darling, save your tears for another day

Бора почти матерится и не понимает — как, как, чёрт возьми! — можно жить в этом месте. Она едва привыкла к воде в ванной, которая первые пару минут идёт бурным жёлтым потоком и только после, только после! — превращается во что-то, более-менее похожее на прозрачную, чистую жидкость. И — эта вечная пыль. И — эта вечная паутина, которую Бора уже просто-напросто — ненавидит, которая появляется невесть как быстрее, чем она успевает её сметать, которая таит за собой нечто куда более худшее — и Бора тут же содрогается в ужасе от мысли, что рано или поздно увидит её создателя. Она сбрасывает грязную посуду в раковину, нервно, едва не роняя тарелки, еле-еле справляясь с желанием обернуться, оглядеться, осмотреться — по сторонам, потому что при одной только мысли, даже не мысли; намёке на мысль о том, что где-то за её спиной может быть паук — она вся вздрагивает, кожа покрывается сотней мурашек и шею так сводит, что она бесконечно проводит по ней рукой, потому что не может, твою мать, не может отделаться от мысли, что прямо по ее спине ползет гигантский паук. Всё вдруг чешется, щекотит, и она судорожно, но практически безуспешно повторяет себе — тебе кажется, кажется — но это практически не помогает и в один момент Бора не выдерживает и осматривает всю себя. Ничего и никого не находит, но, предсказуемо — чувство не исчезает. К горлу подкатывает ком, и Боре немедленно хочется психануть и расплакаться от всего. Она устала и хочет домой. И, кажется — сходит с ума. От этой вечной тишины, в которой ей чудится уже невесть что. И — от этой вечной пустоты дома, жизнь в котором будто останавливается, замирает всякий раз, как она здесь просыпается; словно она — топчется на месте, вращаясь по кругу, и ничего не меняется, ничего не случается. Всё оживает и шевелится, только когда в доме появляется Минджи. И вместе с тем с её присутствием — мгновенно умирает, как осенняя трава. Бора домывает посуду, лепит себе сухой завтрак, выпивает по меньшей мере две кружки чая и только после этого бухается в кровать, пялится в глухой потолок и задается вопросом, что ей теперь делать. Где-то тикают часы. Тик-так. Тик — так. Бора чувствует, как сходит с ума. Нервозность охватывает её в мгновение ока, и руки сводит, она не знает, как лечь, куда себя деть, не может найти себе места — будто куда-то смертельно торопится; будто у нее осталось всего немного времени на что-нибудь, и потом ей надо бежать, куда-то спешить, в общем и целом — уезжать. Но уезжать не надо. Пока. Уезжать пока — некуда. Она ворочается на кровати, то закидывая, то скидывая с себя одеяло. Ей то жарко, то холодно; то она почти засыпает, то вдруг подрывается с места, выискивая рукой телефон. Час тридцать. Просто — прекрасно. Ей нужно сходить с ума ещё один день. Она бессмысленно листает галерею, подчищая и удаляя лишние фотографии. Но совсем скоро ей в голову забирается мысль о том, что даже там — всё было не так уж плохо. Ведь откуда-то в её телефоне есть — фото красного, предзакатного океана; и яркого, жаркого пляжного песка; какой-то кот, сидящий на заборе; спустя пару кликов — соседская собака, что вечно лаяла и виляла хвостом, как Бора проходила около домой. Домой. Когда Бора приходила домой — ей казалось, что быть собакой и жить на улице лучше, чем там. Её быстро и невовремя охватывает отвратительная тоска, и ком снова подкатывает к горлу. Бора откладывает телефон и пялится в потолок. Не плачь. Перестань. Сколько можно — рыдать. Всё образуется. Рано или поздно — точно. Это не может… длиться вечность. Всё когда-то заканчивается. И плохое, и хорошее — тоже… И тут — За дверью раздается скрип. Бора подскакивает на кровати совершенно рефлекторно, и ей в глаза впечатывается яркий солнечный свет. И тень. Огромная, жуткая, как из ужастиков, тень прорезается сквозь этот светоносный поток. Бора знает, что это Минджи. Больше некому. Больше сюда — никто не забредёт. И в случае чего — её никто не найд… Боже. Благодаря этой непоявившейся мысли с Боры спадает первичное оцепенение. Что она здесь не видела? Что она — в ней — не видела? Бора видела всё, и это, именно оно; пугает. Минджи привычно ставит ружье в угол около порога и, бросив на Бору мимолетный, но леденящий взгляд — проходит на кухню. Бора сидит на кровати и не знает: вдохнуть или выдохнуть. И вместо всего этого думает — что-то она… зачастила. Приходить днём. Бора без малого торчит здесь уже две или три недели — время тянется так скоротечно и тягуче медленно одновременно, что она перестала считать. И смотреть на дату — нет ни желания, ни сил. Хотя — стоило бы. Бора слышит, как Минджи возится и чем-то гремит на кухне. Или это стоит называть… её комнатой? Бору простреливает ощущение, что в этом доме — нет ничего своего. Ни у кого. Она спит в прихожей, называя это место своей комнатой только по привычке и из желания заполучить таковую; но Минджи — тоже, ведь… Дом такой маленький. Бора вдруг оглядывает прихожую-комнату и думает, что он — чертовски маленький. Будто игрушечный. Или так кажется только сейчас; тогда, когда она в нём — больше не одна. Когда Бора в доме одна, ей чудится, что она застряла в бесконечности огромной деревянной коробки, летящей посреди пустынного космоса неизвестно куда, неизвестно зачем. И неизвестно зачем она сейчас — поднимается с кровати, чтобы медленно, почти крадучись, пройти на кухню. Минджи стоит у своей кровати, закинув на огромный матрас прорезанный в нескольких местах зелёный рюкзак. Бора замечает, что около — разложены какие-то пакеты, молоток, пила… И. Патроны для ружья. Её сковывает странный холодок. Минджи, будто не увидев, а почуяв её присутствие — оборачивается и вперивается в неё взглядом. Бора свой тут же отводит. Нервно мнётся на месте, и волнение захлестывает её волнами, и она пытается ответить себе на вопрос — зачем встала. И ответ есть; он шебуршится, скребется где-то внутри, глубоко-глубоко; но Бора не решается погрузить в эту пучину руку и достать объяснение. — Что-то хотела? Бора не слышит этого — ни ты, ни «Бора» — но знает, что обращаются к ней. Уже — привыкла. И — если бы она только знала, чего хочет… — В-вы… — мямлит она. — Уже уходите? — У меня много работы. Минджи продолжает укладывать рюкзак. И Бора зачем-то остро представляет, что будет — когда она уйдёт. И ей до того не нравится то, что она себе придумывает, что в голову не приходит ничего умнее, кроме как — Напроситься уйти с ней. Бора не знает, что хуже: сидеть дома одной и вздрагивать при каждом намеке на приход Минджи или быть с Минджи безостановочно долго. Но внутри вспыхивает — из ниоткуда! — ощущение, что она должна немедленно отсюда убраться. Поэтому Бора набирается решимости и тихо шепчет: — А можно мне… Мнётся. — С вами?.. Я больше не могу… оставаться одна. Минджи прекращает сборы и застывает посреди кухни, вымученно долго глядя на неё своими чёрными глазами. Бора едва сносит её пустынный взгляд. Но держится, крепится до последнего — не отводи. Пока жар от решимости не поднимается к щекам горячим смущением. Бора отводит взгляд. Минджи сухо повторяет, будто не расслышав вопрос: — Со мной? — Да… — Зачем? Бора теряется. Зачем! Она не имеет никакого понятия. Просто ей — грустно, больно, одиноко и адски скучно. Но она не находит в себе сил сказать об этом Минджи, что стоит напротив, не собираясь, будто действительно раздумывает над. Бора переминается с ноги на ногу и тихо шепчет: — Мне… интересно. — Здесь нет ничего интересного. Её сухой голос будто режет кожу. П-понимаешь… — хочется сказать Боре. — В Сан-Франциско… нет леса. Минджи ничего не отвечает. А Бора лишь повторяет про себя: пожалуйста. Возьми меня с собой. Я больше — не могу. Она нервно мнёт пальцы и кусает изнутри щеки. Тишина. Тишина. Тихо. Лишь надрывно скрипит пол под её переминающимися с места на место ногами. Затем вдруг — тяжелый скрип половиц. — Ладно. Минджи отвечает, и Бора быстро-быстро вскидывает голову вверх, чтобы удостовериться — правда: ладно? — но Минджи уже не смотрит на неё. Закидывает вещи в рюкзак, стоя спиной. Бору окутывает щекотная радость. Она улыбается, ярко, сильно, безотчетно, сама не знает — чему. Будто победила. Кого-то. Её. В этой… непонятной войне, непонятно с кем. Но радость улетучивается, когда Бора вдруг задается вопросом: а что ей — делать?.. — А мне… — робко начинает она. Минджи перебивает её, не дослушав. — Оденься теплее. Бора кидает взгляд за окно — солнце жарит так, что сжигает весь зелёный на соснах. — А… — Если жарко — можно раздеться. Если холодно — одеться нельзя. Бора поджимает губы и кивает, хоть Минджи и не видит. И тихо, крадучись, идёт в «свою» комнату, чтобы найти хоть какую-нибудь одежду.       

-

Одежда не находится. Бора роется в рюкзаке, проклиная себя, твердя: я точно взяла кофту! Но их не оказывается совсем. Как и — куртки, лишь забитые серые спортивки, которые она носит уже столько, сколько себя помнит. Секунду она паникует, что Минджи её никуда не возьмёт. Но по итогу — она лишь тонет в безразмерно огромной чёрной кофте, что достаёт до колен. И… Ощущениях. Бора уже бродила здесь; уже отходила от домика настолько далеко, что его совершенно не было видно, что совершенно забывалось о том, что он вообще есть. Но тогда — под ногами был утоптанный бетон песка, а сейчас — лишь пожухлые иглы и чёрная земля. И глухая тишина. Бора слышит лишь поскрипывание-постанывание деревьев, и каждый раз дёргается, как в первый, в панике подпрыгивая от мысли, что они так скрипят потому — что вот-вот свалятся навзничь. Прямо ей на голову. И ещё она слышит — пение птиц, переливающееся шуршание ветра и… Шаги. Свои собственные. Ноги, бесконечно попадающие на опавшие ветки, трещащие и ломающиеся от каждого ее движения. И не слышит, абсолютно — Минджи. Словно она по земле не идет, а плывет. И в какой-то момент замирает, и едва поспевающая Бора чуть не впечатывается ей в спину, но вовремя останавливается, хоть и криво, неуклюже и неровно; так, что ей приходится перемяться с ноги на ногу, чтобы не врезаться в неё и не свалиться одновременно. Она запутывается в своих шагах и удерживается на ногах только благодаря тому, что рукой находит ствол стоящего рядом дерева. Переводит дыхание и робко выглядывает из-за спины Минджи. Видит чуть впереди них, за каким-то гигантским лесом кустов, прибитые к рядом стоящим деревьям доски. Будто лестница, по которой надо взбираться. Бора вглядывается чуть упорнее и замечает, что одна из досок отвалилась и теперь неровно-одиноко свисала вниз. Минджи стоит около, не шелохнувшись и ничего не сказав. Бора не понимает, почему они остановились, и набирается смелости, чтобы спросить. — Что это? Минджи сухо отвечает, не глядя на нее: — Лестницы. Я вижу, — хочется пробурчать Боре. Но она молчит. — А зач… — От медведей. Минджи проходит вперёд, дальше, ловко, но почти не дергаясь, почти не двигаясь, обходит заросший кустарник. Снимает с плеча ружьё, аккуратно ставит его вдоль сосны. Достает из рюкзака молоток, кидает на землю пачку гвоздей и поддевает пальцами покосившуюся доску. Бора наблюдает издалека. Ей неимоверно жарко в кофте, но она не торопится раздеться. Почему-то внутри есть стойкое ощущение, что раздеваться нельзя, и что если она попытается — совершит ошибку, после которой Минджи… Минджи что? Что-то скажет? Что она глупая и не слушается? Что она может сказать? Она всегда молчит. Но Бора всё равно продолжает медленно, но верно спекаться на солнце, которое продирается сквозь сосны яркими, жгучими лучами-полосками. Вдруг за спиной надрывно скрипит ствол, и его глухой, трескающийся стон разносится по округе. У Боры красной надписью в голове тут же возникает — медведи. Чего?! Какие — к черту — медведи… Она затравленно оборачивается. В лесу никого. Кроме них. По крайней мере — не видно. Но липкий холодок уже сковал спину, и Бора суетливо, очень небрежно протискивается через куст, стараясь не обломать ветки, и оттого те — хлещут ей по лицу. Она выпутывается и застывает над Минджи. — А их… много? — тихо спрашивает она, будто сейчас наверняка — вот в эту самую секунду — абстрактный медведь услышит её и тут же прибежит убивать. Минджи прикладывает гвоздь к доске и делает первый удар. — Было больше. Бора хочет спросить ещё кучу всего — какие медведи? Сколько? Они в красной книге? Что конкретно делают с лестницами? Она догадывается — взбираются, вероятно?.. Чтобы… Что? Но одно дело — стоять и гадать, а другое — знать наверняка. Но Минджи не договаривает, а Бора не решается уточнить. Минджи заканчивает работу с доской, складывает вещи обратно, подхватывает ружье и без какого-либо намека, слов или взгляда просто уходит дальше. Бора суетливо семенит за ней. И попутно, огибая гигантские сосны, глядит ей в спину и думает: как она медленно ходит. Вернее — совсем не медленно; Минджи на своих длиннющих ногах умудряется идти так, что Боре периодически приходится перебегать. Но пока она смотрит на неё — в каждом движении видится столько размеренной лености и оглушительной пустоты, что Минджи снова видится практически призраком. И… она серьёзно — Целыми днями делает это? Ходит по лесу в осязаемой тишине, будто во всём мире — совершенно одна. Бора бурчит себе под нос: тогда не удивительно, почему она всё время молчит. Но ведь… Бора нехотя, но стремительно возвращается к этим мыслям. Кожа покрывается горячущим стыдом, и Бора — и без того сжарившаяся на солнце — не знает, куда от этого деться. Но хуже; хуже, чем торт — то, что было после него. Эти вопросы мелькали и крутились у неё в голове без остановки последние несколько дней, но она ни разу не нашла в себе сил и решимости — хотя бы попытаться ответить. Бора почему-то всем своим нутром чуяла, что ответы эти ей — не понравятся. Абсолютно. Ведь не было, для нее — никакого смысла в том, что Минджи… Никуда не ушла. Бора быстро решает, что это — исключение, подтверждающее правило, и заставляет себя успокоиться. Она так и не спросила и… И ничего. Бора даже не понимает, что она должна была сделать — завалить её вопросами? Что она вообще хотела бы спросить? — Не отставай. Бора вдруг словно пробуждается ото сна, и ей в мозг остро врезается высушенный ковер сосновых иголок под ногами и чьи-то черные, массивные ботинки. Она робко поднимает взгляд до того, как понимает — чьи. Минджи возвышается над ней и смотрит куда-то в сторону. Бору окатывает новая горячо-стыдливая волна. Давно она так стоит здесь? — Из-звините, — мямлит Бора непонятно зачем. — Я просто… — Тихо. Бора не понимает и вскидывает голову вверх, бессмысленно вылупившись на её профиль. И привычно — сколько бы ни смотрела, не видит ничего, кроме этих пугающе мрачных, стеклянных глаз. — Что? — глупо переспрашивает она. — Помолчи. Бору против воли колет обида. Сколько можно! Она устала. Чувствовать себя каким-то надоедливым щенком, что вечно путается под ногами. Щеки вспыхивают возмущением, и она даже молится, даже надеется — на то, что Минджи сейчас обернется и посмотрит на неё. Увидит всё — и без столь ненавистных ей человеческих слов. Но Минджи — не оборачивается. И смотрит, всё так же — куда-то вдаль. Бора копит и копит в себе возмущение, но чем дольше тянется трескучее лесное молчание — тем глуше, слабее становится её гнев. Она пытается разжечь его, припомнить всё-всё — но это, отчего-то, не работает совсем; её охватывает любопытство и, едва уловимым намеком — тревога. Только она собирается открыть рот и спросить, что случилось — как Минджи перебивает: — Пошли. И уходит. Бора не сразу отмирает, всего лишь моргает — как Минджи уже удалилась от неё далеким, маленьким пятнышком. Бора трясет головой и силится её быстрее догнать. И когда подбегает, запыхавшись, дважды чуть не запнувшись о корни — всё-таки не сдерживается и вопрошает: — Что?.. И зачем-то вспоминает — про эти лестницы, про этих медведей, и тонет в подступающей панике. Они же в лесу! В глубоком лесу, где, черт возьми, куда ни глянь — одна сплошная глушь. И!.. До Боры впервые за весь день доходит, насколько это, по-настоящему — не безопасно. Она смотрит на Минджи, и — видимо паника так плещется в её глазах, что переливается через край — что Минджи впервые смотрит на неё в ответ, долго, пристально, с лёгким прищуром, и Бора тонет в нервозности только больше. — Показалось. Показалось — что. Бора боится спросить и не хочет знать. Она вдруг чувствует себя адски уставшей. У нее практически не двигаются ноги, она вся взмокла и запарилась в этой кофте, снять которую так и не решилась. И слабость от желания поскорее вернуться в дом, где давящие, но крепкие стены — обливает её с ног до головы. Она думает… она, черт возьми, думает об этом — что, если они встретят кого-то? Что она будет делать?! Бора никакого понятия, даже самого крошечного представления не имеет о том, что делать в лесу, когда ты — встречаешь здесь диких зверей. Солнце садится. Бора видит, как длинные стволы сосен окрашиваются в ярко-оранжевый. — А м-мы… — тихо мямлит она, отводя глаза. — Скоро?.. Домой, — хочется сказать. Но не говорится. Бора прикусывает язык и силится не расплакаться. — Нет. Минджи бросает свои сухие слова и уходит. Боре вдруг остро хочется схватить её за рукав, остановить, что-нибудь крикнуть; например — да вы, ты! Прекрати. Ты можешь, блин, вести себя — по-человечески. Нормально. Бора запинается о свои слова и не делает ни шага. — Т-тогда, можно я… Пойду. — Нет. Бора не сдерживается и надрывно больше кричит, чем говорит: — Ну пожалуйста!.. Минджи ломанно останавливается. Разворачивается к ней лицом, подходит, встаёт над — и Бора вся съеживается, желая исчезнуть. Её лицо мертвое и застывшее, как маска, но Бора готова поклясться — она видит, как напряглись мышцы, какими острыми вдруг стали скулы. Её сковывает ледяной страх. Потому что больше всего, по-настоящему — она боится её. Минджи смотрит, пристально, долго, не отрывая глаз и практически не моргая. Бора безвольно пялится в ответ, будто смирившаяся со своей участью жертва. И ждёт. Левую щёку сводит судорогой. Она ждёт его. Удара. И знает, что он — обязательно будет. Бора видит, как Минджи сжимает покрепче на своем плече ремень ружья. Будто готовится. Закрывает глаза, зажмурившись. И слышит: — Ты здесь не по моей воле. Бора вся обмякает, как кукла. Ноги едва держат на ногах, и ей смертельно хочется, нужно — на что-то опереться, но вокруг нет ничего подходящего, только Минджи, стоящая перед ней, мертвее и отчужденнее любого леса. Такая же высокая и бездушная, как сосны. Бора ничего не успевает осознать, но чувствует, что из глаз хлещут слёзы. Они размывают Минджи, как капли дождя на стекле. Минджи ничего не говорит, а Бора — ничего не видит. Только плачет — и всё, и даже не может понять, почему — на этот раз; внутри пусто и одиноко настолько, что она сдаётся и просто позволяет этим слезам в очередной раз пролиться. В голове жгучее я не хочу быть такой жалкой перемешивается с ледяным мне уже всё равно. Она утопает в горьком сожалении о том, что вообще — напросилась и пошла, и только тогда; только тогда, когда Минджи бросает пустынное «пошли обратно»; только тогда, когда её ноги — невесть как, отдельно от мозга — доносят её до дома, Бора чувствует разочарование. Оно едким, ядовитым комом растет в желудке и сковывает горло. И уже ночью; прямо перед тем, как уснуть, отключиться, забыться, она с трудом признает, но не вслух; не в мыслях, а больше — в каких-то необъятных, аморфных, едва уловимых ощущениях. После того, как Минджи не ушла — В Боре по неволе поселилась надежда. Эта маленькая, гаденькая мысль… Но теперь, засыпающая и поглощенная разочарованием, после глухого ответа и пустых чёрных глаз, Бора понимает. Ей — не привыкать. Минджи избавится от неё при первой возможности. А Бора… Будет этому — Только рада.