darling, save your tears for another day

Бора задыхается в ужасе. Она буквально — блять! — не может дышать. Её парализует ледяной страх. Она слышит. Слышит шаги. Широкие, тяжелые. И фоном — лепет Гахён или писк в ушах. Бора сидит к проходу спиной и боится обернуться. Шею сводит. Она чувствует. Она чувствует — её взгляд. Кожей. Каждой — мышцей. Всеми фибрами своей дребезжащей как стекло души. В ушах звон. Бора чувствует, как холодеют собственные руки. И следом за ними — замерзают мысли. Она вся застывает в ожидании. Шаги. Громче и громче. С каждой секундой. Всё ближе и ближе. Она. Расплата — за собственную ложь. Шиён встаёт из-за стола и уходит. Бора остаётся в комнате — блять, блять, блять — совершенно одна. Часто, мелко дышит, сердце долбится по рёбрам так, будто вот-вот пробьет насквозь. Ей кажется, что оно сейчас — остановится. Перед глазами темнеет. И звон. Звон в ушах. И стук собственного сердца. И — шаги. Бора закрывает глаза, съёживается, впивается ногтями в кожу, прячет ладони меж своих ног и готовится ко всему. И тут же — Крупно, безбожно очевидно подпрыгивает на стуле от визга дверного звонка. Вся сжимается, как от удара. Которого не было. Которого не было пока. — Да-да, здравствуйте… Картой… Бора слышит чей-то голос, но не разберет — чей. Точно не её. Этот голос — Бора слышала. Слышала прекрасно. Бора у вас? Сказанное неестественным. Совершенно — студёным тоном. И попрощалась со всем, что у неё было. Из-за спины выплывает чёрное пятно. Бора содрогается в ужасе и зажмуривается. Сейчас будет. Её трясет. Колотит изнутри, и в голове так пусто, только визжит надрывно и оголтело бьётся в висках голый страх. Но ничего не происходит. Секунду. Две. Три. Бора вся напрягается и оголяется, как нерв. И слышит — мелкую поступь и приглушенный разговор. Бора уверена, что разговор — нормальный. Но не воспринимает его вообще. Будто находится — под водой. Что-то шуршит перед ней на столе. Она едва приоткрывает глаза и видит — коробку из-под пиццы. И рядом, справа от себя — кажется, Гахён. Но не может расслабиться. Не может! Потому что — По левую руку. На внушительном расстоянии. Она знает. Сидит. Она. Перед глазами плывёт. Сидящая в чёрной водолазке Минджи — выглядит действительно жутко. Бора воспринимает её, как сплошное, смазанное тёмное пятно. Где из светлого только — неправильно бледный овал лица. И боится — посмотреть нормально. Лишь скашивает взгляд и до безумия сжимает руки в кулаки, натягиваясь каждой мышцей так, что по ощущениям — ещё минута и всё тело сведет судорогой. На плечо ложится рука. Бора вздрагивает и изо рта невольно вырывается звук, похожий на писк. Оборачивается, опасливо поднимает глаза и видит над собой — Шиён. Она мило — как всегда! — улыбается ей, но Бора не видит. Бора смотрит ей в глаза и читает там всё, и будто бы даже больше, чем есть. У Шиён до одури тревожный взгляд. Или Боре — только кажется. — Ты же ешь пиццу, да? — спрашивает она, и её голос разливается по столовой, как ручей. Бору потряхивает, и она лишь мелко кивает. Шиён смотрит куда-то ей за спину. — А ты? Ты будешь? Тишина. Лишь шуршит невесть чем рядом Гахён. — Минджи? — Что. От этого голоса — на Бору накатывает. Она хочет суетливо подпрыгнуть, слезть со стула и уйти отсюда как можно дальше. Но рука Шиён всё ещё лежит у неё на плече, и только это останавливает её от позорного бегства. — Пиццу будешь, говорю? — ровно повторяет Шиён. Бора зачем-то пялится на Шиён. Но отсюда — снизу вверх, резко под углом — вообще не понимает выражение её лица. И не уверена, что хочет. — Нет. Шиён кивает, и её рука медленно, словно вода, стекает у Боры с плеча. И сразу после того, как ладонь исчезает — Бора чувствует себя на дне ледяной проруби. Кожа покрывается мурашками. Не смотри. Просто, чёрт возьми, не смотри. Сделай вид, что её здесь нет. Ты же умеешь. Бора умеет, но не может. Сейчас. Отчего-то — избавиться от ощущения, словно она стоит посреди леса совершенно одна, и в считанных метрах от неё — дикий, свирепый, озлобленный и голодный зверь, и одно — всего одно — её неверное действие: шаг, вздох, поворот головы, что угодно — как хлипкая безопасность рухнет ей прямо на голову и тот сорвется с места, впиваясь ей в горло. Шиён уходит из столовой. Шиён уходит! И Бора — хочет разрыдаться от отчаянного бессилия. Она не знает, почему — почему! вообще, вашу мать — уход Шиён в её голове приравнивается к смертному приговору, потому что Шиён — если ты не забыла — вообще-то, подруга Минджи, а не твоя, а твоя — сейчас… Бора поднимает взгляд на Гахён. Гахён, как ни в чем не бывало, возится с коробками из-под пиццы, раскладывая их по всему столу и открывая одну за другой. Ей или всё равно, или её действительно не беспокоит — зависшее в воздухе студеное напряжение. Она вдруг подхватывает кусочек пиццы и неровно, будто второпях, засовывает его себе в рот и оборачивается на Бору, застыв. — М? — мычит она с набитым ртом. Бора мотает головой, мол, ничего. Она не хочет об этом думать, этого вообще замечать, но даже сейчас — когда она смотрит, вроде как, исключительно на Гахён, её инстинкты буквально вопят. Потому что она видит. Она видит её, чёрт возьми. Сидящую — за столом. Всю в чёрном, как гигантский, жуткий, огромный паук. Бора видела таких дома сотнями. Но даже они — по ощущениям — не пугали её настолько сильно. Она замирает в ожидании, что Минджи что-нибудь скажет. Но Минджи молчит. И Бора даже не знает, что у неё на уме, и хочет посмотреть, убедиться, но не может заставить себя повернуть голову. Я не увижу ничего хорошего. Я прекрасно слышала этот голос. Минджи никогда так не разговаривала. Словно лёд. — Гахён, — доносится сзади полувозмущённое. Гахён выпучивает глаза и с полным ртом бубнит: — Да чево!.. — возмущается она. — Я хочу ефть. — Не могла подождать? — игнорирует её возмущение Шиён. Она проходит в столовую и раскладывает на стол тарелки и салфетки. И садится. Рядом с Гахён. Бора не знает, рада этому — или нет. Если бы Шиён села рядом с Минджи, возможно, ей стало бы капельку легче; возможно, гнетущая, мрачная, густая, тяжелая атмосфера, что образовалась вокруг неё — словно облако — хоть немного развеялась бы. Но тогда — Бора не смогла бы на Шиён смотреть. А сейчас, почему-то — пока Бора смотрит на мирное выражение её лица — в душе зарождается капля спокойствия. Шиён вместе со стулом придвигается к столу, закатывает рукава своей рубашки, зависает на мгновение, невероятно внимательно сканируя коробки, а затем оборачивается на Бору и говорит: — Бери, что хочешь, — улыбается она. — Тут есть… Сырная, Маргарита… А это что? — Ананасы, — удивительно чётко и невероятно довольно извещает Гахён. — И курица. Шиён распахивает глаза и поджимает губы. — Ты издеваешься надо мной? Гахён разводит руками. — Да че? — возмущается она. — Не хочешь — не ешь. Я и без тебя прекрасно справлюсь. — Я вижу, как ты справляешься. Бора замечает, что в коробке, стоящей посреди стола и прямо напротив Гахён — нет уже половины. Гахён подхватывает новый кусок, скручивает его в какую-то почти трубочку и с удовлетворенным стоном сует себе в рот. Шиён отмахивается от неё: — И в кого ты такая вообще. Гахён спешно проглатывает кусок и отвечает: — В Юбин, наверное. — Это многое объясняет, — почти шепчет Шиён, а затем поднимает глаза на Бору: — В общем, бери, что хочешь. Бора кивает и давит в себя улыбку. Ей кусок в горло не лезет. Её всё ещё трясет, и адски, жутко тошнит, настолько, что по всей глотке словно распространилась кислота и жжёт стенки каждую секунду. Она боится, что желудок выплюнет любой намек на еду в ту же секунду. Но всё же — больше, наверное, для приличия, чем из искреннего желания — подтягивает коробку с ближайшей к себе пиццей и выуживает кусочек, складывая на тарелку. Она даже порывается было сделать первый пробный укус, как до неё доходит, что она взяла сырную пиццу. К горлу подкатывает тошнота, и Бора с лёгким намёком на отвращение чуть отодвигает от себя тарелку. — Минджи, — доносится невнятное. Бора подвисает и… Смотрит на Шиён. Но Шиён лениво режет пиццу — режет пиццу?! — ножом, держа наготове вилку. — А когда мы пойдём в поход? Гахён сидит на расстоянии вытянутой руки от Боры, облокотившись, практически навалившись на стол, вытянувшись вперёд и… смотрит на Минджи. И разговаривает с ней. Бора топит взгляд в полу и с содроганием ждёт ответа. Хоть разговор вообще — её не касается. Но пока Минджи молчит, ещё получается, хоть как-то — сделать вид, что её нет. — Скоро. Гахён плотнее наваливается на стол, почти залезая на него. Упирается локтями в столешницу и скручивает в руках очередной кусок пиццы. — Насколько скоро? — Скоро, Гахён. — Скоро-скоро? — Скоро-скоро. Бора не отрывает от Гахён взгляда. В ней плещется практически ужас от мысли о том, что Гахён, чёрт возьми, разговаривает с Минджи. Так, будто вообще ничего не происходит. Неужели она не видит, что здесь творится — полный пиздец?! — почти отчаянно хнычет Бора. И это… Этот их разговор. Селит в желудке кислое, противное, холодное чувство; очередными мурашками напоминание о том, что… Что происходит. Минджи сказала: Бора у вас? И не проронила в её сторону больше — ни слова. Отлично. Хорошо. По крайней мере — не будет скандала. Всё нормально. Всё не нормально. Надрывно скрипит, шкрябает нож о тарелку — в руках Шиён. Бора ёжится от этого противного звука и чувствует себя прокаженной, совершенно лишней, ненужной и брошенной, и в ней вспыхивает жуткая, колючая, вытесняющая страх обида. И — чувство брошенности. Бора ненавидит это чувство. Оно преследует её уже слишком долго и по ощущениям — было рядом всегда. Она скашивает взгляд на Минджи, надеясь поймать её взгляд и одними глазами сказать — не будь такой. Пожалуйста. Не будь — как она. Как моя мать. Но Минджи не смотрит на неё. Она сидит напротив них, сложив руки на коленях, облокотившись на спинку стула, на котором висит её привычная — зелёная — флисовая рубашка. И смотрит исключительно на Гахён и как будто бы на сидящую совсем рядом Шиён. Словно в комнате — больше нет никого. Бору бросает в дрожь от одного только на неё взгляда, и она с содроганием ждёт, когда Минджи заметит и посмотрит на неё в ответ — совершенно не представляя, что будет делать, если это всё же случится — но Минджи не смотрит. — А вы возьмёте с собой Балто? — спрашивает Гахён. И Бора видит… Как Минджи. Всего на мгновение — Будто вздрагивает. Бора судорожно моргает и пытается убедить себя в том, что ей показалось. Потому что это — вот именно это — уже действительно пугает. Минджи выпрямляется, усаживается на стуле чуть по-другому и холодно отвечает: — Нет, Гахён. Не возьму. Бора метает взгляд на Гахён. Её глаза расширяются, становятся просто огромными, она раскрывает рот — Бора видит торчащий из-под губ кусок теста — и больше восклицает, чем спрашивает: — Почему! — Его застрелили в июле. Бора холодеет и впивается взглядом в Минджи. Чего?! Ей не послышалось?! Руки немеют. Гахён перестает — Бора слышит — жевать, и противный скрип ножа о тарелку прекращается тоже. В ушах пищит. Шиён мучительно медленно опускает руки с приборами на стол. Так же медленно — опускается, наконец, на стул — Гахён. И куда медленнее, будто практически не — начинает дышать Бора. — Минджи… Шиён вдруг говорит это так жалостливо и надрывно, что Бора тут же — вылезает из оцепенения. К глазам подкатывают слёзы. Бора смотрит на Минджи. И Минджи — она знает — сидит точно так же, как минуту до. Будто черствая, застывшая, некогда раскаленная лава, обратившаяся в камень. Но в глазах Боры — и в голове — словно переворачивается весь мир, и она зачем-то видит, хотя не должна, даже уверена, что ей кажется — как взгляд Минджи тухнет и стекленеет буквально на глазах. — Минджи… — вновь шепчет Шиён. Бору от её тона мутит. Глаза жжёт. И она даже не понимает, почему именно. — Почему ты не сказала?.. — Не до этого было. Его застрелили, — вопит в голове у Боры. Его — застрелили. Бора даже не понимает, кого, как, почему — но одно только это слово скидывает её в истерику. Она слышит всхлип. И сначала — пугается этого звука, не понимая, когда успела заплакать. Как осознаёт, что он не её. Гахён сидит рядом с ней и заливается слезами. У неё красное, уже опухшее лицо, и она прикрывает его руками, надрывно, но тихо всхлипывая, и её виднеющиеся из-под ладоней глаза становятся такими ясными и чистыми от проливающихся слёз, что Бора чувствует себя на грани разреветься тоже. Но что-то ей не даёт. В горле стоит ком, и глаза щиплет, и в носу появляется это липкое, жидкое чувство, но всё будто упирается в какую-то стену и не выливается наружу. Гахён вдруг подскакивает, запинается о стул и быстрыми шагами убегает прочь. Бора ломано дёргается, будто порываясь пойти за ней. Но почему-то не двигается с места. Шиён долго, протяжно, тяжело вздыхает и мнёт глаза. Поджимает губы, пялясь в одну точку куда-то в стол. А Минджи… Бора боится на неё смотреть. Бора боится посмотреть на неё — и сорваться на всхлип. — Что случилось?.. — тихо, шепотом спрашивает Шиён. — Я не знаю. Шиён набирает в лёгкие воздуха и поднимает на неё взгляд. И — тянет руку вперед, через стол, будто предлагает — иди сюда. Но Минджи не шевелится. Не даёт ей руки в ответ. — Ох, Минджи… — кусает губы Шиён. — Мне так жаль. Боре тоже. Жаль. Она пугается, брезгует этого чувства, но оно охватывает её всю против воли. И зачем-то вновь глядит на Минджи. Уже практически — без страха, только с намеком на горячущий, обжигающий кожу стыд. Минджи смотрит в сторону Шиён, но уж точно — Бора видит — не на Шиён. Куда угодно, только не на Шиён. И не на меня. Вообще — никуда… — Я могу чем-то помочь? — спрашивает Шиён, убирая руку. — Закрой эту тему. Бора замечает, как на лице Шиён мелькает намёк на недовольство. Но она ничего не говорит и просто кивает, подтягивает к себе тарелку Гахён, ставит на свою и прикрывает коробки с пиццей. — Уже поздно, — говорит она спустя целую вечность тишины. — Оставайтесь у нас. — Нет. Бора дёргается. Нет. Нет! — вопит в голове красным флагом. Нет. Я не поеду. Никуда. Я с ней никуда не поеду, — хочется закричать ей, но вскрик глохнет в лёгких, не дойдя до рта. Она практически с мольбой смотрит на Шиён, и вот сейчас, в эту чертову минуту — ощущает, как из носа течет, и как на глазах слёз становится настолько много, что если она моргнет хотя бы крошечный раз — они все свалятся оттуда, как водопад. Шиён перестает возиться с посудой и вперивается глазами в Минджи. Бора переводит взгляд с одной на другую. Минджи сидит, не изменившись ни в позе, ни в лице, вообще ни в чём — но смотрит в упор на Шиён, и таким чудовищным взглядом, что Бора — если бы получила от неё сейчас такой — просто скончалась бы на месте от ужаса. Но Шиён нет. Черты её лица лишь делаются острее, жестче — чем ранее — и она не сводит с Минджи глаз в ответ, будто её абсолютно не волнуют впившиеся в кожу острющие иглы, что Минджи мечет в неё одну за другой, и с каждой секундой — будто больше. Бора съеживается, буквально чувствуя — приближение настоящей катастрофы. Атмосфера накаляется, и её бросает в ледяной пот. Она жалеет, что не ушла за Гахён. Почему она не ушла! Боже! Это просто — невыносимо. И Бора чувствует, что всё — из-за неё, хотя эта мысль абсурдная, глупая, какое Шиён — до неё — вообще дело?! Просто из чистого… чего? Доброты? Она добрая, — это Бора успела заметить, но… Они же друзья! Не настолько же. Бора путается в своей панике, как в паутине, и вязнет, продолжая брыкаться внутри и абсолютно не шевелиться внешне. Она будто вмерзает в стул под собой. Впившиеся в кожу запястий пальцы сводит судорогой от напряжения. — Минджи, — назидательным, будто поучительным тоном цедит Шиён. Бора вздрагивает от её изменившегося голоса. — Куда ты поедешь? Минджи не отрывает от неё взгляда и, практически не шевеля губами, отвечает, будто плевком: — Домой. — Ночь на дворе. — Мне всё равно. И Шиён вдруг — неровно почти бросает одну тарелку на другую, и по всей столовой — как гром среди ясного неба — разливается лязг, от которого Бора дёргается и подпрыгивает так, что чуть не валится со стула. Шиён, наконец, обращает на неё внимание, причём с таким искренним удивлением — будто действительно забыла о том, что Бора — ещё тут. Шиён оборачивается на неё, и Бора видит, какое красное у неё всё лицо, и как ходят туда-сюда жилки мышц на напряженной шее. Минджи сидит напротив спокойная, как удав. И Бора чувствует себя так, будто задыхается от удушья. — Можешь ехать, куда хочешь, — почти рычит Шиён сквозь зубы. — Бора остаётся у нас. — Нет. — Я её пригласила, и она согласилась. — И что? — И что?! — И что? Шиён громко, протяжно вздыхает, и затем настолько же медленно — выдыхает. Боре жутко. От того, что происходит. От всего, что происходит. Но она не может сдвинуться с места и перестать пялиться на них, будто сейчас решится её судьба. Пожалуйста, — почти хнычет она, и из-за этой мысли — невольно — всхлипывает вслух. Шиён мельком глядит на неё и поджимает губы. Но Минджи — нет. Всё так же — не смотрит, и Бору охватывает такая злость и обида, что слёзы срываются с глаз, и она даже не может двинуться, чтобы утереть их противные, липкие, горячие дорожки, стекающие по щекам и заливающийся в рот и под ворот футболки, вниз по шее. — Имей хоть каплю совести, — ледяным, но каким-то обреченным тоном высказывает Шиён. Бора заливается слезами и хочет шмыгнуть. У неё раскалывается голова, и всё тело буквально горит, и мелко-мелко дрожат руки, и она уже не понимает — что она слышит и видит, просто хочет — испариться отсюда как можно скорее и больше никогда этого не чувствовать. Потому что то, что она испытывает — выше её сил. И она хочет злиться, и обижаться, и даже лучше — стыдиться, за то, что проебалась; что вообще — всё это — происходит сейчас — она прямо знает это, чувствует подкоркой — из-за неё и только; исключительно по причине её гадкого, мерзкого, никчемного существования, но она — нет, не делает ни того, ни другого, ни третьего, просто плачет, плачет и хочет крикнуть, потому что в груди, где-то в легких, её закрывает, захлопывает в удушливые тиски такая боль, что сердце надрывается и грозится остановиться. Она не хочет думать о том, что испытывает это — из-за неё. Но где-то в глубине души понимает, что это так. И это — хуже всего. Горький всхлип вырывается против воли, и Бора отмирает, утирая лицо руками, размазывая кипяток слёз по всей коже. П-простите, — хочется сказать ей, и она почти говорит, шёпотом, но не слышит сама себя. И что-то мямлит себе под нос до тех пор, пока перед залитыми слезами глазами не появляются чьи-то руки. — Бора, — доносится сквозь гул в ушах. — Отнеси на кухню, пожалуйста. В холодильник. Она не поднимает глаз, потому что не хочет — чтобы кто-то видел её слёзы, хотя прекрасно знает, что их видит и слышит каждый, кто сейчас находится в комнате. Она всхлипывает, несколько раз шмыгает, размазывает влагу по лицу и дрожащими руками перехватывает коробки с пиццей. А затем ломано, как-то совершенно неровно встаёт, перед глазами всё кружится, в висках отдаётся тупая, пульсирующая боль, и она в каком-то тумане, совершенно — полусознательном состоянии делает первые робкие шаги и выходит в гостиную. Слух от набата напрягается до такой степени, что она слышит абсолютно всё, весь этот — жуткий, отвратительный, пугающий разговор, но не разберёт ни единого слова. Доходит, практически доползает до кухни. Открывает холодильник, и руки такие слабые, что это получается не с первого раза и она чуть не роняет коробки на пол. Кое-как запихивает их так, чтобы было возможно — закрыть дверцу, подходит к раковине, чтобы умыться, но неожиданно для самой себя — Лишь сползает вниз по стене и взрывается рыданиями. Бора плачет — уже просто от всего — и даже — не от обиды, и не от злости, и не от боли — а просто — от всего; так, как будто не может сейчас сделать — ничего другого, только давить в себе слишком громкие крики и надеяться, что сюда никто не зайдёт. Каждая новая волна слёз только больше раскалывает голову и вытесняет все путные мысли. Она вдруг вспоминает о том, что вообще происходит в её жизни, о том, что происходило и почему — она вообще здесь. Почему она здесь? Почему. Бора не знает, но знает, что от этого знания — ей только хуже, больнее, мучительнее и отчаяннее. Нос не дышит, голова трещит по швам, в ушах звенит и из глотки рвётся вопль. Как вдруг среди всего этого она улавливает, почти криком: — Ты не посмеешь. — Ты пьяна! Бору будто обливают ледяной водой. Она даже перестаёт — всего на секунду — плакать, и напрягается, будто трезвеет, вся вытягивается и натягивается, как струна. Ты пьяна. Кто? Кто это сказал? Но она не успевает подумать, принять эту мысль, как ей на голову бухается такое всепоглощающее бессилие, что она чувствует себя окончательно раздавленной. Ребёнком, что прячется в своей комнате, пока ругаются его родители. Бора ни разу не слышала, как ругались её родители, потому что родителей у неё — никогда не было. Только мать. Наркоманка — мать. И ей всегда — было абсолютно плевать — ругается ли она со своим очередным — таким же, если не хуже, чем она — бойфрендом. Всё, что она чувствовала в такие моменты — это страх. Ужас от мысли, что когда-нибудь, после очередной ссоры с побоями — в чьих-то руках окажется пистолет, и она останется в этом мире совершенно одна. Её тошнит. Тошнота накатывает столь внезапно, что Бора подрывается с места, запинается, чувствуя, что не выдержит, не удержит это в себе и, спотыкаясь, почти несётся обратно по коридору в сторону гостиной, чтобы ввалиться в ванную и избежать катастрофы. Быстро, как может, переставляет ноги, глядя в пол, хватается за стену и неожиданно — Во что-то врезается. И её обдает. Этот. Запах. Она поднимает глаза. И видит над собой — Минджи. С её чёрными, нечеловеческими глазами. И поджатыми, бледными, сухими губами. Ты пьяна, — врезается в мозг чужими словами. Бора делает крупный вдох, и от этого запаха её почти выворачивает наизнанку тут же. Но она находит в себе силы протиснуться в узкий проход между вставшей посреди коридора — как стеной — Минджи и стеной настоящей. И скрывается в ванной.

-

Желудок перекручивает. Глотка горит. Бора делает очередной крошечный глоток воды и посильнее кутается в полотенце. Её поглощает стыд. И ей стыдно, за всё, но больше всего — за истерику. Она зачем-то прокручивает в своей голове в сотый раз то, как противная жёлтая желчь выходила из её рта, и как сочувственно смотрела на неё Шиён, пока давала полотенце и отправляла в душ. Бора сидит с мокрой головой и подрагивает от холода. Или от пережитого. Она почти не помнит, как поднялась на второй этаж. Ёрзает на кровати, упираясь лопатками в стену. Ноги закрывает одеяло. Она бесцельно оглядывает всё вокруг. Розоватые, приятные стены. Прямо над её головой — навесные полки, правее — у окна, стол с ноутбуком, крутящийся стул и прямо над ними — плакаты, завешанные переливающейся гирляндой. На столе стоят книги, учебники и рядом — фотография в рамке. Бора щурится и видит на ней всю их семью. У Гахён отличная комната. И — прекрасная семья. У Боры никогда не было ни той, ни другой. Она вновь чувствует себя на грани расплакаться, но слёзы не идут, будто она выплакала сегодня уже всё, что могла. Лишь посильнее сжимает в своих ладонях кружку с водой и пытается запить ком в горле. Скрипит ручка. Бора в какой-то истерической панике метает взгляд к двери. В легкие впивается цепкий страх. Она не знает, чего именно пугается. Будто от одной только мысли о том, что сейчас она снова — увидит её, сердце просто не выдержит. Но в комнату — почти крадучись — заглядывает Шиён. Бора не скрывает вздох облегчения. Кусает губы, виновато опуская глаза. Шиён проходит, опирается плечом на шкаф у двери и стучит по дереву пальцами. — Полегче стало? — спрашивает она. Бора кивает. — Д-да… — мямлит она. — Спасибо… За всё. Она не говорит этого, но по сквозящему сожалением взгляду Шиён знает — та понимает, за что. — Ты ничего не ела, — удручённо вздыхает Шиён и поджимает губы. — Если захочешь, бери в холодильнике всё, что найдёшь. Но затем как-то нервно прыскает, почти хихикая: — Правда, — горьковато посмеивается она. — Осторожно. У нас иногда водится сыр с плесенью. И не с той, с какой хотелось бы… Бора угукает, абсолютно уверенная в том, что не будет есть — ближайшую вечность. Тем более — сыр. Её всё ещё мутит. Подвисает молчание. Когда она только-только выбралась из этого омута всепожирающей истерики — ей хотелось задать Шиён сотню вопросов. Но сейчас… Она вдруг чувствует себя настолько без сил, что ей уже — совершенно всё равно. — Гахён в другой комнате переночует, — разбивает Шиён нависшую над ними тишину. — Так что, располагайся. Если что-то нужно, моя комната в конце коридора. Справа. — С-спасибо… — шепчет Бора и чувствует, как всё её существо наполняется болезненной, но умиротворенной благодарностью. От этого чувство вины и стыда — становится только острее. Но Шиён ничего не говорит и лишь — тихонько улыбается уголком губ. — Хорошо, — говорит она. — Спокойной ночи. Бора проглатывает комок в горле и хочет выдавить из себя улыбку, но бросает эту жалкую попытку. — Спокойной ночи… Шиён снова улыбается, но как-то грустно, совершенно обессиленно. А затем ещё раз стучит пальцами по шкафу и делает шаг к двери, собираясь уходить. Но затем вдруг замирает, стоит так с секунду и разворачивается, глядя на неё как-то совсем сокрушенно. — Бора. — Д-да?.. — Прости её, — морщится Шиён, будто выдавливает эти слова из себя силой. Бора покрывается корочкой льда. — Она тебе этого никогда не скажет. Но я скажу, — твердо заканчивает Шиён и смотрит на неё совершенно серьёзно. — Хорошо? Бора не отвечает. Лишь пялится на неё распахнутыми в шоке и ужасе глазами. Шиён кивает, глядя в пол, будто сама себе. Затем повторяет свое тихое спокойной ночи и окончательно уходит. И только за ней захлопывается дверь — на Бору накатывает. Простить её?! За что!.. За то, что она — она!.. — Бора захлебывается во внезапно вспыхнувшем гневе и не находит в своей голове слов. Делает глубокий вдох и медленно-медленно выдыхает. Но это не помогает. Простить её?! Простить! Какая вообще — разница, простит она её или нет. Будто от её — Боры — мнения — что-то зависит! Бора ничего не понимает, и более того — совершенно не хочет даже пытаться что-то понять, но одно знает точно — Минджи плевать. Вообще. Абсолютно. На её мнение, на её слёзы, да вообще — чёрт возьми! — на всю эту жизнь. Бора задыхается от своей злости и вдруг задаётся вопросом, что в итоге. Она вообще — уехала? Бора очень надеется, что да. Она вдруг чувствует себя настолько взведенной, вымотанной, истощенной всей этой херней, что в мозгу долбится лишь одно желание — если увижу её, я не знаю, что я сделаю. Бора боится отвечать себе на этот вопрос, но руки покалывает, и она со скрипом сжимает в ладонях кружку. И задается вопросом, как у неё вообще — хватает сил — ещё злиться. И только эта мысль мелькает в голове — Бора делает крупный глоток воды и неожиданно чувствует, как всё тело в изнеможении расслабляется. Она отставляет кружку на комод и почти агрессивно забирается под одеяло, не выключая свет. Но вместо того, чтобы уснуть — лишь пялится в стену напротив себя. Мысли мечутся в голове, как бешеные, и Бора на грани почувствовать себя так, будто сходит с ума. Минджи что — напилась из-за неё?! Эта догадка обжигает и вызывает внутри истерический смех. Бора почти нервно прыскает, но её остужает ледяная мысль о том, что… Не из-за неё. Точно не из-за меня, — почти шепчет она вслух. Шиён даже… Даже… Не выглядела — удивленной. И эта мысль пугает — куда больше. Но ей на смену стремительно, совершенно нежданно и не к месту, приходит воспоминание о том, что… Балто. Кто такой — Балто? И почему его, Боже — вообще — застрелили?! Её передёргивает. Она вдруг вязнет в своих мыслях, в воспоминаниях об этом, о том, к чему старается не возвращаться вообще никогда. И её всю трясёт, почти знобит, как в первый раз, будто она размахивает руками и пытается отогнать эти мысли-воспоминания, как мошкару. Что-то подсказывает, что это… Собака. И только Бора думает об этом, как снова оказывается на краю пропасти слёз. Собака. Собака!.. Она зачем-то представляет, как Минджи нашл… Нет. Стоп. Нет-нет-нет. Перестань. Боже. Не надо. Не думай. Но мысли лезут в голову против воли. Она обхватывает себя руками и сворачивается в маленький комочек. Собака!.. Это точно — собака, иначе… Иначе Минджи бы… Не выглядела так. Бора вдруг вспоминает это, и один только её вид — заставляет противные мурашки пробежаться по телу. Не расплакаться ей помогает только холодная мысль о том, что Минджи просто… не способна по-человечески относиться к другим людям. Но эта мысль — одновременно — поселяет в Боре жалостливое, почти сопливое чувство. Собака… У неё умерла собака. У неё застрелили собаку. Было ли ей грустно? Может ли ей быть — грустно — до сих пор? Бора морщится от этих рассуждений и почти приказывает себе перестать, чёрт возьми, вообще думать об этом. Жалость — это последнее чувство, которое она хочет к ней испытывать. После всего. После всего, что Минджи сделала, и особенно — после всего, что не сделала. Злобное бессилие практически съедает её без остатка, но тут раздается стук в дверь. Бора леденеет. И просто надеется, что не призвала своим гневом — её. Но из-за двери доносится тоненький голосок. Гахён. — Да… — хрипит Бора, поднимаясь с кровати. — Да? Гахён открывает дверь и пролазит внутрь. Оглядывается. Вид у неё… Потрепанный. Глаза красные, нос тоже, и вся она выглядит какой-то… иссушенной. В Боре глохнет злость и просыпается совершенно человеческое сочувствие. — Я это… — бурчит Гахён. — Зарядку забыла взять. Бора кивает и невольно начинает рыскать глазами по комнате, пытаясь отыскать зарядку, что лежит на столе. Гахён к нему подходит. Но вместо того, чтобы взять провод и уйти, вдруг бухается в своё крутящееся кресло и громоздко вздыхает. Виснет молчание. Бора смиренно наблюдает за ней и ничего не говорит. Гахён вертит в руках шнур, наматывает на пальцы, смотрит исключительно вниз и как будто вообще не дышит. А затем вдруг — вновь вздыхает и говорит: — Что там было? — тихо шепчет она. Поднимает на Бору взгляд. — Минджи рассказала, что случилось с Балто? — Ты ничего не слышала? — вместо ответа спрашивает Бора. — Нет, — вертит головой она. — Я так рыдала, что не слышала ничего, кроме своих, блять, рыданий, — морщится. — Пиздец. Прости. Но это — пиздец. Я… Блять. Я сейчас зареву. Бора подрывается, резко усаживаясь на кровати. Гахён закрывает руками лицо и шмыгает, но вроде как — не плачет. По крайней мере — Бора не видит никаких слёз, когда она убирает ладони и продолжает вертеть в своих руках зарядку. — Блять, — ругается она с какой-то жуткой изнуренностью. — Люди такие мрази. Просто — сволочи. Сука… слов нет. Бора сочувственно поджимает губы и пытается найти в своей голове хотя бы пару слов утешения. Но у неё так пусто в мыслях, что всё, что ей остается делать — лишь молча сидеть, сочувственно глядеть и просто слушать. — Ты извини, что я тут… — вдруг мямлит Гахён, поднимая на Бору свои краснющие глаза. Бора вертит головой — мол, нет, ничего, всё нормально. — Я просто… Не могу понять. И… — она замолкает. Опасно сильно закусывает губу, будто пытается сдержать всхлип. — Мне так жалко. Его. И… Да и себя, тоже. И… Минджи. Бору потряхивает от этих слов. Но она не спешит в своей голове — приходить к каким-либо выводам. — Такой хороший был пёс, — продолжает Гахён, и её голос тревожно ломается. Бора прочищает горло и спрашивает: — Сколько ему было лет? Гахён вдруг морщится, жмурится и застывает. Будто что-то вспоминает. У Боры сердце кровью обливается от одного только её вида. Не думала она, что когда-то — тем более так скоро — увидит Гахён такой. Будто неспособной связать воедино двух слов. — Не знаю, — отвечает она спустя минуту молчания. — Ну. Может… Лет семь. Или восемь. Минджи как-то приезжала к нам, к Шиён, ещё… родители были… Живы. Гахён не договаривает, но Бора буквально слышит — это страшное слово. Живы. Были. Воздух стынет в лёгких. Бора часто-часто моргает и боится пошевелиться, будто двинется сейчас как-то не так — и сделает Гахён этим движением так больно, что никогда себе не простит. — С щенком, — договаривает Гахён, и её взгляд кошмарно стекленеет. — Он тогда все наши тапки сгрыз, — вдруг улыбается она. Бора улыбается тоже, но не потому, что ей, блин, весело. Просто — совершенно инстинктивно, и казалось бы — абсолютно не в тему. — Нет, реально, — вдруг более бодро говорит Гахён, но по щеке у неё скатывается слеза. Она фыркает и продолжает: — Вообще всё сожрал. До чего руки дошли. Лапы, точнее… Гахён утирает падающую по щеке слезу и продолжает: — Я ещё думала, как в него столько лезет! — вдруг восклицает она. — Подохнет ещё. А он нет… всё слопал и наделал потом кучу нам на заднем дворе. И снова давай жрать, — хихикает она. Бора тоже издает сдавленный смешок, хотя ей не смешно — абсолютно. У неё внутри пусто и что-то воет так глухо, но так протяжно, что всё тело дрожит. — Мяч мой изгрыз. Я в какой-то момент даже захотела, чтоб он делся куда-нибудь… — продолжает Гахён и вдруг… замолкает. — Вот он и… Д-делся… Голос Гахён ломается в последний раз — и она больше ничего не говорит. Потому что просто — Начинает плакать. Бора подскакивает с кровати с диким опозданием, но когда делает это, её руки трясутся так сильно, и у самой ком встаёт в горле. Она подходит к Гахён, замирает, присев на корточки, и глупо вцепляется ладонями в ручки стула, будто боясь к ней прикоснуться. Теряется и не знает, что говорить, что делать, делать ли вообще — что-нибудь; какие слова найти, найдутся ли у неё — хоть какие-то слова, что люди в принципе — делают в таких ситуациях. Бора тысячу раз была на месте Гахён. Но никто, никогда — не был, как сейчас — на её. Она до скрипа сжимает пластиковую ручку стула. Но Гахён — к её величайшему облегчению — успокаивается довольно скоро. Она утирает слёзы плечом, самым рукавом футболки, и громко шмыгает, грустно глядя на неё сверху вниз. И вдруг натянуто, подрагивающими губами улыбается и хватает Бору за щеку. Совершенно не ожидающая этого Бора — даже не успевает возмутиться. — Да ладно, — фыркает Гахён. — Не кисни. — Я… — подвисает Бора. — Не кисну. — Все псы попадают в рай, — заключает Гахён, но несмотря на свою улыбку — шмыгает и оборванно вздыхает. — Правда? — Да, — кивает Гахён. — Ты не смотрела? Бора не понимает. — Что? — Этот мультик? Бора отводит от неё взгляд, упирается им в стену и пытается вспомнить нечто подобное. — Нет, — в итоге отвечает она. — Посмотри как-нибудь, — отвлеченно тянет Гахён. — Это был мой любимый мультик в детстве. — Хорошо… — кивает Бора, не уверенная, что выполнит обещание. Она не говорит Гахён о том, что практически не смотрела мультики. И о том, что у неё вообще — не было такого детства. Если было вообще — хоть какое-то… Бора резко мотает головой, силясь скинуть с себя эти мысли, и неожиданно затекшие, согнутые в коленях ноги отказывают ей в своих услугах — и она неуклюже почти валится на пол. Гахён никак это не комментирует, но, видимо, считывает как какой-то знак — и встаёт со стула, протягивая ей руку, помогая подняться. — Ладно, — вздыхает Гахён. — Пойду я. Спать. Они застывают посреди комнаты, и в Боре вдруг просыпается желание Гахён… обнять. Но она не находит в себе на это — никаких сил. Гахён в очередной раз вздыхает. — Спокойной ночи… А затем вдруг — Делает к Боре крошечный шаг и неловко обнимает за плечи. Бора застывает, как лёд в морозилке. Это длится всего секунду — но она теряется так сильно, что хочет сжаться до атома и испариться. — И спасибо, — говорит Гахён, отпуская её. Бора недоумевает: — За что?.. Гахён пожимает плечами. — Ну, — выпячивает губу она. — За то, что послушала. — А… — как-то невнятно тянет Бора. — Да не за что… — Ладно, — отмахивается Гахён. — Вот сейчас — я точно пошла. Пока. — Пока… Гахён уходит, а в Боре поселяется какое-то — ну уж слишком виноватое чувство. Она ложится на кровать, даже падает на неё, не укрываясь, и мучительно долго глядит в потолок, пытаясь разобрать, откуда вдруг — взялась кислая вина и почему она вообще её чувствует. Мелькает мысль, что… ну, из-за Гахён. Почему я её не обняла? Растерялась, — подсказывает мозг. Бора соглашается с ним и решает для себя, что в следующий раз — обязательно поступит по-другому. Но вина не уходит. Она ворочается, то открывает, то закрывает глаза, призывая себя ко сну. Но сон не идёт. Ей не спится, и она решает спуститься на первый этаж. Подхватывает со столика кружку, допивает остатки и выходит из комнаты. Наберу воды — и спать. И всё. Этот день и так был… слишком долгим. Бора успокаивает себя этим оправданием ровно до того момента, пока не доходит до лестницы. Спину сводит. Она делает первые неровные шаги, и как назло — лестница под ногами скрипит. Бора не хочет никого разбудить, но пить она хочет тоже — очень сильно. И захочет ещё сильнее. Хотя, Гахён и Шиён, вероятно, даже не услышат её блужданий. Вот только… Почему-то… Бора не может избавиться от чувства, будто спускается в… пещеру дракона. Уехала ли Минджи? Бора не знает. И не понимает, почему — Но ей вдруг нестерпимо хочется это знать. Она сгребает в кулак остатки своей смелости и быстро — определенно быстрее, чем стоит спускаться в темноте — пробегает по лестнице и оказывается прямиком в гостиной. Темно. Глаза всё никак — не привыкнут. Темно, но не… мрачно. Не так, как… И тут Бора замечает. На светлом диване — тёмное пятно. Бора обходит его, подходит ближе, хотя всё внутри неё буквально вопит — ты рехнулась?! А если разбудишь!.. Но не может удержаться, лишь сильнее, до холодеющих пальцев сжимает кружку. Да. Это она. Минджи. И она… Спит. Но Бора всё равно — боится лишний раз вдохнуть. Она разглядывает её, не понимая, почему, невесть зачем — но не может удержаться. Минджи выглядит… по-другому. У неё напряженное, хмурое лицо. Чуть сдвинутые к переносице брови. Сильно сжатые, приложенные к животу кулаки. Будто она спит и видит — какие-то совершенно жуткие сны. Бора отмахивается от этой мысли. Чёрт разберёт, что у неё в голове. Таким людям — вообще снятся — сны?.. Бора решает не отвечать на этот вопрос. И вдруг задается совершенно другим. Они… ведь… не похожи. Её вдруг прошибает током. Вообще — не похожи!.. Её мать всегда спит с таким неестественно расслабленным выражением — будто уже мертва. От передоза или ещё какой-нибудь — любой вообще — херни. И Бора каждый раз пугается… пугалась — того, что в один день это взаправду будет так. Но не Минджи. Спящая Минджи выглядит опаснее, но не пугающе. Но и беззащитной Бора её тоже — не может назвать. Интересно, как выглядели их родители… Бора никогда не видела фотографий — даже намека на — своих бабушки и дедушки. Знает только, что они умерли, когда она сама была ещё маленькой. У Минджи в доме — тоже ничего нет. На кого она похожа? На отца? На маму? Кого из них она любила больше всего на свете? Любила ли она вообще — хоть кого-то? В голове мелькает — возможно, собаку. Но от этой мысли становится так грустно и так гадко, что она не решается её развивать. Бора знает, на кого похожа сама. Видит это в зеркале — каждый грёбанный день. Один в один, как под копирку — собственная мать. Только нос… напоминает ей о том, что у неё вообще — есть отец. Или был. Бора понятия не имеет, кто этот человек — обрекший её на такое жалкое существование и вообще — на всю эту жизнь, и что с ним сейчас. Она как-то чересчур громко — и чересчур обреченно — вздыхает и уходит на кухню. Наливает воду в кружку. Делает несколько крупных глотков. Что за день. Бора даже думать не хочет о том, что будет завтра. Просто надеется — что завтра — будет хотя бы капельку лучше, чем сегодня. Выпивает пол кружки, наливает воду снова. Идёт по коридору — в сторону лестницы — в каком-то совершенном тумане. Будто резко, совсем не к месту — захотела спать. И точно — точно: в тумане — зачем-то стопорится в гостиной. Подходит к дивану. И под влиянием какого-то совершенно дикого, необъяснимого мозгом чувства. Больше по горькой привычке, чем по желанию. Ставит кружку с водой. Рядом — на стол.