-
Бора просыпается в панике. Всё вокруг дрожит и трясётся, и её периодически подкидывает. Тело сковало ощущением падения. Словно она — в теряющем высоту самолете. Тут же подкатывает тошнота, и она в истерике подскакивает на месте. По голове прилетает чем-то тяжелым. И лишь спустя пару мгновений она понимает, что не прилетает. Что это она прилетела. Прямо в крышу машины. Бора хватается за дверцу, будто хочет открыть. Упирается одной ладонью в сидение, и всё вдруг взмывает вверх снова. За окном мельтешит яркая зелень и тёмный коричневый. Спустя целую вечность она бросает взгляд влево. И видит, на переднем сидении, за рулем — чёрный затылок. Взгляд невольно падает на зеркало заднего вида, но Бора улавливает лишь сосредоточенно глядящие на дорогу темнющие глаза. Словно от самого дьявола. А на руле, чуть ниже — огромные исцарапанные ладони. Словно от зверя. И Бора вдруг чувствует себя — в клетке. Потому что с ней — не заговаривают. Не разговаривают. Ей только и остаётся, что сжаться на заднем сидении в мелкий противный комок и тихо заплакать. Слёзы льются из глаз и от них раскалывается голова. Бора боится всхлипывать, будто если она услышит, то всё станет только хуже. Посему из носа течет, и когда на рыдания не остается никаких сил — на коже всё слипается в мерзкую сопливо-слезливую кашу. Машина вдруг взмывает вверх, и Бору сильнее припечатывает к сидению. Теперь точно — будто в самолете. Как на американских горках. Где она — никогда в жизни не бывала ни там, ни там. Всё резко останавливается. Бора с неожиданности впечатывается носом в сидение. Хлопает глазами, но на возмущение нет никаких сил. Скрипит ручник. Бора смотрит в зеркало заднего вида. И оттуда на неё глядят — всё те же чёрные глаза. — Приехали. Но никто не выходит. Бора пялится на неё в ответ и чувствует себя так, словно на неё глядит — хищный зверь. Где она — жалкий и перепуганный грядущей участью олень. Но вдруг щелкает дверца, зверь исчезает, а Бора всё равно — как в клетке. С долгим опозданием соображает, что надо выйти тоже. Дышать отчего-то хочется чаще и короче. Она озирается в поисках рюкзака, но ничего не находит. И тут вдруг сзади раздается мощный хлопок. Бора едва игнорирует его и тянет за ручку дверцы. Из последних сил почти отпинывает ту от себя. И выходит. В пылкую жару, смешанную с чем-то, отдаленно напоминающим… свежесть. Бора вдыхает полной грудью так сильно, с таким отчаянием и нетерпением, словно до этого всю жизнь — не дышала вовсе. Её вмиг окутывает щебетание птиц и общий неслышимый гул, среди которого, изредка — будто звенит колокольчик или заливается флейта. Бора оглядывается и понимает, что перед ней — Лес. А она — в нём совершенно глубоко. Лишь торчит среди гущи деревьев дерево другое; прямоугольное, приземистое, и до Боры доходит — дом. С низкой крышей, парой окон и длинным, вытянутым крыльцом с перилами. К нему рядом с песчаной дорогой идёт небольшая, покрытая высохшими сосновыми иголками тропинка. И на тропинке этой стоит она. И ждёт. Бору. А Бора — не видит ничего, кроме вцепившихся в её же рюкзак тонких грубых пальцев. Она уходит, и Бора, чуть ли не крадучись, следует за ней. Живот крутит, но в лёгких откуда-то берётся лёгкость и намек на свободу. Она ступает на скрипучее крыльцо и ежится от прострелившего тело тёплого ветерка. В голове на мимолетное мгновение проносится мысль, что это — лучше, чем пропахший мочой сырой асфальт в подъезде их дома на западном побережье. Но внутри всё равно скребется чувство, что она хочет обратно. Назад. Домой. Когда идёшь по ступеням и знаешь, что стоит повернуть ключ в замке входной двери — ты окажешься в этом гадюшнике. И от знания того, что это — будет наверняка так, и никак иначе — на душе всё равно было легче. Сейчас Бора понятия не имеет о том, что ждёт её за стальной деревянной дверью порога. Проходит вслед за ней в дом. Взгляд цепляется за висящую у дверного косяка паутину. Ноги едва находят силы переступить высокий деревянный порог. В глаза бросается первым — прямо напротив двери — камин. Слева от него — дверной проём. Справа — огромная куча хлама. И ничего больше. Лишь чьи-то рога на стене, и Бора с волнением думает — оленьи. Словно её голова может оказаться на этом же месте. Бора хочет застопориться тут на подольше или вовсе выйти, но она лишь скидывает её рюкзак на пол у камина и проходит дальше. Бора невольно следует за ней. Скрип половиц под ногами заставляет глаза зажмуриваться и уши набиваться ватой. — Обед на столе. Это всё, что она говорит, даже не глядя. Бора застывает в дверях и пялится на выставленный посреди небольшой кухни длинный стол. И ловит взглядом справа в углу — потертую двуспальную кровать. Двуспальную. Это всё, что она видит, но сердце уже — заходится в ужасе. Бора знает, что до одури боится одиночества, но сейчас она чувствует, что не вынесет ни минуты в чьем-то присутствии. К горлу снова подкатывает ком, и она тут же хочет дать ему волю и расплакаться. Горько, от какой-то почти детской обиды. Но Бора лишь шмыгает тихонько носом и проходит на кухню. Садится на крепкий деревянный стул и глядит в тарелку. Мясо. И несколько печеных картофелин. Всё холодное, но она не жалуется. Бора уверена — её бы вывернуло от одного только запаха. Она берёт со стола вилку и еле отковыривает кусок тёмного мяса. Со стороны плиты, у кухонного гарнитура, раздается какое-то клацанье тарелок. Но Бора не смотрит и старается не слушать. Хоть на минуту представить, что она здесь — совершенно одна. Но как только она берет мясо в рот, делает два осторожных жевка, как вопрос сам срывается с губ: — Эт-то… что? Чёрная фигура не удостаивает её вниманием, продолжая перекладывать вещи на столе. Бора не слышит ни вдоха, ни выдоха. И не чувствует на себе укус тёмных ночных глаз. — Лось. Бора не успевает ничего осознать, но одна только мысль, которую она даже не может понять и сформировать в своей голове — призывает её тут же вывернуть всё содержимое собственного желудка наизнанку. Она еле сдерживает скопившуюся нестерпимым потоком во рту кислую слюну и с большим усилием проглатывает. Даже куда более привычная картошка и та, уже — совершенно не лезет в рот. Бора с адским трудом напоминает себе о том, что ей, всё-таки, следует быть… вежливей? По крайней мере — сейчас. Когда пустота внутри грозится вывалиться наружу бурным потоком. — Спасибо, я… не голодна. Бора еле выталкивает из себя это, ожидая чего угодно: взрыва, бури, заставления, крика. Её пересушенный эмоциями мозг так и долбит по вискам словом «опасность». Но ничего не происходит. Лишь доносится от неё такое же сухое: — Как хочешь. Бора едва слышно выдыхает. Живот крутит, чувство голода тянет посреди груди, но она не чувствует себя в состоянии поесть. Отодвигает тарелку. И вместе с этим скрипом вдруг ощущает — Как на неё смотрят. Она бросает на Бору взгляд лишь мельком, почти на мгновение, но Бора пугается его темной бездны, едва прикрытой такими же чёрными тучами выпавших из хвоста волос. Боре хочется спрятаться, и она неожиданно чувствует себя такой уставшей, что поверхность стола сама манит улечься на. Глаза слипаются и становятся суше пустыни. Ей точно необходимо поспать. В дороге она не могла сомкнуть глаз, потому что без конца крутила в голове эту… Стоп. Тихо. Бора из последних сил пытается сделать вид, что всё в порядке. Ничего не в порядке. — Тебе стоит отдохнуть с дороги, — вливается в уши низкий голос. Бора, которая уже не понимает, то ли вот-вот уснёт, то ли расплачется, лишь едва слышно угукает. Она бросает свои кухонные дела и обходит её со спины. И Бора от этого движения подле — вдруг резко приходит в себя. Смотрит на кровать. И думает. Нет. За спиной, в прихожей комнате, раздается скрип шкафных дверей и какое-то шуршание. Бора впивается взглядом в единственную двуспальную кровать и внутренне задыхается от ужаса. Я хочу побыть одна. Я не хочу. Но понимает, что выбора у неё — нет. Будто никогда и не было вовсе. Но она возвращается на кухню и говорит за спиной: — Можешь ложиться. Бора не оборачивается, потому что не хочет столкнуться с ней взглядом. Едва давит из себя почти писком: — Мне с-спать… здесь? — и смотрит на кровать в углу. И она без единого слова, ответа, без всего — подходит к столу и хватает с него тарелку с недоеденным обедом. Проходит дальше чёрной тенью и хлопает дверцей холодильника. Оборачивается и смотрит — Бора тут же топит взгляд в своих сжатых на коленях руках. Не хочет видеть вообще никого. — Можешь и здесь, — доносится до ушей совершенно серьёзным тоном. Бора вздрагивает. — Но тогда привыкай к шуму в шесть утра. Бора впивается ногтями в собственную кожу и тихо шепчет: — К ш-шуму? — Я рано встаю. Бора краем глаза видит, как её фигура смещается в сторону, куда-то — насколько Бора успела углядеть — к раковине. — Ложись у камина. Бора вскидывает глаза вверх и с нескрываемой надеждой спрашивает: — У к-камина? Как вдруг приходит в голову: неужели, на полу. И она не отвечает. Бора прямо чувствует — смотрит, сложив руки на груди. И смотрит долго. Будто Бора должна догадаться без слов, лишь по взгляду. Но Бора не может посмотреть ей в глаза. В них слишком темно. — Там есть кровать. — А… Бору кренит вбок. Ноги кажутся такими тяжелыми, точно бы она бежала все эти километры. Колени болят тянущей, пульсирующей болью. Словно налились кровью. И руки горят. И всё тело — покалывает так, будто у неё поднимается температура. В голове сквозь вялость пробивается мысль: надо встать и лечь. Но Бора ощущает себя такой обмякшей, что не находит сил. Как будто усталость свалилась на неё быстро, нежданно, проливным дождём, и Бора вся вымокла — до нитки. — Бора. Она вздрагивает. Сознание на мгновение проясняется, будто её укололи иголкой. — Да… — Ты можешь идти. Слова звучат утвердительно, почти как приказ, но в голове Боры оседают вопросом. Глаза слипаются. И она отвечает, не думая, но как есть: — Не могу… Пауза. — Я тебя не понесу. Бора сдаётся и укладывает руки на стол. На них — голову. Спину стягивает, ноги начинают ныть только больше. Но ясные мысли в голове уплывают так быстро, что она за ними совершенно не поспевает. Сознание словно проваливается куда-то далеко и подскакивает вверх, чтобы через мгновение провалиться вновь. Бора думает: к черту всё. И не замечает, как засыпает.-
Просыпается и… болит. Всё болит. Спина. Ноги. Поясница. Руки… Рук не чувствует. Будто отлежала. Пытается двинуть ладонью и понимает — отлежала на самом деле. В виски словно вколотили свинцовые гири. Бора едва отрывает голову от стола. Вокруг темно, как в гробу. Она ничего не видит. Только серый прямоугольник холодильника. Голова не болит, но кажется такой тяжелой, что хочется вернуть её в горизонтальное положение. И тихо. Тишина забивается в уши, как жуки. Бора лишь слышит, как скребется по половицам сквозняк. Понимает, что в доме она — совершенно одна. Липкий страх пробегается по коже. Она никогда не боялась темноты, потому что слишком часто бывало так, что в их… В их с… Бора морщится. И думает: отключали электричество. Часто. И говорит себе: поэтому я уже привыкла. Но здесь… Не темно. И не темнота. От такого мрака паранойя тычется в спину. Бора взывает ко всей своей растерянной решимости и встаёт со стула. В голове мелькает мысль — не понесла и вправду. Озирается. Дома никого. Только она и пустота. Бора рыщет в мрачной гуще глазами, пытаясь найти выключатель или что-то около. Ничего не видит. Подходит к холодильнику, как к единственному маяку. Замечает около — на столе перед окном — пыльную настольную лампу, что скорчилась над столешницей. Щелкает кнопкой. Не работает. На окнах — плотная темная ткань. Отодвигает тряпку и понимает, что так темно — только в доме. Снаружи лучи уходящего солнца осели на толстых стволах сосен — они тонкими красными бликами едва касаются коры. Бора глядит в окно несколько секунд, пока на её затылке не появляется жгучее ощущение, будто кто-то смотрит ей в спину. Истерично откидывает ткань обратно. Пыль вырывается бурным потоком и попадает в нос. Она звучно чихает и думает, что стоит отыскать свой рюкзак, чтобы найти телефон. Медленно, боясь обо что-нибудь запнуться, обходит стол. Пол скрипит под каждым шагом так, будто ещё секунда — и треснет, и Бора провалится вниз, в самый ад. Выходит в прихожую… Или комнату? Комнату. У кровати, про которую она говорила — стоит до боли знакомое черное пятно. Бора рыщет в карманах. Находит холодный прямоугольник. Вытаскивает. Нажимает кнопку. И понимает. — Твою мать… Она зажимает кнопку разблокировки и убеждается — телефон сел. — Отлично, — бурчит себе под нос. — Просто прекрасно… Со вздохом откидывает несчастный мобильник на кровать. Озирается. Думает — может, стоит выйти наружу? Но входная дверь видится такой непреодолимой стеной, что Бора уверена — закрыта. Проверять не хочет. Только, чёрт возьми, включить гребанный свет. Висящие на стене оленьи рога в такой темноте кажутся дьявольскими. Бора громко вздыхает. Желудок разрывается воем. Ей надо поесть. Но почему-то вместо того, чтобы по привычному маршруту дойти до холодильника — она только садится на краешек кровати и думает о том, что хочет заплакать. Но слёзы не идут совершенно. Бора даже думает о своей матери, но вместо жгучих капель на глазах внутри появляется только злость. Злость и кромешная усталость — от всего. Она не знает, сколько сидит вот так. Слышит тиканье настенных часов где-то, но не разберет ни стрелок, ничего. Только сидит и смотрит в пустоту. И каждый предмет кажется ей лишь пропастью чёрной дыры. По ощущениям проходит целая вечность перед тем, как она слышит шаги на крыльце. Всю апатию — как водой смывает. Сердце вдруг начинает подавать признаки жизни и лупит по ребрам с такой скоростью, что Бора пугается своей же реакции. Дверь открывается. В дом залетает отголосок заката. И она — заходит внутрь тёмной тенью. Молча. Будто не замечает, что Бора — сидит от неё в паре шагов в кромешном мраке с влажными и подрагивающими ладонями. Она лишь снимает со своей спины какую-то длинную палку. И до Боры с большим опозданием доходит — ружье. И только после того, как она ставит его в самый угол у порога и снимает со своего плеча какую-то сумку; и только после того, как — Бора видит — щелкает выключателем, а мрак никуда не уходит — только после этого она резче, чем до, оборачивается и впивается в неё взглядом. Открывает входную дверь шире, впуская свет. И говорит сухо, таким тоном, будто нечто совершенно очевидное: — На кухне есть фонарик. Бора открывает было рот, но не успевает ничего ляпнуть. — Автомат вышибло. И почему-то… Эти два простых слова оказывают на Бору какое-то совершенно странное действие. Ей на секунду кажется, что они… Для неё. Для неё, как для человека, у которого есть мысли, могут быть вопросы, чувства, эмоции, что угодно. Бора замирает и продолжает сидеть, глупо пялясь на её темный силуэт. — Сейчас вернусь. И с этими словами она выходит за порог дома. Бора не знает, встать ей или нет. Что-то внутри подбивает сделать это, но она застывает в неуверенности. В неуверенности в чём? Можно ли ей пойти за ней? Выйти на улицу? Двигаться? Дышать? Она чувствует себя так, будто… Как пленник. Узник. Заключенный. Которому нельзя — практически ничего. Вдруг что-то с потугой щелкает, и Бора вздрагивает от пролившегося в комнату света с кухни. Сначала не понимает: когда она успела туда зайти? Как до неё доходит — лампа. Бора пыталась включить лампу. И вот та — наконец заработала. С надрывом начинает шуметь холодильник. Бора вспоминает о том, что хочет есть. И как назло — она тут же появляется в дверях. Застывает и смотрит на неё. Бора не разберет её лица. Уверена — спросят, как выглядит, даже не опознает. Потому что всё, куда она смотрит — это сверкающие чёрной пустотой глаза. Зрение лишь едва цепляет брови. И больше ничего. И смотреть ей в глаза — почти невыносимо. Бора даже не может объяснить себе, почему, но всякий раз, как она делает это — внутри появляется такое саднящее чувство, сковывающее все внутренности, что она не может оторвать взгляда. И она смотрит на неё в ответ. Почти не моргает. А затем вдруг проходит глубже в дом и спрашивает: — Ты ела? Бору будто вырывают в реальность. — Н-нет… — почему-то хрипит она. — Я… Недавно встала. — Пошли. Она уходит на кухню и Бора отмирает, будто ей стало легче дышать. Вспоминает про телефон. Роется в рюкзаке и едва находит спутавшуюся зарядку. Идёт со всем этим на кухню, досконально прокручивая в своей голове необходимый быть заданным вопрос. Останавливается у стола, глупо выставив вперед телефон и болтающуюся зарядку. Просто спроси. Это, блин, не трудно. Но ничего не говорит. Только смотрит ей в спину и… разглядывает. Будто впервые увидела собранные в хвост чёрные, пошедшие волнами, спутанные волосы. Огромную серую рубашку, заправленную в широкие штаны. Закатанные рукава. Замечает прожжённую дырку на одном из. И сразу после этого — видит повсюду на одежде чёрные пятна, будто от машинного масла. У воротника на паутине прилипла сухая иголка. Боре почему-то вдруг хочется подойти и убрать этот мусор. Она резко мотает головой. Какое убрать. Ты даже спросить про зарядку не можешь. Как она вдруг оборачивается, бросает на неё короткий взгляд, хмурится и говорит: — Розетка у холодильника. Бора сглатывает и кивает, хоть её реакции никто и не видит. Ставит несчастный телефон на зарядку и снова не знает, что ей делать, говорить, куда смотреть, как дышать, о чём думать. Она вдруг разворачивается и идёт к холодильнику. Бора инстинктивно отшатывается — почти отпрыгивает — в сторону, будто щенок, мешающийся и путающийся под ногами. И чувствует себя — так же. Маленькой и беспомощной, не знающей, куда деться. Потому что она подошла и самим своим ростом напомнила Боре о том, как всё в её жизни устроено. Ей шестнадцать, она крошечная, запуганная, забитая обстоятельствами до смерти. И свалившаяся ей на голову, как ненужный, тянущий вниз широкую длинную спину балласт. Заставляющий пригнуться. Согнуться. И она сгибается. Только чтобы — достать из холодильника тарелку, которую Бора несколькими часами ранее не удосужилась опустошить. И когда она выпрямляется, Бора понимает, что ей должно стать легче дышать — потому что столкнуться с глазами нет никакой возможности. Всё, что она видит, пока смотрит прямо — это ворот рубашки и линию плеч. Но от этого — только хуже. Словно её могут прихлопнуть и раздавить, как жука. Она стоит перед ней и Бора макушкой чувствует — смотрит. Но сама Бора взгляда не поднимает — топит в полу. — Я поеду в город только завтра. Тишина. Бора слушает и не знает, ждут ли от неё какого-то ответа. — Ты меня слышишь? — А… — суетится она. — Да. Чувствует над своей головой вздох. Едва уловимый. Но он падает ей на лицо, как ураганный ветер. — Кроме лосятины ничего нет. — Мгм… Она замолкает, и Бора уверена — разговор окончен. Как проходит несколько секунд и слышит: — Меня не посвящали в твой рацион. И с этими словами она отходит от неё, но Бора почему-то неожиданно давится вдохом. Впивается ей в спину глазами. По телу пробегают отвратительно холодные мурашки. Бора паникует и спешит объясниться: — Я… н-нет, я… — тараторит. Она оглядывается. — Я н-не… Я ем. Всё… Я тогда просто… Не хотела жить. Не то чтобы — есть. — Я п-просто… — Бора делает шумный вдох. — Меня т-так тошнило… С дороги… — от жизни. — Что я… Она ставит тарелку на стол и разворачивается. Бора вся сжимается в маленький комочек. Стыдом горят щеки и уши. — Больше ничего нет. — Я… п-поняла. — До ближайшей больницы сорок минут езды, — вдруг, как кажется Боре, совершенно не в тему говорит она. Бора теряется и всё-таки смотрит. Она поджимает губы и совершенно безэмоционально говорит: — На случай, если снова захочешь упасть в обморок. Бора окончательно путается: — Снова?.. — Садись есть. Бора послушно плетётся к столу. Садится и видит знакомую картину — мясо и картошка. Кусок в горло не лезет, но её уже не тошнит, так что она призывает себя всё-таки покончить с этим. Желудок воет так сильно, что Бора уверена — даже она это слышит. И вдруг снова — хочет заплакать. В голове появляется противная мысль: мать никогда не спрашивала. Бора едва глотает слёзы и начинает сдавленно жевать. Но из-за того, что слёзы не уходят, а лишь взращивают в горле ком — есть ей снова не хочется. Бора сует в себя мясо через силу и позволяет слезам скатиться по щекам. И крупно вздрагивает, когда слышит скрип стула и видит напротив себя силуэт. Бора шустро утирает слёзы, но они всё равно появляются так быстро, что это не имеет никакого смысла. Ей вдруг хочется в приступе какого-то исступленного отчаяния скинуть тарелку на пол и закричать. В сознание влетает глухой вопрос: — Ты умеешь готовить? Бора тихо кивает, заодно проталкивая с движением шеи поглубже картофелину. Истерика копится и копится внутри. — Тогда готовь сама. И это слышится — как упрёк. Но Бора не находит в себе сил разозлиться, обидеться или пристыдиться. Кивает снова. Слёзы уже капают на исцарапанную столешницу. — Напишешь список продуктов. Бора вскидывает взгляд. И не успевает подумать, как с языка срывается само: — А м-можно мне… с… вами? — Зачем? Бора сворачивается в комочек и пожимает плечами. Просто. Здесь так пусто и холодно. Хотя с ней, Бора уверена — холодно будет везде и всегда. — П-просто… Не хочу чувствовать себя брошенной. — Посмотреть… город. Бора украдкой глядит на её лицо и обращает внимание на полуприкрытые веки. Так сносить её взгляд проще. Он будто становится чуть… мягче? Бора мотает головой — не мягче. Просто чувствуется так, будто трогаешь не заточенный нож. — Скоро охотничий сезон. — А?.. — У меня нет времени развлекаться. Бора скисает на глазах. Она прямо чувствует, как опускаются плечи, вянут держащие вилку руки и всё тело расплывается в лужу. Из носа течет. Она шмыгает и говорит себе: хватит размазывать сопли. Слёзы уже высохли на щеках противной соленой дорожкой, но глаза всё равно влажные. Бора едва доедает свой — завтрак? обед? ужин? — и отодвигает тарелку с сопливым: — С-спасибо… Она ничего не говорит. Лишь встает, подхватывает посуду и уносит в раковину. Шум льющейся воды заполняет уши. Бора встаёт и проверяет, зарядился ли телефон. Включает. И ждёт — сотни уведомлений на экране. Может быть, даже пропущенные. Но спотыкается о пустую строчку и сухие слова: идёт заряд батареи. И почему-то именно в этот момент всхлипывает вновь с какой-то злобой, едва не отшвыривая телефон куда подальше. Будто прям хотела, чтоб она позвонила. Хотела и не хотела одновременно. Бора утирает слёзы и тихо спрашивает: — А в-вы… Часто ездите? Она даже не отрывается от мытья посуды. — Нет. Бора поджимает губы и старается не сорваться на плач. Ей вдруг становится так обидно из-за всего, и она чувствует себя озлобленным комком мяса, до чьей злости никому нет никакого дела. Она шмыгает носом несколько раз, потому что с первого раза остановить этот поток — не представляется возможным. Размазывает слёзы по лицу и сосредотачивается на том, как горит от них кожа. Как вдруг сквозь звук льющейся воды до неё едва слышно доносится: — Съездим в другой день. Бора не сразу понимает, что ей сказали. Что ей сказали. Хоть что-то. И эти слова, выдавленные будто насильно — неожиданно действуют, как облегчение. Злость утихает, хоть слёзы и нет. Бора шепчет тихое «с-спасибо вам» и намеревается уйти в… свою? не свою — комнату, чтобы свернуться в маленький комок на кровати и проплакаться. Но она вновь заговаривает, и Бора застывает на полпути. — И у меня есть имя. Бору всю охватывает стыд. — Ты ведь знаешь, как меня зовут? Она оборачивается на неё и смотрит долго, пронзительно остро. Бора сдавленно угукает и говорит: — Д-да. М-Мин… — спотыкается. — Тётя Минджи. — Дома только так не зови. Мне не сто лет. Бора кивает. Уже было разворачивается и уходит, как её огненной стрелой пронзает возникший в голове вопрос. — А к-как, тогда… Она вытирает тарелку полотенцем и скидывает его себе на плечо. И Бора будто впервые видит её лицо. На нём не отражается абсолютно ничего. Ни улыбки, даже самой крошечной, ни единого движения зрачков. Но она — даже так — вдруг завораживает замешкавшуюся Бору настолько сильно, что это гипнотизирует хлеще её пустых тёмных глаз. — Минджи. Просто Минджи.