darling, save your tears for another day

— Я тебе звонила. Бора пялится в раскаленный асфальт. — Почему не брала трубку? — Телефон сел. Воет ветер. Из ниоткуда — словно с её приездом — на несчастный школьный двор ворвался ледяной, будто северный ветер. Бора ёжится, но ей не холодно. Всё тело горит. — Пошли в машину. Шаги. У Боры набатом стучит в ушах. Она делает первое неповоротливое движение, будто сомневается — идти за ней или туда, куда она думала свалить всё время, что просидела на скамейке. С уходом Гахён стало совсем тоскливо и горько. Бору подташнивает от скопившейся в желудке ядовито-обидной желчи и она судорожно сглатывает слюну, пытаясь попутно — проглотить все свои колкие слова. Минджи приехала, но уже уходит. К машине. Бору колотит изнутри от чувства, с пару минут назад облившего её с ног до головы. Она вся дрожит, борется, ругается про себя, не может поверить и — смириться; ибо первое, что она испытала, стоило черному внедорожнику заехать на школьную парковку, это — облегчение. Бора из последних сил — зачем-то! — цепляется за сменившую его тут же кислую обиду. Даже ничего не сказала. Ни извини, ни долго ты тут сидишь, ни даже привет. Ничего. Бора кипит изнутри и жалеет о том, что вообще ждала её приезда. С появлением Минджи она будто только убедилась в том, что никому нет до неё дела. — Ты идёшь? Бора тащится за ней к машине и впервые чувствует себя так, будто её к ней привязали. На какую-то толстую, но совершенно невидимую нить. Или — не к ней; к этой жизни, к этим обстоятельствам, что заставляют — хоть где — чувствовать себя в заложниках. Бора не может сбежать даже сама от себя, не то чтобы — от кого-то другого. Залазит на свое привычное заднее сидение. Кладёт рюкзак на колени и обхватывает его руками, как мягкую игрушку. Её волной накрывает какое-то почти детское негодование, когда, вроде — и хочется, но не можется. Не дуться. Потому что мыслей в голове слишком много, и слишком мало из них Бора понимает на самом деле; но они летают, огромной черной тучей, как рой скопившихся в воздухе мух. И Бора будто бы даже — слышит их жужжание. Представить не трудно: Минджи завела машину. Они съезжают с парковки, и Бора, наконец, отрывает свой спрятанный в рюкзаке нос и поворачивает голову к окну. Школа. Удаляется. Вот, поворот — и уже почти не видно. Только самый край стадиона и окружившие его деревья. Бора тоскливо смотрит в окно и ловит себя на мысли, что не хочет ехать домой. Боже! Сколько можно. Она то хочет, то не хочет, и уже сама совершенно не знает, как с этим быть, как себя вести, чему верить, чему — нет. Несколько часов назад Бора была бы рада не вылезать из своей кровати. Почему она — не хочет — никуда? — Как первый день? Голос Минджи тонет в дорожном шуме и первые мгновения Боре кажется, что показалось. Как первый день — лучше, чем она думала. Бора морщится. Нет. Отлично. Приторно-сладкая радость поселяется в желудке от одной только мысли, что завтра она — возможно, вполне вероятно! — увидится с Гахён. Бора не может дождаться, и ей от этого — страшно-страшно, потому что… Ожидание. Очередное, бесконечное, непонятно чего; то ли — лучшего, то ли — конца. Но сейчас всё это кажется ей легче, чем обычно. Бора решает, что как только — они приедут домой, она тут же завалится в кровать и уснет крепким сном до самого утра. Чтобы… не видеть. И не разговаривать. С… — Бора. — Да что. Слова вырываются быстрее, чем Бора успевает их осознать, но в груди отчего-то не появляется ни капли страха. Она не хочет — разговаривать. Что-то отвечать, и тем более — на неё смотреть. От одного присутствия Минджи стало грузно и густо, как в охваченном пламенем доме. Зато в желудке появляется гаденькое чувство появляющегося стыда. В груди копится раздражение, ведь — намного лучше было чувствовать легкость и предвкушение от мыслей про завтрашний день — но она ничего не может с собой поделать. И никакие она тоже виновата, и даже — не меньше меня! — и: почему опять я — не помогают от него избавиться. Боре стыдно. Но Бора не хочет — в этом признаваться. До тех пор, пока Минджи не спрашивает: — Когда ты написала? Она сворачивает из города на трассу, и Бору на крутом повороте невольно скашивает вбок. Она отпускает рюкзак и хватается за переднее сидение, как за спасательный круг. И зачем-то — смотрит на дорогу. А там, прямо над ней, в отражении зеркала… Сидит Минджи и смотрит прямо на неё. Всего несколько мгновений, прежде чем она отведет взгляд обратно к дороге — но этих мучительно долгих мгновений хватает, чтобы Бора вспыхнула жгучим стыдом и захотела провалиться под землю. — После уроков… — тихо шепчет она, выпрямляясь. Ожидая, что она — снова посмотрит на неё так. Бора не знает — как, но внутри что-то со скрипом надорвалось. Ерунда какая. Обычный взгляд. Она всегда — так смотрит. Никак. Бора зачем-то вспоминает свой школьный факультатив по гуманитарным наукам и в голове невольно всплывают замыленные, но дословно ей не запомнившиеся слова — Если долго смотреть в бездну, то бездна — начинает смотреть в тебя. Бора готова поклясться, что впервые ощутила это слишком буквально и слишком сильно — собственной кожей. Виснет липкое молчание. Минджи ведёт машину всё быстрее и быстрее, нагоняя и обгоняя едущие впереди них фуры. — Я не сижу дома просто так. Машина возвращается на свою полосу. — Чтобы вот так сорваться в город. Бора холодеет, покрываясь мурашками, не до конца понимая, что именно испытывает — как всё вдруг резко тормозит, и она, замешкавшаяся, врезается в сидение перед собой. Минджи сворачивает с трассы. Бора подпрыгивает от поднявшейся в автомобиле тряски проселочной дороги, не зная, за что ухватиться, и сгорает в окатившем её всю кипятке раздражения. Она почти стукается головой, но вовремя находит ладонью ручку дверцы и удерживается. Что за хрень! Бора грузно, нарочито громко вздыхает и вперивается взглядом в её затылок. Не сидит она дома просто так. Конечно! А то Бора — прямо — не в курсе. Стыд мешается с праведным негодованием в какую-то совершенно адскую смесь, и Бора захлебывается в своих эмоциях. — М-можно было и… — запинается она, подпрыгивая на очередном бугре. — Написать. — Что написать? Что ты просто опаздываешь. — Во сколько приедете. А не собралась бросить меня здесь. — Это что-то бы изменило? Как мать. — Да. Минджи вдруг смотрит на неё. Всё зеркало покрывают её тёмные, как мгла, глаза. Бору передёргивает, но она сносит взгляд и — вперивается в ответ. — Ладно. И едут. В глухой тишине. Бора молчит, но в голове — напротив — мысли становятся просто оглушительными. Она пытается переварить то, что сказала сама, услышанное — то, что сказала ей Минджи, весь прошедший день и всю свою недолгую жизнь. Ладно. Что вообще, значит — ладно? Что-то изменится? Разве — что-то может — измениться? Бора с горечью ловит себя на мысли, что уже не верит ни в это, ни во что-то подобное. Но обида всё равно стихает, и она просто молча опустошается, медленно сдуваясь, как шарик. Они подъезжают к домику. Минджи выходит из машины, не говоря свое сухое, но привычное «приехали». Бора вылезает вслед за ней. Воет ветер, и ей кажется, что скоро — начнётся дождь, ибо солнца не видно, всё вдруг стало мрачным, практически блекло-серым; и в воздухе — плотно, густо, очень душно — витает ощущение, что они — только что — поругались… Бору передёргивает. Минджи идёт перед ней, и Бора — вроде как — видит её прямо перед собой, но не может отделаться от чувства, что та находится в какой-то параллельной вселенной. Брякают ключи, скрипит замок. Открываются двери. Бора заходит в дом и застывает на пороге. Она оглядывает свою не-комнату и ловит себя на мысли, будто не была здесь целую вечность. Минджи молча уходит на кухню. Загорается свет. Бора так и стоит на пороге, словно забыла уже, что это за место, куда тут идти, что здесь — делать. Рюкзак медленно сползает с плеча. И в голове молнией стреляет пугающая мысль — это что, блин, ссора?! Бора морщится и мотает головой. Нет. Они даже не ругались. Просто… а что — просто? Бора не имеет ни малейшего понятия. Никто не кричал. И — не поднимал рук. И вроде как они даже — договорились. Но в доме отчего-то стоит такая духота, что становится трудно дышать. И это чувство… Бора не знает, что делать, но это всё — не нравится ей совершенно. Минджи неожиданно появляется в комнате, и Бора инстинктивно дёргается, будто делала что-то неправильное и её вдруг заметили. С час назад она была бы рада, если бы её оставили в покое. Она и сейчас была бы этому — только рада. Но не так. Когда что-то не так. Минджи стоит — сидит — перед камином на корточках, в считанных от неё метрах. Бора глупо пялится ей в спину. Совершенно не понимает, что происходит. Что-то — вроде — будто витает в воздухе, болтается где-то внутри, но она не разберет — что это и что — с этим делать. Совершенно. — Ты обедала? Минджи говорит это, глухо и пусто, не оборачиваясь, и Бора первые секунды даже не понимает, показалось или нет. — Что? — В школе. Минджи чуть разворачивается к ней, всё так же — сидя на полу, не поднимаясь. И Бора зачем-то думает о том, что лучше бы она встала. Потому что сейчас, пока Минджи не возвышается над ней угнетающе громоздко — сознание наполняется полнейшей растерянностью. — А… — глупо вываливается у неё изо рта. — Да. Минджи продолжает сидеть и смотреть на неё. — Денег хватило? — Д-да… — Бору вдруг прошибает горячущий стыд. Она прямо чувствует, как краснеет, и тихо шепчет: — Спасибо… Минджи смахивает свалившуюся на глаза прядь своих чернющих волос и отвечает, всё так же не меняясь в лице: — Не за что. Бора поджимает губы и опять — хочет провалиться под землю. Что за ерунда! Она ничего — абсолютно — уже не понимает, и от этой вечной неопределенности, растерянности и туманности — хочется топнуть и жалобно хныкнуть. Ей уже — следовало бы привыкнуть. Но к ней невозможно привыкнуть, — с ноткой разочарования констатирует Бора. Каждый день, как в первый. Она смотрит на Минджи, но будто не видит её совсем. Что вообще — здесь творится?! Бора смирилась с тем, что останется здесь — навсегда? Ей здесь — нравилось? Разонравилось? Вообще успевало — понравиться? Она ничего не понимает, даже напрягается, пытается подумать, хотя бы чуть-чуть — что-то поменялось, но не изменилось, а поменялось; совсем чуть-чуть сдвинулось — всего на миллиметр — в сторону от привычного, и вот она стоит здесь, и не знает, что ей делать, как себя вести, молчать — или говорить — и… — Мне уйти? Бора часто-часто моргает и пытается одернуть себя. — Что? Минджи не отвечает. Отворачивается, молча бросает в камин пару поленьев — она собралась разводить огонь? — а затем возвращается к Боре взглядом и, совершенно спокойно, без какой-либо тени эмоции в голосе, продолжает: — Мне уйти? Из комнаты. Бора снова моргает. В голове пусто, как в пустыне. — По… — кряхтит она. Прочищает горло. — Почему? — Ты пялишься. И? — мелькает в голове Боры, но она не решается озвучить вслух. Всё, до чего ей хватает мозгов и сил — тут же отвести взгляд, словно — нет, не смотрю. — Я скоро уйду. Совсем. И Бора почему-то слышит в этом какой-то совершенно недобрый подтекст. Она зачем-то вдруг вспоминает, как зло — нет, злобно — временами смотрела на неё мать, даже когда — не орала, не кричала и не давала по лицу — и её всю вдруг прошибает током. Бора отмирает только тогда, когда Минджи — едва слышно, или это ей просто так давит на уши — бросает подкидывай поленья в камин, а затем встаёт и уходит на кухню. Бора подрывается с места и зачем-то семенит за ней. Из горла практически рвется — я не!.. — но она даже не до конца понимает, что именно она — не. Бора влетает на кухню и застывает в дверях с открытым ртом, будто уже начала говорить, но в голове еще не успели появиться слова. — Я не… — мямлит она. — Не то чтобы… Минджи кидает на неё сухой мимолетный взгляд и уходит к холодильнику. Достает оттуда два контейнера. Один — сует в стоящий на стуле рюкзак. Снова смотрит на неё. Но быстро, столь стремительно, что Бора не успевает потонуть в омуте её чёрных глаз. — Я звонила в школу. Зайди завтра к секретарю. Бора подвисает, не успевая возмутиться — но мы же не! Не договорили? Мы — говорили? О чём? Она мысленно фыркает сама с себя, мотает головой и пытается переключиться. Звонила в школу?! — Зачем?.. Визжит закрытый на рюкзаке замок. — Возьмешь карточку школьного автобуса. — Зачем?.. — глупо, почти тем же тоном повторяет Бора. — Я не смогу тебя забрать. Бора не хочет этого, но тут же скисает в разочаровании. Будто до смерти хотела, чтоб Минджи заехала за ней на машине, и сетует сама на себя, напоминая — пару часов назад ты вообще мечтала сбежать подальше, раз она не приехала. Но почему-то это — не работает так, как хотелось бы. Бора чувствует, как напряженная атмосфера разрушается, но после неё остается нечто, похожее на… грусть. Нет, — отрезает она. Грусть — это слишком громкое слово для такого человека, как Минджи. И слишком значимое — для неё самой. — Ты сможешь подождать? Бора осознает, что туго соображает, будто только проснулась или всё ещё спит, но отчего-то никак не может — себя разбудить. — Подождать?.. — История искусств заканчивается к часу. — Мгм… — Автобус в четыре. На завтра другое расписание. Бора кивает и почти говорит я подожду, как её вдруг осеняет: история искусств до часу?! Чего?! Бора впивается в Минджи взглядом и её всю невольно пронизывает противненький холодок. Боже. Откуда она вообще, чёрт возьми, это знает?! Даже у Боры ещё нет расписания! Она вдруг вспоминает первые дни и свои леденящие душу мысли о том, что тётя Минджи, о которой она ни единого чертового раза не слышала за всю свою жизнь — вовсе не Минджи, а какой-нибудь — Бора не знает — какой-нибудь маньяк, и эта мысль вновь возвращается к ней, и она хочет нервно фыркнуть со смеху, но уж больно правдоподобно звучит. И Бора почти начинает раздумывать над тем, как ей себя вообще — дальше вести, как внезапно — практически против воли! — в голове стреляет собственная мысль, сказанная чужими словами — я звонила в школу, и оглушающий холод сменяется теплом, практически жаром. Она не хочет себе в этом признаваться, и потому говорит, быстро, чтобы сбить настойчиво просящуюся в сердце надежду: — Я к-как раз успею… — тихо шепчет она, будто сама себе. Минджи держит свой взгляд на ней, будто почти не моргает, и Бора видит, как всего на мгновение — чуть расширились её глаза. — Что? Бора сжимает руки в кулаки, впиваясь ногтями в кожу. Будто кричит себе — проснись уже, наконец! Прочищает горло и говорит чуть громче, чем до: — Успею, — повторяет она и топит взгляд в полу. — У м-меня… собрание после уроков. — Собрание? — Д-да. Минджи не спрашивает дальше, и Бора — вдруг охваченная просто нестерпимым желанием поделиться хоть с кем-то всей своей радостью — продолжает спустя несколько томительных секунд: — Меня позвали… — хрипит она, сгорая со стыда. — В школьную газету. В-вроде… — Вроде? Бора пожимает плечами, робко поднимая на неё взгляд. Щеки печет. Чего такого?! Ну — захотела она поделиться, ну — с кем не бывает. Даже если поделиться с Минджи. Боре больше — не с кем, и эта удручающе правдивая мысль чуть остужает пыл. Не будет же она рассказывать Гахён о том, как Гахён позвала её на собрание, на котором Бора — понятия не имеет, что будет делать, боится показаться глупой и неумелой, или еще какой-нибудь такой или сякой, и что там — точно — помимо них будут ещё люди, и она не знает, как себя вести, что говорить, а что нет, и стоит ли вообще — открывать свой несчастный рот, и!.. Всё вот это. Бора едва сдерживается и прикусывает язык, чтобы не обрушить на Минджи весь этот поток бесчисленных эмоций и мыслей. — Д-да… — вместо этого говорит она. — Вроде. И глядит на неё. Минджи спускает со стула рюкзак, приставляя к столу. Бора не знает, что она скажет. Как отреагирует на её внезапные откровения, и отреагирует ли вообще. Молчание — пугает. Бора ловит себя на мысли, что не вынесет — сейчас, когда день был таким тяжелым и долгим — если Минджи просто… промолчит. Она поджимает губы и готовится столкнуться с суровой реальностью. Но Минджи лишь — наверное, чуть дольше положенного — глядит куда-то в сторону, и глухо, деревянно говорит: — Это хорошо. Бору волной заливает облегчением. Она, пожалуй, чересчур громко выдыхает. Да. Это — хорошо. Пожалуй — даже слишком.       

-

Боре плохо. Она всю дорогу до школы сгорает в адской нервозности от приближающегося — нового, всего второго! — учебного дня. Её поглощают одна за другой горячие, неутешительные мысли — после истории искусств у неё собрание, и она даже не знает, что там делать, и даже не знает, увидится ли с Гахён хотя бы раз — до него, чтобы, возможно, решиться задать ей — хотя бы пару! — своих глупых вопросов, и стоит ли ей вообще — на него идти, вдруг она пошутила, или передумала, или ещё — что-нибудь в духе этого, и Бора бы вся сгорела дотла в этих рассуждениях, если бы её не охладила одна-единственная мысль: Чтобы пережить собрание, ей придется сначала — пережить последний урок. И эта мысль — самая худшая. Она не хочет думать об этом, но всё равно думает. И даже как-то непонятно, бессвязно, практически без единой четкой мысли в голове, но одно понимает совершенно точно — Она очень хочет, чтобы этот «последний урок» — прошёл хорошо. И даже не понимает, что именно подразумевает под этим — хорошо: её должны заметить, поставить какой-нибудь хороший балл, или — что самое пугающее — ей должен в принципе понравиться… сам предмет? История искусств. Бора ходила на рисование, но это было так! Просто… Просто так. Но это — совсем другое. И не потому, что это ново, может быть очень сложно и непонятно, а потому, что… Если Боре не придётся по душе хотя бы это, то она вообще — не знает, что будет делать в этой жизни. Она практически не глядит в окно, пока едет. Вернее — смотрит, но будто вовсе не видит, полностью погруженная и утонувшая в своих мыслях. Поэтому — для неё становится совершеннейшей неожиданностью, когда зелено-серо-цветастые картинки вдруг перестают крутиться невнятным калейдоскопом и замирают. Скрипит ручник. Этот звук — лишь слегка намекает ей о том, что мир вокруг реален и всё ещё существует. Но возвращает в него хриплое: — Приехали. Бора как-то ломано дергается, будто подпрыгнув на месте. Взгляд фокусируется. Люди. Много. Школа. Одна. В желудке селится кислое чувство приближающейся катастрофы. Бора затравленно оборачивается на Минджи. Вернее — в её сторону. Вернее — на зеркало заднего вида, которое она изучила уже абсолютно досконально. В нем привычно — мелькают чёрные густые точки. Тишина давит на уши, но сквозь этот практически морской гул — Бора словно под водой слышит голоса и смех за пределами машины. Поджимает губы и приказывает себе: соберись! Руки подрагивают, когда она подхватывает рюкзак и силится открыть дверцу. И только её нога делает первый шаг наружу, как вдогонку прилетает: — Удачи. Бора так и замирает — наполовину высунувшись из машины, не успев ни выйти до конца, ни дверь толком открыть. Неудобно разворачивается и вперивается глазами в сидящую за водительским Минджи. Но Минджи — смотрит куда угодно, но только — не на неё. Просто… Прямо и всё. То ли на дорогу, то ли в никуда. Будто вовсе не с ней — разговаривает. Нет. Не разговаривает. Просто — выкидывает. Свои блеклые, глухие слова. — Что?.. — осмеливается уточнить замешкавшаяся Бора. Минджи через зеркало бросает на неё взгляд. — На собрании. Ноги становятся ватными. Бору вдруг окатывает такая жгуче-ледяная волна — будто пролетевший по коже ветер с дождем — что она, не вставшая нормально, чуть не валится обратно на сидение. Но всё же хватается за дверцу и выползает наружу. И застывает. Не решаясь — закрыть дверь. И тоже… Смотрит. Только уже — на самый край её покрытого мятой рубашкой плеча, и — на покоящиеся на руле резко очерченные, покрытые маленькими шрамами руки. Бора чувствует себя абсолютно контуженной всем и не понимает — ей вообще — всё равно или нет?! В итоге?! Почему она — всё, блин, время! — Боже… — Спасибо, — быстро бросает Бора и спешит захлопнуть дверцу, пока жар от пылающих ушей не дошёл до лица. Она не видит и не слышит, сделала или сказала ли что-то Минджи. Просто… пялится в стекло машины и делает шаг назад. Слышит только — как заводится двигатель. И медленно наблюдает за тем, как чёрный внедорожник отъезжает с парковки и скрывается в гуще городской трассы. Почему единственный её родственник — такой?! Бора не имеет никакого понятия, есть ли другие. Минджи — единственная, про кого она знает, и то! — и то — только потому, что её чертова мамаша выперла её из дома. Бора вдруг вновь вспоминает об этом, но в груди — к её величайшему облегчению — не находится ни капли грусти. Только… злость. И — недоумение. Но больше — от Минджи. Бора вдруг ловит себя на мысли, что… не чувствует этого. Того, что они вообще-то, по сути, по идее, как положено — родные друг другу люди. Но они нет. Совершенно. Бора горько думает о том, что, возможно, она… хотела бы. Этого. Чтобы они — были. Но они нет. Совершенно чужие. И даже — не чужие! — думает она. Вообще как будто бы… никакие. Подъезжает школьный автобус и на парковку вываливается гогочущая толпа. Бора резко мотает головой и решает, что пора перестать стоять здесь столбом и тем более — думать о Минджи. И уходит в школу.       

-

День проходит смазанными пятнами. Бора чувствует себя хоть каплю живой только на географии, и то — когда думает о том, что, наверное, где угодно лучше, чем здесь. И что она имеет в виду под этим многозначительным здесь — Бора не имеет никакого понятия. Она застревает в ожидании грядущего… грядущих событий. И относительно держит себя в руках ровно до того момента, пока не идет на обед. Потому что обедает она — совершенно одна. И даже не может из-за этого толком — поесть. Бора всё время дёргается и отвлекается, вертит головой из стороны в сторону в надежде — увидеть Гахён. Но Гахён нет нигде. Сколько бы она ни искала её взглядом в толпе снующих с подносами людей. Бора сверлит взглядом свою еду на тарелке и не может заставить себя взять в руки вилку. Её жутко тошнит. В желудке будто скребутся жуки, и от этого чувства у неё в горле застревает ком и ничего не пропускает. Она лишь медленно, крошечными глотками допивает чай и уходит из столовой задолго до окончания перерыва. Бора хочет бессмысленно послоняться по коридорам, но ноги сами приносят её прямо к классу. Она заходит внутрь. До конца перерыва еще долгие десять минут, так что — класс практически пустой. Она медленно оглядывает помещение и выстроенные в четыре аккуратных ряда парты, гадая, куда бы ей сесть. С одной стороны — она не хочет садиться далеко. Но с другой… В самом начале первого ряда, возле окна — уже занято. Бора выбирает меньшее из зол и неловко семенит в самый центр класса. Нормально. Не слишком далеко и — не слишком близко. Она достает свою тетрадь и бесконечно ерзает на стуле. Ей так нервно, что она не знает, куда себя деть, чем себя занять. Лезет в пенал и достает карандаш, желая хотя бы… Она не знает. Бессмысленно почиркать что-нибудь на клеточных листах. Как вдруг замечает, что… Её невольный и пока единственный сосед — что-то рисует в своей тоже. Бора почти не видит, но её охватывает такое жгучее любопытство, что она вперивается взглядом ему в спину и пытается углядеть из-за перекрывающего всё локтя хотя бы что-нибудь. Но ничего не видно. Она даже жалеет на мгновение о том, что села так далеко. Но пересаживаться — странно. Подходить и знакомиться… тоже. Бора не находит в себе ни капли решимости на это. Как это будет выглядеть? — хэй, привет, рисуешь? я тоже! — так, что ли? Что за глупость. Но всё испаряется ровно в тот момент, когда Бору вновь с ног до головы накрывает ощущение того, что… Что. Что она не видела Гахён ни разу за весь день. Может, ей вообще — послышалось? Что она позвала её куда-то, и… Бора мотает головой. Чёрт. Она пытается убедить себя в том, что всё это глупости, но противная мысль уже поселилась в её мозгу и отравила всё на свете. Бора вяло и больше как-то даже — удрученно вздыхает. Ладно. Без паники. Поживем — увидим, — пытается убедить себя она. Класс постепенно наполняется людьми, и в один прекрасный момент это вышибает из неё все тревожные мысли, заменяя другими — более гнетущими. Вслед за просунувшейся внутрь толпой, практически синхронно со звонком в класс заходит и… он. Мистер Хилл, — подсказывает ей крошечная надпись на углу тетради, и она благодарит себя за то, что удосужилась заранее озаботиться этим вопросом и прийти сюда хотя бы… хотя бы немного готовой. Он стремительно, нервно влетает в кабинет, подхватывает с доски мел, практически пританцовывая, и пишет на чистой доске огромные кривые буквы. Бора вчитывается, когда он отходит: искусство. Внутри появляется беспокойство вкупе со сладостным предвкушением. — Я уверен, — начинает он. — Что вы не хотели начинать этот день с экзистенциального кризиса. Бора нервно хихикает. Она никакой день — на протяжении всей своей жизни — не хочет начинать с этого, но так выходит, что каждый из них — стартует именно отсюда. С вопроса о том, зачем она вообще, черт возьми, проснулась. — Но, увы, — он разводит руками и смачно хлопает себя по бедру. — Именно это вам предстоит сделать на нашем первом занятии. Приготовьте листы, пожалуйста. Бору обливает ледяной водой. Улыбка вмиг слетает с её лица, и она чувствует, как огромная холодная волна поднимается изнутри, вставая поперек горла. Открывает тетрадь, в ужасе уставившись на пустой лист и умирая от страха из-за одной только мысли о том, что сейчас ей придется писать какой-то тест. Она ничего не знает! Абсолютно! Боже… За что мне всё это, — почти с отчаянием думает она. Но деваться некуда. Слишком поздно отступать. — Итак, — продолжает мистер Хилл, присев на учительский стол и скрестив руки на груди. — Всё очень просто. Вам нужно ответить всего на один вопрос. Бора слышит, как кто-то позади нее облегченно выдыхает. У неё самой — воздух стынет в легких. Она абсолютно уверена, что этот вопрос — точно не будет лёгким. И понимает, что бесконечно права. Мистер Хилл выпрямляется, и всё его лицо перестает быть почти насмешливо заигрывающим, когда он с абсолютной полнотой и — одновременно пустотой — в голосе провозглашает: — Что такое искусство?       

-

Бора практически крадётся в библиотеку. Она неприлично долго пытается её найти, и в какой-то момент — глядя на покидающих пределы школы людей — ловит себя на мысли, что может ей тоже — просто уйти?! Она уже чувствует себя совершенно контуженной этим днём, с самого его утра, когда Минджи привезла её в школу. Боже. Не хватало ей — ещё и о Минджи сейчас подумать. Её и так гложет ужас от мысли, что она неправильно ответила на этот дурацкий вопрос. Бора вдруг застывает посреди коридора. Как на него вообще — можно ответить?! Что такое искусство? Она пришла сюда для того, чтобы узнать ответ, а не для того — чтобы из-за этого вопроса провалиться на первом же занятии!.. Слёзы какого-то всепоглощающего бессилия подкатывают. Глаза щиплет. Бора часто дышит, пытаясь взять себя в руки. Сколько можно реветь. Из-за всякой херни. Абсолютно всё, блин, время. Еще минута этих метаний — и она с треском провалилась бы в своей жалкой попытке не заплакать. Если бы не врезавшийся ей прямо в спину чей-то восторженно-удивленный вопль: — Бора! Облегчение накатывает столь стремительно, что она не успевает его отследить. Бора оборачивается и видит протискивающуюся сквозь толпу — прямо к ней — Гахён. Бора не хочет выглядеть глупо, но глупая улыбка всё равно лезет ей на лицо. Она так рада её видеть, что это почти пугает. Гахён с недовольным видом распихивает столпившихся посреди коридора парней и, наконец, подлетает к ней. — Я думала, ты не придешь, — чуть запыхавшись, тут же выдает она вместо «привет». Бора недоуменно косится на неё. — Я… — хмурится она. — Как раз шла. Гахён делает шаг назад и окидывает её каким-то сомневающимся взглядом. — Да ну, — вальяжно тянет она. — И куда же ты шла? Бора пугается охватившего её всю сомнения. — В библиотеку… — Она в другой стороне, — закатывает Гахён глаза и недовольно поджимает губы. Но спустя секунду что-то будто щелкает у неё в голове, и она вмиг преображается. — Ладно. Не переживай. Топографический кретинизм — это диагноз, но с ним можно жить. Пойдём. Бора не успевает возмутиться, как Гахён уже хватает её за руку и тащит обратно по коридору — в ту сторону, откуда пришла. — У меня всё нормально… — всё же бурчит Бора, вспоминая свои блуждания по лесу. Она же вернулась обратно! Нет у нее никакого… — С этим. — С чем же? — спрашивает Гахён, обернувшись на секунду. — С ориентацией, — бегло бурчит Бора. И вспыхивает: — В пространстве, я имею в виду!.. Гахён вдруг замирает, не переставая сжимать её запястье, разворачивается к ней лицом — глядит с секунду — а затем взрывается таким хохотом, что Бору почти оглушает. — Боже, — заливается она. — Ты такая смешная. Уши печет, и почему-то прикосновение Гахён на этом фоне вдруг становится практически обжигающим. — Мне нравится, — бегло бросает Гахён. — Надеюсь, ты ответишь мне взаимностью. Бора только открывает рот, чтобы сказать — хоть что-нибудь! — как Гахён вновь разворачивается и утаскивает её дальше по коридору. — Я вообще не это имела в виду! — неожиданно смело кричит она, пытаясь донести до Гахён свою мысль. — Да-да, — бросает ей даже не развернувшаяся Гахён. — У тебя всё нормально с ориентацией. Я услышала. Да блин! — хочется завопить Боре, которая уже начинает злиться. Ну чего она не успокоится?! Бора вообще — не об этом… Сказала. Боже. — Я серьёзно, — бурчит Бора, чувствуя себя на грани реально обидеться. Гахён всё же чуть притормаживает и оборачивается на неё. Её лицо вдруг делается таким серьезным, что Бора испытывает облегчение от мысли, что этот жуткий стёб наконец подходит к концу. — Я поняла, — спокойно заключает Гахён. Бора почти выдыхает с облегчением. Почти. Потому что спустя секунду на лице Гахён вновь расцветает эта нахально-самодовольная улыбочка, и она говорит громче, чем стоило в коридоре, полном людей: — Просто свернула на кривую дорожку. С кем не бывает. Бора в полнейшем бессилии не удерживается и топает ногой по полу. Её пронзительно-отчаянный крик «хватит!» тонет в гуле коридора и смехе Гахён.       

-

Когда они доходят до библиотеки, Бора чувствует себя на грани истерики. Да, ей стало легче от того, что она встретила Гахён — случайно или нет — до того, как всё это началось. Но! Ей так… страшно. Просто страшно и всё. Она даже не понимает, откуда у этого страха растут ноги, знает только — что чувствует абсолютно точно именно это. Гахён, видимо затылком ощущая это её состояние, останавливается прямо перед тем, как открыть двери. Бора глядит на неё практически с ужасом. И ждёт, что Гахён сейчас отпустит какую-то шутку. Но Гахён неприлично долго вглядывается в её лицо, будто пытается прочитать все-все эмоции, которые — Бора уверена — там написаны черным по белому. — Не переживай, — вдруг совершенно искренне говорит Гахён. У Боры от её тона ком встает поперек горла. — Они, конечно, придурки, но не… В общем, всё будет нормально. — Угу… — Это даже не собрание, в конце концов. — В смысле… — Ну, — пожимает плечами Гахён. — Я уверена, что мы будем просто сидеть и разговаривать обо всякой херне, не имеющей прямого отношения к делу. Так что — это типа посвящение. Просто познакомишься. И всё. Боре должно было стать легче, но ей нет. Она не находится, что ответить. Поджимает губы, кивает, топит взгляд в полу. Гахён открывает двери и пропускает её внутрь. Бору всю окутывает жуткая духота. Не слишком жарко, но душно настолько, что она вся покрывается потом в ту же секунду. Поначалу Бора лишь разглядывает высоченные полки с книгами, пока Гахён идёт чуть впереди неё по какому-то совершенно витиеватому маршруту. И чем дольше они идут, тем лучше Бора слышит доносящиеся откуда-то издали оживленные голоса. Страх сжимает горло в тиски. Когда они выходят из лабиринта, Бору ослепляет яркий солнечный свет. Она застывает посреди просторного помещения, не загроможденного никакими шкафами, заставленного лишь — бесконечными столами, несколько из которых круглые; стульями; стоящим прямо посреди читального зала огромным диваном и небольшим углом с компьютерами. — Пойдём, — говорит Гахён. И тогда её взгляд падает на них. Разговор стихает. Бора видит лишь два силуэта и тут же топит взгляд в полу. Боже. Как неловко. Что ей говорить? Как люди вообще — разговаривают? Она внезапно забывает все слова и удрученно плюхается на стул. С минуту виснет душное молчание. Пока неожиданно — кто-то не прокашливается — и на половину библиотеки не разносится: — Я понимаю, что у всех траур по лету, — говорит первый. — Но похороны уже прошли, в конце концов — все живы, никто не умер. — Сильное заявление, — бурчит второй голос. — Ещё бы, — усмешка. — Я вообще, знаете ли, прирожденный оратор. И тут — разносится смех Гахён. — Если у тебя вообще есть талант, то точно не в этом. Повисает пауза. — Да, ты права, — соглашается первый. — Я не оратор, а дегустатор. Бора чуть улыбается, и всё же решает поднять взгляд. Прямо напротив неё сидят два парня. Бора с несколько секунд гадает, кто из них — кто, она слышала два голоса — но довольно быстро до нее доходит, что первый голос — это тот, кто сидит прямо напротив неё. У него с лица не сходит какая-то приторная улыбочка, и Бора буквально чувствует, как сидящая слева от нее Гахён метает на несчастного всполохи пламени. Затем Гахён оборачивается на неё и говорит: — Тэхён, это Бора, — кивает она в сторону. — Бора — это Тэхён. У него тоже всё нормально с ориентацией. — Господи… — вырывается из Боры, и охватившему её всю оцепенению приходит на смену желание закатить глаза. Тэхён напротив неё улыбается только шире. — Вот это я понимаю — представила, так представила, — вальяжно тянет он, развалившись на стуле и закинув нога на ногу. — Сразу о главном. Какая честь. — Не обольщайся, — ворчит Гахён, как-то жутковато улыбаясь. — Я просто подумала, что людям лучше сразу узнать твои самые худшие стороны. Они должны быть готовы. — К чему же? — закатывает Тэхён глаза. — В случае с тобой — абсолютно ко всему. Бора держит смешок, но её не отпускает легкое напряжение. Она чувствует себя так, будто на неё направили сотни прожекторов, она стоит посреди огромного зала и тысячи людей замерли в ожидании её речи, а она — забыла весь текст! Но ни Тэхён, ни Гахён — не смотрят на неё, и она даже не понимает, откуда вдруг — эта почти осязаемая тревожность. Как вспоминает, что. Их же не трое. Бора косится в сторону, куда-то за Гахён, и видит, что на неё смотрят. И до того внимательно, но как будто бы — сквозь неё, что по спине пробегает противный холодок. Она глядит на вылупившегося на неё парня и вдруг её осеняет — это тот! Это он, с истории. Тот, что рисовал. Уши печет. Он поэтому так на неё пялится? Потому что заметил — что она пыталась заглянуть ему в тетрадь? Но он не мог этого заметить! Он сидел к ней практически спиной, и именно из-за этого Бора — так и не смогла ничего увидеть. — Хосок, — внезапно говорит Гахён. — У тебя всё ок? Бора замечает, что он резко мотает головой, будто пробуждаясь ото сна. — Да… — говорит тихо, едва слышно. — Да. А что? — Ты опять завис. До того словно застывшая атмосфера вдруг оживает, и Бора чувствует себя в состоянии сделать более-менее полный вдох. — Да я… — пожимает плечами он. — Спал плохо. Тэхён нервно хмыкает. — Сон? Ты нашёл его? Почему не сказал? Ах, я искал его столько лет… Гахён вновь закатывает глаза, и Бора чувствует — как она пинает Тэхёна под столом. — Эй! — тут же возмущается он. — Не позорься, — практически шипит Гахён. — Я наконец-то привела к вам адекватного — в отличие от некоторых — человека! — Ты слишком самокритична. — Ой, пошел нахер. Бора тихо посмеивается. Тэхён напротив неё улыбается, довольный, как кот, и вдруг быстро и аккуратно подмигивает ей. — Короче! — вдруг подрывается с места он, практически подпрыгивая на стуле. — Сегодня был какой-то пиздец. Я чуть Богу душу не отдал… И тут это происходит. За спиной протяжно скрипит пол, Бора инстинктивно оборачивается и видит её — Ту самую чертову девушку с розовыми волосами. В желудке скребется противный червячок. — Ой, ещё одна, — восклицает Тэхён. — Вы че такие надутые сегодня все? Девушка закатывает глаза и, чертовски медленно и практически лениво обходя стол, садится на стул рядом с Борой. — Жарко, — только и говорит она уставшим голосом и вдруг смотрит на Бору. Бора сидит, вылупившись на неё, буквально чувствуя, какими гигантскими стали собственные глаза. Это что, шутка какая-то? В ней проснулось провидение? Она теперь — экстрасенс? Почему все люди, черт возьми! — кроме Тэхёна — которые хоть как-то попадались ей на глаза за эти два дня, сейчас сидят в этой чертовой комнате рядом с ней! — А это кто? Она говорит это, окидывая Бору безразличным взглядом, который быстро смещается в сторону и останавливается на Гахён. Бора вся покрывается корочкой негодования. Я, блин, сижу прямо напротив тебя! — но проглатывает все свои слова. — Ты как всегда вовремя, — говорит Гахён. — Это Бора. — И? — Что — «и»? — не понимает Гахён. — Это должно мне о чём-то сказать? Бора скисает. Ей становится так неудобно от того простого факта, что она вообще здесь — что тут же хочет придумать какое-нибудь оправдание и немедленно удалиться. Она сжимает руки в замок под столом и еле сдерживается от того, чтобы начать нервно стучать ногой по полу. — Бора будет у нас работать, — твердо говорит Гахён. Боре становится легче от мысли, что она… защищает её? Вроде… Наверное. — В отличие от вас всех. Девушка откидывается на спинку стула и скрещивает руки на груди. — Отлично, — грузно говорит она. — Ты успела открыть фирму? Мне можно уволиться? — Нет, — отрезает Гахён. — И нет. Но мне приятно, что ты забегаешь настолько вперёд. — Какая фирма, — доносится бурчанием от Тэхёна. — У нас даже кабинета своего до сих пор нет. — Будет, — с полной уверенностью заключает Гахён, складывая руки на столе. — Если вы перестанете нудеть. — Я молчу, — шепчет сбоку Хосок. Я тоже, — думает Бора и мысленно соглашается с ним. Становится как-то неуютно. Бора ёжится и парадоксально чувствует себя виноватой. Как будто гнёт, застывший в самом воздухе — появился здесь именно из-за её прихода. Все молчат. Бору бросает то в жар, то в холод, но она держит себя в руках. Не привыкать. Знает она, что такое молчание, получше многих. Вдруг скрипит ножка стула. Бора поднимает взгляд и неожиданно — замечает перед собой раскрытую на столе ладонь. — Хандон. Бора моргает с несколько секунд. И почему-то эта протянутая к ней рука — выглядит в её глазах сейчас трубкой мира несмотря на то, что никто даже не ругался. По крайней мере она — точно. Бора протягивает свою в ответ, принимая приглашение. Соглашение. О перемирии?! Боже… — Бора… — зачем-то говорит она, хотя знает, что все и так уже прекрасно знают, как её зовут. — Или просто Дон. — Или Донги, — пшикает сбоку Тэхён. Хандон тут же переводит на него такой жуткий взгляд, что Бора вся покрывается мурашками и благодарит Господа Бога за то, что тот достался не ей. Тэхён вскидывает руки в примирительном жесте и тянет одну из них Боре. — Тэхён. Бора не держит улыбки и жмёт ему руку. Невольно глядит на Хосока, но тот лишь смотрит на неё с секунду совершенно потухшим взглядом и машет вместо приветствия. — Отлично, — вдруг громко хлопает Гахён. — А то я уже почти записала вас в свой список мудаков. — Надеюсь, карандашиком, — комментирует Тэхён. — Ты уже давно занимаешь первую строчку. Тэхён как-то грузно, но не обиженно вздыхает и закатывает глаза. Но затем резко склоняется близко к столу и говорит: — Так вот, — заключает он таким тоном, будто что-то совершенно очевидное. — Енот-полоскун опять торчала в толчке! — почти шипит он. — Я еле успел смыть бычок в унитаз. Она потащила меня к Шоколадке. Я еле отмазался. Пиздец. Чуть Богу душу не отдал. — Ты уверен, что Богу? — ехидничает Гахён. — А нефиг курить в туалете, — с приторным неудовольствием цедит Хандон. — Повезло, что тебе вообще поверили. — Больше не буду, — недовольно ворчит Тэхён. — Хотя, кто знает, как повернётся жизнь… — Тебя так отчислят, — бурчит сбоку Хосок. — Ты уже сто раз попадался. — Я не виноват! — вспыхивает Тэхён. — Это всё эта стерва… — Не называй кого-либо «стервой», если сам облажался, — хмурится Хандон. Она вдруг придвигается к нему опасно близко и тихо, но угрожающе спокойно говорит: — А то ещё пара таких фразочек, и я ей стану. — Кем? — не понимает Тэхён. — Стервой. Бора хихикает и её вдруг осеняет: — А «Шоколадка» — это мистер Браун?.. — решается уточнить она. Тэхён звонко хлопает в ладоши, тычет на неё пальцем и кричит: — Вот она! Икона, наконец по достоинству оценившая мой юмор. — Не ори на всю школу, — бурчит сбоку Гахён. — Ещё подумают, что ты чертов расист. Тэхён грузно вздыхает и отмахивается: — Какой расист? Ты его видела? Браун — самый белый и самый цисгендерный орешек во Вселенной, выращенный в настолько натуральных условиях, что аж тошнит… Бора снова смеётся. Окей. Она думала. Нет. Она была абсолютно уверена в том, что её посвящение — как окрестила это собрание Гахён — пройдёт просто отвратительно, и никто в здравом уме не сунется с ней разговаривать. Но вот она сидит в библиотеке, смотрит даже на Хандон, которая кажется не таким уж плохим человеком — по крайней мере, Боре нравится то, как она не лезет за словом в карман. Тэхён, чем-то подозрительно сильно напоминающий Гахён — Бора почти решается уточнить, не родственники ли они — ей нравится тоже. Её напрягает здесь только один человек. Но почему-то… То ли атмосфера действительно разрядилась достаточно сильно для того, чтобы Бора почувствовала себя более-менее комфортно, то ли она вдруг стала конченной оптимисткой — ей кажется, что с Хосоком она тоже найдет общий язык. По крайней мере — у них есть что-то общее. Вроде. Это обнадеживает. — Вы сделали анлит? — вдруг ни с того ни с сего спрашивает Тэхён и почему-то смотрит на Бору. Бора, вновь застрявшая у себя в голове, поначалу совершенно теряется: — Что? Хандон рядом показушно сильно закатывает глаза и говорит чересчур громко: — Английскую литературу, — поясняет она. — Это у него типа… прикол такой. — А, — хлопает глазами Бора. — Нет… Я ещё не садилась за домашку. Тэхён заметно скисает: — А жаль… — вздыхает он. — А то этот мне ничего не даёт. Вдруг Хосок, до того пребывающий в какой-то совершенной прострации, оживает и пихает его в плечо, возмущенно шепча: — Этот вообще-то здесь и всё слышит. — Бора, — игнорирует его Тэхён и почему-то вновь обращается к ней. Бора сглатывает и тянет протяжно-натянутое «м?». — Ты просто обязана у него списать. Бора ничего не понимает и хмурится. — Почему? — Потому что он говнюк, — тут же выдаёт Тэхён, и Хосок снова пихает его. — Твоя задача списать у него, чтобы я списал у тебя. Это часть обряда. — Не слушай его, — вмешивается в разговор неожиданно — и странно — замолкнувшая Гахён. — И не верь ему. Ленивее него только ленивцы. Тэхён вдруг вертит головой и тычет в воздух указательным пальцем. — Вообще-то, — возмущается он и делает вид, что поправляет на носу несуществующие очки. — Ленивцы не ленивые. Они просто экономные. — Да-да-да, конечно… Бора наблюдает за их — видимо, только начавшейся перепалкой — и чувствует себя… спокойно. Впервые за целую вечность. Она даже практически ничего не говорит, и даже слушает через раз — ей просто хватает наблюдения за тем, как практически театрально ругаются Гахён и Тэхён, как время от времени Хандон закатывает глаза и как на лице Хосока в особенно острые моменты подтруниваний появляется маленькая улыбка. Бора улыбается настолько много, что у неё — с непривычки — уже болят щёки. И она впервые, будто действительно впервые за всё время, что она здесь, что всё — в её жизни — вдруг пошло совершенно в другую сторону… Будто впервые за всю свою жизнь. Чувствует себя — Практически счастливой.