—
Утро — настоящее утро — встречает её головной болью. Она едва открывает глаза и столь же больших усилий ей стоит оторвать голову от подушки, чтобы дотянуться до телефона. Восемь утра. Первое августа. Это поселяет в ней одновременно безумную надежду и сильнейшую горечь. Бора откладывает телефон и раскидывается на кровати, спинывая одеяло. Тишина. Но — не так темно. С кухни тащится ленивый утренний свет. Она желает проваляться в кровати до того момента, пока всё это не закончится. Но скручивающийся от голода желудок поднимает её с матраса. Мысли не думаются, ноги — не ходятся, руки — не слушаются. Бора медленно ковыляет до кухни и замирает на пороге, боясь заглянуть за. Она же сказала, что рано встаёт. Бора вспоминает, что она должна была уехать… В город. За… Продукты. Список продуктов. Бора должна была написать ей список продуктов. Бора ничего не написала, потому что после ужина предпочла залезть под одеяло и жалко проплакать остатки вечера. Она обреченно вздыхает и морщится от досады. Заставляет себя буквально проглотить разочарование. На кухне никого нет. Бора делает несколько шагов вперед и озирается. — Давай, — твердит она себе осипшим от рыданий голосом. — Ты сможешь… Проходит к кухонному гарнитуру, что по виду держится только на честном слове: весь покоцанный, изрезанный, с частично отбитыми щепками столешницы. Зачем-то упирается в него ладонями и подпрыгивает. Нет. Держится. В голове мелькает — значит, слово и правда честное. Бора сдавленно фыркает собственной глупости и принимается осматриваться. Около раковины стоит средство для мытья посуды, потрепанная губка и мыльница. Прямо над раковиной — заколоченное окно. За ней, ближе к углу, стальной чайник и несколько потертых железных баночек Бог знает с чем. Вдоль стены две доски — одна маленькая, другая огромная, у Боры с руку. Обе деревянные. Куча ножей воткнуты в подставку. Над головой — шкаф с двумя дверцами. Бора открывает их и осматривается: пара тарелок, одна кружка на нижней полке, кастрюля и сковорода на верхней. Чтобы до них дотянуться — придется тащить стул. Закрывает дверцы и осматривает ящики. В том, что под раковиной — привычно стоит урна. За ней пара бутылок с бытовой химией и куча паутины. В ящике, что под плитой — две вилки, одна большая столовая ложка и ни одной чайной. Деревянная лопатка и половник. В большом ящике ещё ниже — несколько полных бутылок из-под коньяка, но не с коньяком, куча наваленных друг на друга картонных пакетов и стойкий запах соленой рыбы. И специи. Целая чертова куча специй. Бора тихо молится на холодильник и подходит к плите. Газовая. Две конфорки. Ничего нового или чересчур страшного. В неё влетает лёгкая уверенность и обнадеживающая душу мысль со словами «всё», «не так» и «плохо». Бора устремляется к холодильнику. И разбивается о разочарование. Он совершенно пустой. Она стоит, обдаваемая холодом, и не может поверить глазам. Клянется себе: даже дома никогда не было так. Чтобы вообще ничего. Абсолютно. Только почти закончившееся масло в самом углу и несколько яиц на полке. Даже молока нет. И хлеба она нигде не видела. Бора пялится в мигающую лампочку холодильника целую вечность. — Что ты, блин, за человек такой… — бормочет себе под нос и достает несчастные яйца. Ладно. Окей. Бора в состоянии пожарить себе яичницу. Но время — восемь чертовых утра. И дома — пустота. Ни записки, ни смски. Ничего. Ни списка продуктов. Никакого! Бора бьёт себя по лбу и ненароком усиливает головную боль. Слёзы подкатывают к горлу. Снова. Меня начинает это бесить, — горько думает она. Всё вот это. И больше всего — гребанные слёзы, что всё никак не закончатся. Она молча готовит себе поесть.-
К вечеру она звонит ей. Бора весь день барахтается между состоянием полнейшего отчаяния и робкими словами «всё не так плохо, как могло быть». Она лежит в кровати, бесцельно пялясь в потолок и прокручивая рандомные мгновения своей жизни, которые сейчас — с высоты или скорее расстояния её полета от привычного — кажутся самыми счастливыми на свете. Как вдруг гробовое молчание дома разрывает треск звонка. Бора подскакивает в таком ужасе, будто услышала не мелодию своего же телефона, а зловещий грохот землетрясения. Она видит незнакомый номер и на секунду в голове мелькает мысль сбросить звонок. Вдруг ей звонит мать. Эта же мысль подбивает ответить, не раздумывая. Бора не слушающимися руками принимает звонок. Тишина. Лишь треск динамика. И вдруг — глухой вопрос: — Ты дома? Без привет, без добрый вечер, без всего. Бора паникует и не может понять, чей это голос. Прочищает горло и неуверенно отвечает: — Да… Пауза. — Что купить в магазине? Боже. Бора вздыхает, и липкая смесь из облегчения и разочарования тут же наполняет лёгкие. Она пытается унять дрожь в руках и наспех называет первые пришедшие в голову названия. Минджи на другом конце линии слушает в совершенном молчании, не вздыхает, не хмыкает, не подает никаких признаков жизни, словно Бора — разговаривает сама с собой и ей никто не звонит вовсе. Это угнетает. Но Бора заставляет свое жалкое сердце перестать капризничать и доводит дело до конца, не расплываясь на обиду и слёзы. В конце концов, праведные мысли изредка, но всё же уже начали посещать её замученную эмоциями голову. Минджи не виновата. Но почему-то разговаривать с ней так противно и тягостно, будто она — да. Из динамика телефона слышится: — Хорошо. Молчание. Бора в спешке думает, как закончить разговор. Что она должна сказать? Спасибо? Спасибо, пока? До свидания? Спасибо, до свидания? До встречи? Я буду дома? Она не знает. — Я приеду через пару часов. Бора вздрагивает, совершенно не ожидавшая никаких пояснений или уточнений. — Х-хорошо, — быстро мямлит она. Желудок почему-то скручивает волнением. — Я… буду здесь. Бора морщится от своих слов и ждёт подкола, который сама себе моментально и выдает: где тебе ещё быть. Но Минджи не говорит ничего. Молчит в трубку, и от её молчания Бора буквально чувствует, как она смотрит ей прямо в душу сквозь все мили (наверное), что их разделяют. Бора нервно мнёт край своей футболки и натягивает на колени. И застывает, не в силах ни сказать что-нибудь, ни сбросить чертов звонок. Спустя томительные секунды невольно начинает вслушиваться, ожидая уловить хотя бы намеки на посторонние шумы или её дыхание. Ничего. А ведь она — очевидно — где-то в городе. Где по обычаю — шумно и душно, и много людей, криков детей и лая собак. Тишина. Бора открывает было рот, чтобы промямлить свое никчемное «до свидания», как вдруг слышит: — Запасные ключи на холодильнике. Молчание и треск динамика. Бора стопорится. Почти говорит — хорошо, спасибо, как связь обрывается. Она слышит звонкие гудки и отчего-то чувствует липкое разочарование. Даже не попрощалась. Бора морщится от мысли, что её продолжают выкидывать, как какую-то ненужную вещь. Злость возвращается вместе с комом поперёк горла. Бора под этим порывом подскакивает с кровати и идёт к двери.-
Вокруг хорошо. Солнечные лучи пробиваются сквозь голые стволы деревьев, делая кору сосен почти красной. И тихо. Бору всю облепляют звуки леса. Она слышит щебетание птиц, но довольно быстро начинает воспринимать это как фоновый шум; как звуки собственного дыхания, которое ты всегда слышишь, но никогда не слушаешь на самом деле. На улице стоит приятный для начала августа вечер. Бора сидит на крыльце, лениво укутавшись в единственную свою кофту, и смотрит. Просто смотрит. На сосны, что такие длинные, будто достают до самих небес. На покрытую их пожелтевшими иголками почву вокруг. Она с ужасом корит себя за то, что вчера так и не смогла… восхититься. Этим. Всем. Лесом. Тем, какие высокие здесь деревья. И как много жизни, что скрывается за гулом ветра по вершинам сосен или в песке под ногами. Бора уверена — она здесь сейчас совершенно одна. Но вопреки всему не чувствует себя одинокой. Её охватывает такое странное волнительное чувство, будто весь мир стоит на её стороне, даже если она в нём — единственная. Но к чувству восторга в груди неизменно подмешивается тянущая боль, и лес в один миг теряет все свои краски. Бора сидит на крыльце, периодически отпугивая от себя подползающих муравьев, до самого заката. Когда солнце садится столь медленно и стремительно одновременно, что не замечаешь перемен, но стоит моргнуть на секунду дольше — как всё вокруг уже преобразилось удивительным образом. Длинные синие тени тянутся к её ногам, наслаиваются на кожу, укрывают потеплевший за день дом. В голове мелькает мысль, что… Может быть… всё действительно… не так плохо? Она точно выживет здесь в течение месяца. Бора столько лет мечтала выбраться из этой вонючей и засранной квартиры хоть на несколько дней. И тут — такая возможность. Да. Всё определенно — не так плохо. Вот только отчего-то внутри всё равно копится и приживается липкий страх, что «месяц» — это не то слово, которое подходит ситуации. Раздается шум. Бора косит взгляд на проселочную дорогу и видит отблески разрезающих тени деревьев фар. В груди зарождается тревожное чувство. Она зачем-то подскакивает с крыльца и встает, выпрямляясь, пялясь в проблески дороги. Утирает вспотевшие ладони о шорты, мнётся, не знает, куда себя деть. Скребется ощущение, что ей надо — сбежать и спрятаться. Но Бора застывает на месте, и когда машина въезжает на пригорок и медленно тормозит возле дома, куда-то деваться уже — слишком поздно. Бора суетливо пытается зацепиться взглядом за двор, за деревья, за что угодно, будто силится оправдать свое присутствие — вот, сижу, смотрю, интересно. Но взгляд нигде не останавливается. Лишь косит всё больше и больше в сторону, к машине, к окнам, к… Бора не хочет на неё пялиться, но пялится всё равно. Неясно зачем и тем более — почему. Просто смотрит, и всё. Будто вокруг нет ничего интереснее. Мотор глохнет, и наступает вновь — тишина и шепот леса. Бора вдруг чувствует себя не в своей тарелке. Минджи выходит из машины, хлопнув дверью. Не смотрит на неё, лишь в землю, будто следит за своими тяжелыми ногами и прилагает усилия, чтобы переставлять их. Открывает дверцу задних сидений, с шуршанием и скрежетом достает два пакета. Затем — захлопывает дверцу ногой и лишь тогда оборачивается, замечая скуксившуюся у крыльца Бору. Ничего не говорит. Никак не реагирует. Лишь метает на неё всего на мгновение грузный взгляд и идёт к дому. И чем ближе она подходит, тем больше у Боры в глотке копится потребность что-нибудь сказать. Хотя бы поздороваться. Но она не находит слов, и лишь отшатывается чуть в сторону, скрипя ступеньками крыльца, чтобы дать ей дорогу. Минджи подходит, взбирается на крыльцо и застывает над ней на мгновение, бросив сверху вниз свой глухой тёмный взгляд. И Бора находит в голове слова, чтобы ответить ей. Будто Минджи сейчас — непременно должна что-нибудь сказать. Но Минджи не говорит ничего и лишь молча заходит в дом.-
Так проходит бессчётное число дней. Она не разговаривает с ней, и Бора не решается открыть свой несчастный рот тоже. Даже крошечные бытовые диалоги окончательно исчезли, когда Минджи показала ей дом, и Бора теперь пишет список продуктов на оторванных кусочках бумаги мелким карандашным почерком. Она сутками лениво болтается по дому, в хорошую и не особо жаркую погоду выходя на крыльцо. Но чаще — не решается сделать и шага за порог дома, будто внутри, среди четырех стен — ещё возможно притвориться, что она дома. Дома-дома. Что Бора просто в разгаре тех самых недель, когда дома она — совершенно одна. А Минджи… Приходящая по вечерам Минджи не кажется человеком, с какой стороны ни глянь. Будто призрак — мрачный, молчаливый, бесшумный и громкий одновременно. Бора наслаждается бытовым шумом, когда она здесь, и тонет в нервозности, пока одна. Мать всегда, возвращаясь домой, кричала на неё так, будто Бора — пустое место. В тишине Бора и правда будто стала им. Ничем. Никем, кто заслуживает внимания, взгляда, слов. Тоже — призраком. Она бесцельно слоняется по маленькому дому, готовит еду, моет посуду, в дикие моменты бессилия — что случаются каждый день к обеду — подрывается с места, выуживает из шкафчиков тряпку и сметает всю пыль в доме, до которой может добраться. Возится, возится, возится, споласкивает, мочит, вытирает, собирает, споласкивает, мочит, вытирает, утирает — потом, в конце — пот с лица, устало идёт в душ, включает воду и плачет. Долго и так, что болит голова, что даже непонятно, слёзы идут или нет, потому что по лицу — струится вода. Заваливается спать с сырой головой, просыпается — с бардаком в волосах, что не расчесывает, не укладывает, ничего не делает, будто хочет быть — похожей на пугало, отщепенца, на кого-то, кто не она. Или она. Или чтобы — по ней было точно видно, кто она есть. Но никто не видит. Никто не спрашивает. Когда проходит неделя, Бора забывает, как разговаривать. Язык кажется приросшим к нёбу. Восьмое августа. Еще три недели. Две — если повезет, ехать далеко. Бора гадает, когда попросить у неё денег на билет. Перебирает в голове все свои «я верну, когда вернусь», себе задавая вопрос — как выпросить у матери. И хоть вокруг витает лишь грузная тишина, внутри Боры отчего-то скребется надежда, что возвращать не придётся. Всем лишь бы избавиться. От неё. И от этой мысли в такой перспективе — удивительно не больно. Пусть. Избавиться, так избавиться, главное — выбраться. И вернуться. Куда? Мысль пробирается в голову, и Бора морщится, пытаясь от неё отмахнуться. Тебе некуда возвращаться. Домой. Вернуться домой. Где никто не ждёт. Сделать вид, что ничего не было. Где никому не нужна. Просто вернуться и жить, как дальше, как раньше, как бывало. И может быть — будет чуть лучше. Не будет. Там — никогда. Бора до того изводится в нервозности, что ей в голову прилетает совершенно бредовая мысль сломать что-нибудь. Взять, например, и стащить эти рога со стены, на которые она пялится уже бесконечно долгую вечность. Стащить и выбросить на пол. Отколется ли? Бора подрывается с кровати, подходит, продолжая смотреть. Что она сделает, если это случится? Что-то сделает? Накричит на неё? Выгонит из дома? Что сделает Бора? Скажет правду? Какую правду? Бора не знает больше никакой. Но зачем-то, будто на крайний случай, придумывает оправдание — протирала пыль, оно упало. И… Что «и»? Всё. Мысли стопорятся, и она больше не знает, о чём думать. Скрипит дверь за спиной. Бора испуганно оборачивается, подпрыгивает на месте, и сердце вдруг заходится таким бешеным стуком, будто она разбила что-то на самом деле. Дыхание стопорится в глотке. Она заходит внутрь, не глядя, как обычно — скидывает на пол рюкзак, стаскивает с плеча ружье, прикрывает за собой дверь. Но вдруг останавливается. Поднимает взгляд. У Боры всю спину сковывает льдом. Шею сводит, и она едва борется с желанием оглянуться и проверить, не сломала ли чертовы рога на самом деле. Потому что Минджи смотрит. Прямо на неё. Долго и пристально. А затем вдруг подхватывает скинутый на пол рюкзак, забрасывает себе на плечо и спрашивает: — Нравятся? У Боры в ушах стучит. — Ч-что?.. — Олени. Бора оборачивается на висящие на стене рога. — Наверное… — понятия не имею. Минджи оставляет её ответ без внимания и проходит на кухню. Когда она приближается, тут же своими широкими шагами моментально отдаляясь, Бору на мгновение окутывает стойкий запах хвои и дыма. Она зачем-то вдыхает его полной грудью, разрываясь от желания громко и смачно чихнуть. Нос чешется. Лицо горит. Ноги не слушаются. Бора остаётся стоять посреди комнаты столбом, даже когда слышит клацанье тарелок на кухне. Она уже было делает шаг к кровати, чтобы упасть и зарыться в одеяло, как обычно, но ноги отчего-то несут её совершенно в другую сторону. Бора проходит на кухню и застывает в дверях, впиваясь ногтями в дверной косяк. И смотрит. Минджи открывает холодильник, выуживает из морозилки огромный красно-ледяной кирпич завернутого в шуршащий пакет мяса и со стучащим грохотом бросает его на стол. Подходит к плите, стопорится на мгновение. Открывает крышку кастрюли. У Боры сердце пропускает удар. Закрывает. Наклоняется, достает из ящиков огромный тазик. Набирает в него воды, возвращается к столу и кидает внутрь тот самый мясной кирпич. А затем — быстро и остро поднимает свой взгляд. Бора подпрыгивает на месте и подрывается сбежать. Нога уже шоркает по полу, но она вовремя останавливается. Минджи смотрит. Молча. К Боре вновь возвращается удушающая паника, будто она — зверь, а Бора — испуганный заяц. Она нервно долбит по полу ногой и не знает, что делать. Пытается смотреть — тоже, в ответ — но не выносит её чёрных, как пропасть, глаз. Сердце колотится в груди, как ненормальное, задыхающимся, беспокойным ритмом, и у Боры от этого почти кружится голова. Она покрепче сжимает дверной косяк и тихо, едва слыша сама себя говорит, неясно зачем: — Будете… — пауза. — Готовить?.. Мясо… Минджи не сводит с неё глаз. — Буду. Бора поджимает губы и хочет провалиться под землю. Но зачем-то — проваливается взглядом ниже, цепляясь глазами за темно-зеленую клетчатую рубашку с подвернутыми до локтя рукавами, и — за руки. Широкие ладони, покрытые грязью и сухостью кожи. Бору передергивает. Минджи несколько раз стуком перебирает пальцами по столешнице. — Это не грязь. Бора в панике вскидывает взгляд кверху и у нее холодеет всё тело. Господи! Боже! Что за ужас. Ты, чёрт возьми, читаешь мысли? Она вдруг чувствует, как сдавленная истерика вновь материализуется где-то в груди, и ей хочется сильно топнуть ногой по полу и просто закричать. Она ощущает и осознает себя такой зашуганной, буквально ничем, какой-то — глупостью, совершенной, и злится, злится на себя, на мать, на всех вокруг — снова, за расшатанные нервы, что никак не успокоятся, за тело, которое реагирует невесть на что — невесть как, совершенно не подчиняясь мозгу и здравому смыслу. Бора усилием воли, сжав гнев в кулак, берёт себя в руки и говорит: — Мне… всё равно. Тишина. Должна быть. Но от Минджи вдруг исходит звук, похожий — на смешок. Она убирает руки со стола и подходит к раковине, выдавливая в ладони солидную порцию жидкости для мытья посуды. — Славно. Злость отступает, оставляя после себя гнетущее опустошение. Бора вновь чувствует себя безбожно слабой и безбожно уставшей. Она почти разворачивается, чтобы уйти в комнату, как вдруг слышит: — А ты? Замирает. Кидает на Минджи через плечо свой зашуганный взгляд. — Что я?.. — Готовишь. Бора слышит шум льющейся по её рукам воды и писк в ушах. — Н-ну… да. — Без мяса. — Что? Нервы накаляются, натягиваются, растягиваясь, скрипят и трескаются внутри. Бора чувствует себя так, будто вот-вот лопнет, как струна. Успокойся. Это простой вопрос. Но тело не слушается, как и сердце — вновь беспокойно бьётся внутри, с каждым ударом подталкивая к глотке всё больше и больше тошнотворного чувства. — Мясо в морозилке. — А… — Ты можешь брать. — Угу… — Я принесу ещё. И после этих слов, Бора вдруг видит — как по её рукам вместе с засохшей грязью-негрязью стекает багровая застывшая кровь. В её голове вдруг разом, огромным фейерверком, вспыхивают все воспоминания, обо всех ужастиках, что она когда-либо смотрела в своей жизни, и Бора едва удерживает себя на ногах. Вот это — уже совсем. Но она впивается взглядом в то, как Минджи отмывает свои руки, и не может успокоиться до конца, как сильно ни хочет. Я принесу ещё. Что? Мясо. Чьё. Бору охватывает тошнота. Нет-нет-нет. Что за херню ты несешь?! Мясо. Руки в крови. И она с ней, тут — в глухом лесу, где на тысячи миль — Бора уверена — нет ни души. И она не знает её. Ни кто она такая, ни на что она способна. Знает только — мать сказала, между многими убирайся, единственные несколько слов — тётка твоя. Минджи зовут. И Бора вдруг смотрит на неё, и губы сами складываются в слова — Минджи. Стоит на кухне и смывает в раковину, где Бора чистит картошку, чью-то засохшую кровь. Минджи. Что если… Не Минджи. А кто-то… другой. Кровь стекает и стекает. Смешивается с водой. Заплывает. Бору мутит. И резко — тишина. Скрип крана. Вода больше не льётся. Бора мутным взглядом глядит на то, как Минджи — не Минджи, она — подхватывает полотенце и вытирает свои руки. И вдруг — становится больше. Приближается. Бора слышит скрип половиц. Едва различая — сквозь звон в ушах. Мозг орёт, вопит, громко, надрывно: беги! Но Бора вмерзает в пол. Моргает — и она уже перед ней. — Никогда не видела кровь? Она перекидывает полотенце через плечо. И Бора, как завороженная — следит за этим вместо того, чтобы броситься прочь. — Чья… эт-то… — невпопад ляпает Бора, и её всю тут же сковывает ледяной ужас. Это последний вопрос, который надо было задавать. Она не отвечает. Лишь стоит над ней, как громадная, чёрная, смертельно опасная тень, и Бора осознает себя в ловушке, не в силах поднять глаза. Но её взгляд — она чувствует затылком, и ком встает в горле, и она вдруг понимает, что ежели что — ей конец, абсолютно, точно, потому что — её сковал страх, и она меньше, младше, и у неё — нет сил ни жить, ни умереть. Она выпускает полотенце из рук, и Бора панически сильно дёргается. Она будто уже чувствует эти руки — у себя на шее. — Человеческая. Бору передёргивает и она вздрагивает так крупно, что слышит на задворках — собственный заглушенный ужасом вскрик. Она быстро и совершенно инстинктивно поднимает глаза вверх, уже делает — шаг назад, и её ноги уже — совсем не держат, но вдруг она смотрит, глядит вверх, едва справляясь с тошнотой и мертвенно-медленно бьющимся сердцем, как видит — Гнетущий сумрачный мрак, по углам которого разбросаны тлеющие огоньки-смешинки. — Вдохни. — Ч-что… — Вдохни, говорю. У Боры воздух стынет в глотке. — Это олень. И затем тут же — чернота исчезает, как и огромная, темная тень, нависшая над ней призрачной угрозой. Она отходит в кухню. И Бора вдруг понимает, что ей нечем дышать. Судорожно втягивает ртом воздух, и притихшее доселе сердце вновь заводится своим оголтелым стуком. Она проходит… к столу, сует руку в таз и ощупывает отмокающее мясо с несколько секунд. Но затем поднимает на неё вновь глаза и совершенно ровно чеканит: — Это тоже. Бора подрывается с места и пулей вылетает на улицу.—
Окей. Она выбегает, путается в темноте заходящего солнца, рыщет глазами по сторонам, обходит дом, вязнет в паутине, чертыхается, срывается на слёзы, утирает лицо рукавом футболки, делает глубокий вдох, возвращается и садится на крыльцо. И сидит. Долго. И в голове — пусто, лишь шепотом, сотни перепрыгивающих друг друга слов: Нельзя, надо, может быть, нет, да, ну что ты, в самом деле, может, или, она, я, мы, кто, что, мне, а — потом, и — сейчас, и — зачем, и… И потом, когда тихо, глухо, но трещат назойливо сверчки, когда кожу трогают зябкие тени, когда она покрывается мурашками, когда сердце — перестает дребезжать, а кровь — остывает, Бора возвращается в дом. И — окончательно обессилев — падает на кровать, даже не спрятавшись под одеяло. Щеку сминает подушка, голова гудит. Из кухни прямым коридором льётся тусклый, но тёплый свет. И слышится глухое клацанье тарелок. Нет, кастрюли. Бора вспоминает про свой суп. И думает — чёрт с ним, завтра будет… новый день, новый суп. Мысли уплывают, растворяются, размываются в полуистерике, в истощенности, и Бора вдруг хочет фыркнуть со смеху. Сознание отключается, клацанье металла — продолжается, и вдруг, среди всего этого тихого, полумертвого, полу-умиротворенного гула рождается сильное, нестерпимое желание… Желудок урчит. Бора игнорирует его первые секунды. Но когда их проходит с десяток — она остро осознает, что не может не встать. Её сковывает такая воистину адская тошнота, что она отчаянно стонет в матрас. Только забыла. Не хочу — туда, к ней. Но приходится. Бора со скрипом встаёт с кровати, заранее сгорая от стыда — почему-то уже не от ужаса, а от своего появления. И когда она доходит до кухни, стыд достигает своего пика, обволакивая кожу жаркой, кипящей волной. Минджи сидит за столом и режет мясо. Минджи?.. Минджи. Бора резко мотает головой. И тихое, какое-то совсем безрассудное смирение вкрадчиво шепчет ей: а не всё ли равно — кто. Бора сдаётся этому шепоту тут же. И — проходит на кухню. Заглядывает в кастрюлю. Ещё осталось. Выливает себе в тарелку прямо так, без половника, и устало падает на стул. Суп ещё тёплый, и Бора неожиданно для самой себя налетает на него с таким рвением, будто не ела целую вечность. И — видимо — она не только чувствует себя так, но и выглядит — так же, потому что в какой-то момент Минджи отрывается от своего занятия, кладёт руку с ножом на стол, и её голос грозовым громом разносится по комнате: — С мясом можешь? Бора нехотя на мгновение прерывает свой обед-ужин, чтобы быстро и чересчур смело буркнуть: — Могу. Усталость сковывает её настолько сильно, что она даже не пугается своей резкости. Ну — сказала и сказала. Нормальное слово — могу. Единственное, что могу… И всё бы ничего, и Бора уже успокаивается, как-то свыкается, надеется, молится — разговор окончен, сейчас доем, и пойду, как… — Точно? Внутри вспыхивает пламя. Бора поднимает на неё взгляд, готовая — честное слово! — заорать или разрыдаться криком прямо тут, и у неё в глотке копятся бесконечные, жгучие — отстань, Боже, просто — не трогай меня, никогда — как она поднимает взгляд и беспомощно, жалко спотыкается о вакуумную черноту её глаз. Слова затягивает туда, как в чёрную дыру. Бора теряется, холод обливает тело, и она суетливо мямлит: — Н-наверное… Минджи с секунду глядит на неё, а затем возвращается к своему чертовому мясному кирпичу. — Посмотрим. Бора быстро доедает-допивает суп и позорно сбегает в комнату. Умывается, переодевается, закутывается в одеяло. И ей — не спится. Она ворочается на кровати целую вечность, бесконечно петляя между — сегодня моя последняя ночь… — и: всё нормально, успокойся. И она думает. Сотню раз. Одно и то же. Кровь. Мясо. Олень. Оленьи рога. Чертовы рога! Висят на стене. В такой черноте — как огромный, жуткий паук, что своими длинными, толстыми лапами карабкается прямо к ней. Уснуть от такого — совершенно невозможно. Но в какой-то момент Бора всё же… проваливается… куда-то… далеко… и глубоко… где густо, темно, прохладно и тепло, и так туманно-туманно, как в облаке. Но затем — выныривает, словно поперхнувшись водой. За окном — кромешная ночь. Но свет на кухне… Горит до сих пор. Бора моргает и щурится. И замечает только, что уже — не так ярко, будто она… включила ту пыльнющую лампу. Бора отворачивается к стене, намереваясь утонуть заново. Утонуть ещё раз. Можно вообще — утонуть дважды?.. Она грузно вздыхает. В горле сухо. Бора копит и сглатывает слюну, но там будто абсолютная пустошь. Она вновь тяжело вздыхает, вперемешку с каким-то хныканьем. Ладно. Хорошо. Она сделает это. Вернется назад. Ещё раз. Но на этот раз — всё будет по-другому. Нормально. Бора встаёт с кровати, и почти шипит от обжигающего ступни холода. Идёт в сторону кухни, суетливо, но медленно, будто мотылек — на свет. Практически крадётся. Может, она уже — спит? Она так рано встаёт… Бора чертыхается сама на себя. Зачем тебе эта информация. Для… выживания. Да. Она идёт, подходит, почти подползает к кухне. Останавливается возле стены. Тихо-тихо хватается руками за дверной косяк. И — высовывает голову, заглядывая. И — стремительно, стрелой, выстрелом, улетучивается обратно в кровать, позабыв обо всех своих тише, спокойно, не скрипи. Потому что там, за стеной. На огромной, широкой кровати. В свете мерцающей, тусклой настольной лампы. Сидит Минджи. С голой. Перемотанной бинтами рукой.