Ланка и четыре белых обличия

Дождь тихонько отстукивал по ставням, по дощатой крыше, проникал сероватой сыростью во все углы дома. Ланка поёжилась, сильнее запахивая шерстяной платок на груди. От движения былинки на столе зашевелились. Она осторожно поймала подлетевший цветок иван-чая и положила его к остальной травяной вязи. Всколыхнулся сумрак у бревенчатых стен, пополз по лавкам, по древнему сундуку, по пучкам травы, висящим на потолочной балке. Сильнее затрещали дрова в печи. Ланка удивлённо оглянулась. Домовые у неё не приживались — да и не особо хотели — зато матушка-печь иногда трещала особенно тревожно и многозначительно, пыхала огнём из-за заслонки, стучала горшками, стоящими в печурках. Это всё время немного пугало и тревожило. Ланка встала проверить, что не так. Глиняный пол привычно захолодил босые ступни. От печи исходил жар. Громадные белые бока будто вздохнули: скрипнули на все лады прислонённые к ним ухваты, шаркнула заслонка, дохнуло горячими искрами устье… Маленькое пряслице вывалилось из корзины с рукоделием, покатилось, — и замерло точно напротив двери. Ланка насторожилась. Печь предупреждающе загудела, шикнула, словно в ней разломилась пополам трескучая сосновая щепа… Воздух у двери дрогнул. Скрипнул засов, заскрежетали старые петли. Где-то шуршала трава, чавкала грязь в лужах. Снаружи кто-то ходил. Ланка, не дыша, вытянула из-за пояса ниточку. Крадучись, приблизилась к двери, обвязала грубо сколоченную деревянную ручку. Прислушалась. По ниточке пробежала искра — и исчезла. Стук прекратился. Что-то загудело, залилось свистом — и отошло на несколько шагов. Ланка напряжëнно покосилась на топор у двери, обтëрла взмокшие ладони о передник. Ниточка не пускала в дом нелюдь, но вот насчёт людей… Снаружи обиженно присвистнули — но как-то глухо, как из-под толстой пуховой перины. Сквозняк исчез. Грязь во дворе перестала всхлипывать, снова потянуло холодным дождливым запахом. Она постояла ещё немного, напрягая чутьё, перебирая тонкими пальцами воздух. Удовлетворённо выдохнула — незваные гости ушли. Печь настороженно зашуршала корзинкой с рукоделием. Ланка благодарно закивала, проверила, крепко ли повязана бабушкина нить на дверной ручке. Прислушалась к утвердившейся дождливой полуденной тишине. Печь удовлетворённо чихнула искрами — не переживай, мол, не зря тут стою — и Ланка погладила её по тёплому белëному боку. Осторожно подобрала пряслице, положила его на место и тихо двинулась к зелёному лиственью на столе. В дождливом полумраке ярко горели цветы иван-травы. Ланка печально вздохнула — уже второй день она пряталась в собственном доме, как перепуганная мышь. Дурно, дурно случилось тогда, после бури. Страшный ветер пригнул молодые посевы, сорвал листву в садах — а к ночи деревенские люди увидели, что из трубы ведьминой хаты пошёл коромыслом чёрный дым: Ланка жгла получившуюся из снопов куколку. Зола тогда летела во все стороны, копоть покрывала руки до локтей… Ланка закусила губу. А что ей было делать? Куколку надо плести тем же вечером, когда срезана пшеница — иначе конец хорошему урожаю. А после бури и вовсе пришлось поторопиться: когда ещё ждать, что посевы встанут с земли? Она сильно рисковала. Соседи запомнят и страшный ветер на пшеничном поле, и побитые зелёные стебельки, и нехороший тлетворный дым из трубы её дома. Цветы иван-чая горели ярко, мерцали малиновым светом на грубом столе… Нет, не иван-чай. Сердце у Ланки ёкнуло — багрянец отчего-то лился из-за окошка. Она разом отпрянула. Потянулась было к топору у двери — но свет был спокойный, не пляшущий: багряный блик давало что-то снаружи. Пробежало золотистое сияние по створкам — и тут же спряталось. От окошка потянуло сквозняком. Холодный ветер растрепал Ланкины волосы. Она еле слышно выдохнула. Крадучись, приблизилась к окну, осторожно открыла его — мелкий дождь застучал по подоконнику — и зачарованно замерла. На окне лежал багряный платок. Аккуратно сложенный, с золотным шитьём — да таким узором, какого Ланка ни у кого из знакомых мастериц в жизни не видела. Ланка несмело протянула руку к платку. Красноватое мерцание осветило пальцы. Гостинец на окне смотрелся чужеродно — нездешний, почти иномирский. Откуда взяться в сумрачном ведьмином доме такому богатству? Ветер подул сильнее, дохнул ледяным вихрем Ланке в лицо. «Бе-ри», — почудилось в лёгком ветряном гуле, — «Обещ-щал». Дождь разошёлся, норовя залить всё вокруг. Ланка поскорее прикрыла подарок руками, удивлённо огляделась — и прошептала: — Спасибо… Сквозняк прошелестел что-то над подоконником и снова затих. Она осторожно взяла подарок. Внесла внутрь, расправила — незнакомая ткань засветилась золотым узором, потекла сквозь пальцы, как вода: не атлас, не объярь, не кумачовая крашенина! Ланка погладила пальцем золотистые шитые веточки, взялась накинуть на плечи — да и замерла. После грозы ведьма, живущая за околицей, идёт по воду в новом платке. В богато расшитом платке. А два дня назад над полем ветром завывала нечистая сила. Ланка выдохнула. Судорожно сжала платок, попятилась вглубь дома. Бросилась к тяжёлому сундуку, раскрыла его леденеющими руками — ткань речной водицей опрокинулась на дно… Только и там, казалось, светилась. Ланка отскочила от сундука. Обернулась. Пылали в полумраке цветки иван-чая на столе. Ярко пылали, горячо, а в свете красных отсветов от платка и вовсе казалось, что пламенем жглись. Ох, как горело, страшно горело… Жутко горело тогда, думали — на лес перекинется. Сруб — закрытый наглухо, без оконец и без дверей — поставили у самого сухостоя, подальше от деревенских изб. А как замуровали да подожгли, такой огонь взвился, что вот-вот — и дотянется до самого неба. Разошлось тогда пламя, разгулялось, ярким столбом взвыло… Закашлялся черным дымом подлесок. И дальше бы пошло, в самую чащу — только леший не дал. Показался, вышел из занявшегося ельника: черный, пугающий… Ланка до сих пор не знала: лесовой дух тогда кричал или… Или… Ох. Стукнули ставенки. Потянуло холодом от окошек. Засвистел в щелях сквозняк. Ланка подозрительно покосилась за спину и захлопнула крышку сундука. Что-то зашелестело над головой. — Отчего не надела? — прошептал сквознячок у окна. Ланка обернулась. Прошлась взглядом по подоконнику. Хоть не очень хорошо видно, а заметила — сидел кто-то белёсый: не то туман, не то человек… Не то вовсе показалось — только листва за окном всколыхнулась сильнее под холодными каплями. — Он ничем не заколдован, — вздохнул некто тихо, словно в подполе заскреблись мыши. — Самый обычный платок. Честное слово. Ветер шевельнулся — и все травинки на столе приподнялись от его дыхания. Ланка склонила голову: — Отчего спрашиваешь? В ответ хихикнули: — Братец Имбат сказал, что я дурак и прогадал с цветом. Но мне подумалось, что в ваших краях любят красное. Ланка вздрогнула, снова смерив взглядом цветы иван-травы. Неприятный холодок пошёл по хребту, подцепил когтистой лапой сердце за грудиной… Она распахнула сундук, вытащила платок и, как могла, осторожно, положила на подоконник. Ветер удивлённо зашелестел листьями: — Не понравился? — Не возьму. — Ланка махнула рукой, напрочь забыв о том, что когда-то велели. — Какой мне от него толк? Разве только хоронить в нём повезут, да и то если останется, что прикапывать. Ветер обиженно загудел. Ланка спохватилась, вспомнив о том, что с незнакомыми духами надо быть вежливыми. С духами, которые способны испортить целое поле — особенно. Золотые кисти на конце платка затрепетали, словно кто-то перебирал их рукой. — А что мне тогда принести? Ланка опешила. Он либо дурак, либо так же плохо знает обычаи, как она сама — на кой ляд ветряному духу добровольно влезать в оплату долга? Впрочем… Ланка снова покосилась на цветы иван-чая, на остро наточенный топор у двери, стоящий так, чтоб легко было дотянуться. И, решившись на что-то, быстро прошептала: — Приносить не надо. А вот… сделать кое-что сможешь? — Что? — Поле. Оно затоптано. Земля мокрая от дождя, если колоски не поднять, мы все, — Ланка обвела руками в воздухе, имея в виду и себя, и деревню. — Останемся без урожая. Хлеб станет не из чего печь. А зима будет долгая — я чувствую. Ветер молчаливо замер — и чьи-то очертания в проёме окна показались отчётливее. В тишине вновь стало слышно, как стучат дождевые капли по скату крыши. — Я подниму их, — кивнули Ланке немного погодя. — И высушишь, — пригрозила она. — И высушу. Ланка застыла, прислушиваясь к тихому гудению. Это всё? Он не станет ничего требовать за второе условие? Язык зачесался спросить, но Ланка вовремя спохватилась. Стараясь не показать дрожи в руках, оправила передник: — Хорошо. — Умная девушка. Что толку, если я подниму колоски, если зёрна в них уже намокли. Будь по-твоему. Ланка вздрогнула: и от ужаса, что поняли её хитрость, и от ворвавшегося в дом со всех сторон сквозняка. Воздух во дворе засмеялся: — Умная, умная… Платок-то возьми, зря, что ли, тащил его от самых восточных предгорий. — Ни за что, — одними губами пробормотала Ланка. — Меня убьют. Очертания задумчиво покивали. — А ведь права, ведьма. И здесь тоже будь по-твоему. Сквозняк подхватил концы платка, плавно, как лодочку, вывел его по воздуху на улицу. Ланка зачарованно замерла, глядя на узорные переливы. Волосы вдруг растрепались, в дом ворвались запахи дождя и холодного утра, окончательно переворошив травяной покров на столе. Багряные отсветы вновь заплясали по лицу, по рукам, по оконным ставням. Платок вспыхнул последний раз — и растворился. Только розовым и золотым сиянием окрасился туман во дворе, став похожим на предрассветную дымку. Ланка бросила взгляд на поле вдали, невесть отчего тревожно дыша и цепляясь загрубевшими пальцами за оконные доски. По краям поля, как иглы умелых мастериц по полотну, белыми вихрями заплясали ветрики и подветрички.