-
Бора не замечает, как проваливается в сон. В уголках глаз почему-то скопилась шелуха, будто высохли слёзы. Она едва их разлепляет. Трёт, пытаясь смахнуть с себя эту липкость. В комнате светло. В доме — никого. Она пытается вспомнить, в какой момент отключилась, но ничего не выходит, и потому ей кажется, что она не просыпалась вовсе. Что ей всё это — этот идиотский разговор, это она спит, эти мысли о матери — приснились очередным кошмаром. Но Бора точно помнит, как вставала, как скрипело и стонало под ногами ледяное дерево пола. Она грузно и тяжело вздыхает и переворачивается на кровати. Смотрит в темный, пустой потолок. И её почти затягивает в себя его извечная холодность. Пока она не слышит там, за окном — Пение птиц. Едкое чувство сменяется чем-то волнительным, почти по-детски увлекательным. Бора привыкает к этому ощущению с несколько секунд. Пока, наконец, оно не одерживает — над ней верх. Она тихо, сама себе улыбается, переворачивается набок и сползает с кровати. Ей вдруг остро хочется выйти на улицу. Настолько остро и нестерпимо, что она застывает посреди комнаты, нервно оглядываясь на кухню; надо позавтракать, но коленки дрожат и бедра сковывает потребностью немедленно выйти наружу. Она размышляет с несколько секунд, закусывает губу и всё же ломано семенит к выходу. Бора бесцельно шатается по единственной проселочной дороге практически весь день. Много раз ее остро схватывает чувство голода, но она каждый раз твердит себе, что ушла уже — слишком далеко, чтобы возвращаться. Какая-то вселенская усталость так сдавливает её, что ей даже — всё равно, когда она слышит, будто бы, в лесу… кто-то воет. Бора нервно ежится, но продолжает бродить, ходить. В лесу — хорошо. Тепло, но не жарко. И… красиво. И… тихо. Но громко. Вокруг неё, везде — она. Жизнь. И в какой-то момент Бору до того захватывает это ощущение, что она забывает о своих страхах, о том, что ушла, вероятно — слишком далеко, о том, что она жутко, до исступления, хочет есть, о том, что её бросила мать, о том, что ей приходится жить — с ней, обо… обо всём. И когда Бора резко разворачивается на месте, и идёт обратно, возвращаясь к дому, она чувствует себя забитой пылью и затхлостью вещью, которую наконец — проветрили, прочистили, освежили. И бросили в грязь. Когда Бора заворачивает по кривому изгибу дороги, чтобы полубегом спуститься с пригорка к дому — ее взгляд тут же цепляется за черное пятно машины. Бора стопорится посреди дороги. Оглядывается — солнце разрезает сосны, щебечут птицы, ярко и пряно, как днём. Потому что сейчас и есть — день. И Минджи, почему-то… Дома. Бора проглатывает разочарование и ругается сама на себя — ну, дома и дома, это её дом, ей что, нельзя? Но разочарование никуда не уходит. Зато уходит — ощущение легкости, так долго витавшее у неё в груди. Она грузно вздыхает и спускается вниз. Подошва кроссовок прошаркивает по утрамбованному песку дороги, и в какой-то момент Боре приходится сорваться на бег, чтобы не свалиться. Она подлетает к дому, чуть запыхавшись. И только ее нога ступает на крыльцо, как — всё тело тут же сковывает волнение. Она слышит. Из дома. Тихие. Голоса. В горле образуется ком. Бора силится сглотнуть его, и только после этого оттягивает незакрытую дверь за ручку. В доме и правда кто-то есть. И — не только Минджи. И Бора первые мгновения заходится в истерике, что к ним приехала ее треклятая мать. Как вдруг слышит. Этот. Чужой голос. И он — совсем не такой. Но такой же — чуть хриплый, чуть высокий, но не грубый, не визгливый и не прожженный гадостью дыма. Тревога сменяется любопытством. Бора тащится по комнате в сторону кухни, стараясь не скрипеть половицами, и ей почти удается — дойти до дверного проема без шума. Она выглядывает за него робко, будто подсматривает. Вцепляется руками в дверной косяк. И первое, что видит — Минджи, сидящую за дальним концом стола, смотрящую ей прямо в глаза. Бору накрывает её черным взглядом, как куполом. Минджи ничего не говорит, только смотрит, и чем дольше Бора смотрит на неё в ответ — хотя не хочет, но не может — тем тоньше становится связь с реальностью. Пока она не видит размытое шевеление прямо перед собой, и в её уши не влетает удивленным возгласом: — О!.. Бора отмирает. Скашивает взгляд вниз и понимает, что на неё смотрят. И что это протяжное, короткое «о» — адресовано ей. — Привет, — слышит она. — Так это ты — Бора? Бора мгновенно поддается панике. Смотрит долго, внимательно, и улавливает — черные до плеч волосы, до ужаса острый овал лица и пару потрясенных, с нескрываемым интересом глядящих на нее глаз. И Бора от этого взгляда — почему-то чувствует себя заключенным в клетку зоопарка зверьком. — Я… — мямлит она, будучи не в состоянии разобрать, что происходит. — Бора. Глаза напротив вдруг на мгновение расширяются, и у Боры под ухом словно лопают шарик. — Это Шиён, — доносится из глубины комнаты. Бора невольно возвращается глазами к Минджи. — Моя подруга. Скрипит ножка стула, и спустя мгновение перед Борой оказывается высокое темное, но не такое же мрачное, как Минджи, пятно. — Приятно познакомиться, Бора, — говорит поднявшаяся Шиён и тянет ей руку. Бора замечает, но отвечает лишь — с мучительно долгим опозданием. Глядит вверх и видит, словно впервые в жизни — Улыбку на чужих губах. И ей вдруг моментально хочется расплакаться. Но улыбка никуда не исчезает, и лишь договаривает: — Будешь торт? Бора замечает. На столе стоит огромный, просто гигантский, покрытый тонной взбитых сливок торт. Во рту невольно скапливается слюна, а в глазах слёзы. Бора видела такие только в магазине. И уж тем более — никогда не ела. И уж тем более — ей никто такие не покупал. Даже на день рождения. Но он ведь не может быть — ей на день рождения, правда?.. Бора тихо кивает, глотая слёзы. Не может. Шиён, наконец, отходит от нее, давая простор для сердца и кислород для легких. Бора робко протискивается на кухню и подпрыгивает на месте, когда протяжно скрипит стул. Минджи встала из-за стола. И — молча куда-то ушла, даже не посмотрев на неё. А Бора зачем-то — проводила её взглядом, пока она не исчезла за поворотом комнаты. — Чай будешь? Бора не сразу понимает, кто ее спрашивает. И спрашивает ли ее вообще кто-то. Она так и стоит посреди кухни, возле стола, бессмысленно долго пялясь в порог комнаты. Затем медленно, с каким-то невероятным усилием, скашивает взгляд на Шиён и кивает. И Шиён снова — чуть улыбается, и Боре снова — хочется разреветься. Шиён уходит к шкафчикам, достает чай, кидает заварку в кружку, уверенно и быстро, словно делала это здесь сотню или даже тысячу раз. Бора ничего не понимает. Кто она, с ней разговаривала Минджи утром? Значит, она не приедет? Точно? Точно-точно? Бора горько думает — мать никогда не приехала бы к ней с тортом. И от этой мысли почему-то не гадко, не противно и не злостно, а как-то тихо грустно, больно и тоскливо. Бора забывается и шмыгает носом. Но Шиён или не слышит, или не обращает на неё — никакого внимания. Как обычно. Бора аккуратно падает на стул. Пялится в стол. И в какой-то момент — перед глазами появляется тарелка, а на ней — криво, неровно разрезанный, будто отковырянный ложкой, а не ножом, огромный кусок торта. Сливки размазались по тарелке. У Боры во рту против воли копится слюна, и она зачем-то думает о том, какой он на вкус — этот торт. Но к чувству голода примешивается тягостное ощущение подступающей тошноты, и она брезгливо ежится, сглатывая слюну, пытаясь затолкнуть это всё обратно. Бора прихлебывает не сильно горячий чай и греет об кружку похолодевшие ладони. Шиён садится напротив неё за другой конец стола. — Как тебе Монтана? — спрашивает она. И Бора не видит, но слышит в голосе — эту улыбку. И ей почему-то становится настолько некомфортно, что хочется спрятаться. — Н-нормально… — тихо бурчит. Короткая пауза. — Да, глупый вопрос, — внезапно говорит Шиён, будто сама себе. Бора от удивления распахивает глаза и поднимает, наконец, на нее взгляд. — Ты только приехала. Ещё, наверное, не успела осмотреться. Бора горько думает — зато успела насмотреться, за всю свою жизнь, ужасов всяких. И засмотреться — в её вечно чёрные, как бездна, глаза. Шиён сидит напротив, косится куда-то вбок, с поразительной увлеченностью рассматривая кухню, которую — Бора уверена — она видела уже миллион раз. В воздухе витает гадкая, шершавая неловкость. Но Бора не знает, есть ли у нее силы — говорить. Она будто забыла, как это — разговаривать. Она привыкла молчать. Часы тикают и тикают где-то в соседней комнате. Бора допивает чай, но не притрагивается к торту, словно забывая о том, что он вообще здесь. И Минджи — всё ещё нет. Бора впервые ловит себя на мысли, что ей нестерпимо хочется, чтобы она непременно была. Расслабленность, охватившая её всю, пугает и вызывает дискомфорт. — Моя сестра обожает этот торт, — вновь заговаривает Шиён. Бору коробит от пропитавшей воздух неловкости. Она достает ложку из кружки и лениво впечатывает в торт на своей тарелке, прямо посередине. Непонятно зачем, непонятно для чего — не отломит же она такой гигантский кусок? У Боры стойкое ощущение, что Шиён не сводит с неё глаз и следит за каждым действием. Но когда она тихонько скашивает на неё взгляд, то улавливает, как Шиён сидит и смотрит куда угодно, только не на неё. И тут — словно вишенка на торте — протяжно скрипит половица, и комната сужается до размеров атома под тяжестью появившейся на кухне Минджи. Она медленно-уверенно проходит и с глухим стуком ставит у стола, между Борой и Шиён, пыльнющий табурет. Садится. Складывает руки на колени, будто не знает, куда деть, и стремится спрятать под столом. Бора невольно вспоминает про чертовы бинты, и её вдруг охватывает такое жгучее ощущение, как будто кипяток распространяется по всему телу, и кружка в ладонях кажется горячее в сотни раз. Тишина виснет в воздухе. Только где-то далеко, неясно где — Бора до сих пор не смогла углядеть — тикают часы. Тик-так, тик — так. — Ты его хоть протерла? — Нет. Бора слышит, как Шиён фыркает. Слышит и знает, что именно Шиён, потому что сама — не отрывает от Минджи глаз. — Он же весь в пыли. — Я в рабочей одежде. Вот и поговорили. Тик-так, тик — так. Бора сжимается в крошечный комок и мечтает исчезнуть. И тут её осеняет. Подруга? У Минджи вообще — есть друзья? Вот у неё, что сидит здесь, прямо около неё, мрачнее тучи, мрачнее комнаты Боры в далеком Сан-Франциско, в те времена, когда у них неделями не было электричества. У неё, которая будто не знает в жизни ничего, кроме глухого молчания. Бора не слышала от неё ни единого доброго — или хотя бы с намёком на! — слова за всё время, что она здесь. Ни разу. Даже у неё есть друзья. Бору моментально сжирает праведный гнев и колючая обида. Что со мной вообще — тогда — не так?! Видимо, всё, — горько думает она. Подкатывает тошнота. Бора захватывает последние остатки смелости, которые только были в ней, напрягается и — со скрипом отодвигает от себя и тарелку, и кружку. Чувствует — моментально — поднявшиеся на неё глаза. Они обе смотрят, и обе — ничего не говорят. Бора глядит в пол. И тихо мямлит, боясь сорваться на крик: — Я пойду… На мгновение виснет гнетущая тишина. И только когда Бора неуклюже, едва не роняя стул, поднимается из-за стола, по комнате разносится: — О, — говорит Шиён, не сводящая с неё глаз. Бора не видит, но чувствует. И больше всего — Минджи. — А торт? Ты не хочешь? Бору сжирает неловкость и стыд. Она мнётся и не знает, что сказать. Нет, спасибо, я не голодна? Это наглейшая ложь. Нет, спасибо? Нет, я не хочу — есть? Или — вы, вы обе, меня… Напрягаете. Она смотрит на Минджи, стоя чуть сбоку, чуть позади, и не видит выражения её лица, ничего; только чёрные, такие же тёмные, как глаза, волосы, аккуратно-неряшливо собранные в низкий хвост на затылке. На них огромным клочком виснет серая паутина. Шиён сидит сбоку и медленно плавит её своими удивленно-добрыми глазами. Добрыми! Бора вздыхает тихо, но гулко, полной грудью. Добрыми. Что вообще значит — добрыми. Бора не знает, какое придумать оправдание. Ей всё равно, но почему-то внутри сидит маленькое, пищащее чувство, что она не хочет Шиён обидеть. Хотя они — даже не знакомы. Хотя она — всего лишь принесла торт, и Бора, почему-то… Почему-то. Не захотела его есть. Хотя — стоило бы. — Я… — тихо мямлит она. — Я… потом. Я просто… Я — сейчас… Хочу отсюда уйти. Бора сдается выжать из себя хоть что-нибудь мало-мальски путное и быстро, чересчур громко топая ногами выходит из дома.-
Она отходит дальше, чем обычно; домик отсюда кажется меньше, чем есть, но всё же — достаточно крупным. Видно всё, как на ладони. Бора взбирается на пригорок среди высоченных сосен, садится на какое-то обвалившееся дерево и сидит. Думая о том, что совершенно ненавидит этот день. Всей душой. Крутит и крутит эту мысль у себя в голове, но внутри отчего-то не появляется ни капли ненависти, только вязкая, густая, кромешная усталость от всего. Она чувствует себя подвешенной в воздух пиньятой, которую подготовили к празднику и по которой вот-вот — должны зарядить тяжеленной палкой. Но никто не приходит, её — никто даже близко не бьет, а она так и висит — в бесконечном ожидании от грядущей боли. Спустя какое-то время Бора замечает, как на крыльце возле дома появляются два черных пятна. Щурится, приглядываясь. Они вышли наружу. Бора видит, что они — о чем-то разговаривают, но решительно ничего не слышит. Точнее — говорит Шиён, активно и будто невпопад размахивая руками. Минджи следует за ней, засунув ладони в карманы, и ежели что-то и говорит, то Бора не понимает. Ей просто снова хочется исчезнуть. Уйти отсюда, испариться подальше, чтобы всё это — закончилось. Но прошло — еле-еле — даже не две недели, как она здесь, и по ощущениям — дальше лучше не будет. Только, может быть, она — Минджи — сделает вид, что Боры вообще здесь нет. Эта мысль колет, но Боре кажется, что так будет лучше. Проще. Ей — в том числе. Просто сделать вид, что её здесь нет. Будто они живут в одном месте, но по отдельности. Она тихонько протерпит еще с десяток дней и уедет восвояси. Бора уверена, что Минджи сбагрит ее отсюда с огромной радостью. Но пока… Бора даже не имеет ни малейшего понятия, что вообще — приносит этой женщине радость. Хлопает дверь. Бора подскакивает на месте от неожиданности. Озирается, судорожно ища взглядом источник звука. И замечает, как из выхлопной трубы машины Минджи идет дым. А затем — машина двигается с места и съезжает вниз с горы. Бору на мгновение охватывает паника — она же не закрыла дверь в дом, не так ли?! Куда она уехала? Надолго? И ничего не сказала? И что теперь делать — Боре, что осталась снаружи? Но внутри не находится сил встать и проверить догадки. Закрыла — и закрыла. Чёрт с ней. Бора вообще — устала нервничать. Но почему-то… продолжает это делать, сама не понимая, что с ней не так, как с этим бороться и куда от этого деться. Оно просто — есть и всё. Бора шарит по карманам, выискивая телефон. Тихо включает музыку, разворачивается от дома в сторону леса и сидит. В лесу тихо. И солнце уже как будто садится — тени от сосен становятся всё длиннее, синеют с каждой минутой. Бора думает, что — вот что хорошо здесь, во всей этой ситуации, во всем этом мире — так это лес. Она никогда особо не бывала в лесу, особенно — в таком глухом, в таком прямо… лесу-лесу. Где деревьев настолько много, что они выглядят, как непроходимый лабиринт или огромная, высокая стена. Бора сидит так, бессмысленно пялясь на уходящее солнце, которого не видно, целую вечность. Даже не слушает музыку и практически ни о чем не думает. Мысли мелькают в голове, она не может их остановить, но и поймать — не может тоже. О чём думает — сама не знает. Пока сзади не появляется какой-то гул. Бора бегло, испуганно оборачивается. К дому подъезжает машина. Минджи вернулась. Сколько её не было? Бора не имеет ни малейшего понятия. Листает плейлист в телефоне — судя по песням, довольно долго. Но вообще — не заметно. И почти безразлично. Бора впервые за всё время чувствует себя так, будто ей всё равно — здесь она или нет. И чувствует она себя так ровно до того момента, пока Минджи не выходит из машины. И не застывает где-то внизу, глядя ей в спину. На Бору накатывает холодное, паникующее чувство. Она рывком отворачивается обратно — нет, я совсем не смотрела. Вообще. Бора часто дышит и ждёт, пока чувство уйдёт. В мозгу опять вопит огромным красным словом — опасность. Но чувство не уходит. Бора нервно сжимает в своих руках телефон и съеживается в комочек, будто хочет спрятаться, хотя знает, что она — как на ладони. Но ей почему-то хочется думать, что если она не видит монстра, то и монстр — не видит её в ответ. И когда сквозь оглушающую лесную тишину прорывается низким хрипом: — Шиён расстроилась, что ты не ела торт. Бора — совершенно очевидно, отвратительно резко — подскакивает на месте, почти сваливаясь с бревна на голую землю. Упирается ладонью, кожа пачкается в тёмной земле и сосновых иголках. Откуда ты, Боже, чёрт возьми, здесь вообще — взялась. Бора не слышала ни единого шага. Руки безбожно сильно трясутся. Она впивается в них взглядом всего на мгновение и думает — точно так же, как у неё во время ломки. Сердце сковывает гадость и боль. Она совершает ошибку и — оглядывается. Минджи стоит прямо за ней, прямо над ней, перегораживает своим телом всё солнце и смотрит темнющими, как затмение, глазами — прямо на неё. Уголки её губ опущены, и Бору сковывает ужас от мысли, что Минджи явно — чем-то недовольна. Но потом до неё доходит, что она такая — всегда. — П-простите… — зачем-то мямлит она, силясь стряхнуть с ладоней грязь и песок. Минджи смотрит на неё и молчит. Бора видит, всего на секунду, еле-еле — как закладывается крошечная морщинка меж её бровей. Но лицо, его выражение, как ни глянь — сквозит лишь усталостью и безразличием. — Пойдём в дом. Минджи говорит это сухо, грузно, точно так же, как всегда. И Бору на удивление — не сковывает паническая дрожь. Она лишь выпрямляется, плюхается обратно бревно и выпрямляет ноги, зная, что сейчас Минджи просто уйдёт — и всё, и Бора вздохнет чуть спокойней. Но воцарившаяся тишина вокруг кажется такой плотной, сжимающей лёгкие, что Бора, будто чуя неладное, озирается вновь. И видит. Минджи стоит в паре метров чуть поодаль и сверлит взглядом её спину. — Ты идёшь? Бора паникует и крепко-крепко сжимает дрожащей ладонью подрагивающую коленку. — А мне… — тихо начинает она. — Обязательно?.. И вся сжимается от своих слов. Минджи молчит. Только смотрит. Как всегда. Как обычно. Бора приказывает себе не трястись, как испуганный заяц. Но холодная дрожь ходит по телу против её воли, сжимает мышцы спины в свои ледяные тиски и не дает расслабиться. Будто её бросили в ледяную воду и тело сковало судорогой. — Нет. Бора застывает, глядя на неё. И уже видит — как Минджи разворачивается и уходит. Вот теперь — точно уходит. Бора практически наблюдает это в своей жалкой фантазии. Но ничего не меняется. И тут — её сковывает уже настоящая паника. Что она сделала? Она что-то сделала? Почему… Боже! Бора опять чувствует, как к горлу подкатывает противный ком, и силится не заплакать. Но глаза наполняются, и она злится — сама на себя, ведь ей даже не больно, не грустно, ничего, просто адски нервно и тревожно, и эта гремучая смесь невысказанным криком скапливается в горле и выходит из тела только кипятком слёз. И Минджи… Чёрт возьми, так и стоит напротив неё. Бора чувствует, как всё её тело раскаляется, как в печи металл. Уйди. Просто, блин, уйди. Но Минджи не уходит, и только смотрит на неё долго, пристально, будто пытается что-то сказать — одними глазами, но Бора глядит в них и не видит ничего, кроме пугающей пустоты. Бора не понимает сама себя и уж тем более — не понимает её. И особенно остро тогда — Когда Минджи зачем-то подходит и садится совсем около на голую землю. Бора сперва шугается и силится отодвинуться, пока не понимает, что Минджи не собирается подходить к ней слишком близко. И садится она — чуть спереди, так, что Бора видит лишь самый край её лица и абсолютно не замечает чернющих глаз. Сердце грохочет, как сумасшедшее, и Боре от его стука трудно дышать. Но она не решается ничего сказать, как не решается и подумать, хотя бы — задаться вопросом — почему она… Не ушла. Тишина давит до такой степени, что Бора жалеет о том, что выключила музыку. И ругается сама на себя, что если бы она пошла в дом — ничего бы этого не было. Не было бы ужаса в груди, слёз в глазах — только, может быть, на подушке — не было бы неловкости, странности, и не было бы — Минджи, сидящей прямо около, да настолько близко, что Бора может вытянуть ногу и задеть краем кроссовка её спину. Так и сидят. Долго. Отвратительно долго. И отвратительно — тихо. В какой-то момент нервозность Боры достигает такой степени, что она чувствует себя выжатой, как лимон. Всё смазывается в одну сплошную лилово-зеленую кашу. Чувство голода стягивает желудок, и у Боры каким-то неуловимым фантомом в голове мелькает мысль, что она ничего сегодня не ела. И всё вокруг в какой-то момент становится таким тёмным, что она горько думает — уже вчера. И когда становится холодно; совсем холодно, настолько, что у неё мурашками покрывается вся кожа — остатки солнца вновь поглощает мрачная пустота, и Бора еле-еле, едва не падая, встаёт вслед за ней. Чтобы в эту пустоту упасть, окунуться и — Навсегда потеряться.