошнота. Она хочет выпрыгнуть наружу и глотнуть воздуха. Выпить воды и избавиться от этой распространившейся по всей глотке изжоги. — Долго так будем сидеть? Бора вдруг на мгновение сбивается с ритма, будто пропускает очередной всхлип. И потому следующий — вырывается из неё уж слишком надрывно-отчаянным звуком. Минджи смотрит куда угодно, только не на неё. Ей с головой хватает самого факта того, что она, черт возьми, всё ещё здесь. И почему она здесь, и почему она вместе с ней — так душит за горло, что Минджи боится сорваться на крик. Лоси так же задыхаются, если стреляешь продрогшей рукой. Руки Минджи трясутся так, что она не смогла бы даже взять ружье, чтобы застрелиться. — Перестань уже. Бора всхлипывает с новой силой, посильнее обхватывая руками колени. — Н-не могу… — Что происходит? — П-простите… — Прекрати извиняться. — Прос… — всё равно бормочет Бора, но осекается, замолкая. Минджи громко и открыто тяжело вздыхает. Скашивает взгляд наружу — люди мельтешат. Это отвлекает больше, чем напрягает. — Это из-за Гахён? Минджи спрашивает, сама не понимая, на кой чёрт. Ей нет никакого дела. Она просто хочет побыстрее закончить всё это и уехать обратно. И почему-то не может избавиться от чувства, что Бора превратилась в такой груз, почти балласт, якорь, что машина не сдвинется с места, даже если Минджи выжмет на полную газ. Бора от этого вопроса вся вздрагивает и приподнимает голову, скашивая на неё взгляд. Минджи покрывается корочкой льда. Смотреть на эти заплаканные, красные глаза, почти теряющиеся в красноте лица — невозможно. Но Минджи зачем-то всё равно смотрит. Боже. Вот ей это всё — нахер не нужно. Хватает всего остального. Бора шмыгает и бормочет себе в колени, опуская взгляд: — Н-нет… — Что тогда? — Эт-то из-за… — начинает Бора. Но затем замолкает, обрывисто вздыхает и взрывается плачем. Минджи ломано дёргается от её вскрика. И больно ударяется головой о крышу, отскакивая в сторону — когда Бора вдруг валится под напором своих слёз ей почти на колени. Минджи отпрянула от неё, как от прокаженной, но столкнулась с действительно ужасной реальностью — Ей некуда деться. Она вдруг чувствует себя загнанным в тупик зверем. Вжимается спиной в сидение и плечом в пластик дверцы. Словно её окружил целый ворох гончих, и один особо активный и нетерпеливый пёс впился ей прямо в ногу. Боль простреливает всё тело, не находя ни конца, ни начала и края. Укус жжёт. На его месте — Лежит её голова. Из груди рвётся звучное блять, но Минджи застывает под тяжестью её близости. — Бора. Сядь. — Я х-хочу д-домой… Так езжай, — почти рвётся из неё. Просто купи, мать его, гребанный билет и катись отсюда на все четыре стороны. Минджи уже почти поднимает руки, чтобы схватить её за плечи и поднять, оторвав от себя, как Бора вдруг сама скатывается головой на сидение и задевает её теперь всего лишь макушкой. Окей. Это уже лучше — в тысячу раз. Достаточно терпимо для того, чтобы возможно было хоть как-то вдохнуть. Минджи всю выворачивает наизнанку какая-то внутренняя дрожь. Мысли долбятся в мозгу, раскалывая череп на кусочки, и она морщится от поднявшейся головной боли. И не хочет видеть и слышать — ни единую из них. Бора продолжает что-то шептать, практически мямлить, но Минджи не разберёт ни слова. В ушах стоит надрывный свист, и в груди что-то колется и жжётся так, что она медленно задыхается в удушливом гнёте собственных мыслей. И ей так противно, мерзко от всего этого, будто рядом сейчас вовсе не Бора, а… Она. Минджи стискивает зубы до скрежета. И случайно прикусывает щёку, когда чувствует на своем колене лёд её ладони. — М-можно м-мы поедем д-домой? Смысл долетает до неё ещё позже, чем звук. Бора лежит и дёргает её за штанину. Упрашивая поехать домой. Минджи готова ехать куда угодно, лишь бы не с ней. И вместо того, чтобы выйти и пересесть за руль — всем своим существом впивается в одну-единственную мысль. У неё холодные руки. Точно такие же. Минджи не хочет, но всё равно видит, видит, чёрт возьми, прямо перед глазами — эту гребанную картинку; и много, много — отвратительно — следом, всё и сразу. Стиснутые зубы скрипят. Щека болит. Тошнит. И лёгким — хочется взвыть. Её бросает в жар. По коже распространяется такое адское пекло, будто поднимается температура. Трудно дышать и хочется нырнуть в ледяной океан. Но океана нет; есть только река и обрыв, с которого слишком легко просто взять и спрыгнуть. Нырнуть в ледяную воду и совсем перестать дышать. Но она уже — не дышит. Сердце бьётся с каждой секундой всё реже и тяжелее, и Минджи в какой-то совершенной прострации тянется руками к воротнику рубашки, что вдруг ощущается на шее почти петлёй — чтобы расстегнуть чертовы пуговицы. Как вдруг замечает, что… Её всю трясёт. Бора лежит на сидении, тихо шмыгая, не плача и не говоря ни слова, лишь крупно-мелко подрагивая. В одной футболке. Минджи словно обливают ледяной водой. Да блять. Вот ещё не хватало, чтоб она простыла. Сегодня отвратительная погода. Совсем не такая, как вчера. Бора лежит, обхватив себя руками за плечи. Свернувшись в маленький комок. И Минджи сковывает зверская тошнота, когда она даже просто думает об этом. Но всё равно делает. Противно ударяется локтем о дверцу, и всю руку по линии нервов сводит болью. Ей неудобно, тесно и жутко некомфортно, но она лучше ударится ещё с тысячу раз, чем придвинется к ней хотя бы на миллиметр ближе. В процессе своих абсурдных мучений зачем-то вспоминает, как спокойно и хорошо ей становилось всякий раз, когда даже после самого омерзительного дня она возвращалась домой, рылась в шкафу и укрывалась с головы до ног маминым шарфом. Боже. Минджи ей вовсе не мать. Но ей всё равно, что делать, лишь бы всё это просто — закончилось. Она укрывает Бору своей рубахой и глухо цедит: — Поехали. Выходит из машины быстрее, чем Бора хоть как-то отреагирует. Лишь бы не видеть её лишний раз и не чувствовать на себе этот взгляд. Минджи не знает, как именно и что именно плещется в её глазах, но всякий раз, как Бора глядит на неё так — желудок сжимается, перекручиваясь, вызывая тошноту и гадкую дрожь. Только она захлопывает за собой дверь, как ей тут же становится легче дышать. На парковке уже почти нет детей. Детей. Боже. Просто — зачем. Минджи отмахивается от этой мысли и обходит машину. Садится за руль. Всеми силами сосредотачивается на том, чтобы вставить ключ в замок зажигания. Руки дрожат. И её всю — бросает то в жар, то в оглушительный холод. Машина заводится. Минджи косится на зеркало заднего вида, чтобы развернуться и съехать с парковки. И зачем-то вместо всего этого — Замечает лишь то, как позади сидит Бора. С головы до ног завернувшись, как в кокон. В её рубашку.