Ланка и четыре белых обличия

Серп ходил мерно и ровно, срезал зелёные колоски, и они падали на нагретую землю. Поле шумело недозрелыми стебельками, шевелилось, пытаясь выпутаться из рук. Солнце в самый полдень палило нещадно. Ланка осторожно огляделась. Вокруг никого не было: соседи обедали, пережидая жару под низкими крышами деревенских домов. Те виднелись далеко-далеко, реяли бревенчатыми боками в глубокой небесной синеве. Рядом не было слышно ни плеска воды в колодце, ни собачьего лая — всё осталось за краем поля. Ланка выдохнула. Поскорее, пока никто не видит, подобрала с земли жгут и наскоро принялась вязать в сноп незрелые колоски. Всё, как учила бабка: три снопа сплести и оставить, два срезать, чтобы потом из срезанных стеблей сделать куколку и сжечь в печи. Колоски разлетались из рук: слишком лёгкие, не тянувшиеся к земле тяжестью хлеба — и она упорно подбирала их снова. Поле шумело, шептало что-то от самой земли, просило о чём-то на своём древнем наречии. Сколько ни прислушивайся, она не понимала этого языка. Бабушка, может, знала. Ланка — нет. А может, никто не знал вовсе. Шёпот окружал её, смешивался с голосом ветра, облака плыли по небу… Ланка усмехнулась — горько как-то, невесело. Подобрала с земли тонкий, как шильце, лист гуляй-травы. Повертела в руках. И откуда только взялся? Много лет не растёт уже, а гляди ты. Она по давней привычке свернула лист кольцом, подставила к уху. Поле шептало, и не было ничего в его травяном языке, что получилось бы разобрать. Сказка врала — гуляй-трава была тихой и молчаливой. Не готовой выдавать чужие секреты. Колоски шевельнулись, склонили головы к земле. «Поле сомну-мну-мну-мну…» Ланка вздрогнула. Вслушалась в невнятный скрежет, крепче схватила пальцами травяное колечко. «Холодом окачу-чу-чу…» Ветер загудел тихонько в пшеничных колосьях. Она застыла, отчаянно вцепившись в травяную былинку. «И полечу-у-у!..» Ланка покрепче перехватила серп. Чутьё завыло. Травяное колечко дёрнулось из рук — и разорвалось. Сердце забилось быстрее. Она судорожно огляделась, развернула серп острым краем наружу. — Эй, — прошептали за её плечом. — Эй, девушка. Ланка испуганно обернулась — но никого не увидела. Только колосья покачивали на ветру зелёными головами. Рядом что-то пошевелилось. Она прислушалась — чутьё, до того завывавшее в груди, молчало. Поле было пусто и тихо, как дом в базарный день. — Эй, — загудело пространство, — тебе разве не говорили, что нельзя работать в полдень? Голову напечёт… Ланка потянулась к уголкам платка на голове. Опомнилась. Выставила перед собой загнутое лезвие. — Кто ты? — Всё тебе и расскажи, — разошлись волной луговые травы. Ланка оцепенела. — Отойди, ведьма. Бери свои снопы и уходи с поля скорее. Ланка медленно повернулась вокруг себя. Ни у чёрной земли, ни в заоблачной дали никого не было. — У-хо-ди, — прошептали за спиной. Пшеница наклонилась чуть сильнее. Ланка слегка опустила серп. Задумалась. Если это была помощь, которой просил полевой дух, то она казалась… странной. Никто из таких созданий не шикал на неё ни в деревне, ни в лесу, ни, тем более, в пшеничном поле. Духи знали если не силы Ланки, то хотя бы помнили её бабушку. Да и просили они чего-то обыкновенного: снять с путевого камня зелёный плющ, принести кувшинный осколок в чей-то курятник, налить терпкой колодезной воды в грибные круги. Даже старый лесовик, многоглазый и сумрачный, как сама чаща, месяца два назад являлся за угождением — и Ланка тогда бродила по перелеску, перевязывая разломанные бурей еловые лапы. Пространство вокруг неё беспокойно зашевелилось — словно кто-то вздохнул. Колосья негромко пробормотали: — Мешаеш-шь. Ланка приподняла бровь. Задумчиво поглядела на поле — то тянулось от одного края небесного свода до другого: где здесь можно было мешать? Она наугад провела серпом перед собой — воздух не то зашуршал, не то хихикнул. Ланка разозлилась. Сдула с лица прядь волос, перекинула светлую косу за спину. — Ты не дух? — Нет. Нет. Нет, — замотали головами колосья. «Врёшь. Врёшь. Врёшь» — прошептала себе под нос Ланка. Кто-то вздохнул. — Ай, злая девушка. Ну подвинься же! — нетерпеливо затрепетали колоски. — Я разбегусь через всё поле, подпрыгну и полечу так быстро, что пригнутся молодые травы. Ланка нахмурилась. — Зачем тебе? Ты куда-то спешишь? — Прямо в небесный чертог! Я ворвусь туда со всей силы, что есть: и захлопают двери и окна, а моя драгоценная матушка подскочит от неожиданности. Ланка склонила голову к плечу. Полевики не могли подпрыгивать высоко над землёй, а тем более хвастать ведьме крыльями, способными донести их тельца до самого неба. — Как твоё имя? Некто замер. Пространство удивлённо хмыкнуло, и она тут же поправилась: — Не настоящее, конечно. То, каким называют люди. — Люди? — прошелестело пшеничное поле. — Хм… Пространство затихло. Замерли колоски над землёй, и что-то с шёпотом закружилось вокруг Ланки. Она крепче сжала острый серп, оборачиваясь вслед за звуком. Самым краем сознания видела: откуда-то выныривали то клочья утреннего тумана, то белёсое марево, похожее на конскую гриву, то чьи-то долгие очертания, но всё это исчезало, стоило только взглянуть. Шёпот закружился быстрее, и незрелые колосья согнулись под его тяжестью: — На западе меня называют Борнан, — что-то описало один круг, пугая Ланку звуком не пойми откуда взявшихся шагов. — На севере — Мельтеми… — ещё один круг взвил ланкину юбку. — А маленький коренастый народец, живущий далеко в лесах… — что-то подлетело чуть ближе, приподнялось… и шаги исчезли. — …обращается ко мне «Варма» и добавляет «ава», хотя это, пожалуй, не про меня… А как называют у вас, я не знаю. Собеседник, кажется, развеселился — или просто шевельнулись концы платка на её голове. — Сама догадаешься. Давай, ведьма, а не то нашепчу соседям, что стоишь в поле и вяжешь колосья в бороды на порчу. Вот весело будет… — Не уйду. Дохнуло холодом. Некто словно бы пожал плечами. — Зря. Ну гляди, отойдёшь — подарю чем-нибудь, нет — тебе же хуже. Что-то пошло не так — всё ведьмино нутро содрогнулось, сжалось в комок. Плечи заледенило, как при мороси, хотя Ланка с утра не ощущала приближения дождя. Юбка заколыхалась под порывами холодного ветра. Задрожал воздух, неявно, совсем тихонько загудела земля — что-то со свистом приближалось. Бесценные колосья вдруг раскидало в стороны. Ланка ахнула, бросилась поднимать добычу. Кто-то подёргал её за платок, за кончик косы, отвёл в сторону серп. Небеса завыли. Незнакомый голос уносило всё дальше и дальше: — Ну, скорей же! Собирай всё и беги на другой конец поля, а не то улети-и-ит… — Колосья мои не трогай! Они для урожая, не на порчу, — крикнула Ланка и кинулась перевязывать оставшиеся снопы. Стебли разлетались, но она закрепила все до последнего, подхватила серп и припустила к далёким деревенским крышам. Всё вокруг засмеялось: — Вот спасибо, девушка! Я сорву для тебя самую красивую бухарскую фату с чьей-нибудь головы. Травы пригнулись. Пыль с просёлочной дороги поднялась столбом, гул и свист окутали поле. Ланка бежала и бежала, прижимая к груди снопы. Сбивалось дыхание. Поднялся с земли мелкий сор, кинулся в глаза. Она не бросила ни серпа, ни колосьев — зажмурилась, пробормотала под нос: «Бабушка, помогай!» — и помчалась со всех ног. Чутьё заголосило — скоро межа, вот-вот перейдёшь границу. Ланка, как смогла, подхватила юбку и, спотыкаясь, полезла на земляную насыпь. Воздух верещал всё сильнее и сильнее, комья земли осыпались, летели из-под ног. Скорее!.. Закололо кончики пальцев. Ланка больше почувствовала, чем услышала: где-то в страхе спрятался за печную трубу домовой, маленькими лапками затыкая щель в стене; скрипнул колодезный журавль, горестно запричитал овинник в тёмном углу. Деревня была рядом. Ланка открыла глаза. Межа осталась позади. Путь под ногами был знакомым и исхоженным. Она бросила серп на траву, переводя дыхание, стянула с головы платок и накрепко перевязала им зелёные стебельки. Только бы не потерять, только не потерять… Шелест усилился. Ланка кинула беспокойный взгляд на виднеющиеся рядом деревенские крыши — нет ли кого? Но соседи прятались в домах, и она, придавив драгоценную ношу камнем, кинулась обратно к меже — поглядеть. И замерла у самого края. Поле ревело. Холодные порывы ветра колотили зелёные колоски. Билось в воздухе мелкое лиственье; Ланка вздрогнула — мимо пронеслись забытые верёвки и улетели в небо. Вдалеке пригнулась к земле пшеница — и изгиб волной потащило через всё поле. Заухало, засвистело со страшным треском. Больно хлестнула по глазам буроватая пыль. Волна всё уменьшалась и уменьшалась. Небеса расступались. Ланка застыла, не обращая внимания ни на бившую по спине косу, ни на летящий в воздухе травяной сор. К облакам поднимался огромный вихрь — летел в высоту, в самую глубь синего неба. Очертания его искажались, менялись, и Ланка видела, что вместо него мчался, раскинув руки, кто-то белее пуха: …то маленький мальчик… …то худой, как щепка, юноша… …а то вовсе — седой старик. Поле гнулось и выло. Вихрь нёсся быстрее, уходил дальше, гул стихал… Она глядела и глядела — а потом сложила руки к лицу и гикнула чему-то вслед: — Ветер!.. Ве-етер! Голос пошёл эхом. Забилось что-то в груди — и Ланка вскричала уже совсем весело, со всей её невыбитой ведьмовской дури: — Ве-ете-ер! Небеса захохотали. В вышине зашумело, заухало. Отчаянно заревела облачная трембита. Приподнялись с земли побитые травы и колоски — но так и не встали. Всё исчезло. * * * Ох, и захлопают сегодня ставенки в небесном чертоге, схватится за сердце старая матушка Эолай, рассердятся сестры и братья!