Nazareth — Please don't judas me
https://youtu.be/e9ynRnLWm44
В сиренево-рыжих сумерках, сев вокруг костра, мы начали этакую «свечку». Правда, вместо свечи, в руки каждому клалась запечённая, уже остывшая, картошка и по-очереди, ребята рассказывали о своих страхах.
Уют, расслабление и приятная сытость мышц, переплавляющаяся гармонично в усталость. Размаривал покой. Идеальная температура. Нежная атмосфера. Танец языков пламени костра, от которого чуть искажается пространство несколько выше. Я облегчённо вздохнул, стиснув Ленусю, что сидела на мне, крепче и поцеловав в макушку, отстранившись заглядывая в изумрудные глаза, стал утопать в них. Любимая улыбалась — счастливо и спокойно, искрящимися глазками глядя мне в самую душу.
Микуся уже неизвестно как, но понятно — долго, рассказывала и все надеялись, что подошла к завершению:
-…Боюсь пауков! Они мерзкие противные, фу! А ещё тараканов! У них усики, их везде, а ещё…
Ольга Дмитриевна мирно сказала:
-Ладно, хорошо Мику. Мы поняли. Очередь Слави. Мику, не обижайся, дай остальным ребятам рассказать…
Славя тяжело вздохнула, а Микуся, кажется, всё-таки надулась. Блондинка с болью в синих глазах опустила взор. Затем подняла его, посмотрела на меня как-то с робостью, потом снова опустила. Нежный девичий взгляд голубых океанов глаз, уставился на костёр, чьи языки танцевали в глубине голубых, как безоблачное летнее небо, глаз. Славя тяжело вздохнула. Наконец, прервала молчание:
-Тьмы. Боюсь тьмы. Очень боюсь. С детства боюсь. Хоть спичечку, лучину бы зажечь, отблеск луны поймать — уже хорошо. Что-то там во тьме… Бандиты. Искушения. Зло. Огромное зло, которое днём превращается в добро и не отличишь. Как маньяки. Страшно, ужасно страшно. Хочу туда, где темноты нет — произнесла Славя и, опустив взор передала, ткнув в бок, эстафету Лене, как-то очень показательно всхлипнув и отвернувшись от меня, едва ли не демонстративно.
Ну, а жена моя… Со слезами на глазах… После долгого молчания, говорит:
-Измены. Как представлю что он… Он касается другую, он любит её, как меня же любил, трогает её за… Шепчет на ухо, всё что мне сказал… Те же слова… А она от него стонет и… А он потом ко мне и… Как ни в чём не бывало… А как представлю, что он бросит… И того хуже… И без него не могу и больно, и режусь и как кожу сдирают заживо! — Ленуся передала эстафету мне и я, обняв любимую, прижимая её к себе, отвечаю:
-Себя в гневе. Себя в гневе я боюсь больше всего. А ничего наверно во мне такой гнев не вызовет, как измена. Поэтому… Глупая ты моя, девочка-Леночка. Я же люблю тебя, сильно-сильно, мы ведь поэтому с тобою… Всегда вместе, всегда рядом, всегда-всегда… И если это так можно было бы — хотел бы я быть надёжным, как автомат калашникова, преданным как пёс. Не было бы никого на земле кроме нас, только двое нас было бы или физически вот просто пуф и нет никакого искушения, только моногамная жаркая верная любовь и никого на горизонте… Вот и ладушки… Вот и хорошо… Но так не бывает. Что же поделаешь, сволочной этот мир злом пропитанный. Давай из-за всех сил, как бы больно мы друг-друга не ранили, как бы не ругались, что бы не случилось, а сохранили друг-другу верность. Хорошо, любимая моя жёнушка?
Леночка закивала охотно и сказала сквозь рёв:
-Д-да… Д-да… Давай! Я люблю тебя! Тебя и только тебя! Ты мой первый и последний, единственный на всю оставшуюся жизнь!
-И ты моя единственная, первая и последняя жена на всю оставшуюся жизнь, моя девочка-Леночка… — произнёс я, с улыбкой стиснув Леночку, поцеловав в макушку и передав эстафету Шурику с Улей.
Сквозь размытый от слёз взор, я видел как калейдоскопом пляшут языки огня. Синхронно, душа в душу, мы шептали:
Не предавай. Никогда. Ни за что. Давай будем верить и надеяться, что любви в нас хватит, не вонзать друг-другу нож в спину…
Леночка отвечала:
-Д-д-да… Д-давай…
-Хорошо, моя преданная милая. Моя ласковая. Моя нежная. Ты у меня самая-самая…
-И ты! И ты у меня самый-самый верный, мой нежный!
Мы поцеловались бегло… Затем ещё, ещё и ещё… Сплелись напоследок в жарком и долгом поцелуе, а прервавшись, стиснули друг-друга как никогда крепче. Я смотрел на костёр и радовался и от радости этой, наворачивались слёзы — чистая, сверхчеловеческая преданность в любви…
~А я ведь и не думал, что встречу такую же, как я… Что невозможно будет вот так вот дни напролёт быть вместе вцепившись друг в друга намертво и стоять в моногамной чистой святой верности вопреки всему, насмерть…~
Я опускал веки и тискал обнимашками
её, шепчущую ласково: «Котик… Котик…», а я отвечал: «кошечка…»
Мы зацеловывали друг-друга, плакали и прижимались, кажется до диффузии душ. Послышался шорох травы и над ухом я услышал разгневанную вожатую:
-Отдайте картошку. Никаких мероприятий с этим семейством не проведёшь. С этим семейством, не смена, а… А… Пиздец какой-то — буркнула вожатая, усаживаясь напротив нас, злобно глядя, а затем опустив взор к костру, счищая картошку и ненавистно её поедая. Виола бережно гладила по спине подругу, тихо сказав:
-Ты бы сдержалась хоть…
-Нет, ну у нас что тут? Отрядная активность, сидим у костра, песни уже спели, чё они начинают-то?
Несколько секунд вожатая хрумкула картошку, потом не выдержала, отбросила и заплакала. Виола бережно прижала к плечу личико ревущей подруги и, бережно гладя ту по спине, поглядев на нас, сказала:
-Цените своё счастье. Вцепитесь и не отдавайте. Не теряйте верности. Не смотря ни на что.
Вскоре после, Виола стала тихо что-то шептать на ухо ревущей вожатой и, видимо, утешать её. Присутствующие же притихли, крепко задумавшись. Повисла почти полная тишина. Пока граждане соотечественники опустив взор, что-то бытовое обсуждали между собою, одна лишь Микуся, раскрыв ротик, да пляша длиннющими волосами, мотала головой от вожатой к нам и недоумённо что-то пыталась спросить на японском, стуча себе по лбу и ругая, что «забыла, как это по-русски».
После такого, нам, да и всем наверно, совершенно точно, нужна была прогулка на сон грядущий…
