---
— Нам вообще можно писать про выборы? Бора глохнет. От этих звуков, этих разговоров, этого шума столовой. Они впервые — обедают все вместе — но в душе от этого факта не находится ни капли радости. Бора не может смотреть на Гахён, потому что Гахён напоминает ей о Минджи. О том, что вообще случилось вчера. И, что самое худшее — О том, что случилось, черт возьми, сегодня. У неё пищит в ушах и внутри происходит что-то совершенно неадекватное. Бору подташнивает, и ей нестерпимо жарко, и в голове мечется столько мыслей, что она не может ни разогнать их, ни ухватиться хоть за какую-нибудь конкретную. Потому что думать — страшно. Она чувствует, о чём думает, но знает — если мысли обретут любую мало-мальски словесную форму, весь её мир перевернётся с ног на голову. И думать о школе, о каких-то там выборах, о газете, о своей роли в этом мире — она не может тоже. Только виснет в этом состоянии, лениво бултыхая трубочкой в картонном стаканчике с колой. Пузырики выходят со дна с каждым разом всё меньше и меньше. Бора не хотела так жить, но в очередной раз смирилась с тем, что её — никто не спрашивает. — А че нет? — морщится Гахён, возмущаясь на пол столовой. — О чём хотим, о том и пишем. — Кто сказал, что я хочу писать про выборы? — чересчур спокойный, но недовольный голос Хандон почти гаснет в окружающем гомоне. — Это твоя идея. — Да не, — Тэхён отмахивается то ли от неё, то ли от всех сразу, и закидывает в рот целую горсть картошки фри. — Я не об этом. Тип. Ты же участвуешь. Ты лицо заинтересованное, а мы твои друзья. Это вообще законно? Бора слушает их разговор вполуха. И лишь лихорадочно думает о том, что вообще происходит в её жизни. Гахён сидит ровно напротив неё, что-то говорит, возмущается, но Бора смотрит на неё и будто не слышит ни единого слова. Как ей это удается? Делать вид, что всё — нормально? Всё ли нормально? У Боры всё не нормально точно. И особенно — с головой. Только вчера Гахён плакала и выглядела так, будто весь её мир рухнул в одночасье, как сегодня она уже — весело — или не очень весело, особенно всякий раз, как Тэхён открывает рот — болтает на перерыве со своими друзьями и рассуждает на темы, которые не имеют абсолютно никакого значения в сложившейся ситуации их жизней. Бора… Просто не хочет разговаривать — и всё. Даже с ней. Потому что… Собака? Гахён знала чертову собаку Минджи чертовски, блин, давно? И ничего не сказала? Ни разу? Бора даже понятия никакого не имела о том, что они вообще — знакомы!.. Изнутри поднимается какая-то злость. Что за хрень здесь вообще творится? — в сотый раз повторяет она этот вопрос, но не находит в себе сил озвучить вслух даже половину. Ей снова нестерпимо хочется выяснить всё раз и навсегда, и как можно скорее, потому что мыслей много, чувств ещё больше — и они все вот-вот разорвут её на кусочки. — Я же не буду сама ничего писать, — продолжает спорить Гахён. — Ты главный редактор, — скупо подмечает Хандон. — Да ну вас, — фыркает Гахён, подтягивая к себе стаканчик с колой. — Че нам теперь, закрыть газету? — Было бы неплохо… — раздаётся сбоку угрюмый голос Хосока. Бора невольно скашивает на Хосока взгляд. Но и то — только потому, что Гахён немедленно запускает в него пустую упаковку из-под сэндвича. — Молчал бы лучше, — возмущается она. — Никакой поддержки в этом доме. Друзья называется. Бора, а ты-то че думаешь? Виснет пауза. Бора робко и судорожно переводит взгляд на Гахён, не понимая, что с неё спрашивают и что стоит ответить. Ей требуется несколько секунд для того, чтобы хоть как-то вспомнить предмет разговора. Тяжелые мысли не выходят из головы. — Я… — мнётся она. Все вдруг уставились на неё, и от этого горят щёки. — Не знаю… А это важно? Гахён закатывает глаза. — Конечно, блин, это важно! — вдруг кричит она. — Ты теперь часть газеты. Ты вообще слушала, о чём мы говорили? Бора хочет честно признаться — да не особо, — и, возможно, огрести за это новую порцию возмущений, но ей на помощь неожиданно приходит… — Ебаный в рот… — вдруг с нескрываемым изумлением выдает Тэхён. Всё внимание переключается на него. Он тычет пальцем куда-то за спину Боры, и она с потугой оборачивается назад. Столовая до отвала набита людьми. — О Боже… — с диким неудовольствием вздыхает Хандон. — Только не это… — бурчит себе под нос Хосок. Бора поворачивает голову обратно и робко спрашивает: — Что происходит?.. — Хэй, Гахён. Прямо над ней раздаётся поразительно высокий, мягкий голос. Бора замирает и не знает — она больше хочет посмотреть на Гахён или поднять свою голову выше и увидеть, кто, чёрт возьми, стоит у неё за спиной. Но не решается совершить ни единого лишнего движения. Гахён напротив сидит бледная, как смерть, с плотно поджатыми губами и судорожно бегающими из стороны в сторону глазами. И ничего не говорит. Даже ничего не понимающая Бора понимает, что ей нужно — что-то сказать! Но за столиком стоит оглушительная тишина, и неловкость достигает таких масштабов, что Боре становится жутко неуютно и она скрещивает руки на груди, пряча ладони. Первым отмирает Тэхён. — Приве-ет, Гук, — невероятно натянуто и вместе с тем невероятно довольно лыбится он. — Хорошо выглядишь. — Спасибо, — Бора ощущает над своей головой чужой голос так, будто это раскаты грома. Снова тишина. Снова — тишина! И все молчат. Бора слышит грохот подносов и лязг падающих на пол вилок лучше, чем собственное дыхание. Она было начинает поворачиваться, чтобы хотя бы увидеть что-нибудь, как вдруг в атмосфере появляется почти очевидно недовольный голос Хандон: — Ты что-то хотел? — холодно и отрешенно спрашивает она, вскидывая бровь. — Да нет… — пауза. — Подошел поздороваться. — Поздоровался? У Боры по спине бегут мурашки от её голоса. — Да, но… — Молодец, — перебивает она какого-то… Парня. — Мы тут дела обсуждали. — А… Окей. Да. Я понял. Ну, пока? — Пока, — почему-то вместо Хандон или кого бы то ни было ещё отвечает Тэхён. Бора слышит и чувствует, как фигура за её спиной испаряется в неизвестном направлении. — Красавчик. Бора выдыхает. — Что это… было? — боязливо интересуется она. Оборачивается, чтобы увидеть, чёрт возьми! — кто это был? — но в такой толпе нет никакой возможности понять наверняка. — О Боже… — Тэхён театрально хватается за сердце. — Я в раю? — С какой стати? — фыркает Хандон. — Ангел, — с придыханием заключает Тэхён. — Я видел его только что. — Сходи к врачу, — демонстративно грузно вздыхает Хандон. — Кажется, ты ослеп. — Я согласен быть слепым, если последним, что я увижу — будет этот луч света в тёмном царстве. Тэхён склоняется над столом, будто стараясь стать ближе к Боре, набрасывает кудри на лицо и самым загадочным тоном из всех возможных шепчет: — Тебе в спину только что подышал самый сексуальный, крутой, восхитительный, прекрасный, невообразимый, — загибает пальцы он, — парень этой школы. Хосок устало бормочет себе в локоть: — После Юнги. Тэхён выпрямляется и проводит ладонью по волосам с таким пафосным выражением в лице, что Бора невольно прыскает со смеху. — После Юнги, — подтверждает он. Гахён демонстративно роняет голову прямо на стол, и по дешевому пластику дребезжанием разлетается её замученный стон. — Нахера он приперся, — отчаянно хнычет она. — Придурок. — Красивый придурок, — подмечает Тэхён. — Вы так и не поговорили? — как бы невзначай интересуется Хандон. Бора переводит на неё взгляд, ожидая каких-то объяснений. Она ничего не понимает все последние пять минут настолько, что уже напрочь забыла все свои грузные мысли о Минджи. Гахён резко отрывает голову от стола, и с непонятной то ли лютой ненавистью, то ли в ужасе хватает Хандон за локоть и почти шипит: — Ни слова больше. — Ладно, — пожимает плечами та, с какой-то брезгливостью отцепляя её ладонь. — Надеюсь, ты не пожалеешь о своих словах. Гахён откидывается на спинку стула, скрещивает руки на груди и с вызовом цедит: — С чего бы? — Плохие новости на сегодня не заканчиваются, — загадочно тянет Хандон. — Посмотрим, насколько ты хочешь, чтобы я заткнулась. Обернись. Гахён окидывает Хандон скептическим взглядом, морщится, но всё же поворачивает голову назад. Бора глядит в том же направлении. И… Они что, чёрт возьми, в каком-то гребанном сериале?! Бора чувствует, как у неё отвисает челюсть, потому что она уверена, что видит — двух идущих к ним девушек — в чёртовом слоумо. — Твою мать! — раздаётся визгливый вопль Гахён. Бора не отрывает от них взгляда. Они идут, блин, прямо на них, и она понятия не имеет о том, что это — вообще, но прямо чувствует, что ничего хорошего — ждать не придётся, потому что одна из — та, что выше, с длинными, рыжими, уложенными волосами, собранными какими-то блестящими заколками — улыбается, проходя мимо столиков, и периодически скашивает на их столик какой-то совсем уж недобрый взгляд. — Кто это?.. — несмело спрашивает она. Ей никто не отвечает. Бора невольно напрягается. Поглядывает на Гахён — та сидит, стремительно краснеет, но не так, как было минуту назад, будто от неловкости; а совсем натурально — от злости, и судорожно машет руками перед своим лицом, имитируя чертов вентилятор. — Нахуй она идёт сюда?! — вдруг шипит она, не обращаясь ни к кому конкретно. — Я ещё не составила список всей хуйни, за которую её можно застебать!.. — У тебя на это было всё лето, — деловито заключает Хандон. Гахён краснеет пуще прежнего. — Я была занята. — Чем? — лениво интересуется Хандон. — Надрачиванием в PUBG? — Фу, — плюётся Гахён. — Не говори такие стремные вещи. — Зато правда. — Кто это?.. — повторяет Бора свой заглохший вопрос. И не получает ответа. Только смотрит на Гахён и видит, как ей на плечо медленно ложится с вычурно аккуратным маникюром ладонь. Бора готова поклясться, что Гахён — вздрогнула от неожиданности и застыла в своем взвинченном состоянии, как оголенный нерв. — Привет, девчонки, — в пространстве разливается чересчур приторный голос. — Мальчиков обсуждаете? Сидящий рядом Хосок закрывает лицо руками и сдавленно, так тихо, что Бора готова поклясться — слышит только она — шепчет: — Ага, спасибо… Тэхён резко откидывается на спинку стула, забрасывает ногу на ногу и несколько раз перебором стучит пальцами по столу. А затем тянет на свое лицо доброжелательно-напряженную улыбку и отвечает за всех: — Привет, Йеджи, — лыбится он. — Хочешь присоединиться к нам? Бора готова поклясться, что видит, как в его глазах загораются маленькие звездочки, и она даже почти думает, что он действительно рад их видеть — если бы не нервно стучащая по полу нога. — Нет, — открыто, ярко, так, что её глаза становятся совсем маленькими, улыбается Йеджи. И сжимает руку на плече Гахён только сильнее. Гахён, будто не выдержав, цепляет пальцами её ладонь и презрительно скидывает со своего плеча, как грязь. — Какое облегчение, — полуагрессивно бурчит она. — За этим столиком уже нет места. Слишком много желающих. Йеджи вежливо улыбается и на мгновение смотрит на Бору, окидывая взглядом её всю, будто сканирует. — Вы решили заняться благотворительностью и приютить бездомных, — сладенько начинает она, поглядывая на всех и сразу, — или желание занимать мое место уже вошло у тебя в привычку, Гахён? И тут это происходит. Гахён подскакивает с места. Стул под ней — отлетает в сторону и чуть не падает. Бора вздрагивает. Гахён разворачивается к Йеджи, задирает голову, будучи безбожно маленькой рядом с ней, но Бора видит, как она сжимает ладони в кулаки, и невольно думает, что на месте Йеджи — тут же отпрянула бы в сторону — как минимум. Но Йеджи ничего не делает. Только — крошечный шаг ближе, и они почти сталкиваются носами. Бора паникует, открывает было рот, чтобы что-то сказать, но она всё ещё — ничего, нихера, черт возьми! — не понимает, что происходит, и лишь в панике мечет взгляд между Хандон и Тэхёном. Они оба смотрят на сложившуюся картину и не удостаивают её никакими объяснениями. — Лезть не в свое дело тоже вошло у тебя в привычку, Йеджи? — цедит Гахён. Бора видит, как с лица Йеджи стремительно исчезает эта натянуто-вежливая улыбка, которую она стойко держала на протяжении всего этого времени. Её скулы вдруг будто становятся острее, и она вся вытягивается, плавным, но ломанным движением откидывает распущенные волосы за спину и поджимает губы. Бора не понимает, но чувствует — ещё хоть одно лишнее слово из уст кого бы то ни было, как мир между ними просто взорвётся. И тут меж их лицами появляется ещё одно лицо. Бора с замиранием наблюдает за тем, как девушка, пришедшая с Йеджи — точно, она же была не одна, — Бора чуть не запускает себе ладонью по лицу — кладёт руку той на плечо и медленно, но настойчиво отодвигает Йеджи в сторону. — Мы опоздаем на химию, — ровным, до ужаса спокойным и почти бархатным голосом говорит она, очевидно, обращаясь к Йеджи. Бора не видит ничего, кроме её ярко-фиолетовых губ. — Пошли. Йеджи молчит. Лишь задирает голову ещё выше, окидывая Гахён — Бора уверена — самым ненавистно-презрительным взглядом из всех возможных. Но затем всё же делает шаг назад и оборачивается на них, переставая сверлить Гахён взглядом. — Надеюсь, вы уже отвели мне колонку в вашем первом в этом году выпуске, — нагловато, но всё так же вежливо улыбается она. — Я не уверена, что обложка вашей средненькой газеты заслуживает моего лица, но, так и быть. Я дам вам шанс. Бора против воли чувствует себя оскорбленной, но слишком ничего не понимает для того, чтобы возмутиться. Хандон сбоку от неё протяжно и грузно вздыхает, Хосок молчит, копаясь в телефоне, и только Тэхён — в очередной раз меняет позу и тянет на лицо улыбочку. — Мы что-нибудь обязательно придумаем, — любезно мурлычет он. Йеджи ничего не отвечает — лишь фыркает, как-то снисходительно улыбается, подтягивает к локтю свою сумку, а затем разворачивается и уходит, утягивая за собой свою свиту. Бора безмолвно пялится им вслед. Гахён продолжает стоять, развернувшись к столику спиной, будто желает убедиться в том, что они действительно уходят. Бора не видит выражение её лица, но почему-то чувствует, что оно ей не понравится. В воздухе застывает напряжение. Хандон слегка нервно стучит кончиком пластиковой вилки по столу, Хосок копается в своем телефоне и периодически треплет сам себя за волосы, будто изо всех сил старается сделать вид, что это его не касается. Лишь Тэхён — разваливается на стуле, будто ничего не произошло и случившаяся только беседа была самым милым разговором из всех, что когда-либо были в его жизни — и внимательно наблюдает за уходящими. Молчание тянется, тянется, тянется, как резинка жвачки. Бора царапает ногтями кожу своих ладоней. Что сказать? Что спросить?! У неё ощущение, что она ввязалась во что-то не очень хорошее — или совсем нехорошее — но решительно ничего не догоняет. — Не понимаю, — вдруг отвлеченно, почти философски тянет Тэхён, глядя им вслед. — Рюджин такая крутая. Почему она вообще с ней общается? — Они дружат с начальной школы, — пожимает плечами Хандон. — Вот сука. Гахён разворачивается к ним лицом, и Бора — ожидавшая увидеть там всё, что угодно из негативного — злобу, ненависть, отвращение, возмущение — вдруг помимо всего прочего углядывает в глазах какую-то почти детскую обиду и грусть. Её словно обливают ледяной водой. Она переключается на этот случайно замеченный факт столь быстро, что почти забывает все свои вопросы. Как-то также Гахён посмотрела на неё, когда они разговаривали про Балто. Бору передёргивает. Вот — блин — это вообще последнее, о чём я хочу сейчас думать. Она едва заставляет себя забыть и забить на эту мысль. Ей не нравится продолжение. Гахён подтягивает к себе обратно стул, агрессивно и отвратительно обреченно вздохнув. — Что это было?.. — робко интересуется Бора. Гахён молча, не отрываясь ни на секунду, втягивает в себя колу через трубочку и презрительно молчит. Бора переводит взгляд на Хандон. Та лишь — пожимает плечами и едва заметно кивает в сторону Гахён, будто намекая — не мне говорить. Наконец, вокруг их столика разносится пшикающий звук. Гахён несколько агрессивно и резко отставляет пустой стаканчик в сторону. — Мы с ней не ладим, — еле выдавливает она из себя. — А ещё она тупая сука. И с ней лучше вообще не связываться. Это, в общем-то, вся инфа, которая нужна тебе для выживания. Бора поджимает губы и хочет колко подметить — это всё и так было понятно. Она, конечно, не совсем уверена насчет… тупой суки, но учитывая атмосферу разговора — больше готова согласиться, чем спорить. — То есть, — вдруг щурится Тэхён, придвигаясь к столу вместе со стулом. — Тебе звать Йеджи тупой сукой можно, а мне Енота-полоскуна стервой — нет? Гахён закатывает глаза, но ничего не отвечает. Бора видит, как Тэхён впивается взглядом в Хандон — та сидит прямо напротив него, и Бора на мгновение чувствует себя застрявшей меж двух огней. На лице Хандон не отражается практически никаких эмоций, только какая-то будто извечная усталость. — Что ты хочешь от меня? — утомленно спрашивает она. — Справедливости, — Тэхён вытягивает подбородок вперёд и снова цепляет на лицо улыбку. — Попахивает гендерной дискриминацией. Хандон громко, почти неприлично открыто фыркает. — Какой ещё дискриминацией? — Сексизмом. — Сексизмом?! — Хандон распахивает глаза и в возмущении раскрывает рот. — Ты прикалываешься надо мной? С лица Тэхёна исчезает улыбка, и он подтягивает к себе картошку фри. — А что? — вскидывает брови он. — Сексизм может работать только в одну сторону? Хандон закатывает глаза, возмущенно вздыхает, складывает руки на груди и отворачивается чуть в сторону. Но молчит, будто не знает, что сказать. А Бора чувствует себя куда более нервно, чем до этого — она глядит на Тэхёна, и тот просто… лопает картошку и ничего не говорит тоже. И Бора даже не понимает, он шутит или — серьёзно? Шутит ли Хандон? У Боры ощущение, что они все — прикалываются, и — между прочим — исключительно над ней!.. Почему, чёрт возьми, никто не может просто взять и — объяснить мне, что за хрень здесь творится, кто такая эта Йеджи и почему она выглядит как человек, способный превратить жизнь Боры в школе в настоящий ночной кошмар, и — тот парень?! — кто это вообще!.. И тут она вспоминает про Хосока. Бора будто просыпается. Возмущение глохнет, и она поворачивает голову в его сторону. Он сидит справа от нее, отодвинувшись от стола настолько, что его при взгляде на остальных и не видно вовсе — и что-то чиркает в блокноте. В Боре вновь просыпается сильное, практически детское любопытство, и она невольно вытягивает шею, чтобы заглянуть. Но видно плохо. Она поджимает губы и обреченно вздыхает. Сама она не брала в руки карандаши будто уже тысячу лет. — Короче, — вдруг раздается замученный голос Гахён. — К концу месяца нам нужен первый выпуск. — Окей, — пожимает плечами Хандон. Тэхён просто кивает. Бора уже было набирается смелости задать все свои повисшие в лёгких вопросы, как вдруг скрипит ножка стула. Она резко, на голых инстинктах, оборачивается назад — Хосок поднялся с места и складывает блокнот в свой рюкзак, глядя в пол. А затем — будто вдруг случайно замечает то, что Бора смотрит на него, и его глаза на мгновение становятся чуть более осмысленными, чем обычно. — Ты идёшь? — тихо спрашивает он. Бора не понимает и тычет сама в себя пальцем, мол, я? Куда? Как до нее доходит — остальные тоже поднялись со своих мест. Точно. Боже. Литература. Это же школа, а не подростковый сериал!.. Она судорожно скидывает коробки из-под своего ланча на поднос и подхватывает рюкзак, мелко кивая. Стоп, что?.. Они ходят вместе на литературу? Разве? Бора открывает было рот, чтобы спросить, но рядом никого не оказывается. Все — словно испарились, и лишь Хосок идёт в зоне видимости напрямую к мусорным контейнерам со своим подносом в руке. Бора подхватывает рюкзак и мелко, виляя между людьми, протискивается вслед за ним. Они выходят из столовой. И — Окей, это неловко. Бора даже не разговаривала с ним ни разу за всё время, что они типа знакомы, кроме того, что вечно пыталась подглядеть в его блокнот. Она суетливо семенит за ним, чувствуя себя маленьким ребёнком, потому что Хосок высокий и весь какой-то длинный, и хоть он и идет медленно, Боре приходится прибавить шаг, чтобы поспеть. Наконец, она нагоняет его и — крепко сжав кулаки на лямках своего рюкзака — неуверенно спрашивает, чтобы сбить неловкое молчание и начать разговор: — Гахён не идёт на литературу? Хосок скашивает на неё взгляд, не меняясь в лице. Почему он абсолютно всё чертово время выглядит так, будто только что встал или всё ещё спит?! — в недоумении разглядывает его Бора. — На литературу? — уточняет он. Бора теряется, но отвечает: — Ну… да, — хмурится она. — Мы разве не туда идём? С каких пор ты ходишь на углубленный английский? — вертится в голове. Хосок вдруг едва заметно хмыкает. — Не знаю, — пожимает плечами он. — Лично я иду на историю искусств. Бора замирает посреди коридора. В смысле?! Она судорожно прокручивает расписание в своей голове и готова поклясться, что не помнит сегодня никакой истории искусств!.. — А… Хосок делает два шага, но затем замечает, что она застыла, и останавливается тоже. Глядит на неё уставше, но несколько скептически. — Что? — Я думала… Вот дерьмо. Бора холодеет. Она не сделала домашку. Что им вообще — задали?! Мысли беспорядочно мечутся в голове, и Бора как в лихорадке пытается вспомнить, что вообще было на последнем уроке, кроме треклятого теста. Паника захлестывает её, как цунами. Она озирается по сторонам, будто ища, куда спрятаться, и жалостливо и в каком-то почти отчаянии глядит на стоящего перед ней Хосока. Тот зевает и полусонно спрашивает: — Что-то случилось? — Я… Блять. Доклад. Нам задали — чертов доклад. Ноги отнимаются. Бора ничего не сделала. Она вообще — блин — напрочь забыла об этом!.. — Я не сделала ничего, — в панике, почти заикаясь, шепчет она. Руки трясутся. Боже. В желудке стоит ледяное, едкое чувство, её мутит, будто подташнивает, и она нервно глядит на часы, понимая, что — мало того, что времени до начала урока осталось всего ничего — так она еще и без чертового телефона, который — как разрядился вчера, так и не пришёл в себя. Хочется взвыть. Почему всё вечно — идёт через… Бора набирает полные лёгкие воздуха, призывая себя не разныться прямо в школе. — Я тоже не сделал. Бора напрягается. Ей не послышалось? Хосок вздыхает, показушно сильно надувая щеки, и медленно выдыхает воздух обратно с какими-то странными звуками. — И что мы… — робко начинает Бора. — Будем делать? Хосок чешет нос, заправляет челку за ухо — та тут же выбивается обратно, падая ему на лоб — пожимает плечами и вдруг говорит: — Прогуляем?---
Бора не понимает, как вообще согласилась на это. И спихивает свое согласие на то, что в её жизни — особенно в последние дни — происходит слишком много сомнительной херни, чтобы задаваться этим вопросом сейчас — когда она просто прогуливает чуть ли не главный урок во всем своем обучении вместе с парнем, с которым даже не разговаривала толком. Они как-то слишком суетливо — особенно для вечно медлительного во всём Хосока — выходят из школы, пока не прозвенел звонок, коридоры не опустели и их прогульное шатание не стало слишком очевидным. Но не уходят слишком далеко. Бора смиренно следует за Хосоком, продолжая задаваться вопросом, зачем прогуляла. Что они вообще — будут делать?! Бора была бы рада прогулять что-нибудь вместе с Гахён — с ней она хотя бы знает, о чём или о ком можно поговорить, а с ним просто… Просто что. Но не решается сопротивляться и просто плетется дальше. Они минуют стадион, протискиваясь по узкой тропинке газона прямо за трибунами. С поля доносятся крики. Бора косится на чью-то тренировку и молится всем Богам о том, чтобы их не заметили, едва терпя в себе желание нагнуться так, чтоб её не было видно из-за разноцветных сидений. Хосок идёт впереди прямо и ровно, будто ему вообще без разницы — увидит их какой-нибудь учитель — или тренер — или нет. Над головой воет ветер, рассекая кроны редких, но пышных деревьев. Бора невольно думает о Минджи. Думает, но не приходит ни к чему конкретному. Лишь ловит себя на ощущении, будто Минджи и всё, что произошло вчера — было в прошлой жизни. Какой-то далёкой такой жизни, о которой Бора по прошествии лет — уже практически ничего не помнит, и всё мутное и смазанное настолько, что не вызывает никаких эмоций. И чем дальше они отходят от стадиона, тем тише становится вокруг и внутри её головы. Бора поднимает глаза и видит, что они по этому редкому то ли лесу, то ли парку около школы — подходят к… баскетбольной площадке. Она щурится, вглядывается и убеждается в том, что там никого нет. И как только они подходят ближе — понимает, почему. Разбитый асфальт. Сколотые сидения. Трава, проросшая сквозь бетон прямо посреди площадки. И покошенное — единственное — баскетбольное кольцо со стертой краской. На левой стороне — картинка еще лучше: никак не спиленные, не ухоженные деревья настолько разрослись, что своими длинными ветвями перекрыли половину бывшей трибуны. Хосок оборачивается на неё, будто хочет убедиться в том, что Бора ещё здесь. А затем — протискивается через внушительного размера дыру в заборе из сетки и в два крупных шага оказывается на первом ряде трибуны. Бора следует за ним. Волосы цепляются за обрезанную неровно сетку, и она стопорится, стараясь их выпутать. — Дверь просматривается со школы, — вдруг говорит Хосок, глядя на её страдания. — Тут не увидят. Бора, наконец, пролезает внутрь и кивает. Хосок идёт дальше, взбирается выше, и под его ногами скрипят опавшие с деревьев листья. Бора снова вспоминает про лес. Какое-то здесь всё… запущенное? Школа не выглядит разгромленной, к тому же — Бора готова поспорить, что стадион, который они прошли буквально только что — практически новый. И почему здесь всё… такое другое — она не знает. Хосок забирается на самый верх и плюхается на более-менее целое сидение. Бора неловко усаживается рядом. Глядит на школу и понимает, что почти ничего не видно. Ветви опустились уже так низко, что перекрывают и вид, и скрывают их самих — от окон классов и администрации. Тишина. Только дует в спину — тёплый сентябрьский ветерок. Шелестит висящие над ними листья. Бора горько думает, что вероятно — это последние дни, когда на улице ещё так тепло. Всё-таки она больше… не в Калифорнии. Эта мысль отрезвляет. Хосок слева от неё вдруг — скидывает свой рюкзак на пол и вытягивает ноги вперед, складывая их на стоящее перед ним сидение. Затем наклоняется и достает свой блокнот. Бора замирает — может быть, сейчас-то она — наконец — увидит, что, а главное как — он рисует. Но Хосок не открывает. Просто складывает его себе на бедра, растягиваясь на сидении. — Часто ты тут… — неловко начинает Бора. — Сидишь? Хосок пожимает плечами: — Не то чтобы. И разговор глохнет. Боже. Зачем я пошла сюда. Лучше бы явилась в класс и получила нагоняй от учителя — хотя Бора не сказать чтобы была уверена в обязательном получении «нагоняя» — чем вот так сидеть тут в неудобной тишине, прогуливая занятия. Проходит какое-то бессмысленное количество времени. У Боры ощущение, что они сидят здесь в тишине уже целую вечность — не меньше. Она даже думает, что ненароком прогуливает следующий урок, но не слышит абсолютно — школьного звонка, хотя даже не уверена, что с такого расстояния — должна. Как вдруг сквозь листву — Замечает чью-то фигуру. Душа уходит в пятки. Бора холодеет столь стремительно, что даже не успевает испугаться и хоть как-то дернуться. Лишь застывает, и в голове плещется сумасшедшая мысль — черт, их спалили, Боже, всё! — это: конец — что я скажу?! Она паникует и пихает плечом Хосока, судорожно тыча пальцем на поле. Уже успевший прикрыть глаза Хосок открывает их с неохотой. Он несколько раз моргает, но не двигается с места, вообще никак — не шевелится, будто его не заботит то, что их могут спалить. — Там кто-то есть… — почти сокровенно тихо шепчет Бора. Хосок снова моргает, мотает головой и вглядывается сквозь листву. Скидывает ноги с сидения, придвигается к краю. А затем — вдруг падает обратно, едва не уронив на бетон свой блокнот. — Ерунда. Бора сторопится. В смысле — ерунда?! — Что?.. — глупо вырывается из неё. — Это Юнги, — скупо поясняет Хосок. Бора придвигается к краю, еле борясь с желанием отодвинуть ветки и заглянуть за листву. И правда — на поле появляется парень. Он скидывает черный рюкзак прямо посреди площадки, наклоняется и что-то там ищет. Бора оборачивается на Хосока: — Он же… — мнется она. — Не скажет? — Ничего не будет, — вяло отвечает Хосок. — Он нас не видит. А даже если видит — ничего не скажет. — Точно?.. И тут он… фыркает. Бора пугается этого звука ещё больше, чем чьего-то нежеланного присутствия. — А что он скажет, по-твоему? — едва улыбается Хосок, почти не скрывая из ниоткуда взявшуюся призрачную насмешливость. — Я увидел двух прогульщиков, когда прогуливал урок? Бора тоже откидывается на спинку стульчика, скрещивая руки на груди. Её против воли цепляет какая-то обида. За кого они её все — вообще — принимают? Никто не хочет ничего объяснять, да еще и разговаривают — таким тоном, будто Бора спрашивает какие-то совершенные глупости. Ей хватает этого чувства сполна. Хватало. Дома… Здесь хватает — тоже. Особенно с ней. Бора ненароком вновь думает о Минджи, и вновь стремится выгнать из своей головы любой намек на мысль. И это получается — особенно, когда она замечает то, как сидящий на приличном от них расстоянии Юнги вдруг… поднимает голову и смотрит в их сторону. Спину сковывает холодок. Ладно. Даже если он не скажет, то… А что — тогда? Бора стопорится и думает, что, в общем-то, ничего… Боже. В голове какой-то бардак, — неприязненно заключает она. — Он нас заметил, — зачем-то говорит вслух Бора. — Кажется… Хосок наклоняется, будто пытаясь подглядеть из-под листьев. — Да, кажется заметил. — Мы должны что-то… сделать? — Что? — недоуменно вскидывает он бровь. — Ну… — пожимает плечами Бора. — Не знаю. Хосок лезет в свой рюкзак и выуживает оттуда пару карандашей и ластик. — Мы не общаемся, — говорит он. — Что ты предлагаешь сделать? Помахать ему? Бора хочет обиженно фыркнуть и отвернуться, но её удерживают на месте лежащие поверх блокнота карандаши. — На ланче мне показалось, что… — неловко начинает она, сама не зная, что хочет сказать. Мне вообще много что показалось. Хосок оборачивается на неё и долго-долго смотрит. Бору пронзает странное чувство. Есть что-то… неестественное в том, как он смотрит. Она неосознанно глядит ему в глаза, и видит — черноту. И поначалу — вздрагивает, неприятные, пугающие ассоциации проникают в голову, но затем что-то вдруг меняется, и Бора понимает, что там… не пусто. Не так пусто. Будто наоборот — что-то есть, и стремительно много. Она невольно думает про космос. — Что? — наконец спрашивает Хосок. — Что вы знакомы. Он отворачивается от неё и переводит взгляд на Юнги. И Бора вдруг замечает, что Юнги… бросает мяч? В это покосившееся кольцо. — Мы знакомы, — подтверждает Хосок. — Но мы не общаемся. Это… непонятная история. — Здесь всё непонятное… — ненароком вырывается из Боры. Хосок недоуменно глядит на неё, и она спешит объясниться: — То есть… Что вообще случилось? На ланче? Хосок чуть щурится и пристальнее вглядывается ей в лицо. Боре становится неловко, и она отводит взгляд, начиная бесцельно наблюдать за тем, как Юнги наматывает круги по площадке и периодически кидает мяч в кольцо. — А что случилось на ланче? — Не знаю… — говорит Бора. Чёрт, возьми себя в руки! — орёт её мозг. Хосок вдруг снова хмыкает, но уже как-то — по-доброму, и откладывает блокнот на соседнее сидение. Снова лезет в рюкзак, достает, казалось бы, первую попавшуюся тетрадь, открывает — на первой попавшейся странице, чертит несколько вертикальных линий поперек горизонтальной разметки листов и хаотично расставляет карандашом точки в местах пересечения. Бора наблюдает с таким упорством, будто видит что-то совершенно сверхъестественное. — Это точки, — вдруг говорит он. — И это люди. Мы все разные, так? — спрашивает, и Бора кивает. — И кажется, что все так далеко друг от друга. У каждого есть своя личность. Он вдруг ставит точку в нижнем углу, и сразу же — точку в верхнем, и еще набрасывает несколько между. — И, вроде как, если ты — верхняя точка, тебя не должно касаться то, что происходит там, внизу, — продолжает говорить Хосок. — Но типа… Видишь эти линии? Неважно, что я только что начертил их. Представим, что это тетрадь в клетку. И как бы… Сколько бы ты ни говорила себе о том, что тебя не волнует, мы все связаны какими-то нитями. Невидимыми. И типа… попутно эти нити связи двух людей могут захватывать ещё и ещё, других людей, и так до бесконечности. Понимаешь, о чём я? Бора не понимает. То есть, нет, она прекрасно понимает, о чём он, но!.. — он только что сказал за одну минуту слов больше, чем она слышала от него за всё это время, и — это?! немного — ставит в ступор. Бора глупо хлопает глазами, не зная, что из себя выдавить. — Не уверена… — всё же говорит она. — Я понимаю, но… — Да всё просто, — вдруг со вздохом подытоживает Хосок и захлопывает тетрадь. — Срач между Йеджи и Гахён — это древняя тема, которая не должна нас касаться. Но она нас касается, хочешь ты этого или нет. И тебя теперь — тоже. До тех пор, пока мы существуем как точки на одном и том же долбанном листе тетради по экономике. Бора невольно прыскает со смеху. Она вдруг так искренне и так внезапно для самой себя смеётся, что прикрывает рот рукой и призывает себя заткнуться. Но ничего не может с собой поделать. Напряжение — как водой смывает, и она шумно, показательно громко выдыхает, будто демонстративно сбрасывает какой-то груз. Хосок сперва косится на неё в сомнении, но затем всё-таки — тоже чуть улыбается. — Ты ходишь на философию, признавайся, — выдает она сквозь смешок. Хосок улыбается. — Нет. С чего ты взяла? — Оке-ей, — тянет Бора. — Но было бы неплохо, если бы я… понимала, что происходит. Он вздыхает и откидывается на спинку сидения. — Не всегда это круто, — говорит. — Понимать, что происходит. Порой лучше вообще ничего не понимать. — Ну… — поджимает губы Бора. — Я бы много отдала за то, чтобы понимать, что творится в моей жизни. — Я тоже, — вдруг соглашается Хосок и — Боре кажется или?.. заметно тускнеет. — Но некоторые вещи лучше не знать. И разговор глохнет. Всё вокруг снова окутывает густая, вязкая тишина. Только доносится откуда-то будто из тоннеля — стук мяча об асфальт и биение собственного сердца. Боре хочется, всё-таки, спросить, что вообще… Из-за чего — вообще? Но она отчего-то прикусывает свой язык. И — думает — что не зря. Оглушительно-приглушенным воплем по школе разносится звонок, и она разочарованно вздыхает.---
После школы Бора идёт к Гахён. Она чувствует себя каким-то отвратительным предателем, делая это, но — еле-еле, — но всё же убеждает себя в том, что никакого чертового предательства здесь нет. Шиён пригласила её. Разве она не может пойти?.. После того, что было. Особенно после того, что было. Бора не уверена, что вообще хочет — видеть Минджи. Но внутри скребется это гаденькое, маленькое, мерзкое чувство, будто Бора совершает страшнейную ошибку. Ну, в конце концов — что произойдёт? То же самое, что и вчера? Что-то более худшее? Бора устала об этом думать. Бора думает о всяком всю свою чертову жизнь, и почему-то именно здесь, именно в этом непонятно-странном городке на самом севере Монтаны вдруг приходит к тому, что больше — не хочет. Будто вкусила впервые, хоть как-то — относительно нормальную жизнь, и не желает — абсолютно — возвращаться к прежней. Поэтому — да. Бора идёт за Гахён, к Гахён и слушает бессмысленную болтовню об уроках — от Гахён. Потому что, наверное, таково это — быть друзьями. — Я туда больше не вернусь, — ворчит Гахён, опасно размахивая руками. Боре почти попадает несколько раз. — Нет, реально. Эти гребанные баночки и скляночки меня уже задолбали. Мы в гребанном Хогвартсе? Или что? У нас химия, а не чертово Зельеварение. Клянусь, ещё пара уроков — и этот тупица Нейтан точно что-нибудь взорвёт. Бора хихикает: — Всё настолько плохо? Гахён вдруг останавливается посреди улицы, красная-красная, и её губы аж подрагивают в праведном негодовании, когда она практически кричит: — Хуже некуда!!! — орёт она. — Нет, серьёзно. Я с ним больше не сяду. Такой кретин… Он слишком тупой даже для базовой химии. В голове Боры что-то само собой складывается, и она, не подумав, ляпает: — Что было на химии в итоге? — спрашивает она. — С Йеджи. Гахён моментально мрачнеет. Она хмурит брови, и её глаза делаются острыми-острыми, как ножи. Бора поджимает губы и с горячим в желудке стыдом осознает, что явно сказала что-то не то. — Не произноси это имя вслух, — цедит Гахён, тыча в неё пальцем. — Если я — чёртов Гарри Поттер, то эта сука — гребанный Волан-де-Морт. Ок? Бора вскидывает руки вверх, делая шаг назад, будто хочет сказать — вау, тише, я всё поняла. Но молчит. — Мне просто показалось, что… — неловко отбивается она. — Они разве не на химию ушли после ланча? Та девушка… сказала. — У меня есть уши, — вдруг отрезает Гахён. — Нет, мы не виделись на ебанной химии, потому что — к счастью этой стервы — я хожу на базу, потому что мне лень, а не потому, что я тупая для продвинутой, иначе я бы точно сварила ей какого-нибудь яду. — А… — кивает Бора, окончательно опешившая от этого напора. — У вас разные классы… Она говорит это больше для себя, и больше для того — чтобы начать по крупицам склеивать свое представление об этой школе, этой ситуации, этой жизни, чем для Гахён. Но Гахён, видимо, считывает эти сбитые, проглоченные слова — как продолжение разговора, и фыркает, закатив глаза: — Она ходит на второй уровень, потому что её родители какие-то гребанные фармацевты или около того, — бурчит Гахён, размахивая руками. — Чтоб она подавилась этими таблетками… Бора виснет. Чего?! Окей, но!.. Если до этого — всё было забавно, пусть и немного тревожно, сейчас, после этих слов, ей стало тревожно — взаправду. — Гахён… — шепчет она, не зная, что сказать. Гахён смотрит на неё покрасневшими глазами, и Бора не понимает — она так злится или… пытается не заплакать? — Что? — холодно цедит та. Бора тянет протяжное «эм», пытаясь собрать свои мысли в кучу. — Вы… — неуверенно начинает она, — в ссоре, но тебе не кажется, что это… — Не кажется, — перебивает её Гахён. — Ей хватает наглости и тупости портить мне жизнь второй год. Что хочу, то и говорю. Ты не можешь меня осуждать. Бора недоуменно косится на неё. С чего Гахён вообще взяла, что Бора её — осуждает?.. Бора вообще ни разу не!.. Просто… Всё это… как-то странно. И немного — чересчур. — Я не осуждаю, — удивительно уверенно говорит она по итогу. — Я просто хочу понять, что происходит… Гахён шумно втягивает воздух, отворачивается от неё, сдавленно, протяжно пищит, будто хочет крикнуть, но не может, а затем — поворачивается обратно. И — как скороговорку — выдает: — Эта тупая сука думает, что я увела её тупого парня, но я никого не уводила, окей?! — вдруг рычит она так, будто Бора виновата во всех смертных грехах. — Клянусь, она, блять, превратила мою жизнь в какой-то ад на земле в том году, и да, я хочу, чтобы она — нахер — испарилась, и мне неважно, каким образом, потому что я заебалась. Ещё есть вопросы? Бора столбенеет. Она чувствует себя каменной стеной, в которую вдруг запустили горсть камней или пулеметную очередь. Она стоит, замерев, не зная, как реагировать, и мозг — словно переполненный мыслями — выдает ошибку и виснет. Бора лишь пассивно наблюдает то, как Гахён вдруг отмирает, расслабляется, становится похожей — на себя, если Бора вообще успела понять, какая она. У неё с щек не исчезает болезненная краснота, но взгляд смягчается, и она часто и мелко дышит, будто пытаясь прийти в себя. Бора не знает, что сказать. Что она может сказать?! Что вообще — происходит!.. Она открывает рот, чтобы выдавить из себя хотя бы пару несчастных слов, но когда те — не находятся вовсе — просто со стуком в зубах захлопывает его обратно и… Просто обнимает её. И только она делает это — Как в организм влетают все-все возможные и невозможные чувства. Бора вдруг чувствует себя живой, словно впервые за долгое время — если не за всю жизнь — сделала что-то действительно правильное, но неловкость сжирает её быстрее, чем она успевает насладиться моментом. Она робко кладет руки ей на спину, боясь нормально прикоснуться, и стоит, как зацикленная следя за тем, как Гахён дышит. И только всё становится слишком — слишком неловким, слишком непривычным, слишком странным — как Гахён, наконец, обнимает её в ответ. Ничего не говорит. Мимо проезжают машины, и на каждого проходящего мимо человека Бора реагирует так ломано и дергано, будто делает что-то неприличное. Но не решается отойти первой. Пока, наконец, Гахён не хлопает её по спине и не отпрыгивает в сторону сама. Бора мельком глядит на неё, чувствуя, как печет щеки, и ждёт хоть какой-то… реакции, хоть чего-то — потому что не совсем понимает, сделала то или лучше было бы — сказать что-нибудь путное. Гахён закрывает лицо руками. — Бр-р-р, — шипит она под ладонями. — Ну и херня это всё. Трёт свои глаза, а затем — опускает руки и хлопает себя по бедру. — Херня ведь, да? — спрашивает она у Боры, и таким детским, почти жалобным тоном, что Бора невольно улыбается. — Да, — подтверждает она. — Херня это всё, Гахён. И Гахён вдруг хохочет на всю улицу. Бора пугается этого резкого, высокого звука, и даже вздрагивает, но Гахён вдруг смеется так громко, так искренне и — совсем чуть-чуть — нервно, что Бора хихикает тоже. — Ладно, — вдруг заключает Гахён. — Пошли. Жрать хочу жесть. Бора улыбается и кивает. Они идут по улице, должной быть Боре знакомой, но она решительно ничего не вспоминает и разглядывает всё так, будто увидела первый раз. Её увлекает… то, как низкая архитектура города перекликается с немногочисленными, но пышными насаждениями деревьев. Бора вновь задается вопросом, насколько большой — этот город?.. В первый свой день здесь — в первый день, а не в первый-первый, когда она только приехала и единственное, что хотела — это умереть; в первый день, когда она приехали в школу, Бора подумала, что… Что школа одна. На весь город. Но за всё время, что она там провела — ни разу не увидела младшие классы. Странное это место, — в очередной раз заключает она. У неё дом… в Сан-Франциско её школа была самой заурядной и обычной из всех, и называлась она тоже — совершенно заурядно и обычно: старшая школа имени Тэргуда Маршалла, коих сотни по всей стране. Здесь тоже — нет ничего необычного, но почему-то Бору не покидает ощущение, что старшая школа Колумбия Фолс — это какое-то совершенно… иное место. Будто из другого мира. Или это сама Бора — из другого мира. — А ты че? — спрашивает её Гахён, выдирая из мыслей. — Как твоя половина дня? Умоляю, не говори мне, что я единственная неудачница в этом городе. Бора прыскает и пожимает плечами: — Нормально, — отвечает она. — Ничего интересного. Просто уроки. Она почему-то не говорит Гахён о том, как прогуливала с Хосоком. — Вот блин, — стонет Гахён. — Я реально единственная неудачница в этом городе. Зато не скучно. Можешь начинать завидовать, если что. Бора смеется. — Хорошо-о, — тянет она, хихикая. — Уже умираю от зависти. Гахён поворачивает к ней голову и одаривает своей большой, широкой улыбкой. — Ты у нас ночуешь? — вдруг спрашивает она. — Скажи, что да. Хочу показать тебе одну игру. Бора вдруг пропускает шаг и едва не запинается. Она выравнивается и смотрит на Гахён каким-то пристыженным, виноватым взглядом, будто намеревается спросить что-то такое, что тут же испортит всю — едва только нормализовавшуюся — атмосферу. — Я хотела спросить… — неловко бормочет она. Гахён вскидывает голову: — М? — А… — мнётся Бора. — Моя тётя… Вы давно знакомы? Бора не говорит Минджи, но инстинктивно чувствует — зародившийся внутри ужас от одной только мысли о ней. Гахён беспечно пожимает плечами. — Да сколько я себя помню, — хмурится она. — Ну типа. Они с Шиён дружат ещё со школы. А что? Бора теряется и не знает, как сказать. — Ну… — ты ничего ни разу не упоминала. — Они… Гахён перебивает её: — Тоже задаешься вопросом, как они вообще общаются? — хмыкает она. — Понимаю. Бора удивляется: — Правда? Этот вопрос — помимо сотни прочих — тоже прочно сидит у неё в голове, и Бора понимает это ровно в тот момент, когда Гахён озвучивает его вслух. Как они вообще общаются? Как с Минджи вообще — чёрт возьми — можно разговаривать, и тем более — дружить? Столько лет… — Ну да, — с энтузиазмом продолжает Гахён. — Ну типа. Моя сестра с приколом. Ты спросишь: которая? Я скажу: обе. Я с ней живу, а кто-то умудряется — дружить, да ещё и — совершенно добровольно! Бора зависает. В смысле?! Это Шиён-то — странная? Что за… Боже. Бора морщится, хмурится и хочет откровенно ляпнуть: ты прикалываешься надо мной? Боже! Да Бора отдала бы… у неё ничего нет, но она отдала бы что угодно, чтобы иметь такую сестру, как Шиён. Она же!.. Гахён вдруг останавливается и вперивается в неё взглядом. — Че такое? — спрашивает она, вглядываясь Боре в лицо, будто там всё написано. — Ты не согласна со мной? — Я просто… Я просто что. Бора теряется и совершенно не знает, что сказать. Гахён отмахивается от неё. — А Минджи крутая, да, — заключает она. Но затем вдруг полуобеспокоенно оборачивается на Бору: — Ничего, если я зову её просто Минджи? Я просто привыкла. Бора мотает головой: мол, мне вообще всё равно. Мне не всё равно. И тут в её голове появляется эта мысль. Бора молниеносно холодеет, и её всю тут же окутывает это ледяное паникующее чувство, будто она валится вниз со скалы, не способная остановить свое неизбежное падение. Она замирает, останавливается и смотрит на Гахён. Гахён же… Нет, она не хочет об этом думать, но думает всё равно, и склизкое, мерзкое разочарование появляется на коже, будто сыпь, проникая внутрь и отравляя всё на свете. Гахён же не подошла к ней просто потому, что Минджи, чёрт возьми… Бора едва проглатывает вставший поперек горла ком, чтобы спросить: — А ты знала… — откровенно начинает она, тут же срываясь на аккуратность: — Что мы родственники? Гахён останавливается тоже, скептически вскидывает бровь, будто одним только этим жестом говорит — ты с ума сошла? Но Бора уже не уверена, сходит ли она с ума. У неё ощущение, что сошли с ума вокруг — все, кроме неё. — Нет, — отвечает Гахён, критически оглядывая её. — Ну типа. Мне Шиён сказала, да. Когда мы домой пришли. Я ж ей позвонила, чтоб спросить, можно ли ты посидишь у нас. А что? Бора недоверчиво косится на неё. — Бора, — вдруг твердо говорит Гахён. — На что ты намекаешь? Она теряется от такого вопроса. Мотает головой, массируя глаза, мол, ни на что. Становится неуютно. Она уже не уверена, что хочет куда-то идти, и ей смертельно необходимо — просто спрятаться и побыть одной. Но Гахён не отстает. Она вдруг подходит близко-близко и склоняет голову, заглядывая Боре в глаза. — Приём, — говорит она высоким голосом, будто имитирует робота. — Земля вызывает Бору. Бора, приём, как слышно. Бора не хочет, но улыбается. Ладно, ерунда это всё, — скоропостижно заключает она. Вновь мотает головой и говорит: — Неважно. Важно. Важно чертовски. Всё, что касается Минджи — хочет она того или нет — имеет для неё теперь колоссальное значение. Но Бора не говорит об этом Гахён, потому что сама ещё — не до конца понимает, что именно, как и почему — вся её жизнь вдруг превратилась… в это. Гахён отходит от неё на приличное расстояние и начинает сканировать взглядом сверху вниз, будто камера. — Да-а… — тянет она. — В организме наблюдаемого фиксируется критическое количество паранойи. Рекомендуемое лечение: пачка чипсов и банка гребанной пепси. Бора вновь хихикает и смотрит на неё. Гахён стоит в нескольких от неё шагах, вся такая… бурная и честная, и смотрит она на неё так, будто её действительно волнует то, что… Всё. Бора вдруг ловит себя на этом ощущении, и уже не может от него откреститься. И все её возникающие в голове вопросы глушатся чувством абсолютного комфорта, которого она не испытывала толком, пожалуй, всю свою жизнь. Гахён тянет улыбку и подходит к ней, хватая под локоть. — Пошли уже, — бурчит она. — Ещё минута промедления, и я сожру тебя, если не поем. Бора кивает и не сопротивляется. Яркое полуденное солнце слепит глаза, и Бора — хочет того или нет — больше не может думать о плохом. Потому что… всё такое спокойное и хорошее, и Гахён идёт с ней под руку так, будто они дружат со дня зарождения Вселенной. — Блин, такая крутая погода, — комментирует Гахён, будто читает её мысли. — Надеюсь, до октября дотянет. Хочу в поход и чтоб было солнышко. — В поход? — уточняет Бора. — Это что-то школьное? — Не, — отмахивается Гахён. — Ну то есть, да, у нас есть школьные походы, но я туда не хожу, потому что там скука смертная и учителя дышат в спину. Я хочу в поход с Минджи. Внутри что-то проваливается в самый желудок от одного только упоминания её имени. Бору начинает подташнивать, но она старается не подавать виду. — Ты же тоже пойдёшь? — спрашивает Гахён. — Хотя, блин, че за тупой вопрос. Это всё аура Нейтана. Он передал мне свой кретинизм воздушно-капельным путём. Или контактным, когда передавал колбу… — Я не знаю, — честно отвечает Бора. Я вообще понятия не имела о том, что вы собираетесь в какой-то там поход. — Если возьмете… Гахён стопорится, дёргая её за руку. — Жесть, — выпаливает она, и её глаза становятся просто огромными. — Тебе реально нужна пачка чипсов и банка гребанной пепси. Лучше две. Всё в порядке? Бора с потугой сглатывает комок в горле и отвечает: — Да… — неуверенно шепчет она. Нет. Абсолютно точно — нет. Но Гахён не наседает на неё слишком сильно — она вдруг мрачнеет и тихо вздыхает: — Жалко Балто не будет, — поджимает губы она. — По лесу не побегаешь. Помню он как-то ускакал и зайца притащил. Я была в ужасе. Но вкусный был, чёрт возьми. — Что?.. — вырывается из Боры. Она в шоке глядит на Гахён, и та — в шоке глядит на неё. — Что? — переспрашивает. — Ну да, мы ели зайца. Прям там. Минджи приготовила. Блин, — вдруг стонет она. — Теперь я ещё больше хочу жрать. Она так вкусно готовит… Слушай, а может, не пойдём ко мне? Погнали к вам, я так давно не ела ничего нормального… Гахён продолжает что-то бормотать — что-то о том, что — ах, как-то раз на День благодарения Минджи приготовила такую индейку, что я готова была умереть прямо в тот же день, чтобы зафиксировать это праведное мгновение как последний и лучший день в своей жизни — а Бора только и может, что стоять и глупо, нелепо моргать, потому что… Потому что!.. Чёрт возьми, что? Вот просто — что?! Она чувствует себя так, будто весь её мир рушится прямо у неё на глазах. Они точно говорят об одном и том же человеке?! Бора критически сомневается в том, что да. Она даже уверена, что нет, но!.. Кто… Кто из нас — прав? Бора хочет думать — вернее, не хочет вовсе — думать о том, что права она, потому что… Бора не хочет думать и о том, что права Гахён. Потому что… Это больно. Это больно настолько, что Бора скисает, вновь проваливаясь в эту гнетущую яму. Ей становится вдруг так обидно, почти до слёз, что она хочет немедленно заявиться в дом и спросить — какого хера, чёрт возьми, ты такая. И почему — со мной, и!.. Что… Что я… Что я тебе сделала? Эмоции вдруг накатывают, и Бора чувствует себя на грани слёз. Она уже не слышит ничего из того, что продолжает ей рассказывать Гахён, потому что уши заложило и она словно опустилась под воду; на самое дно океана, и каждую секунду своей жизни — чувствует, как эта толща воды давит на неё сверху, сплющивая лёгкие и не давая вздохнуть нормально. — Бора? В ушах вновь — звенит. — Всё нормально? Она вдруг осознает себя стоящей посреди тротуара и пялящейся в холодный асфальт. Внутри бурным потоком беснуется столько чувств, что Бора чувствует себя на грани взорваться. Она сдерживает их, давит внутри себя, будто укрывает куполом, и это отнимает столько сил, что она даже не может — выдавить из себя ни слезинки, хотя очень, очень хочется — просто взять, и — расплакаться, прямо тут, неважно, что при Гахён, посреди улицы и вовсе не тогда, когда стоило бы. Вдруг вздрагивает от протяжного скрипа ручника, вновь вспоминая — её. Скашивает взгляд вбок и видит — на остановке, в нескольких метрах, теплое, длинное, желтое пятно. Бора ничего не понимает, и ноги словно сами несут её туда. — Я… — мямлит она на ходу. — Прости… Я… Мне надо… Краем глаза видит, как Гахён порывается за ней. — Что случилось? Бора вяло отмахивается, зациклившись на одной-единственной мысли. Минджи. — Я вдруг вспомнила, что… — давит из себя она. — Прости, я… Поеду. Минджи. Бора думает о ней вновь. И зачем-то — Запрыгивает в школьный автобус.---
Эмоции тихнут. Бора едва не проезжает свою остановку, ломано вздрагивая, когда водитель вдруг сигналит на всю округу. Поднимает глаза — вокруг сплошная зелень леса. Желудок сковывает гаденькое предчувствие. Она подскакивает со своего места, виновато протискивается сквозь салон и выпрыгивает наружу. Оглядывается. И понимает, что не имеет ни малейшего понятия — куда ей идти и зачем она вообще, чёрт возьми, сюда приехала. Затем находит, всё-таки — тот самый съезд, на котором подскакивает и больно ударяется каждый раз, как… В горле встает ком. Зачем она уехала? Что она ей скажет? А главное — зачем?.. Бора устало, но нервно, подпрыгивая через шаг — идёт по проселочной дороге. Шелест успокаивает, поскрипывание высоченных сосен — навевает мнимую тревогу. Солнце уже едва протискивается сквозь немногочисленные кусты и толстые, тонкие стволы деревьев. Вокруг тишина. Только внутри — бурным потоком кипит паника. Бора не знает, что ожидать. Что от неё — ожидать. И это — пугает больше всего. У неё внутри всё смешивается, и она уже не разберет — где воспоминание о том, как холодно и нечеловечно выплевывала Минджи свои колкие слова вчера, а где приевшееся и приклеившееся к ней мнение Гахён, ставшее уже будто своим собственным. Верить — хочется. Колется. Бора подходит к домику, не успевая придумать, как поступить. Делать новый шаг — становится всё сложнее. Она тихо, морщась и стыдясь, взбирается на поскрипывающее крыльцо. Хватается за ручку. И вдруг думает — Может быть, сделать шаг — это именно то, что нужно? Бора открывает дверь. И её встречает — Мрак и тишина. Боязливо заходит. Захлопывает за собой дверь. Вокруг темно. И совсем — тихо. Будто в домике… никого нет. Тело заливает облегчение, но в желудке скапливается разочарование. Бора не знает, чего она хотела и на что надеялась. Может быть, только совсем чуть-чуть — на то, что Минджи… Что — Минджи? Окажется человеком? Скидывает рюкзак, более не заботясь о том, чтобы быть тихой. Но отчего-то не включает свет. Идёт на кухню, думая о том, что было бы неплохо — что-нибудь перекусить — и совершенно не думая о том, что ей сказала Гахён: она так вкусно готовит — чтобы затем лечь спать, скрываясь под одеялом и прячась до того, как Минджи вернется. Бора заворачивает на кухню. И подпрыгивает в ужасе. Громко, визгливо вскрикнув. — Твою мать! — вырывается из неё. Боже, блять, блять, блять. Сердце лупит по ребрам. Бора дергается от простреливших всю кожу ледяных мурашек. Блять! Господи! Она хватается за дверной косяк и пытается отдышаться. Кто так делает!.. — Могу сказать то же самое. По кухне разносится глухой, низкий голос, и Бора почти уверена — саркастически пустой, но ей всё равно. Боже. Твою мать, я чуть не сдохла, — бормочет она в своей голове. Минджи поднимается из-за стола и Бору вновь простреливает дрожь. Господи. Она в такой темноте — со своими чернющими волосами — выглядит как какой-то ночной кошмар. Щелкает выключатель. По кухне разлетается тусклый свет пыльной настольной лампы у холодильника. Но лучше — не становится. Лампа светит ей в спину, и оттого Минджи — будто становится только мрачнее. Бора вообще забывает всё, что она хотела или не хотела ей сказать, потому что — чёрт возьми — какого хрена она вообще сидела тут?! В темноте?! Неужели не слышала, как я зашла!.. По кухне расползается усмешка. — Опять смотришь. — Что?.. — глупо вырывается из Боры. Она фокусирует на ней взгляд. И замечает, наконец — Стоящую на столе бутылку. Минджи замечает, что Бора заметила — тоже. Долго и пристально смотрит на неё, и Бору коробит от этого вязкого, смолистого взгляда. Минджи берёт бутылку, и Бора зачем-то виснет на том, как её длинные пальцы обхватывают стекло. По спине пробегает холодок. Бора чувствует пугающую сдавленность в горле так отчетливо, будто Минджи схватила за горло её. По кухне развевается всплеск. Минджи наливает — что это? Вино? — в бокал, подносит к своему рту и вдруг — вместо того, чтобы сделать глоток — снова смотрит на Бору. Бору же — жрёт странное чувство; что-то похожее на то, как она впервые — увидела свою мать бухой. Но оно — это чувство; настолько глухое, далекое, будто отбивающееся по стенкам головы эхо, что она практически не придает ему никакого значения. Бора вязнет в её глазах, как в гипнозе. — Будешь? Минджи вдруг спрашивает это, едва заметно кивая на бокал в своей руке. Бору простреливает мерзкое чувство. Тут же накатывает тошнота, и от одной только мысли — её тянет блевать. — Я не пью, — слабым, но твердым голосом отвечает она. — Правильно. И с этими словами Минджи выпивает всё до капли. И Бора — Не может на это смотреть. Ей даже не обидно, и не больно, и она — не разочарована, но как будто разочарована, и — вообще не понимает, что чувствует. Да мне всё равно. Видели — и не такое. И не раз. И ей будто и правда — плевать. Боже. Да кто она такая, чтобы… Но под ним, или рядом с ним, или над ним — её скручивает, перекручивает, выжимает до последнего, какое-то сильное, необъятное чувство, будто она еще не задыхается, но вот-вот — не сможет больше дышать, будто кислорода в воздухе с каждым вздохом остается всё меньше и меньше и новый сделать — всё сложнее и сложнее. Минджи вдруг достает что-то из кармана своих джинсов и прикладывает к столу, сильно толкая. Бора дёргается, всего на мгновение — отмирает, понимает, что всё еще живет, и всё еще дышит — и вокруг тоже, всё ещё — что-то происходит; только тогда, когда замечает подкатившийся и застывший на самом краю стола… Телефон. — Это твоё. Бора подвисает и метает взгляд между черным смартфоном и стоящей на другом конце комнаты Минджи. — Что это? — Телефон. Бора подходит к столу, аккуратно, тихо, чертовски медленно, вновь чувствуя себя так, будто одно неверное движение, и… Берёт телефон. Пялится в свое размытое на чёрном экране отражение. И абсолютно, ни черта — не понимает. — Что это? — повторяет она свой глупый вопрос, совершенно не зная, что спросить и как — реагировать. И на что вообще — реагировать. — Понятия не имею. Минджи садится за стол. Смотрит на неё. И Бора снова чувствует себя — уязвимой, будто голой под её взглядом. Где любая мысль, чувство, эмоция — даже намёк на — тут же засветятся сканером и отпечатаются у неё на лице. Минджи сидит, скрестив руки на груди, и не спускает с неё глаз. И это… Бора почему-то не чувствует себя более вправе — быть собой и делать то, что ей хочется. Потому что ей будто не хочется — ничего, и голова скоротечно пустеет, и она машинально, будто запрограммированная, разблокирует телефон. И вдруг утопает в адском пекле. Жар разливается по её телу настолько быстро, что ноги подкашиваются и она почти валится на стоящий сбоку стул. Чего?! Окей, но!.. Минджи — что… Вздох застревает в горле. — Эт-то… — заикается Бора. Вскидывает на неё перепуганный взгляд. — Вы… Нет… Минджи не меняется в лице. Бора вертит смартфон в своих руках. Господи, она что — купила ей новый телефон?! Бора держит в своих руках чертов Айфон и знать не хочет, какой именно!.. Но догадывается. И от этого — Блять. Стыд сжирает её настолько быстро, что она хочет просто сесть на пол и жалко расплакаться. Почему она — всё время, делает всё — чёрт подери! — ровно наоборот, и ровно так, чтобы!.. Чтобы я просто… Боже. — Шиён отдала. Бора не слышит. Только мямлит, не переставая думать о том, что… — Это м-мне?.. — Тебе. — Н-но… Спасибо, — рвётся изнутри, но Бора не может выдавить из себя это простое слово. Просто стоит, её почти трясёт, и она лихорадочно думает о том, что этот — новый — телефон никак не может быть ей, и тем более — никак не может быть от Минджи. — Н-насовсем?.. — Насовсем. Бора глядит на неё, и Минджи вдруг — сквозь смазанные блики слёз в собственных глазах — кажется будто мягче в сотню раз. Настолько, что Бора, чёрт возьми, вспоминая весь сегодняшний день, абсолютно всё, и свой чертов сон, ловит себя на мысли, что еще мгновение — ещё: всего одна жалкая секунда — как она подойдёт к ней, и… В носу скапливается сопливая жижа. Бора жалко шмыгает, утопая в новой волне горячущего стыда, и крепко сжимает в ладонях телефон, будто не зная, куда деться, что ещё сделать и как — сбросить с себя все скопившиеся внутри эмоции. — Я не жду благодарности. Если что. Минджи говорит это, и Бора даже слышит — абсолютно ровно, спокойно и просто, как факт, но всё равно — сгорает со стыда пуще прежнего, проклиная себя. — Н-нет! — почти вскрикивает она. Шмыгает носом. — Н-нет, я… Из-звините. Я… С-спасибо… Минджи ничего не отвечает. Бора не может на неё смотреть, потому что ей хочется — черт возьми — просто провалиться под землю, как всегда, как каждый гребанный раз — когда она находится рядом с ней. Мысли лихорадочно мечутся в голове, и она чувствует себя обязанной — что-то сказать, как-то всё — объяснить, но не находит внутри никаких слов. Пока не вытирает нос ладонью и не решает сказать так, как есть. Как было всегда. — Мне п-просто… — против воли заикается она. — Я н-не ожидала… И… Мать никогда ничего мне не покупала. И я хожу — со своим самсунгом — последнюю тысячу лет. И я вообще — не ожидала того, что вы… Ты. Что ты — вообще. Можешь что-то мне дать. Захочешь — что-то мне дать. И не говорит ничего из этого. Бора слышит, как ударяется стекло бутылки о стекло — бокала. Минджи — наконец — не смотрит на неё хотя бы несколько чертовых секунд. — Мать не особо-то тебя баловала, да? Бора стопорится, совершенно теряется, не зная — что ответить на столь открытый вопрос. — Д-да, — всё же берёт она себя в руки, продолжая безбожно заикаться. — Я с-сама… Купила с-себе. Телефон. Д-давно… — Не удивительно. Минджи пьёт совсем чуть-чуть, а затем плавно, но быстро поднимается, и Бора шугается этих изменений, хоть и стоит — достаточно далеко, чтобы не чувствовать её — сверху-вниз — довлеющего над собой взгляда. Минджи открывает холодильник и ставит на стол завернутую в пленку тарелку. — Садись. Звучит вовсе, не как приказ, но Бора всё равно безвольно плюхается на стоящий рядом стул, будто не может не. Сжимает в своих руках телефон, пытаясь отделаться от желания расчесать кожу рук. Минджи скидывает еду на сковородку и ставит на плиту. Забирает со стола свое вино. И стоит, молча, грузно наблюдая за тем, как постепенно накаляется металл. И пьёт тоже — молча. Бора невольно думает о том, что она — никогда не пила молча. Никогда. И неважно было, надрывно орали на неё, или на кого-то другого — в доме всегда стоял крик. У Боры этот крик до сих пор отдается в ушах, и потому их — закладывает так, будто она не хочет ничего слышать. И вновь думает о том, как они — не похожи. Даже несмотря на то, что стоящий возле Минджи бокал — полон красным и явно не соком. — В-вы как будто вообще… не похожи. По кухне разносится колючий смешок. — Какое облегчение. — Н-нет, я не об… этом, — оправдывается Бора. И невольно косится на бутылку. В этом вы похожи больше, чем мне бы хотелось. Минджи всего на мгновение скашивает на неё взгляд, и Бора вся натягивается, как оголенный нерв. — Зато вы похожи. Даже слишком. Я знаю, — думает Бора. — И может поэтому — так себя ненавижу. — Она в-всегда была… — запинается Бора. Морщится. Не хочет говорить вслух, но больше не может держать в себе. — Т-такой?.. Минджи отвечает не сразу. Делает очередной глоток, и только после того, как побитой лопаткой переворачивает еду — наконец бросает Боре свои скупые слова, как собаке кость. — Нет. И да. Что это вообще значит, — думает Бора, но не решается уточнить. Она не уверена, что хочет знать. Одна мысль хуже другой. Её захлестывает, и она истерически соображает, больнее всего — думать о том, что её мать — была такой всегда, и что у Боры не было — ни единого шанса на нормальную жизнь, никогда, не в этом мире и не в этой Вселенной, даже намека на; или — предположить, что, возможно, когда-то — давно-давно — всё было не так, как сейчас. И ей — Не суждено было это увидеть. Она само собой думает о том, что… У них же были родители. Как они?.. Относились к этому — всему. Знали ли они вообще, хоть что-то? Почему… Почему Бора вообще — прошла через всё это. Она косится на Минджи и задается вопросом, какого черта — никто её не забрал, ни разу — не позвонил, и вообще… Бора помнит, что она — никогда не любила об этом говорить. И всякий раз, как заходила речь, как Бора пыталась — жалко — что-то узнать, всё заканчивалось скандалом, руганью и ладонью по лицу. В конце концов Бора перестала спрашивать. Но не перестала — задаваться вопросом. — А к-как… — боязливо начинает она, — выглядели в-ваши родители? Мать никогда не показывала. И здесь — я тоже не вижу абсолютно ничего. Бора зачем-то вновь оглядывает кухню, цепляясь взглядом за полки над гигантской кроватью Минджи и не обнаруживая там ничего, кроме запылившихся книг. — Я не покажу тебе твоих бабушку и дедушку. Бора подбирается, будто просыпается, и нервно ёрзает на стуле. — П-почему? У в-вас не осталось фото? — У меня есть фото моих родителей. Бора напрягается. Ничего не понимает, но внутри словно включается красная кнопка тревоги, и вопль сирены ледяными мурашками проносится с головы до ног. — Я н-не пон… Минджи выключает плиту, подтягивает к Боре тарелку. А затем берёт в руки раскаленную сковороду с шипящей на ней едой — и подходит почти вплотную. В Боре откуда-то изнутри поднимается практически первобытный ужас. Она не разберёт, почему вдруг, но это чувство — захватывает её против воли, да так сильно, в тиски, сдавливая горло, заставляя ноги и руки судорожно трястись, будто готовясь — бежать. Минджи сгребает еду на тарелку. — Мы не родственники. Бора косится на кипящее на картошке и каком-то мясе масло и ловит себя на мысли, что чертовски хочет есть, но затем… Стоп. Что. Она застывает, практически примерзая к стулу. Тело заливает холод. Подпрыгивает, будто ошпаренная. Запинается о стул. Делает назад — Два неровных шага. Едва не падает. И слышит слишком отчетливо — В ушах стук. Собственного сердца. Смотрит на Минджи. И только и может. Что выдавить из себя. Всего лишь: — Ч-что? И смиренно. В душном оцепенении. Проследить за тем, как Минджи — Бросает сковородку в раковину. Подхватывает бутылку. С беспорядочным плеском выливает красное — как кровь — в бокал. А затем сухо, И глухо, И до ужаса пусто — Договаривает. Словно вынося приговор. — Я тебе не тётя, Бора. Залпом выливая в себя остатки.